Черешня, дождь и грушевый джем

От нее пахнет мягкой неспелой черешней и свежей книгой, сладкими маленькими яблочками, слегка дождем и слегка грушевым джемом, в аквамариновом мареве тонут крупные, доверчивые зрачки, если зрачки вообще могут быть доверчивыми – но у нее такие, и, когда она, хохоча, стаскивает с себя влажное платье, израненное крошечными орхидеями у подола, Рейнбоу хочется тотчас бросить к двери и запереть ее черешневую девочку здесь навечно – весь этот мягкий свет, упрятанный в светлую кожу, забрызганную случайными россыпями веснушек и крошечными шрамиками, эти длинные ресницы и самые ласковые на свете глаза, розовый водопад, упрятанный обыкновенно в скромные косы, но теперь разметавшийся по гладким плечикам. Вместо этого, Дэш покорно отворачивается к шкафу, тщательно выбирая футболку, которая теперь из обыкновенной цветастой материи обретет для нее почти сакральный смысл, превратившись в часть этого мягкого света, став, неведомо ни для кого, кроме Рейнбоу, продолжением Шай, крошечными осколком ее драгоценной Шай, который, баюкая, как реликвию, Дэш будет беречь так же яростно, как бережет их дружбу, не позволяя себя ни лишнего взгляда, ни неосторожного слова; а как хочется порой прижаться чуть крепче – и не выпускать, не выпускать, задержать дыхание и выпустить его между чужих черешневых губ, баловать ее, засыпая подарками и сюрпризами, засыпать у нее под боком, позволив ее закидывать на себя руки и ноги, водить ее в кино поздно вечером и ужинать в крошечной китайской забегаловке, говорить с ней бесконечно, взахлеб, без оглядки на скорую разлуку, провожать ее до дома и оставаться там же – посреди лиловых покрывал и ароматических свечей, выуживать из под себя, опустившись на кресло, очередной любовный роман, и кормить весь зверинец Шай вместе с ней, насыпая ее любимчику (темному, поджарому коту с разными: голубым и зеленым глазами) чуть больше, чем остальным. Но Дэш отбрасывает все эти мысли, протыкает их безжалостно, как мыльные пузыри, и скоро уже глаза слезятся от скопившейся внутри пены, но Дэш быстро трясет головой, шмыгает носом и благодарит всех известные ей божеств за дождь, на который в случае чего легко можно спихнуть влажность глаз и разводы у подбородка. Оставив Шай перевести дух, переодеться, и судя по звукам, немного попеть, Дэш углубляется в кухню, если этот закуток, конечно, заслуживает такого торжественного называния – наскоро сделав две больших чашки горячего шоколада и два сэндвича, Рейнбоу скидывает с ног тапки, водружая поднос (и саму себя) на кровать, где Шай, используя расческу в виде альтернативного микрофона уже устроила настоящий концерт, протягивает последней скромный ужин, отчаянно силясь не задерживать свою трепещущую теплую ладонь на мягким прохладных пальчиках Шай. Они ужинают, бесконечно болтая и, пока Шай пытается убедить Дэш посмотреть свой любимый до дыр пересмотренный детективный сериал, Рейнбоу перебирает аргументы в пользу того, чтобы Шай осталась с ночевкой – в третий раз на этой неделе. О, если бы только Дэш позвала ее остаться с ночевкой – господи, Шай бы тогда никогда больше не спорила со своим лендлордом и выносила мусор каждое воскресенье, она бы пожертвовала денег на благотворительность в двое больше, чем в прошлом месяце, она бы перестала оставлять по всем комнатам чашки из под какао, она бы, честное слово, завершила бы все свои проекты, и ни о чем больше бы не просила до конца месяца, года, только пусть, пусть, пусть Дэш позволить ей снова остаться в ее большой беспорядочной постели и спать крепким, младенческим сном, прижавшись к Рейнбоу будто случайно, переплетя руки, а утром вскочить раньше и сделать им завтрак, пусть, пусть, пусть эта крошечная игра, фантазия во взаимность продержится чуть дольше, пусть, пусть, пусть, и, о, боже, эти глупые сделки с судьбой, закрепленные какой-то противоестественной верой и крайним отчаянием. Какой позор, Шай, господи, тебе уже давно не пять, чтобы загадывать, если перескочишь через дальнюю лужу – то день обязательно будет славным. И да, будучи до конца откровенной, убалтывая Рейнбоу, Шай откровенно плевала, что они будут сегодня смотреть – только бы Дэш вдруг не оглянулась на крошечные квадратные часы на прикроватной тумбочке, лишь не протянула, как поздно и не подбросить ли Шай до дому, лишь бы, лишь бы, лишь бы не расставаться с Рейнбоу, не покидать их уютного убежища, метафизического шара, сшитого из их разговоров, смеха и неловких касаний. Да, с Дэш никогда не скучно, и уж точно не одиноко, с ней все кажется правильным, и сама жизнь становится вдруг до предельности гладкой и сочной, простой, разложенной до сэндвича и красивой ракушки. И эта большая, безраздельная, густая тьма уходит. Шай слегка вздрагивает – хуже грусти и тоски, хуже ярости и самой истачивающей боли: пустота отупляющего вакуума, о, как хорошо она помнит, даже теперь, спустя почти три месяца без сосущего чувства бесчувствия, эту дыру, где все сыро и серо, и даже самая смелая фантазия не вызывает и капли восторга, где самое горькое огорчение кажется безразличным. С Дэш все наполняется светом, энергией, сама она, Шай вдруг начинает узнавать себя в зеркале, она все еще подолгу стоит, вглядываясь в мякоть отражения, изучая с каким-то ненормальным, фанатичным интересом собственное лицо, от которого отскакивают, словно разноцветные блики чужие голоса – и Шай вдруг не кажется себе такой уж противной, ее зовут милой, умной и очаровательной, постепенно сквозь пустоту проступает мягкий звон – она красивая, она умная, она славная и ее любят, любят, любят. И особенно Дэш – хотя, на деле, только это и важно. И Шай иногда ловит этот глубокий, терзающий взгляд Рейнбоу – и у нее не остается сомнений, ей хочется шагнуть к ней, приподняться на цыпочки быстро, чтобы не передумать, и поцеловать ее между крупных белых зубов, втягивая в себя запах солнца, крепких апельсинов и мяты, но каждый раз Дэш будто бы одергивает себя, и Шай не хочет ее торопить, не хочет ломать этот тонкий, карамельный слой предвкушения, от которого щиплет кончики пальцев и круто стягивает живот. Да, она даст ей время, столько, сколько Дэш потребуется, даже если это будут недели, месяца, годы, или, например, прямо сейчас; Утром Рейнбоу просыпается с отпечатком черешни в уголках губ.