incubo

      Лёгкие жжёт. Снаружи бьющий в спину радостно-дикий гогот и дробная поступь шести пар кроссовок, внутри — животный страх, потому что эти ублюдки на днях подпалили кошку. Страх превращается в ужас, когда становится понятно, что всё это время его загоняли в тупик.       Единственная дверь справа закрыта, окон нет, вокруг три бездвижных зелёно-голубых стены. Четвёртая — живая, жарко дышащая, с чередой кровожадных оскалов — медленно надвигается, выплёвывая смято-рваные клочья рисунков.       Удары комков бумаги по телу — скорее унизительно, чем больно. Плевать, нарисует ещё, но в горло будто засунули один из смятых листов и дышать тяжело. Не хочется плакать перед этими уродами, особенно под издевательски-радостным взглядом карих глаз, но слёзы сдержать трудно. почему? за что?       Глухой треск дерева, что-то ударяется о висок. Обломок чёрного карандаша. Ещё один прилетает в щёку, прежде чем вспыхивает мысль забиться в угол, закрывая голову. Они уже не смеются, просто методично обстреливают. Их ярость чувствуется в каждом тычке.       Карандашей было двадцать четыре. Каждый ломали пополам. Итого сорок восемь. Скоро они израсходуются. Ими ещё можно рисовать. Нужно будет подобрать и прятать надёжнее. Три комочка бумаги под свитером тихо шуршат при попытке дотянуться до зелёной деревяшки с грифелем.       Злость и обида змеятся между позвонков, зудят в каждой мышце. Уничтожить бы этих пятерых ублюдков. Найти способ. Чтобы больше не трогали, чтобы отстали раз и навсегда. Спросить бы у шестого за что?       Изображение смазанное из-за слёз, но эту красно-жёлтую картонную коробку с медвежонком, разрываемую жадными лапами, сложно не узнать. Самое дорогое, что есть. Было. Ненависть жжётся на кончиках пальцев. Их шестеро, и теперь в каждой ладони по пластмассовому цилиндрику с гуашью. Локоть упирается в спичечный коробок в кармане.       — Ты ж рисовать любишь, Разумовский? Мы тож хотим!       Они заходятся лающим смехом, синхронно откручивают крышки. Первая баночка с глухим стуком прилетает в голень, растекаясь синей краской по штанам, брызги белой, разбившейся о стену в нескольких сантиметрах от головы, пятнают щёку и висок, предплечье, спина и пальцы на затылке пульсируют ноющей болью.       Липко, мерзко и вещи жалко. Всё происходящее — жалкое. Но их слишком много, и на днях они впятером подпалили кошку, а из-за шестого хочется выть. Горечь на корне языка, жжение в глазах, черепная коробка будто раскалывается.             Жалкий жалкий жалкий.       Сам виноват. Других детей так долго не травят. Только в чём?       — Бей эту мразь!       — Хватит.             Олег?       Когда хватает смелости поднять взгляд, они смыкаются застывшей стеной за спиной Волкова. почему послушались? Олег шагает прямо по цветастым обрывкам, широко улыбается, разворачивая белый прямоугольник. Смотрит в упор, и медленно рвёт рисунок на две части.             Хочется содрать кожу, разломать рёбра, вырвать сердце.             Хочется голову с плеч долой.             Хочется разучиться дышать.       Олег подходит ближе, вдавливает в бугрящийся линолеум безразличием в глазах. Достаёт зажигалку. Голова ретривера на белом фоне чернеет, рассыпается пеплом.       — Ты правда думал, что я хочу с тобой дружить?       Олег скалится, сминает вторую часть, поджигает её — в радужках расплавленным золотом переливаются блики пламени — и, словно корону, возлагает на рыжие волосы.       Кажется, что тело трескается-крошится-рассыпается узорами по тонкой затвердевшей корочке гипса. Раз скол, два скол, зияющая пустота на месте чёрного от краски мизинца.       олег почему?       я заслужил.       Едкая горечь дыма и хлопья пепла на языке. Запах жжёной плоти. Кожа почему-то обваливается лоскутами.             почему если она разбитый фарфор?                   почему       нет боли?                    палёные       перья       и       палёные       волосы       пахнут       одинаково?                               почему                                                       в                                                                          карих                                           глазах                                                             расплавленное                                                                                                 золото?..

***

      Серёжа жадно глотает воздух, давит всхлипы, вытирает краешком одеяла влагу со щёк. Спускается подушечкой указательного пальца по трещине в стене, нащупывает тайник, закреплённый под кроватью. Случайно режется о бумагу, быстро облизывает ранку и продолжает пересчитывать: пятнадцать, шестнадцать... пачка из семнадцати листов, две тетради, один альбом, глянцевая обложка итальянского разговорника. Всё здесь.       Сон. Просто сон.       Матрас проминается за спиной, паника заставляет подтянуть колени к груди и застыть. Что-то колко-ледяное сдавливает диафрагму, гладит внутренние органы кончиками когтей. Одеяло пропадает, горячие пальцы сжимают запястье, тянут из общей спальни в залитый блёклым светом уличных фонарей коридор, подальше от всхрапов и перешёптываний.                   рисунки...       Олег...        ...обнимает крепко-мягко, дышит в висок, гладит ребром ладони вдоль позвоночника. Свитер противно липнет к влажной коже. Жгучий стыд щекочет желудок сотней лапок насекомых, ласково сдавливает горло. Серёже стыдно рыдать, стыдно за дрожь во всём теле, стыдно, что мозг сконструировал настолько больной кошмар, стыдно-стыдно-стыдно до тошноты.       — Чччш. Всё хорошо, Серый. Я здесь, слышишь?       И от этой ломко-хриплой теплоты в голосе дышать становится ещё труднее, но невозможно оторвать нос от плеча Олега, невозможно расцепить пальцы, сомкнутые на белой футболке. Невозможно, потому что страшно двинуться лишний раз.       Вдруг Олег узнает о кошмаре и больше никогда не заговорит с ним? Вдруг оттолкнёт, рассмеётся и позовёт эту дикую свору? Начнёт ломать карандаши? Топтать рисунки? И гуашь... у Олега ведь есть зажигалка, он знает все тайники... вдруг его Олег — это сон, и его не существует?       Но он здесь. Греющий своим размеренным дыханием правое ухо, заставляющий дышать так же размеренно и усмирять страхи. Тёплый, пахнущий отвратительным порошком с химозными отдушками, сухариками со вкусом салями, которые они поделили на двоих после ужина, и совсем немного по́том.       — Это из-за того, что я не успел вчера, да?       Серёжа отстраняется, шмыгает носом, обшаривает мутным из-за слёз взглядом пол, складывает руки на груди, потому что без объятий зябко и неуютно, теребит слегка колючий растянутый рукав. Качает головой. Нет, это не из-за того, что его отмутузили Филатов с Муревичем. Били и до этого. Это не страшно. Между рёбер перекатывается что-то мерзко-склизское. Стыдно. И противно. Олег обидится и не захочет с ним общаться, если узнает. Настоящим друзьям не должны приходить такие мысли.       — Расскажешь? Легче станет.       Волков едва поднимает уголки рта и брови, но смотрит внимательно, будто мысли читать пытается. Взгляд искрится беспокойством. Искр становится с каждой секундой всё больше, и Серёжа неожиданно для себя самого кивает. просто сон, верно? это не повод отказываться от дружбы, да? Опускает глаза, чтобы реакцию не видеть, и тихо пересказывает яркие, будто выведенные проектором на обшарпанные стены, отрывки одного из самых страшных кошмаров.       О последних секундах умолчивает. Они не имеют права на озвучивание. На существование в целом. Ни во снах, ни в реальности, ни в одном из бесконечных вариантов вселенной.       Нечитаемый взгляд и сжатые кулаки Олега пугают. Серёжа сдавленно шепчет прости и цепенеет, и готовится к удару, к огню, к боли, и теряется от тихого я сейчас, жди тут, глупо пялится вслед убегающему силуэту.             что?.. почему?.. раз.      два...       Через восемьдесят пять выдохов Олег загнанно-жарко дышит рядом, суёт в подрагивающие руки две картонные коробки, вытаскивает из брюк белый прямоугольник. Раз расправленный сгиб, два — и золотистый ретривер с крестообразным заломом по центру дружелюбно смотрит раскосыми глазами. Первый рисунок для Волкова.       Новенький тогда подсел на потёртый диван, глаза не поднимал от пола. Странный, но вроде не опасный. Серёжа почти забыл о его существовании, штрихуя шерсть на мордочке Винченцо, пса, для которого он таскает котлеты из столовой, и вздрогнул, когда услышал тихое красивый и сбивчатое бурчание о золотом баке. В бубняже удалось уловить, что золотую собаку куда-то забрали. Серёжа переворачивает страницу, перехватывает карандаш поудобнее, просит рассказать, сосредоточенно переносит на бумагу выцепленные детали. Новенький придвигается ближе, подсказывает сделать лапы потолще и уши попушистее. Спустя полчаса Серёжа протягивает вырванный листок, улыбается восторгу в карих глазах и неуверенно предлагает познакомить с Винченцо. Тот, кто так самозабвенно любит собак, не может быть плохим.       — Видишь? Целые. Это чтобы ты не волновался, положи под подушку, завтра решишь, что с ними делать.       Олег складывает рисунок, замирает в нерешительности на пару секунд и второпях прячет обратно в карман штанов. Защипывает фиолетовый рукав свитера и тянет на себя, пока пальцы на ногах не столкнутся, и твёрдо-хриплый голосом говорит:       — Я никогда не сделаю тебе больно намеренно. Уяснил? Хочешь, вообще больше твои вещи трогать не буду? Или перепрячь всё, чтобы я не знал. Или вмажь мне, умеешь теперь. Если тебе так легче станет. Только дружить не переставай. Это просто дурацкий сон.       Знакомая шершавость картона приятно тяжелит ладони, кожу мягко покалывает. Серёжа прижимается всем телом, снова тычется носом в плечо и хочет задохнуться. Потому что внутри разрываются петарды, которыми местные хулиганы шугают кошек, и одновременно цветут ромашки, прорастая сквозь внутренности и щекоча их лепестками, и это слишком много эмоций. Как ему могла присниться такая чушь? Как можно было всё так исказить и заставить себя хоть на долю секунды сомневаться в реальности Олега? Олега, чьи тёплые ладони на лопатках ощущаются самой правильной вещью на свете?       Просто. дурацкий. сон.             Олег Волков его друг.             Точка.             Это должно стать аксиомой.       Краски в одной руке, карандаши — в другой, а между ними — Олег с рисунком золотистого ретривера в кармане. И это всё, что сейчас нужно.       — Ничего я от тебя прятать не буду. От друзей не прячут.       — Ты мой Серый, я твой Волк, да?       Серёжа жмурится от жара, разливающегося по телу, шмыгает, улыбается до сведённых скул. Их клички вместе звучат как что-то неделимое, неразрывное, до покалывания на кончиках пальцев правильное. Ведь каждый второй знает, что в сказках об Иване-царевиче волки всенепременно серые. Это правило нерушимо. Это доказательство, которое иногда всё же нужно аксиомам. Серёжа не помнит, радовался ли он когда-нибудь своему имени так сильно. Крепче обхватывает широкую спину и на выдохе шепчет:       — Я твой Серый, ты мой Волк.       Кольцо рук сжимает грудную клетку сильнее, до тремора в конечностях, лёгким снова тяжело, вдохи становятся поверхностнее, но иначе не хочется. Олег трётся щекой о ключицу, цепляется зубами за ворот свитера. Горяче-влажное дыхание ощущается даже сквозь колюче-толстую ткань, когда Волков на грани слуха произносит:       — Шпасибо.       На Серёжу девятым валом обрушивается осознание, что кошмары есть не только у него. Травят не только его. Остаться в одиночестве боится не только он. В мыслях Олега тоже ютятся страхи, и их нужно приручать.       Прикусить футболку в ответ кажется естественным и очень важным.