Несоответствия

Он преуспел в искусстве тихо притащить Тьелкормо домой, тише тихого велеть ему не орать и самому намазать синяк мазью. Или холодное приложить. Или ещё что-то. В детстве Тьелкормо вырывался, пытался не давать лечить укусы под предлогом «само пройдёт, это всего лишь волк (лиса, куница)» и замолкал сперва только при угрозе рассказать отцу. Потом, чуть повзрослев, уже сам приходил: в разорванной рубашке, или – штанина пополам, или даже – весь в грязи, «на меня наступил олень, но если я надену твои сапоги, не видно будет, что одна ступня распухла». Звери играли с ним – и не рассчитывали, и ранили его и так и эдак, не со зла, по случайности, «ну они же не эльдар, откуда им знать, он чуть-чуть прикусил-то» – и в результате всего этого Майтимо сделался самым безмолвным, самым ловким, самым искусным врачевателем царапин в их семье-то точно. Главное было – чтоб отец не видел. Матери говорили: ежевика, или – прости, или – да он правда случайно, и, конечно, лучше всего было, когда и в её глазах плескался этот туман творчества и на своего третьего она толком не смотрела. Не этим взглядом, который видит всё на свете, даже и то, что сам ты позабыл. Так вот! Майтимо с лёгкостью мог незаметно провести домой почти любого пострадавшего, не только Турко, и помочь ему так, чтобы родители и не потребовались бы – или заметили уже после, обеспокоились, велели больше так не делать, может, но и всё на этом. Оказалось – во сто крат сложней провести домой самого себя, тоже в царапинах и синяках сегодня. Потому что кое-кто… – Ты опоздал, – сказал Финдекано, когда они встретились на условленном месте – на одном из нескольких, на самом деле, условленных мест, у дикой яблони, которая так клонилась ветками к земле, будто хотела начать ими перебирать, выкопать корни и сбежать, хохоча. К морю, например. – И ты устал. – Угу, – ответил Майтимо. Раньше он просто помотал бы головой, в том смысле, что не надо об этом говорить, что всё в порядке, он же сам всё это выбрал, но Финдекано уже как-то вскинулся с «Зачем ты мне врёшь?» Теперь Майтимо просто соглашался, чтобы быстрее перейти к вещам более интересным. Тем, на которые он может повлиять. Куда пойти? Наперегонки или послушать птиц? Ручей или поляна? Лес или открытое? С Финдекано его всегда настигала вот эта глупая беззаботность, которая и бесила, и манила: как будто Майтимо ни за что не отвечал. Как будто он существовал отдельно от всего, отдельно от: узнает ли отец о ранах Тьелкормо, узнает ли отец, что Кано в кузнице не жарко и не холодно, узнает ли, в конце концов, что для Майтимо лучший отдых – сбежать погулять с сыном Нолофинвэ. Скрывать последнее, правда, Майтимо и не собирался. Когда он был с Финдекано – мог отвечать только за самого себя, ну и немного за него – Финьо, кажется, это озадачивало. С ним Нельо мог валяться на траве, задрав ноги вверх по стволу, или ещё – гонять с ладоней этих мелких, безымянных, с красными спинками и чёрными пятнами на них, или – на спор искать смолу, и кто нашёл – съедал её. Да мог, в конце концов, просто молчать, и даже если Финдекано вдруг взбредало в голову постоять над обрывом, или проверить крепость рук, вися на какой-то сложноразличимой снизу ветке, или ещё что-то такое, что любили и его братья – Майтимо отвечал только за то, чтоб с Финдекано ничего не произошло, а не за то, что там подумает Нолофинвэ. Он будто делался старшим братом только одного эльда, а не нескольких. Тем обиднее было, когда сегодня Финдекано повторил: – Ты устаёшь. – Ну да, – повторил Майтимо, не понимая ещё, чего от него хотят, и почему драгоценное время полудня, когда воздух в полях только что кверху не вьётся от тепла, как дым, тратится на ерунду, и зачем Финдекано говорит об очевидном. – А ты не думал, кузен, что тебе следует меньше сил тратить на то, чтоб покрывать твоих братьев перед твоим отцом? Финдекано умел так, чем дальше ­– тем лучше. Всунуть в одно предложение все темы, на которые Майтимо предпочёл бы не говорить никогда, и выдать быстро – не успеешь оборвать; и вот, смотреть, что Майтимо ответит. – Братья – радость, – изрёк в итоге очевидное, – а не бремя. – То-то ты раз от раза веселей приходишь! О нет, и он тоже. Все они рано или поздно вступали в эту фазу отрицания – не детскую, я не надену тот ботинок, и этот не надену, и вообще отойди от меня я устал ну куда ты подойди, – а какую-то более взрослую, более злую. Не поругался с тем, кого раньше ценил – день прошёл зря. Майтимо видел это и у Кано, и у Тьелкормо, поэтому сказал: – Хороший день, верно? Он имел в виду: давай смотреть, как ветер шевелит траву, и как всё это странно смотрится с холмов, или ещё – если сощуриться, то станет видно очень плохо и очень хорошо одновременно; или ещё – можно на что-нибудь поспорить, и вот, пока это не что-то взаправду опасное… – Не отгораживайся от меня хорошим днём! Яблоня видела их одна. Их ссоры, их объятия и то, как Финдекано тоже боялся разочаровать Нолофинвэ в чём-то там, Майтимо давно перестал вести учёт поводов. Яблоня видела всё. – А что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? – Когда ты станешь жить сам? Станешь жить отдельно, Майтимо? – Чтобы отдельно жить, сперва надо жениться. – Но ты же ведь так никого и не найдёшь! Если будешь себя растрачивать на… – Семья – это не называется растрачивать. – Да, только что-то тебя они все используют неаккуратнее, чем лошадь! Чем собаку на охоте! Сперва хотел просто уйти. Ясно же – неудачный день. Он потом сам не вспомнит, или извинится. Будто бы он сам на месте Майтимо вёл бы себя иначе! Но дёрнуло ведь сказать: – Ты же пока не знаешь, о чём говоришь. – Ты и со мной играешь всепрощающего старшего? Когда ты спал последний раз? Если «спать» означало «без младших под боком», то Майтимо и впрямь не помнил. Но какая разница? – Я думаю, нам нужно встретиться в другой раз. – Ты и меня готов отдать своему этому… своему долгу, который прекрасно, вообще-то, перераспределяется? Что он говорит? Майтимо привалился щекой к яблоне; знал, что потом останется отпечаток. В сон и впрямь тянуло. – Я считаю, что твой отец, – Финдекано вскочил и вещал теперь где-то там, по другую сторону шатра ветвей, – мог бы и сам заметить, что что-то с тобой не так! Это его сыновья, а не твои! – Финьо, пожалуйста, помолчи. – И не подумаю! – Я думал, что хоть с тобой могу рассчитывать на прогулку, где я всех буду устраивать такой, какой есть. – Но такой, какой есть, ты сам себя измучил! На месте твоего отца я бы… – Финьо замешкался, но только чуть-чуть, – я бы перед тобой извинился и сам бы занялся прямыми обязанностями! Ни одна эльдиэ не пойдёт замуж за кого-то, кто воспитал троих, не успев сам вырасти! Ты сам себя загнал! Скажи им всем! – Финьо, пожалуйста, перестань. – Ты думаешь, мне весело на это всё смотреть? В следующее мгновение – тут время ускорилось, как не ускорялось с детства – Майтимо уже прижимал Финьо за запястья к траве. Они часто боролись в шутку, и теперь Майтимо уже готов был уступить, слезть, посмеяться и отправиться в поля, где их никто не увидел бы, кроме перепёлок и может орлов Манвэ где-то в вышине, но тут Финьо сказал: – Да тебе просто нравится чувствовать себя самым важным, вот и всё. Чтоб от тебя всё-всё зависело. Какой там сон. Трава-косички Финьо-снова трава-прижать-не поранить-почему он такой бешеный… В общем, они и вправду подрались. Мир вращался и оборачивался то небом, ярким, как никогда, то ремнём Финьо, то синими его одеждами, то безымянными зелёными колосками – опять забыл, как называются, вот с детства так, – то кулаками Финьо, то, один раз, даже его зубами. – Что ты мне этим хочешь доказать? – Да думаешь, легко смотреть, как ты себя… А твой отец – самодовольный идиот, и я не из-за своего отца так говорю! – Извинись! – А вот и не буду! И что тогда, ты отречёшься от меня? Я для тебя единственная дозволенная радость, да? Или уже недозволенная? – Отстань! – Это не я всё время зову себя же погулять! И вот теперь Финьо пришёл домой, несомненно, в растрёпанных чувствах и с растрёпанными косами, но и всё на этом, тогда как Нельо пришёл – ни дать ни взять Тьелко в первые годы любви к лесу и зверям. *** Длинные рукава. Длинные рукава всегда спасают – жаль только, что на него-то самого с длинными рукавами многого не подберёшь. Или ещё вот – мазь. Куда Тьелко (мда, или Кано, или Морьо) её засунул? Может быть, если Кано был бы дома, он бы помог – но Кано дома не было, и вообще почти никого не было, и только когда Майтимо принялся жадно пить прямо из кувшина – всё равно же никого нет – на кухню заглянул отец. Это не было проверкой, вообще ничем таким – просто отец захотел есть и понадеялся угодить к ужину, завтраку, обеду, ну или ухватить ломоть хлеба с сыром, сжевать на ходу и опять исчезнуть. Такой отец мог ничего и не заметить. – О, Майтимо, ты тоже не успел? Куда не успел, к чему не успел. Умыться – не успел, да. И скрыться в комнате у себя, или, ещё лучше – в окне первого этажа, чтоб не столкнуться ни с кем, кто вдруг придёт. О, Майтимо, куда это ты, а ты надолго, а послушаешь… Ох, нет. – Не успел, отец, – Майтимо постарался улыбнуться. – Как раз ищу, что бы перехватить. – Что ж, светлая встреча тогда, – отец был расположен шутить, и ему было всё равно даже, что кто-то не доел кусок кекса и так и бросил на столе, или ещё – что сам Майтимо явился в такой потрёпанной одежде, будто на охоте был. На бурной охоте. Ну, то есть, не совсем в такой, но отец сказал бы именно так. На разделочной доске, нарочито грубой – мать тогда одержима была мыслью хранить узоры дерева – лежало несколько тёмно-зелёных перьев лука, и Майтимо на них уставился. Выбросить, что ли. Почему двое, которых он так любит, теперь тянут его в разные стороны? Отец об этом, наверное, знать не знал. – Майтимо, а что с носом? – А что с ним, отец? – Там царапина. И на запястье вот, я вижу. И рукав порвал. Ты, что ли, тоже последовал примеру Турко и кого-то тискал, желал он этого или нет? – Турко не трогает зверей против их воли, отец. Только на охоте, но это… – Да, да, я помню, сто раз говорили – это другое. Майтимо, повернись-ка к свету, я прошу тебя. Отец медленно опускал руку с бутербродом – что-то безумное, ветчина, сливы, чёрный хлеб; в горячке работы он мог такое съесть, что сам потом удивлялся. «Я ждала вас, – смеялась мама, – а Феанаро ждёт идей». «Срок твоего ожидания ограничен, – говорил отец и целовал её в щёку, – и они не галдят у тебя в голове, насколько я вижу. Только снаружи!» Так вот – бутерброд пока что выскользнул из-под пристального внимания отца. Теперь отец смотрел на Майтимо – и видел всё. – Одежда не приводится в негодность просто так. – Я знаю, отец. – Ты столкнулся с чем-то, о чём не хочешь говорить? – Всё хорошо, отец. – Тебя унизили и ты не смог не ответить? – Всё хорошо, отец, – повторил Майтимо ложь не то что даже очевидную, а звенящую, – я скатился с обрыва. Мы увлеклись. – Вы? Он слишком редко врал сам о себе. Недоговаривал – да, не раскрывал мысль – да, но не называл противоположное. Вот и теперь правда выскользнула из-под покрова лжи, как котёнок когда-то очень давно из домика, который Тьелко для него мастерил. Котёнку вовсе не нужен был домик, и уж тем более не нужен домик из стульев и маминых платьев, тем более – из нежных белых («так ему больше подходит!»). Отец смотрел в упор. – Майтимо, если кто-то тебя обидел, достаточно сказать. – И что тогда? – о, пусть он разозлится не на это! пусть он заметит другое и подумает на другое, пусть они с Финдекано не пересекутся хотя бы и в воображаемой встрече. Финьо ведь точно не имел в виду то, что сказал! – Что тогда, отец? Ты придёшь и убедишь их всех своими дивными речами? Но дело-то потом иметь всё равно мне. Я благодарен тебе за… – Ты сказал – вы с обрыва. Ты редко проводишь время в больших компаниях – подозреваю, что тебе хватает младших. Что, старший Нолофинвэ не такой хороший друг, как ты считал? – Он замечательный друг, отец. Мы просто не успели… – Что не успели? – Лучше понять друг друга. Так бывает. Прошу, позволь уйти? – И ведь ты врёшь мне, – сказал отец и покачал головой, – врёшь потому только, что не хочешь, чтобы я хуже думал о том, кого и знать-то не знаю, если начистоту. До кого мне и дела нет. Но мне есть дело, что мой сын является весь… – отец поморщился, как когда сбивали с мысли, – как будто продирался через ежевику. Если вам верить, то весь остров ей зарос. Что он тебе сказал? – Отец, я не могу… – Что он тебе сказал, что ты не смог не ответить? Это ты-то, старший! Я не помню, когда ты и дрался в последний раз. – Отец, можно, пожалуйста… – Как будто я тебя тут изнуряю формулами, – отец опять разглядел бутерброд, но посмотрел как на помеху, а не как на пищу, – будто я требую трёх ответов один за одним, как когда ты был маленьким и я ещё не понял, что никто из вас не обязан меня превосходить, более того – это и не подразумевалось… Да, так вот – сам подумай, что тебе важно, и кому можно тебя обижать, а кому нельзя. Пойду, придумалось. Это значило – перерыв окончен, и ещё значило – он может идти, и ещё – «что, он, Финдекано, многое знает про нашу семью?» и всё сопутствующее откладывалось до другого раза, который мог вообще-то и не наступить. – Съешь бутерброд, – велел отец, – из меня всё равно сейчас едок хуже, чем ты рассказчик. И приложи холодное, будь уж так добр.