Несоответствия

Феанаро неплохо наловчился считать время – в мастерской, когда забывал часы, или когда в песочных песок переставал сыпаться, а перевернуть не было времени. Ну то есть Аулэ говорил – на это время всегда есть, ты что, себя хочешь испортить или заготовку, но он был вала и он не понимал, что иногда доля секунды может стоить мысли, что иногда проще запутаться, чем оторвать взгляд… Мда. Так вот, этим своим новым умением он отсчитывал ровно два часа – вряд ли отец продержит здесь их дольше. Ноло так и сидел, прямой, разве что иногда перекидывал ногу на ногу да запрокидывал голову. Сплетал пальцы. Молчал. Как будто Феанаро предложил неправильно – посидим молча, потом скажем, что помирились. Как будто отца что-нибудь интересует, кроме фальшивого результата. Феанаро за всё это время дочитал главу, начал другую и выпил стакан воды, и вот тогда-то отец наконец вошёл. – Ну, – сказал он, оглядывая их поочерёдно, будто в толк взять не мог, что у него двое детей и вот сейчас они одновременно здесь, ох уж это весёлое удивление, – ну, и кто из вас хотел бы первым высказаться? – Я извиняюсь, Феанаро, – сказал Нолофинвэ ровным и почему-то хриплым слегка голосом, – я был не прав. – Я извиняюсь, Нолофинвэ, – отозвался и Феанаро в тон, – я также был не прав и не хотел… – огорчить отца своими ожогами, – чтоб всё так вышло. Если сейчас Нолофинвэ сообразит подойти и сделать вид, что его обнимает, то отец поверит точно. Нолофинвэ сидел прямо. – Как замечательно, – сказал отец, – как превосходно всё-таки вы оба врёте, не то что Арьо. О, вот ему-то есть куда расти. Что?.. – Ну а теперь, – сказал отец, входя и садясь, – когда вы оба мне соврали что хотели и удовлетворили, очевидно, того меня, который вам поверил бы, – такой беспомощной лжи! – я хочу, чтобы вы поговорили по-настоящему. Знаешь, Феанаро, твой учитель сказал мне, что я могу и переночевать здесь, если что. Мы с Ноло можем. Это невыносимо. Захотелось ещё что-то на себя уронить, или не спать так долго, чтобы сон взял где придётся, или ещё… – но отец смотрел и ждал. Зачем ты это делаешь, отец? Зачем ты заставляешь меня признаваться в том, что я чуть не предал мать из-за какого-то… – Что ты, – Феанаро даже на постели развернулся и сам же зашипел, потому что, начистоту, большая часть повязки была под простынёй, которой он и укрывался, – что ты хочешь, чтобы мы сделали, отец?.. Почему тебя всё не устраивает как есть? – Может быть, потому что один из моих сыновей всё больше молчит, а другой уронил на себя свои же заготовки? – спросил отец любимым тоном самого Феанаро, и это и смешило, и было странно. – Такое тебе в голову не приходило? Нолофинвэ подался вперёд так стремительно, что Феанаро еле-еле это заметил, подался – и тут же сел ещё прямее, чем до этого. Откинулся на спинку стула. Скрестил руки. «Свои же заготовки?..» – рябью пронеслась чужая мысль. – Это случайность, – сказал Феанаро, разглядывая всё ту же простыню, потому что смотреть на отца, на заинтересованно-внимательное лицо, было невыносимее, чем терпеть ожоги и даже чем терпеть лечение Лориэна. «Лучше бы спас мою мать», – сказал ему Феанаро, и Аулэ вышел, а Ирмо сказал: «Все были бы рады, если бы ей можно было помочь, но и тебя я не хочу оставлять в ожогах и не оставлю, сын Мириэль». Феанаро так растерялся от этого наименования, что сперва покорно позволил себя обтереть и что-то там себе спеть, и потом только задёргался: – Не называй меня так! – Стыдишься ли ты матери своей? – Ты!! – он рванулся, но вслепую, потому что глаза были закрыты, кожа пылала; рванулся, чтоб хотя бы схватить Ирмо за одежду, но тот придержал его за плечи. Руки, как умели валар, мгновенно сделались тяжёлыми. – Прости меня. Думал, огонь твой придаст тебе сил, но вижу, что ошибся. Ни наяву, ни во сне, ни в мороке, ни за Вратами Ночи не мог бы я всерьёз подумать, что ты, сын Мириэль, стыдишься её. – Не произноси это имя. Ты её не спас. – Не потому, что не хотел. – Но вы же добиваетесь всего, чего хотите! – лицо его, и руки, и живот смазывали прохладным, а он даже вскочить не мог. Лежал и морщился, и даже морщиться было больно. – Как бы вы могли… – Не можем противостоять воле детей Эру, – отозвался Ирмо, – и ты это знаешь. Позволишь себя вылечить сейчас – я расскажу тебе, что захочешь, только позже. – Когда? – Когда исцелишься, – отозвался Ирмо, вставая, видимо, и отходя, – сын Финвэ и Мириэль. – Твой учитель, – сказал отец, – поведал мне, что прежде у тебя случайностей не случалось, и я помню то же самое. – Я теперь даже ошибиться не могу? Нолофинвэ встал. – Я понял, – сказал, – это мне нужно уйти. Они уставились на него оба: и отец, и Феанаро – отец встревоженно, Феанаро хотел насмешливо, но это трудно, если лицо обклеено неизвестно чем. – Почему же? – спросил отец. – Но сядь, пожалуйста. Нужно тебе уйти или не нужно, а прямо сейчас все мы сидим здесь. – Заготовки, – сказал Нолофинвэ, – как ты сам не понимаешь? О да, Феанаро, бывало, спрашивал у него то же – бессчётное количество раз. – Не понимаю, – отец покачал головой и сделал это своё сочувственное лицо, лицо «я вижу только тебя одного», и Феанаро почему-то даже не взбесило это. Может, дёрнулась бы щека, но как ей сейчас дёрнуться. – Не понимаю. Расскажи же? – Раз Феанаро, – и всё-таки он был ещё ребёнок, хоть и старался делать взрослое лицо, и голос у него дрожал, и одновременно – с каким презрением он уже умел выпалить имя! – раз Феанаро так хочет твоего внимания, что роняет сам на себя неизвестно что. И раз мы так ему невыносимы, что он покинул дом. Пусть я уйду. – Это он сам тебе сказал? – отец тоже подался вперёд. – Насчёт «невыносимы» и всего прочего? Поклёп про внимание отец, конечно же, упоминать не стал. Как это на него похоже. А может, стоит сделать вид, что он, Феанаро, спит? Успел уснуть, пока эти… – Нет, – выплюнул Нолофинвэ, глядя, вот ведь смешно, тоже на свои руки. Тоже не на отца. – Нет, он не говорил. Но это и так ясно – зачем бы ещё ему уходить? Тебя он любит. Может, затем, чтобы отец смог наконец быть счастлив с новой семьёй и женой новой?.. Феанаро подумал это – и закрылся сразу. Не дай Эру отец услышит. Отец, кажется, не заметил. Подбирал слова, и сцепил руки на колене ровно тем же жестом, что и Нолофинвэ. Феанаро нахмурился – если это от отца, то он и сам должен так делать, но за собой он этого не помнил. Надо последить. Отец тоже на миг устремил взгляд на пол – но тут же заглянул Ноло в лицо. – Видишь ли, – сказал, – видишь ли, Ноло, я уверен совершенно, что Феанаро любит и вас тоже. Вряд ли иначе он бы допустил небрежность после ссоры с тобой. Подумай-ка: чтоб получить моё внимание, ему достаточно позвать. Или приехать. С теми, кого не любят, кстати, и не ссорятся. – А что с ними делают, отец? – Не замечают. Как вы сейчас все эти часы не смотрели друг на друга. Но я смотрю на отметины на лице Феанаро, которые даже Ирмо Лориэн не смог сразу стереть, и понимаю, мальчики, чудовищную вещь: я сознаю – и ужасаюсь сознавать – что рад их видеть, ведь они точно свидетельствуют, что кроме тишины меж вами что-то ещё. – То есть ты рад, что я чуть не покалечился из-за этого вот? – Раны твои ранят меня сильнее моих собственных, – отозвался отец, – как же ты не понимаешь. Каждый удар, каждый ожог я бы забрал себе, рань они меня до скончания Арды. Никогда бы я не был рад тому, что с тобой что-то произошло, и ты знаешь это. Но вы поссорились с Нолофинвэ, и ты допустил ошибку, которую допустить иначе не смог бы. Когда ссоришься с тем, кого не любишь, так не получится. Феанаро вздохнул. Опять придётся повторять: – Я вовсе не… – Но он меня не замечал, – воскликнул Нолофинвэ, перебив, – целое детство, а теперь ты говоришь… – Так уж и целое? Нолофинвэ нахмурился. Он не любил сам себе врать – была в нём всё же эта честность, раздражающая, – и, видимо, сейчас вспоминал что-то, что с его же словами не согласовывалось. Что-то позорящее, что-то из тех случаев, когда Феанаро вынужден был-таки его заметить. – А ты, Феанаро, – отец не хотел приказывать, он собирался просить, и вот это-то было гораздо хуже, – скажи не мне – себе. Почему ты сейчас лежишь в ожогах? – Потому что я не был рад, что дома, даже теперь, когда я редко там бываю, меня сперва ждут приставания, а потом абсурдные… – Вот, я и говорил! Если уж мы его так раздражаем, что он и дня в неделю вынести не в состоянии… – Абсурдные что? – теперь отец говорил очень тихо. – Что сказал тебе Нолофинвэ, сын? – О, – Нолофинвэ закатил глаза, – о, я же просто повторил за старшим братом его любимые слова! Что брата нет у меня, я и не просил, и не надо, раз так, и… Разве я где-то исказил его же речи? – Но видишь, – сказал отец, – слышишь, что случилось? Он сам теперь называет их абсурдными. Феанаро, почему ты решил покинуть дом, коли уж братья всё же дороги тебе?.. Последний раз отец вот так усердствовал, когда ему, Феанаро, было лет пять. Вдруг надоело всё. Он упал на подушки, зашипел от боли в спине и закрыл глаза. – Потому и решил, – сказал, – что дороги. Всем вам будет удобней без меня, а я не буду предавать память о матери, привязываясь к тем, из-за кого… – тут воздух кончился невовремя, – из-за кого она не сможет прийти. Разве это не понятно. Отец молчал и до этого, но тут они все будто в омут провалились. Из-под закрытых век выплыло слово подходящее: «ошеломлённый». – Ты в уме? – раздалось от Нолофинвэ. – Ты не в себе? Отцу бы никогда не было без тебя удобней, это так же невозможно, как то, что ты однажды извинишься сам. – За что мне извиняться? – Ну вот видишь! – Феанаро, – сказал отец, – если ты ищешь виноватых, ты упустил кое-кого. – Кого? – Феанаро оперся на локти и снова сел. Невозможно вести дискуссию, закрыв глаза. – Валар? Отец обычно был на их стороне, странно, что он вдруг внёс их в виноватые. – Нет, – отец покачал головой. Нолофинвэ смотрел на них обоих так внимательно, что казалось, что в комнате стало темней. – Если бы я мог выносить то одиночество, то… если бы я проявил терпение. Но от того, что рядом расцвела другая роза, тоска по старой не уходит. Рана не затягивается. Рад ли я, что у меня есть Индис и Ноло с Арьо? Да, и не смотри так. Тоскую ли я каждый час по Мириэль? Конечно. – Ты врёшь! Если бы ты тосковал, то ты бы ждал её. А тебе только и хочется, чтобы всё забыть, тебе же проще, когда я не рядом, потому что тогда ничто не будет… – Замолчи, – сказал Нолофинвэ, поднимаясь, – мне плевать, что ты делаешь с собой, но ты сейчас ранишь отца, как раньше маму ранил, и всё потому, что… да как ты можешь думать, что он счастлив без тебя! Он только о тебе и говорит! – Если ничто вдруг, ни одна душа живая не станет мне напоминать о Мириэль, я всё равно буду помнить её до конца Арды, – сказал отец медленно, – как же ты можешь сомневаться в моей памяти? И я бы никогда… если б была хоть тень надежды, хоть лазейка. Хоть свет, хоть луч. – Он был бы, если б ты… Отец должен был сказать: «Замолчи, Куруфинвэ». Но он сказал: – Может быть, – покачал головой, – может быть, ты сильнее и честней меня. Может, ты прав. Может, я расплатился за своё счастье твоей надеждой, и тогда я виноват. Но как из моей вины ты вдруг выводишь то, что должен ненавидеть Нолофинвэ? Это не он решил, что слово матери твоей твёрдо. – Что?.. – И не он, и не Арьо, и не Индис доверились тому, что один любящий сказал другому. Не они решили, что «до конца Арды» это самое и значит. Никто из них не думал оставлять тебя без матери. – Они всё время говорят, – грудь словно тоже ошпарило, и говорил он с трудом, и опять зажмурился – и, наверное, вцепился в простыню, то-то Нолофинвэ сейчас весело, – как прекрасна жизнь и свет, и ты говоришь тоже! – Но разве они не прекрасны, Феанаро? – А мама никогда их не увидит! Как будто она виновата, как будто ей надо было только немного постараться, и тогда она вернулась бы! Как будто она глупая и не видела! – Что за чушь, – сказал Нолофинвэ пустым голосом, – ты говоришь ерунду. Кровать прогнулась под весом отца, и Феанаро, всё ещё жмурясь, чтобы не расплакаться, ткнулся в него на ощупь. – Что нам теперь, – продолжил Нолофинвэ, – и вовсе ничему не радоваться? Наклонить головы в память твоей матери и так и ходить? Чего ты хочешь? – Нолофинвэ! – Извини, отец. Но… – Вы все себя ведёте, – проговорил Феанаро, стискивая зубы, чтоб не пустить всё-таки слёзы наружу, – вы себя ведёте, как будто её никогда и не было. И когда я замечаю, что я привык к этим, к обоим, что они не такие уж и дураки, и думаю, что ничего ужасного, может, и нет, что у тебя появилась вторая жена, я предаю маму последним, вот и всё.