Противоречивые взгляды

— Вопрос чистой случайности. Я обещал играть с простотой. Улыбка. Лунный свет, льющийся из распахнутого окна, отбрасывает блики на улыбающееся лицо парня, что сидит на стуле за столом, вальяжно опираясь на спинку. Пять часов утра. Уже довольно светло. Лёгкий ветер со стороны улицы проскальзывает внутрь, облизывая открытые участки тела. Прозрачные серые занавески чуть вздымаются. Сонливости нет. Желания спать тоже. Тонкие длинные пальцы удерживают веер из пяти карт, уголки губ не опускаются. Серебряная цепочка на мочке уха тянется к ключицам. — Ты не можешь играть с простотой, — бросает Чимин, сдержав порыв закатить глаза. — Не ври мне в лицо, Чонгук, — просит, но без злости. Он просто желает показать, что знает о лжи. Сидит на стуле по-турецки в большой безразмерной майке, из-за чего на показ выставляются кровоподтёки по всей шее и ниже. Чёлка спадает на лицо. Пак кладёт на стол червовую десятку, делая свой ход. — Люди склонны верить в ложь, — переводит тему Чон, глянув на карту, которую ему необходимо побить. — Чем больше ложь и чем уверенней, тем больше она начинает походить на правду, — Чонгук плавным движением руки кладёт червового вальта, побивая карту Чимина. Они отправляются в бито. — Если все люди мира будут доказывать, что Земля плоская, вскоре и ты в это можешь поверить, — спокойно высказывает своё мнение, ни на секунду не убирая маски непринуждённости с лица. Пак к ней привык. Он ей не верит. Чимин бросает на парня напротив взгляд, наблюдая за тем, как его глаза порой блестят на свету, будто солнце в янтарь врезается. Пугает это. Да так, что кожа горит. — Ты как чёртов огонь, — бросает невпопад Пак. Чонгук кладёт на стол крестового вальта, указательным пальцем выдвинув его на середину. Улыбка становится чуть шире, предположение провоцирующее: — Дарю тепло? «Лишь холод» — мысль в голове Чимина. Какое ещё тепло? Где оно было? В постели? В их постели, в квартире Чона, в которой Пак пребывает второй день, нет никакого тепла. Казалось бы, ближе ментально и физически, чем во время секса, человек уже быть не может, но до чего же процесс этот бесполезный на самом-то деле. Секс — хороший промежуток. Близость во время него, открытость во всех смыслах не спасает отношения, браки и не уберегает от расставания. Пак понимает, что вопрос Чонгука не искренний, ведь никто из них двоих так не думает на самом деле. Жаль только боль это приносит только одному. — Сжигаешь, — отрезает Чимин, вернув внимание к своим картам. Он с самого начала не собирался думать, так как знал, что Чонгук в любом случае выиграет. Да, тот сказал, что стараться не будет и даст фору, но Пак в это не верит. Даже в это. В утреннем молчании лесов всплывает череда воспоминаний. Чимин не умел заканчивать игры, поэтому всегда решал остановиться, а Чонгук оставался, танцевал на острие ножа, отринув сущность шумного людского потока. — Быть может, так должно быть, — не спорит Чон, пока Пак бьёт его карту королём. Чонгук вернулся домой только два часа назад, поэтому в своей одежде. Талию оплетает ремень, чёрная атласная накидка легко висит на крепких плечах, а под красной блузкой, расстёгнутой на три пуговицы, проглядывает тонкая портупея. Она оплетает грудную клетку геометрическими узорами. Красив. Элегантен. Эту красоту и элегантность Чимин ждал. Пытался заснуть, но не смог, а когда Чон вернулся, то тот предложил сыграть. Настроение, видно, хорошее было. Но играют они на желание. — Однажды, будь тебе четырнадцать лет, двадцать пять или шестьдесят, ты наткнёшься на кого-то, кто зажжёт огонь внутри тебя, который не сможет погаснуть, — проговаривает Чонгук, растягивая слова. Подкидывает короля. — Однако самая печальная правда, которую ты когда-либо поймёшь, — чаще всего это не те, с кем мы проведём наши жизни. Атмосфера вечера сменяется болезненностью. Не то чтобы Чимин к ней не привык — это зудящее, не отпускавшее его чувство, он ощущает чуть ли не беспрерывно. Лишь по утрам оно исчезает, когда мозг ещё не проснулся. Пак только по истечении секунд пятнадцати находит в себе силы достать козырную шестёрку и побить ею короля, слушая бархатный голос Чонгука с лёгким акцентом: — Стремление посвятить себя другому — растворяет нас в нём. Стремление подчинить его волю — делает нас в какой-то мере зависимыми от нашего желания, — Чон лёгким движением зачёсывает чёлку назад, из-за чего свет попадает на них и чёрный переплывает в тёмно-синий. — Стремление постичь его — делает нас другим человеком. Стремление познать себя — приводит к пониманию и признанию других. Чонгук часто философствовал, потому что философия прослеживалась практически в каждом его высказывании — разве что мало кто мог уделить этому должное внимание. Чимину кажется, словно Чон делится прямо сейчас чем-то сокровенным, но это лишь иллюзия. Над сокровенным у Пака нет власти, потому что у Чонгука нет ничего сокровенного. На стол кладётся предпоследняя карта фокусника — десятка пики, которую Чимин без раздумий бьёт козырной дамой. Теперь у него на руках лишь обычный крестовый валет. Он не думает — проиграет всё равно. Надежды у него нет. Карты отправляются в бито. Пак кладёт своего бедного вальта, в ожидании уставившись на руку Чонгука. Тот зажимает между указательным и средним пальцем свою карту, с ниспадающей лёгкой улыбкой поворачивая её Чимину. Зрачки того застывают. Брови сводятся на переносице. — Валет, — просто масти другой. — Ты поддавался? — тут же скептически спрашивает Пак, уставившись на Чонгука. Тот глядит на карту, вертит её в руках и простым движением отправляет в полёт. Она приземляется на бито. На столе покоится теперь только карта Чимина. — Нисколько. Я обещал не думать, — и не понятно, врёт ли Чонгук или правду говорит — настолько непринуждённо звучит его голос. Он не выглядит огорчённым своим проигрышем, поэтому плавно поднимается из-за стола. — Опять уходишь? — Чимин откидывается на спинку стула, задрав голову чуть к верху, чтобы смотреть на фокусника. Тот становится к Паку боком, вздёрнув брови, но без лишнего вопроса. — Ты хотел меня порезать, — звучит странно, но именно таковым было желание Чонгука в случае победы. — Я проиграл, — напоминает Чон без улыбки — та в глазах лунных читается. — Я здесь единственный проигравший, — без эмоций произносит Чимин, вымотанный днём пустого ожидания «чего-то». Ему бы нож в руки и порезы на коже, так если это сделает Чонгук, будет не так обидно. Потому что шрамы останутся от него, а не от собственных рук. Душевные тоже. Будет ли Паку лучше, когда он получит боль физическую? Нисколько, потому что его будет мучить мысль о том, что Чон захотел её ему причинить. — Рад, что ты это признаёшь, — вдруг кидает Чонгук, и это был первый порез, который он на Чимине оставил. Потому что Чон видит разложение парня, видит его измотанное состояние, видит его нужду, видит это жалкое, мало скрываемое состояние — видит всё. — Сними майку, — просит Чонгук. Но любая его просьба расценивается Чимином как приказ, который он не хочет нарушать. Наверное, головой он понимает, что подобное ненормально, но «хочу» слишком сильное влияние имеет. И чувства относятся к этому «хочу». Поэтому он поднимается из-за стола, стягивая безразмерную белую майку и оголяя худое туловище. В засосах, синяках, гематомах. Разве что порезы на руках не являются творением Чонгука. Чимин поднимает голову и тут же застывает. Страх замирает в груди. Взгляд опускается на острый кончик тонкого кинжала, который Чон лениво сжимает, сделав большой шаг вперёд, на Пака. А тот отступает назад, следя за каждым движением парня, в руках которого смертельное оружие. И он мастерски им пользуется. Чимин сталкивается копчиком со столешницей, но не забирается на неё в целях отдалиться, а лишь смотрит Чонгуку в шею, когда тот приближается вплотную. Кинжал упирается ему чуть ниже ключицы, но не остриём, а самим клинком. Чон не надавливает. — Стремление к самоповреждению является психологической болезнью, Чимин, — свободная рука Чонгука мягко опускается на другую ключицу, отвлекая своим прохладным касанием. Сердце Пака бьётся как ненормальное от осознания того, что ему могут причинить физическую боль, а он с этим ничего не делает — лишь ждёт, как идиот последний, несмотря на взлетающую тревогу. — Слышу от мазохиста и садиста, — хмыкает Пак, нисколько не воспринимая замечание Чона, от которого следом слышит тихий гортанный смех, сопровождающийся следующим: — И правда. А после Чимин дёргается назад, стоит ему ощутить резкую боль под ключицей. Она тут же даёт о себе знать, растёт с каждой миллисекундой, и первая мысль, формирующаяся у Пака: «Клинок чертовски острый». Чонгук так свободно и быстро дёрнул им, так поверхностно и, казалось, невесомо, что первую секунду Чимин ничего не почувствовал, будто Чон просто провёл по коже чем-то холодным, вот только боль растёт. Жжение пронзает его. Пак невольно хмурит брови, взгляд опускает ниже и испускает рваный выдох. Сглатывает. Тонкая царапина. Она тянется от самой середины груди под ключицей до плеча. Тонкая, да глубокая, потому что кровь стекает по всему телу тремя дорожками, достигает штанов, окрашивая их в чёрно-бордовый цвет. И Чимин пугается. — Надо было тебе раздеться полностью, — высказывает мнение Чонгук, опаляя дыханием щёку Пака, который заворожённо продолжает наблюдать за стекающей кровью. Язык немеет, когда он видит, как Чон возвращает кинжал, ведёт им по по кровавым дорожкам, размазывая их, а после умещает лезвие ниже раны на два сантиметра. Теперь кровь стекает на клинок, мешая ей нормально катиться вниз. — Больно? — интересуется Чон. — Не больнее, — выдавливает из себя Чимин, не договорив предложение. Не больнее моральной боли, если правильно выразиться, но эти слова остаются исключительно с ним. Чонгук улыбается опустившему голову Паку и без сожалений и предупреждений резко дёргает кинжал в сторону, оставляя идентичный тонкий, но весьма глубокий порез. На этот раз Чимин дёргается назад, вдавливается в столешницу, боль усиливается, переходя грань, когда под раной остаётся вторая. Теперь уже непонятно, откуда кровь начинает течь сильнее. Дискомфорт усиливается. Свободная рука фокусника укладывается Паку на плечо и давит, вынуждая распрямить плечи и тем самым раскрыть порезы сильнее. — Ты знал… — начинает Чимин, нахмурившись от нескрываемой боли. Возникает желание прекратить. Ему правда неприятно. Кровь хочется стереть, а раны обработать, — …Что в случае проигрыша получишь желаемое, — договаривает с жжением не только на груди, но и внутри неё. — Разумеется, — даже не думает увиливать Чонгук, вот только следующие его слова заставляют задуматься: — Но тебе это нужно, вероятно, в чуть большей степени, чем мне, не так ли? Жаль только, что Чимину это нужно, потому что он, потерянный и измотанный, считает это чуть ли не единственной возможностью не полового контакта с Чонгуком. Они ни о чём не говорят. У них нет точек соприкосновения. Нет общих интересов. Нет ничего, кроме противоположных мнений и секса, которым они занимаются второй день. — Не тебе судить, придурок, — со слабой язвой выкидывает Пак и, почувствовав, как грудь его неожиданно разрывает, выругивается: — Блять! — горбится, впивается ладонью в столешницу до побеления костяшек, чтобы не схватиться за третий порез, который Чонгук оставляет под вторым. Они идут друг за другом. Одинаковые по ширине и практически по длине. Но ощущения усиливаются. Чимину кажется, словно его кожу прижгли раскалённой кочергой. — Чёрт возьми, тебе это настолько нравится? — с искренним непониманием спрашивает Чимин, выделив слово «настолько». — Нравится причинять мне боль? Может, ещё разложишь меня такого на столе? — плюётся ядом на почве режущих и, мало сказать, неприятных ощущений. — Хочешь сказать, ты выдержишь, если я разложу тебя на столе? — совершенно невозмутимо цепляется за эту идею Чонгук, которому только скажи. Дай возможность — сорвёт. Грань его тонкая, как порезы, которые он оставляет, и по этой грани он ходит всегда. — А ты из тех, кто делает выводы, не попробовав? — вопросом на вопрос отвечает Чимин, провоцируя. Сглатывает. Физическую боль от моральной отличает с трудом, но теперь у него хотя бы есть причина назвать дискомфорт дискомфортом от отвратительных слепящих ощущений. — Оставь четвёртый порез, — вдруг просит Чонгук, вложив окровавленный кинжал в руку Чимина. — Ты вполне способен это сделать — не впервой же, — с улыбкой он отворачивается, испаряясь в темноте коридора, словно тень. Рука Пака, в которой он держит рукоять, подрагивает, взгляд ниже опускается автоматически, и он, если честно, не может оставить порез, потому что тупо не видит, где находится третий за всей этой кровью. Так и стоит. Разум мутнеет от боли, мыслительный процесс превращается в регресс на время, пока Чонгук пропадает, и лишь когда его тёмный силуэт бесшумно проскальзывает обратно, Чимин отмирает. — Не смог? — очевидно, что нет. Впрочем, Чона это нисколько не злит. Он по-хозяйски перехватывает нож, взяв его в свою ладонь. Пальцами второй руки он мягко касается подбородка Пака, побуждая того поднять голову, а потом наносит свой удар. Не глядя оставляет четвёртую рану на груди. Такая же ровная. Идентичная предыдущим. Видит, как веки Чимина дёргаются от боли, как сжимаются до бледноты губы, как он терпит. Позволяет творить подобное с его телом и душой. Долго ли? Чонгук не улыбается. Смотрит какое-то время, и взгляд его, как на мгновение кажется Паку, тяжёлый, задумчивый, любопытный. Он ждёт, что у Чимина появятся силы. Терпеливо ждёт. Вопрос только, для чего конкретно, не правда ли? — Повернись, — приказывает Чонгук. Голос его на грани шёпота, словно змея окантовывает шею, сжимает. Брови Пака не перестают дёргаться от неприятных ощущений, которые не перестают усиливаться. У него ощущение, будто края ран сожжены и вместо кожи там гниль. Чимин медленно, не делая резких движений, поворачивается к Чону спиной, но страха теперь не испытывает. Чонгук его может хоть убить. Не то чтобы Паку плевать на свою жизнь — просто он не чувствует себя живым. Ему плохо. И не только из-за своей тревожности. Он у Чона второй день, с того самого момента, как ввалился к нему в квартиру и они переспали, а одиночество сжирает его изнутри. Чимин не чувствует себя комфортно. В безопасности — возможно. Но не в комфорте. Он жутко скован, ему трудно что-то делать — даже передвигаться по дому, если в нём находится Чонгук. С ним плохо. Проблема в том, что без него ещё хуже. И всё это истощает Пака как человека, который не хочет до сих пор признавать, что с Чоном невозможно быть на постоянной основе, но быть с ним всё равно хочется. Нормально ли это? Вряд ли. Чимин теряется в пространстве, пропуская момент, когда оказывается лежащим туловищем на столе. Карты в бите двигаются от того, что стол дёргается. Пак лежит с повёрнутой вбок головой, дышать пытается размеренно и шепчет хрипловато: — Мне больно, — нет, не жалуется, а оповещает. Потому что ему правда очень больно — раны трутся о поверхность стола, и одно лишь прикосновение к ним пронзает всю грудь. Чимин в прямом смысле чувствует, как кровь размазываются по всему глянцу. Но, если быть честным, боль моральная одолевает его куда сильнее. Знаете почему? Потому что Чонгук придерживает Пака за шею и, несмотря на лёгкость и ненавязчивость этого действия, при попытке подняться хватка станет стальной. Чонгук впервые за всё время их знакомства причиняет ему такую сильную физическую боль. Намеренно. И дело не в том, что он это делает, а в том, что он способен это сделать. На самом деле Чона не сильно волнует состояние Чимина. Может он и чувствует что-то по этому поводу, но это «что-то» не мешает ему продолжать. Тем не менее Пак сам на это напоролся, ведь, вне зависимости от выигрыша, решил дать волю желанию Чонгука, которое наверняка не было таким уж и сильным, раз он был готов спокойно уйти с проигрышем. Чимин просто жалок. Он осознаёт это последние дни — ровно с того момента, как вернулся к Чону после увиденного в ресторане. Пак не борется — он сдаётся, и не знает, как найти в себе силы, чтобы включить голову и переступить через свои чувства. Поэтому-то он и позволяет фокуснику раздевать себя, плавно водить остриём окровавленного кинжала по спине. Все их разговоры заканчиваются сексом. Глупо было думать, что это раннее утро станет исключением, но ведь и Чимин не пытается оттолкнуть Чонгука. Потому что не хочет. Те эмоции, которые вспыхивают в нём при чужих уверенных касаниях, — единственное, благодаря чему он всё ещё верит в то, что живой. Тоже звучит жалко, да? — Но я не делаю ничего, что ты бы не смог пересечь, — Чон рассматривает лежащего на столе Чимина, невесомо скользнув от его копчика вниз склизкими мокрыми пальцами. Размазывает смазку у входа, протиснув колено между ногами Пака, чтобы он их посильнее расставил. Чимин оголён полностью. Чонгук же полностью одет. Весьма и весьма иронично. — Так в чём проблема, сладкий? — спрашивает Чон с улыбкой на губах, не говорящей ничего. В тоне прослеживается фальшь. Вопрос с подвохом. Чонгук знает ответ, как и Чимин, но разница в том, что последний не признаёт его. — Мы разные, — выдавливает из себя Пак, схватившись за край стола рядом, чтобы была возможность хоть на чём-то вымещать свою боль вперемешку с пока ещё лёгким удовольствием. Тело его подаётся вперёд, как только в него проникают сразу два пальца, растягивая изнутри. Боли нет. Было бы удивительно, присутствуй она. Чонгук не церемонится особо, да и на прелюдии время не тратит — они у него своеобразные. — Противоречивые взгляды приводят к лучшему результату, — звучит его голос сверху, позади Чимина. Быть может, так оно и есть, но не в их случае. Эта фраза справедлива в ином контексте. А не в этом. Они оба это знают. Жаль, боль это приносит лишь одному. Чонгук откладывает окровавленный кинжал в сторону, немного небрежно вытирая испачканную ладонь о бедро Пака, потому что парень и так весь в крови, а пальцами другой руки проникает глубже, оглаживая шероховатые стенки внутри, надавливая на простату, стимулируя её, чтобы отвлечь Чимина от негативных мыслей. Чем быстрее столкнётся боль с удовольствием, тем острее ощущения будут. Чонгук по себе знает. — Чёрт, — Пак тяжело выдыхает. В глазах мутнеет из-за того, что организм не знает, на чём сконцентрироваться, поэтому остаётся лишь сжимать край стола, оставлять испарину на глянце. Чимин не обездвижен, но и свободным не является. Любое движение тела отдаётся болью, поэтому Пак не стремится проявить самовольность, позволяя Чонгуку всё контролировать. Растяжка не длится долго — в ней банально нет необходимости, учитывая содержимое этих двух дней. Так что по истечении минут пяти Чимин вздрагивает, мурашками покрывается, дёргается, в спине выгибается, мычит сквозь плотно сжатые губы и скулы напрягает, когда Чон проникает внутрь лишь одной головкой, после чего резко входит во всю длину. Ткань его штанов сталкивается с оголёнными бёдрами Чимина, и последний отчётливо чувствует холодную и жёсткую кожу ремня на ноге Чонгука. Он не раздевался от слова совсем. Фокусник наклоняется вперёд, опирается крепкими руками на стол, рядом с талией Пака, отчего тот чувствует, как его тела касается атласная чёрная накидка. Легко и мягко. Чимин же, голову чуть приподняв, застывает, когда видит перед собой на столе не одну карту вальта, а две. И вторая была тузом, одному Дьяволу известно откуда взявшемуся. — Лжецам нужна хорошая память, Чонгук, — едва слышно давит из себя Пак, не в силах отвести глаз от карты. Потому что фокусник не только поддался, но и в очередной раз соврал ему. Нос начинает пощипывать от накатывающих эмоций, а Чон толкаться внутрь не прекращает, раздирая парня как от боли, так и наслаждения. Лишь на секунду он замедляется, выходя наполовину, чтобы наклониться к Паку, улыбающимися губами коснуться уха и, грубо войдя внутрь, шепнуть: — А я хорош во всём, Чимин.