мальчик со спичками

Интересно, а какой в Японии возраст согласия? 13? А говорят, Россия — страна возможностей. Максим усмехнулся и тут же осекся, стремглав закрывая вкладки, горящие красным в углу экрана. Полноватый мужчина с рыхлыми белыми руками, что были видны из-под широких рукавов "гавайской" рубашки, то и дело сновал от кабинета до туалета, попутно огибая столы, как тысячный пленник Минотавра. Его сосредоточенный взгляд словно подстерегал любое малейшее изменение в остроугольных линиях офисной мебели, в блеклых молочных стенах или высоких, панорамных окнах, чтобы наконец высвободиться из ловушки страшного и коварного чудища. Чудища, что завсегдатаем кроется под личной обыкновенной человеческой скуки. И пусть лучше Макс распластается по скрипучему креслу, как недальновидный Ромео на гнилых подмостках, чем главред останется в проигрыше. Кто если не он спасёт отдел от выговоров, замечаний и увольнений? Уголки губ Макса вновь поползли вверх, только уже более дёргано, искажая светлый лик косой бороздой, а его взгляд остановился на городском пейзаже, расплывающемся под плотным дождевым потоком. Шаги приближались штормом. Раньше он в таких ситуациях семенил осоловевшими глазами от одной коллеги к другой, чтобы уловить подсказку или хотя бы толику поддержки — рефлекс, выработавшийся ещё в школе —, но теперь Кольцов ни от кого ничего не хотел и не ждал. Запалят — отлично, можно позволить себе вечерком пригубить вина и сосисок с макаронами. Наоборот — невелика трагедия. Можно и дальше самостоятельно вбрасывать какую-нибудь желтушную грязь в интернет. Никто его не осудит — поворчат, обвинят в растлении нравов, но читать и распространять в любом случае будут. Люди ведь так любят за общим столом смаковать вязкую пошлую небылицу, хурмой застревающую в зубах, причем с такими благоговейными гримасами, будто свечку они и подержали, и поставили. Как же не стать для них, вещателей библейских догм, подручным глашатаем? Кольцов не против — ему давно неважно кому и что говорить. Лишь бы обеспечили прожиточным минимум, а прочее и прочих, о боже, мнения его не волновали. Всё, что могло бы с ним произойти, он и так знал. Если вдруг его действительно уволят, то, по закону истории родимой, притворится всё как в старь — поиски "свежатины", звонок очередного "героя нашего времени", неудавшееся расследование и русская хтонь на фоне беспросветного помешательства. Ну и посередине, так же по закону России-матушки, две недели отработок. — Кольцов, приём. Опять свои яйца ненаглядные просиживаешь? — неуместно бодрое для серого пыльного офиса обращение оторвало Макса от созерцания нечастого в Москве гостя — грозы. — А вы, Валентин Петрович, свои, очевидно, прогуливаете? По лицу, что нежилось в снисходительном ехидстве, будто прошлись мухобойкой — тонкие губы неприязненно искривились, в уголках глаз-бусинок прорезались неглубокие морщинки, а нечитаемая линия бровей резко вскинулась вверх, взволновав сверкающий озерной гладью лоб. — Ты давай не выделывайся, журналист. Или до «Свободы» дозвонился? — хохотнул главред, образовывая позади себя зеркальный лабиринт из улыбок и взглядов. Кольцов беззвучно хмыкнул и опустил глаза, вертя у виска ручку. — Я тебе вчера вроде доходчиво объяснил: не будет нового материала — из издательства с волчьим билетом вылетишь. Не собираюсь я вечно держать тебя здесь по доброте душевной. — Так дайте задание. Тематику там, проблематику. Мы же здесь все — Максим демонстративно развёл руками, шумно повернувшись лицом к начальнику, — инструменты в ваших руках. Ваше дело направлять. — У тебя всегда одно направление, Кольцов. И то — даже там не был. — Ну до Дмитрия Быкова мне ещё дорасти нужно.* — Да куда тебе? Туда-ж пускать русских больше не будут, если такого клоуна-переростка увидят. — над кучерявым ворохом нависла массивная ладонь. Максим для полноты картины даже боязливо съёжился, прекрасно зная и то, что Валентин Петрович ни за что бы его не ударил. Просто не посмел бы поднять руку на того, кого приютил совсем ещё желторотым и неопытным. С пылу, с жару из университета — румяного и очаровательного. Но без какого-либо умысла: никаких касаний ни к бедру, ни к шее. Кольцов до сих пор не прояснил для себя, было ли здесь дело в родных сыновьях, счастливо улыбающихся в рамочке на столе начальника, или в обыкновенной боязни столкнуться на старости лет с собственным отражением. Впрочем, неважно — не трогает и отлично. — Выпороть бы тебя по самые уши. — пылко выдохнул директор издательства, сжимая ладонь в кулак и выставляя его перед носом Макса. — Чёрт с тобой. — со свистом высвободил воздух из щёк, опираясь обеими руками о край стола и вытягивая налитую кровью голову вперёд. — Хочешь задание? Будет. На этой неделе, в четверг, то есть через три дня, Кольцов, — скипетр, свёрнутый из глянцевого журнала, предупреждающе возвысился над Максимом, у которого, судя по невозмутимому виду, в карманах толстовки затесалась парочка резервных нимбов, — будет отмечаться день космонавтики. В честь сие праздника в Южной башне элитного бизнес-центра «Око» проведут симпозиум молодых дарований России. Следовательно ты должен написать репортаж о данном мероприятии. И так написать, чтобы я сам убедился в твоём искреннем неравнодушии к вопросу просвещения у нас в стране. — Благодарствую, Валентин Петрович. Всё будет выполнено по высшему разряду. — придав голосу торжественного баса, Кольцов отсалютовал удаляющейся фигуре начальника и обернулся к панораме громыхающего мегаполиса. Меж громоздких занавесов пепельно-фиолетовых туч мельтешили трещины в небосводе, чей свет сопровождался периодическими раскатами грома. Наверняка, Зевс с высоты своего Олимпа передавал на языке Морзе пламенный привет всем земным рабам, здравствующим в грехе и пороке. Или же, как выразилось бы большинство присутствующих, в одной нескончаемой рутиной прострации — то ещё искушающее уныние. Под залежами крышевой отчётности мигали шесть часов предусмотрительным зелёным: живенько и глаза не рябило. По плечам расходился тягучий трепет, пальцы потягивались к горящей кнопке процессора, а ноги изменяли вектор на противоположный, невидимым пунктиром ведущий к выходу из офиса. Через полчаса он вырвется на улицу, вдохнёт разряжённый воздух с пылью, поднимающейся подолом бального платья, черканёт зажигалкой и направится в сторону остановки, больше напоминающей обглоданный скелет. Дождётся маршрутки — а их у него аж две на выбор — и до конца поездки будет сокрушаться над собственной же непредусмотрительностью, когда не обнаружит в рюкзаке наушников. Зайдёт в магазин, примостившейся у перекрёстка, возьмёт корзину, пройдёт к бакалее, огибая стеллажи с мерцающими бутылями. Великий понедельник как-никак. Сегодня даже поход в бар показался бы Максу неким табу, ведь всё человечество традиционно сплотилось и начало меняться. Чем он хуже? Сто грамм коньяка и сухие дольки лимона для приманки вдохновения в ведьмин час — погрешность и ничего более. Такой же погрешностью можно ознаменовать и то, что маршруток по обеим сторонам дорог было не видно и не слышно. Ведь, как говорилось в недавней статье о реформе наземного транспорта, всё, что переходит в частные руки никому и ничего не обязано. — Чего такой хмурый, Максим? Нормально всё? Прекратив бесхозное телепатическое бурение влажного, удивительно ровного асфальта, Макс сморгнул с век песочную сухость, стряхнул пепел с початой сигареты и обернулся на клич. Собку от него стоял Михаил Павлов со второго отдела — или конкретно тот самый мягкотелый Мишка, которому неплохо было бы вернуть три тысячи рублей, одолженные как-то на общей корпоративной пьянке. — М-и-ш, — заговорчески протянул Кольцов, щурясь на незваного оппонента, — вот скажи, когда я стал столь известной медийной персоной или на худой конец — прекрасной нимфой, чтобы ты задавал мне вопросы-прелюдии, а? Если ты насчёт денег, то зуб даю — отдам с зарплаты. — Ну, во-первых, стоит заметить, в нашей среде ты известен как мечтатель о «Свободе». Поэтому уж не прибедняйся, ты ж наша местная зв… — журналист остановился, уловив налет недовольства в будто окаменевшем теле напротив. — Ладно-ладно, расслабься. И насчёт денег тоже. Не горит. Зажигалку только хотел попросить. Дашь? — Как же тебе такому красивому и не дать? — Макс полез в карман куртки, являя тусклому апрельскому свету ядовито-зелёное пятно. — На. — Благодарствую. — отозвался тот, но в его голосе не было ни намёка на счастье заядлого посетителя единственного увеселительного места во всём офисе — курилки. Макс, впрочем, не обратил внимания на стороннюю отрешённость, ощущая точно такой же эмоциональный детокс. Словно, пока они корпели над заголовками и хэдлайнами, к ним на колени забралась суккубная дрянь, что прозорливо высосала совсем не то, чем хотелось бы делиться. Но следующие слова будто стряхнули с них обоих морок клофелированного сна, заставив навострить мусатом каждый из органов чувств: — Кстати, удивительно, что Валентин Петрович тебе поручил такое задание. — И почему же? — поинтересовался Кольцов, четче проговаривая шипящие. — Ты правда не вдупляешь? Тук-тук. Не сильно медный таз жмёт? Это мероприятие Разумовский организовывает. — Тот разработчик «Vmeste» с рыжими патлами и задроченными дифирамбами о свободе слова? И что с того? — Хотя бы это ты знаешь. Пора спускаться со своего чердака, пока совсем не протек. В общем, Разумовский редко посещает публичные мероприятия. Последнее его интервью было вообще так в году две тысячи восемнадцатом, когда его проект был номинирован на какую-то там премию. Понимаешь теперь? Если вытрясешь из него хотя бы пару слов, то это уже войдет в историю нашей замшелой Моськи. — О, звучит-то как. Настолько важный ферзь? — Ещё бы. Столько журналистов отшил. Занят видите-ли. То встреча какая-нибудь с инвесторами, то кофебрейк и тут же приступ мигрени, как обморок у кисейной барышни. Недотрога в общем. Набивает себе цену и только. — Тогда уж — предприимчивая недотрога, Миш. Не путай понятия. — Макс с карикатурной учёностью на лице помахал пальцем, легонько толкая журналиста в плечо. — Тебе бы собраться сейчас, а не дурака валять. — Да я вроде пока цел, старость не догнала ещё. В отличие от некоторых. — с нарочитой едкостью добавил Кольцов и пригладил волосёнки на голове Павлова, встопорщившиеся чёрными антенками. Тот по-собачьи поворотил голову и, наполовину вылезая из Ноева ковчега на манер хайтека, подставился под моросящие капли, тем самым лишь сильнее напоминая Максу сварливую дворнягу. Перед ним всплыла чуть желтоватым полароидом обвисшая, печально-очаровательная морда Дуни, проскакивающая то там, то здесь — не поспеешь определить, где именно. Её уносило вместе с ветром, короткие лапы почти не касались земли, словно её обрюзгшая туша была соразмерна осиновому листу, и лишь под вечер, когда всё наполнялось рокотом кузнечиков в дивно пахнущем бурьяне, мокрые призрачные следы прокладывались прямо к его кровати. С губ Кольцова вместе с сизым дымом сорвался смешок — в грудине у него что-то приятно улеглось, сыто заурчало от параллели, выжатой откуда-то из посеревших архивов. — Моя. — Мишин голос, будто откинутое стремя, вывел Макса из рыхлой земляной ямы воспоминаний — но когда он откликнулся, сбоку уже никого не было. Тщедушные ноги журналиста со второго отдела пронырливо настигали подъехавшую маршрутку. — Давай, до завтра. — Ага. Спасибо за наводку. — пробасил Макс в сгорбленную спину Павлова. Она мгновенно слилась с пещерной мглой общественного транспорта и множеством воротничков, рубашечек и галстучков в застиранную полосочку-горошек-точечку. Белого корпуса с заветным двузначным номером для самого Кольцова не предвиделось за проясняющемся горизонтом. Скрывшись в глубине остановки, где расположилась пустующая ярко-оранжевая лавочка, он кинул окурок в урну и вернулся на прежнее место с неизвестно кому адресованным сипением: — Шутник, блять.

***

Оглядев фасад бетонно-стеклянного изваяния, Макс вздохнул, чувствуя тяжесть и на сердце, и на шее — рабочий фотоаппарат казался ему удушающей ношей. О чем собственно писать? О накрахмаленных рубашках учеников и об их донельзя сияющих училок? О колористике гелиевых шаров у входа в центр? О двухэтажных автобусах с некурящими водителями в фуражках? Такой вылизанной картиной не вызвать ни малейшего сопереживания у читающей нации: ни трещины тебе, не облупившейся краски на стене, ни одинокой покосившейся избушки поблизости. Никакой связи с реальностью, в которой существует и которую принимает вся остальная страна. За пределами этого микроостровка проекций и больших надежд на будущее — одна учительница на всю школу, тёмные, маленькие раздевалки с тремя классами сразу, учебная программа прямиком из совка и абсолютная неуверенность в завтрашнем дне. Может, выйдет хотя бы в сладких иллюзиях упрекнуть эдакого Сергея Разумовского — питерского мецената, миллиардера, разработчика самого успешного стартапа последних лет и просто хорошего человека, рассыпающего семена благотворительности направо и налево, словно желающего взрастить новое поле заместо старого. Или — он уже его взрастил? Под стать себе — невидимое, но внушительное, в дебрях которого беспричинно гаснут фотовспышки репортёров. Разумовский, по скромной рецензии Кольцова, был не просто "темной лошадкой" — его личина не имела ни цвета, ни характера, ни формы. Он был словно коротким всполохом космической пыли на Земле с абстрактными идеями о высшей человеческой ценности, которую завещали ещё первые мисс вселенные — мир во всем мире и счастья обездоленным. Оттого попрекнуть его в двусмысленности и радикальности особенно острых фраз было нельзя. Мальчик ведь о вечном глаголет, истиной через призму юношеского максимализма делится. Пусть себе и дальше горланит о свободе — главное, чтобы в дела взрослых дядь не вмешивался. Таким "безликим", как Разумовский, многое прощают и не понимают, что тем самым подписывают пакт о разоружении — в их молчании, как правило, поздно замечают отблески хищного оскала. Но, если взрослые, серьёзные дяди заметят подозрительную резь в трогательно-розовых деснах, шанс угодить "молодняку" на дно илистого озера критически велик. Пока проблема только чешется — нужно от неё срочно избавляться. Таковы правила. Один вот, уже готовый — лежит, молчит как рыба… Макс мёрзло встрепенулся, гулко сглатывая. Наступивший атмосферный фронт давал свои плоды — долгое время после первых лучиков раздобревшего солнца и снежных плевков в городе было грязно, слякотно и сыро, но с приближением второй половины апреля стало нелегче — из неоткуда взявшийся циклон на пару с ежедневным ливнем дробили кости москвичей до изнеможения. От таких перепадов температур страдали многие, Кольцов не являлся исключением. При виде одного только захворавшего неба у него барабанила по ребрам тревожность. Словно над ним простирался купол громадного склепа, из которого нет выхода. Внутри «Ока» было не шибко спокойнее — изобилие вариаций белых и серых тонов, обкатанные повсюду углы, панорамные окна, что впускали свет, растворяющий каждую мелкую тень, ассоциировались у Макса с местами недосягаемыми, поднебесными, где до человека снисходит божья трель. А снующий от гостя к гостю персонал, казалось, лишь сильнее распространял фантомный запах медикаментов. Просвистев носом, Кольцов поплёлся за двинувшейся сворой разношерстных коллег, что без умолку щебетали как новорожденные птенцы в гнезде: каждый пытался всунуть свои пять копеек в общую свинью под названием «Сергей Разумовский». Макс слушал их в пол-уха, лишний раз не разевая рот. Кто-то впереди передавал друг другу через ладошки слух о "мутной" ориентации миллиардера, в котором вроде как замешан не менее туманный военнослужащий, кто-то чуть ли ни кулаком о грудь бился, доказывая причастие Разумовского в недавнем скандале с закрытием казино «Золотой дракон» и судом над Бехтиевым, кто-то с мыльной миной всё это выслушивал, а кто-то выныривал из потока, брызжа слюной и фактами, подтверждающими благие намерения юного миссии. Но все они сходились в одном — в скрытности молодого гения и Кольцове, долговязым хвостом ошивающемся позади неумолкающей толпы. — Эй, Кольцов, как расследование? Продвигается? — послышалось неподалёку от Макса, когда они протиснулись в лифт, приглушенный томным, янтарным освещением и плотной деревянной обделкой. По атмосфере — дорога действительно только наверх. Движение и звук здесь были противоестественными. Девчонки, стоящие рядом, затихли, как падальщики при виде смертных конвульсий очередного бедолаги. Макс порывисто выдохнул, оперившись руками об ускользающие перила. Гремучая смесь из цветочных, карамельных, ягодных духов, одеколонов, пота плавила разжижённые бессонной ночью мозги и распыляла его на словесную перепалку пуще ранних взглядов, перешёптываний, смешков. Как там говорила Ахматова — «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда?» — Ну, если ты имеешь ввиду расследование об убогости твоих очерков и так называемых "метафор и эпитетов", которые ты, скорее всего, подбираешь на первом сайте по поиску синонимов — то считай да, — помедлив, Макс ухмыльнулся и сделал шаг вперед, вглядываясь в оскалившуюся морду, — оно уже давно окончено. Женушка-то твоя, Смирнов, всегда была чрезмерно болтливой — рот прямо-таки не затыкался. Последние слова вкупе с неоднозначным причмокиванием в конце произвели ожидаемый эффект — глазёнки присутствующих покосились на них, как шарики в пластиковом лабиринте при выверенном наклоне, а ручища журналиста с недюжинной силой вцепились в куртку откровенно забавляющегося Кольцова. Ткань жалостливо затрещала от натиска, но Максим не сбавил обороты: прижался теснее, наклонился ниже и познакомил истинный гнев человеческий со своими чертями, выводящими хороводы по ореолам почерневших радужек. Но никто из них не успел первым скинуть невидимую перчатку. Краткое оповещение о прибытии на нужный этаж разняло их в то же мгновение, проталкивая их через бренные тела и "огненные" светодиодные врата лифта на просторную территорию для смирения и бегства. Ни то, ни другое Кольцову не пригляделось, но делать было нечего — не хотелось бы за пустяковую драку со скандалом вылетать из издательства. — Ты просто ничтожество, Кольцов. — процедил Смирнов сквозь стиснутые, кривые зубы и поправил галстук, сдавливающий его горло настолько, что меж двух подбородков зарождался новый, крохотный, с присущей младенцам краснотой и синевой. А его жена до сих пор кинкует на удушение. Какая прелесть. Проигнорировав выпад в свою сторону, Макс похлопал того по плечу и поспешил ретироваться. Уже в спину ему напоследок побрызгали слюной, а, может, и плюнули — Кольцов не удивился бы. В холле оказалось намного ярче и шумнее. В глазах зарябило диско-шаром, а в висках намечалась бесноватая свистопляска. Полуденное солнце, очевидно, решило подсмотреть за занятой Москвой и посвятить из-за туч какими-никакими, но прелестями, как заядлый экзбекцеонист-вуайерист. Репортёры, интервьюеры, операторы и прочие личности разбрелись по холлу, как лучи, раздробившиеся в узорчатом стекле перегородок, что "скрывали" небольшую зону отдыха. Некоторые успели занять там низенькие квадратные диванчики с насыщенным коричневым ворсом, судорожно разбираясь в кипе бумаг или в настройках техники. Макс же нескрываемым ликованием отыскал взглядом давнего друга, готового принять его в любой момент и разделить все несправедливости мира, позволив опереться на себя локотком. Он был даже лучше закоренелого татарина — своего словца не вставит, помолчит, послушает жалобные кряхтения, да ещё и угостит.* Кулер, скромно теснившийся в уголке рядом с метровым фикусом, встретил Кольцова умиротворённой гладью, которая едва ли забулькала от его требовательного "трезвона". Осушив залпом стакан и тут же смяв его, журналист возбужденно задышал, прохрипел что-то нечленораздельное и хорошенько проморгался, словно героически простояв раком у минеральных источников. Внезапно в просвете, посередине двух перегородок, показалась миниатюрная фигурка девушки, сопровождающая их с самого входа в центр. — Прошу пройти за мной. Презентация скоро начнётся. Макс с остальными последовал за болтающимся русым хвостиком, ненароком обратив внимание на заверещавшего сбоку Смирнова. Тот с лучезарной миной, вбитой ему вместе с гримом, говорил о предстоящих событиях и о том, насколько те важны не только для их обожаемой столицы, но и для всей России. Прелесть телевизионщиков — умение сделать даже из гребаной выставки мёда манну небесную. Все всё понимают, но где-то в их головах поселяется жужжащее «а, может, и правда сходить?» Вот вам и настоящие федеральные передачи с гипнозом и пророчествами. В согласовании с конституцией и никакого шарлатанства. Вообще, по мнению Кольцова, Смирнов был неплохим человеком, да и специалистом в целом тоже. Можно было с ним и выпить, и про политику затереть без лишнего эвфемизма. Но вот бесконечное сетование на меркантильных, чуть ли не зубастых-хвостатых женщин, когда он сам выглядел как неудавшийся продукт скрещивания масла и сала только сильнее выделяло неказистость его облика. Сразу же бросались в глаза и завсегдатаем влажные круги под подмышками, и нечищеные уши, туфли, и разворошенное воронье гнездо на голове. Как он сумел жениться — непонятно. Но как получилось развестись — всеми давно опошленная история. И хоть Макс в ней сыграл не самую последнюю роль, но далеко не главную. Просто так уж вышло, что однажды он засиделся в чужом доме и сплел пару рядовых фраз о красоте, нежных руках и лучших на его памяти драниках из кабачков. А женщинам по традиции — многого и не требуется, чтобы разомлеть. Зал, в который они вошли, ничем не выделялся из общей концепции здания: вокруг всё белое-серое-деревянное-металлическое. Разве что трапецеидальная форма помещения и пол с розоватой подсветкой показались Кольцову забавными — словно перед ним простиралась пасть чудовища со множеством стульев-рецепторов, что томились в ожидании главного блюда. Округлая же сцена на противоположной стороне была своеобразным подносом, на который вот-вот выставят молоденького петербуржца с многомиллиардными акциями, практически обогнавшими Газпромовские. Да, пирушка намечалась знатная. Лязганье навострившихся перьев слышалось даже сквозь ребяческий шум и гам. Примостившись к всклоченной кучке из «Независимой газеты», Макс вновь огляделся. Его взору предстал ряд стендов, что пестрили различными формулами, датами, фотографиями, будто находясь в соревновании «за какой дольше зацепиться взгляд?» Вот тебе и Юрий Алексеевич с датой рождения и смерти, и формула нахождения силы, и леопардовая шуба, и… Кольцова словно прибило ударной волной. Что? Как? Невозможно, нет, нет, нет. А пятнистая ткань тем временем, дразнясь, играясь как настоящая кошка, беззаботно расхаживала по залу, останавливаясь то у одного стенда, то у другого. Это не он, успокойся, не он, всё, он мёртв, мёртв… мертв же? Паника спазмами скручивала кишки, как трубочку от сока. Сердце, рвущееся наружу, законсервировалось у горла желчным, тошнотворным комком. Пространство будто покрывалось изморозью, постепенно превращаясь в застывший непроницаемый куб-льда — ему было уже сложно определить кто и что говорил подле него, какая музыка играла. Вся какофония звуков превратилась в очень долгое коровье мычание прямо над головой. Тахикардичный бит будоражил вены. Началось. Снова. Макс сорвался с места, слепо расталкивая столпившейся у дверей народ. Конечности отмирали по очереди, но ноги пока что полыхали. Беги, сука, беги. Коридоры сменяли друг друга радужным калейдоскопом. Дыши, дыши, блять. Считай. Вдох. Раз. Два. Три. Выдох. Четыре. Пять. Вспышка. Дверь туалета распахнулась. Вспышка. Сердце на всех парах ухнуло вниз. Удары глухие, прощальные, доносящиеся откуда-то со дна желудка. Вспышка. Дышать тяжело, больно, будто легкие обвили колючей проволокой. Вспышка. Вода безостановочно хлестала прямо в лицо. Она во рту, в глазах, в носу. Ничего больше не слышно и не видно. Вспышка. Темнота. Грызущая кости. Солоноватая на вкус. Холод. Текучий, липкий, илом поглощающий. Толчок. Тепло. Голос. Незнакомый, чужой, но единственный. Набатом прорывающийся сквозь поглотивший мрак. — Слушайте меня. Слушайте только мой голос. Посмотрите на меня. — доносилось до Кольцова связанным, цельным потоком, хоть и окончания слов куда-то западали. На фоне журчала вода. Холод. Но реальный, осязаемый. Как если бы сначала назвали предмет, а затем дали его потрогать. Почти сразу стало понятно почему — под ним простиралась кладка гладкого, ровного кафеля. Веки журналиста будто были залиты свинцом, но просачивающийся сквозь них красновато-жёлтый свет подстрекал на казалось бы невозможное — открыть глаза и увидеть. Увидеть то, отчего стоило так бежать. Увидеть то, отчего страшно не до смерти, а до чего-то такого, чему ещё нет объяснения. Макс был уверен, что умереть, как минимум единожды, он успел, а скрыться от страха — нет. И сейчас он где-то неподалеку стоял, выжидал его, вальяжно прижавшись к стене и закуривая свои нескончаемые сигареты. Одну за одной. Одну за одной. Одну за одной. — Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Ну же, попытайтесь. Вы справитесь. Откройте глаза. Тепло так же приобрело форму. Мягкие, неторопливые касания на ладонях, на фалангах пальцев, на кистях рук, словно служили гарантией того, что всё сказанное не было обманом. Нужно было только довериться. Послушаться. Только и всего. Давай. Свет впился в глаза мелкими иглами, заставляя зажмуриться, будто новорождённого. — Сколько пальцев я показываю? — двоившаяся, троившаяся инопланетная клешня расплывалась перед глазами Кольцова чернильной кляксой, как при просмотре старой выжженной ультрафиолетом плёнки. Но уже через пару (тройку) мгновений в ней можно было различить вполне человеческую пятерню. — Мммм… Пять? — неуверенно протянул Макс, стараясь сфокусироваться на силуэте перед собой. Фантомно знакомые рыжие волосы в сочетании с коренастыми плечами послужили ему маркерами для следующей, совершенно абсурдной догадки: — Разум…м-овский? — Правильно. Видите — всё уже хорошо. Можете встать? — Думаю да. — заходясь в рваном, задушенном смехе, Макс опёрся руками о кафель, пытаясь приподняться. Ощущение собственного тела его одновременно и радовало и нет. Дрожь слабыми конвульсиями пробирала плечи, пальцы, частично ноги. Влага, стекающая с затылка, мерзко юркала под ворот толстовки. Щеки неприятно сводило от засохших, размазанных в забытье слёз. Как кисейная барышня, ей богу. Он тебе дом на Мальдивах не купит — прекращай истерить. — Давайте я помогу. — не вопрос, а утверждение. Причём довольно весомое: крепкая хватка миллиардера на грудной клетке выбило весь воздух, отчего журналист невольно охнул и закашлялся. Кафель у раковины ничем не отличался от напольного, но Кольцову стало как минимум комфортнее вести диалог — глаза в глаза. Глубоко вздохнув, он с насупившимися бровями спросил: — Презентация ведь закончилась, да? Пизда. За этот проёб тебя точно уволят. Всё как и хотел. Радуйся, чё. Ответ поступил незамедлительный, но плавно выходящий из широкого алого рта: — Правильно. Видите — вы делаете явные успехи. Возьмите, это ваши таблетки. Вы обронили. Как с больным, блять… — Спасибо. А то без этого ведь нынче никуда. — Макс подался вперёд, помахав блистером. — Ну, знаете же, нервишки шалят от такого количества народу. Как мошкара в деревенском туалете — не расслабиться, так и ещё со всех сторон мельтешат, кусают за… — Понимаю, не продолжайте. — прерывал его Разумовский, выставляя руки вперёд, но тут же их опуская. — Вы же журналист, да? — Типа того. — в басистом голосе затесалась осознанность. — Напрягаю? — Пока не задаёте глупых вопросов, нет, не напрягаете. — чуть усмехнувшись, ответил разработчик «Vmeste», поправляя то помявшиеся брюки, то выбившуюся из хвоста прядь. Поглядите-ка. Сама элегантность. — А если задам неглупые — напрягу? — поинтересовался журналист, обратно прислонившись к зеркалу спиной. — Ну, попробуйте. — Почему именно в этот день вы решили провести мероприятие? — Что ж, — он задумчиво взвел голову наверх. И, видимо, вычитав с потолка ответ, продолжил, возвращая зрительный контакт. — полёт Гагарина в космос стал знаменательным событием для всего научного мира, что можно подвязать с метафоричной составляющей фразы «Всегда и везде быть первым», которую школьникам с детства вдалбливают в их юные, гибкие умы. — Судя по вашему тону, российская система образования вас не особо устраивает. Чем же вам не угодило наше бравое и неравнодушное министерство образования? — А вот на ваши догадки я отвечать не собираюсь. — резонно отчеканил Разумовский, но его лицо всё так же выражало какую-то невнятную растерянность и обеспокоенность: закусанные губы, руки согнутые у карманов брюк, взгляд бегающий, выпытывающий что-то. Неужели впервые столкнулся с панической атакой? Макс только сейчас заметил, что миллиардер не двинулся от него ни на шаг с того самого момента, как посадил на этот чёртов умывальник. Если бы он решил хоть немного поболтать ногой, то точно бы чокнулся с чужой коленкой. — Максим. — Кольцов протянул руку вперёд, уверенно глядя в карие подрагивающие глаза-блюдца. Ответа не последовало. Нависшая немая пауза вперемешку со странным, диковатым интересом создателя «Vmeste» отзывалась у журналиста тревожным фаянсовым звоном на подкорке сознания. Его охватила инстинктивная мысль, рано или поздно занимающая любого мальчишку, играющего дома в мяч — только бы успеть вовремя поймать. — С-Сергей. — наконец отозвался Разумовский, принимая сторонний жест. Кольцов, почувствовав лёгкий тремор, лизнул изучающим взглядом съёживавшуюся фигуру. — Очень приятно. Извините, задумался. — Ничего страшного. Главное ведь, что думается. Хорошая привычка. — почесав подбородок с проросшей жесткой щетиной, Макс мазнул пальцем по губам. — Извините за бестактность, но не хотели бы вы попозже ответить на остальные вопросы? К примеру, в кафе или в парке? И, кстати, вы не против снимков? Думаю, тёплая насыщенная гамма ваших волос будет прекрасно сочетаться с природным светом. Как раз погода будет в эти дни располагающей к съёмке. Слова, выуженные им сто лет назад то ли из учебной методички, то ли из бабушкиного романа на даче, зыбились нежно-солнечным окрасом, вызывая напротив видимое теневое сомнение — доныне дремлющее, угрюмо посапывающее существо внутри Макса плотоядно клацнуло зубами, выводя когтем саднящую галочку у строфы о "не убиваемом профессионализме". — Возможно, но я… эм… — Разумовский на секунду замолк, а его нижняя губа едва заметно покосилась вниз. Сжав большой палец левой руки правой ладонью, он спросил: — Только, может, в более комфортном и тихом месте…? — У меня на квартире? — Да. То есть… — Адрес диктовать? — Да. Макс, чуть замешкавшись от твёрдости и властности во вкрадчивом «да», продиктовал заученные комбинации букв и цифр. Разумовский, потыкав по сенсорной панели, кивнул и убрал телефон в карман пиджака. Выйти они негласно решили по отдельности — рыжая макушка скрылась за дверью быстрее, чем Кольцов успел выкинуть что-то на прощание. Его обветренные губы тронуло нечто обжигающее, словно пощечина, под которую хотелось бы подставиться ещё раз. Или же — вдарить за неё сильнее.