Просто быть с тобой рядом

Чьи-то липкие от пролитого коктейля пальцы, как его, вроде Марк, шарили по спине, а второй, без имени, держал руки Гарри, прижав их к парапету какого-то лестничного спуска в подвал на заднем дворе Rote Club. На площади Героев почти не было народу, несколько запоздавших пьяных или чем-то закинувшихся компаний ржали на приличном расстоянии, и отзвук их слов тихо доносился до заднего двора, но разобрать ничего было не возможно. Третий пацан, который присоединился к двум товарищам, уже когда они тащили пьяного Гарри через запасный выход во двор, сейчас двумя руками зажимал ему рот, и от его пальцев нестерпимо пахло куревом, кислым пивом и запахом мочи. — Придурок, ты же сам ко мне полез, — тихо рычал Марк, пытаясь приподнять Гарри за живот, чтоб достать до ремня джинсов, — пацаны, держите сильнее, чтоб не трепыхался. — Хотел любви? Щас и узнаешь, какая она, любовь, — и ребята пьяно заржали. Какого черта Гарри решил исповедоваться в клубе про свои проблемы с самоопределением во вселенной, и, пьяно расплескивая неизвестно какой по счету коктейль, ни названий, ни количества которых он уже давно в этот вечер не помнил, он бы сейчас не объяснил. Если днем он занимал себя прогулками, морем и размышлениями, которые хоть и не были радостными, но позволяли держаться на грани, то вечерами, измотав себя бесконечной ходьбой, он провожал солнце, долго, до самого момента касания угасающего светила воды, сидя на шезлонге. И, когда становилось совсем зябко, он заставлял себя идти в квартиру, где его ждали дежурные бутылки с домашним кипрским вином, которые он покупал у лавочника на пляже. Лавочник был пожилой, но веселый, и все время подсовывал грустному пацану несколько свежих фруктов в подарок, то ли по симпатии, то ли не желая терять постоянного покупателя. Еще бы, уже с утра пацан брал одну литрушку на пляж, когда с проваленными от бессонницы глазами шел мимо лавки к морю, и 3-4 на обратном пути, к обеду. Потом лавочник уже видел, как парень, занеся добычу домой, снова проходил мимо по пути обратно на пляж, но уже не на песок, а к началу асфальтовой дорожки, которая тянулась вдоль пляжа на два километра в сторону марины*, проходя под сенью больших эвкалиптов, занимавших не малый участок этой части побережья. Гарри извернулся и саданул Марку ногой не целясь, и видимо попал, потому что тот ойкнул, ругнулся и, замахнувшись, сильно ударил Гарри куда-то справа под ребра. — Сука, не дергайся! — эй, держите крепче. Пока Гарри задохнулся от удара, Марк, пацан видимо не слабый, несмотря на почти невменяемое состояние, резко дернул его за джинсы, быстро подсунув руку под живот и сдернул ремень, вывернув металлический хвостик из дырки с мясом. И тут же сдвинул джинсы вниз, оставив Гарри с голой задницей, распластанным на парапете и задыхающимся от ужаса происходящего. Поттер не знал, что привело его сегодня в этот клуб. Его дни были всегда однообразными, с той лишь разницей, что иногда та или иная эмоция захватывала его и держала, как якорь, топя все остальные где-то на дне сознания. Когда он приходил в марину, и долго ходил вдоль пирсов, тоска отступала, и он представлял, как уйдет под парусом одной из пришвартованных здесь яхт куда-нибудь далеко-далеко, туда, где нет тоски, сожалений, постоянного внутреннего раздрая и стыда. Как соленые брызги будут ложиться ему на лицо, высыхая под встречным ветром, оставаясь потом белесыми подтеками, солоня ему губы, а солнце будет сушить ему волосы. Он будет стоять у штурвала, улыбаясь ветру, и волны унесут его к берегам, где не будет горечи и сомнений. А потом он сидел в портовых открытых кафешках, где на столах лежали несвежие скатерти, а вино приносили в не слишком-то чистых стаканах, и пил. Еще пока немного, лишь бы не спугнуть настроение, поддержать ощущение возможности побега. И, доходя до конца этой части Лимассольского пляжа, упирающегося в марину, долго сидел на пирсе, наблюдая за местными рыбаками. Обратный путь всегда казался ему короче, ведь когда идешь куда-то, то кажется, что все впереди и что-то хорошее может произойти именно сегодня. А возвращение уже не оставляет надежды, и с каждым шагом все тяжелее, все сильнее тяжесть на плечах, все меньше света в глазах возвращающегося. Обратная дорога ведет сначала по широкому пирсу, с лавочками, фонтанами и детскими площадками. Справа, над каменным пляжем, стоят изогнутые мостики, прямо над водой, и, когда море не спокойно, стоя на них, всего лишь за десять минут, можно вымокнуть до нитки от брызг. Тут гуляют свежие туристы и неискоренимые романтики. А слева проходишь мимо приличных кафе, где можно расположиться за стеклом или на веранде, где мягкие диваны и вышколенные официанты с приличным знанием английского. А перед тем, как набережная сужается, как бутылочное горлышко, расположена яичная скульптура, как ее про себя называет Гарри. Ничего вроде особенного, но почему-то она все время привлекает внимание своей обычной необычностью, и он всегда останавливается, чтобы ее рассмотреть. Она не сложна, просто раскиданные по площадке каменные яйца, которые упали сами по себе и причудливо рассыпались по воле скульптора. Смешно. Дальше набережная совсем узкая, и почти километр надо идти по деревянному настилу совсем рядом с кромкой воды. Под настилом груды крупных камней, в которых живут вездесущие тощие кипрские кошки, совсем рядом дорога, и бесящий поток встречных ходоков, с которыми приходится расходиться, задевая друг друга плечами. Потом набережная снова расширяется, после пирса, уходящего в море, и уже можно двигаться свободнее и быстрее, хотя куда ему торопиться. Он идет вдоль уже не столь приличных кафешек, попроще, с потертыми столами и шатающимися лавками. Иногда берет пиво с чипсами, уходит к морю и сидит на шезлонге, глядя на довольных отдыхающих, идет дальше, хрустит чипсами, смотрит на стоянку мелких лодчонок, проходит мимо морского клуба и дорогого платного пляжа, чтобы, пройдя по мостику и обойдя гостиницу, снова нырнуть в прохладную сень эвкалиптовой рощи. Здесь можно искупаться, вода сейчас как парное молоко. И это не фигура речи, она реально обволакивает теплым покрывалом, и нет почти разницы между ней и воздухом. Нет понимания, что переходишь из одной стихии в другую, а как будто воздух просто сгущается и ты можешь, как взвесь в сосуде, висеть в этом теплом мареве, кутаясь в плед из неги и забвения. На глазах у Гарри сами выступили слезы, сил сопротивляться почти не было — он устал, издерган, измучен и пьян. Трепыхания только сильнее раззадоривали его потенциальных насильников, а Марк уже расстегивал молнию на своих джинсах. Он ничего больше не говорил, только было слышно, как он сипло и тяжело дышит, видимо само действо возбуждало его не хуже порно. — Раздвигай ноги, придурок! — прошипел Марк и схватил Гарри за ягодицы. — Давай быстрее, — сказал парень, который держал Гарри за руки, — вдруг кто-то выйдет. — Успеем, — услышал Гарри и почувствовал, как член Марка касается его, упираясь головкой в ляжку. Гарри дернулся из всех оставшихся сил и вцепился зубами в пальцы зажимающего его рот пацана, чтоб тут же получить удар кулаком по правой скуле. Вечер сегодняшнего дня ничем особенным не отличался от предыдущих. Разве что на крайнем к дому пляже Поттер засиделся дольше обычного, точнее залежался. Он подтащил пластиковый шезлонг поближе к воде, закурил, и откинулся на спинку, не обращая внимания на то, что мелкая морось уже опустилась на пластик и блестела в свете луны. А луна, огромная, желтая, висела над правым краем моря и освещала рощу, пляж, водную гладь, чистую и ровную, как лед, без малейшего шевеления волн, и лежащего Гарри. Он не заметил, когда задремал, и провалился в сон под огромным шаром луны. Ему снова снилась мама, она протягивала к нему руки, но он никак не мог дотянуться до нее, и тут картинка становилась черной и оставался только звук… — Убей его! — вспышка света, бросок змеи, а потом лицо профессора Снейпа, взгляд и стекающая по щеке слеза, закрывающиеся глаза профессора и кровь, толчками вытекающая из разорванного горла. — У тебя глаза мамы, — говорил он и протягивал к Гарри руку. И Гарри пытался дотянуться до него, но нет, не успевал, и профессора уносила мгла. А Гарри кричал, просто кричал во сне, от боли, от тоски, от безысходности, а главное, от разрывающей сердце вины. Гарри проснулся от собственного крика, лицо было мокрое от слез, а грудь сдавливала неимоверная тяжесть. От этого сна он убегал уже больше года, не ложился спать, пока не зальет в себя хоть сколько-то вина, или не вина, что придется, чтоб бездумно упасть на подушку, а проснуться ничего не помня. Он осунулся, почти не ел, почти ни с кем не общался. Он думал, что убежав от всех, оборвав все связи, поменяв все, и даже имя, он убежит и от себя. И сначала все казалось возможным, его радовало море, и запах эвкалипта, и долгие прогулки. Он даже пробовал заводить знакомства, и пару раз приглашал девчонок на свидания. Но как-то во время них скисал, потому что говорить с ними было особо не о чем, а просто секс… вот тут вообще была засада. У него вставал, но он ничего не чувствовал, а удовольствие не сильно отличалось от самоудовлетворения при просмотре порнухи. Он не хотел целовать чужие губы, и, доходя до оргазма на берегу эвкалиптовой рощи, через две минуты после вспышки уже жалел, что сделал это, и чувствовал себя грязным, а потом долго плавал вдоль берега, как будто хотел смыть с себя чужое тело, или выполоскать память до чистого листа. А ночью снова видел тот кошмар… Он почти забыл, что он волшебник. Когда он попросил сделать ему магловские документы, никто не посмел отказать герою войны. И он, Джордж Гринн, 18 лет, купил билет на самолет до Стамбула, где затерялся, зная что за ним будут следить. Там он, через порекомендованных ему не совсем праведных лиц, купил себе новый паспорт, и стал Меттом Брайоном, который улетел на Кипр, снял квартиру в Лимассоле и начал совсем новую жизнь. Он искренне надеялся, что принятых мер будет достаточно, чтоб его потеряли хоть на время, решил прожить так год, а потом решить, вернуться в Лондон или снова сменить имя и уехать еще куда-нибудь. Он бежал ото всех, он бежал от себя. Гарри встал, пнул шезлонг и поплелся по влажному песку в сторону дома. Тут надо всего лишь пройти триста метров по роще, перейти дорогу между двух кафешек, на веранде которых сидят люди и над чем-то смеются, свернуть между домами во дворы, пройти мимо кормящихся вечерними подношениями добрых киприотов бездомных кошек и подняться на второй этаж на старом лифте. Открыть квартиру, в которой нет обжитого запаха, а только запах бычков, так и не выброшенных с прошлого вечера и лежащих в тарелке из-под второго блюда. Денег, которые он перевел из банка гоблинов в магловский банк, было достаточно, и он иногда думал, что может и имеет смысл переехать в квартиру поприличней, или в отель, но когда снимал эту, размышлять на это тему было особо некогда, а теперь вроде бы как и привык, и к дому, и к лавочнику, и к валунам в углу пляжа, на которых он утром оставлял одежду, чтобы зайти в море и смыть с себя вчерашний день, а особенно ночь. Привычно пнув дверь, Гарри, не включая свет, нашарил на столе справа баклажку с вином, кружку с надписью Кипр, она одна и использовалась из всего арсенала посуды, новую пачку сигарет, и вышел на балкон, который по размеру скорее напоминал парту из кабинета зельеварения, на которой они с Роном едва размещались вдвоем. «Нет, не думать об этом. Это в прошлом.» Гарри сел на пластиковый стул, что жалобно заскрипел своими непрочными деталями, зажатый между стеной и поручнем, подвинул к себе перевернутое помойное ведро, которое служило импровизированным столом, поставил на него вино, кружку, положил сигареты, налил, вытащил из кармана зажигалку и закурил. Почти стандартная, почти без изменений вечерняя процедура, которая вот уже год не менялась, за совсем уж редким исключением пары свиданий да нескольких экскурсий, которые Гарри посетил по приезду. Тогда все еще было в новинку и думалось, что вот теперь-то новая жизнь и все станет хорошо. А сейчас уже наступала Кипрская осень, выстужая город, проливая на него дождь и смывая надежды на то, что все может быть по-другому. И глухая тоска вернулась с утроенной силой, сначала исподволь разбередила раны, потом подкинула картинок прошлого, а потом раздавила собой все надежды. Пластиковая бутылка быстро опустела, Гарри сходил за второй, да и третью прихватил, чтоб два раза не вставать. Как он видел жизнь, когда бежал из магического Лондона? Начать все заново, сначала отдохнуть, развлечься, найти новые интересы, может где-то поработать в охотку, а если даже и нет, пока денег у него достаточно. Встретить новых друзей, может влюбиться. И ничего не получилось. Заводить друзей, как оказалось, он особо не умел, да и не хотел. С влюбиться сразу что-то пошло не так, а потом эти сны вообще поставили его в тупик. Почему в них он тянулся к своему бывшему профессору? Из-за чувства вины? Да, они бросили его на грязном полу, как ненужную вещь, как врага, который не достоин помощи, и побежали спасать магический, чтоб его, мир. И можно сколько угодно говорить, что думали, что профессор мертв, только себя-то не обманешь. Ведь могли попробовать помочь, хоть левитировать его в замок, хоть наложить стазис (это он умел), хоть что-то сделать. Но не сделали ничего. Просто ушли. А после думосбора в кабинете директора Гарри думал только о том, что ему надо идти умирать, и даже не вспомнил о профессоре, и никому не сказал, что надо оказать ему помощь. Только потом, когда прошло время и первые раны затянулись, пришло понимание, что они наделали. И если остальных погибших они спасти не могли, то тут… Гарри чувствовал себя предателем и убийцей человека, который не раз спасал ему жизнь. Он пробовал говорить об этом с друзьями, на что те сказали, чтоб он не забивал себе голову, все равно сделать ничего нельзя, а Джинни посоветовала обратиться к психологу, после чего он запер камин на Гриммо и выходил только на слушания в суды. Гарри сделал все, чтобы посмертно обелить Снейпа, а с ним и Малфоев, в память о том, что они друзья профессора, и это единственное, чем он мог искупить перед ним свою вину, а потом заперся и запил. А дальше началось наваждение. Мысли о Снейпе не покидали его голову, он и сам понимал, что стал его идеализировать, но сделать ничего не мог. Он не хотел есть, не мог нормально спать, сидел целый день перед думосбором и сливал туда все, что вспоминал о профессоре. Это превратилось в навязчивую идею, изощренную пытку, он как будто наказывал себя, и, понимая, что это похоже на помешательство, раз за разом снова казнил себя воспоминаниями. Дальше стало хуже, когда он понял, что слишком пристально рассматривает лицо профессора и поймал себя на мысли, что он хотел целовать его губы, которые казались ему верхом совершенства, с ярко очерченными краями и чуть опущенными уголками. Гарри просыпался или крича от ужаса, если не дотягивался до лица профессора, или от бешенного возбуждения, если сон позволял ему коснуться лица Северуса, провести пальцами по его губам, и тут же забирал его в черную непроницаемую тьму. А Гарри, проснувшись и умирая от возбуждения и стыда, кончал на простынь и уходил курить на балкон, чтобы снова задавать себе неудобные вопросы и не находить на них ответов. Он никогда не считал себя геем, да и разрыв с Джинни считал просто следствием того стресса, который свалился на них после победы. Просто они не смогли выдержать всего, все слилось в какой-то странный и страшный калейдоскоп. Похороны, панихиды, аресты, награды, суды, речи… «Нет, не думать об этом» Когда закончилась третья баклажка, а Гарри ощутимо слабее стоял на ногах и, облокотившись на перила, прикуривал неизвестно какую по счету сигарету, оставив предыдущую тлеть прямо на пластиковом ведре, ему в голову пришла пьяная, но кажущаяся сейчас удивительно правильной мысль. «А может я гей? Поэтому мне и снится Снейп? Может, найти себе парня и все пройдет?» И появилось срочное желание незамедлительно проверить эту версию. Как? Да просто. Он уже неплохо знал город, да и рассказывали ему не раз, что на площади Сариполу можно найти развлечения на любой вкус. Сунув в карман джинсовки денег, сигареты и зажигалку, он вышел из дома и устремился проверять полученные пьяные озарения. Хотя почти за час, что пришлось идти до площади, он слегка и протрезвел, то, зайдя в клуб, его сразу же накрыло сивушным духом, сигаретным дымом и запахом потных танцующих тел. На барной стойке народу было порядочно, но он нашел для себя высокий стул и заказал, с пятой попытки, неуловимому бармену какой-то коктейль, ткнув пальцем наугад в меню. Парень, сидевший рядом, пил текилу со своим другом, а с другой стороны обжималась парочка, и пацан лез к девке под блузку, уже прихватывая ее за грудь. Гарри отвернулся и потянулся за сигаретами, но понял, что не может найти в кармане зажигалку. — Друг, зажигалка есть? — сосед справа подвинул к нему зажигалку, внимательно посмотрел и представился. — Привет, меня зовут Марк. — А меня Метт. Через час пьяный в хлам Поттер уже рассказывал новому другу, что он расстался с невестой, что он не гей, и что он уже год как каждую ночь видит то в страшных, то в мокрых снах своего профессора. А когда он уже с трудом не очень связно рассказывал свою историю по пятому разу, то не увидел, как Марк кивнул своему другу и, взяв Гарри под руку, повел его в мужской туалет освежиться. Зайдя в туалет, парень шепнул что-то тихо своему приятелю, Гарри не расслышал, да и с трудом понимал, что происходит, а потом Марк задвинул Гарри в кабинку, закрыл дверь и схватил Поттера за промежность. От неожиданности Гарри вскрикнул и начал отбиваться, а Марк настойчиво, но ни слова не говоря, начал расстегивать на его джинсах ремень. — Что ты делаешь, отстань от меня, — негромко всхлипнул Поттер, — я не хочу! — Еще как хочешь, — сказал Марк и начал разворачивать его спиной к себе. Но тут Гарри начал уже всерьез сопротивляться и возня в кабинке стала ощутимо слышна. — Марк, ту народ идет, — негромко сказал приятель и стукнул в дверь кабинки. Гарри попытался крикнуть и сразу же Марк схватил его за волосы и сильно приложил лицом об кафель над унитазом, отчего на стене остались отпечатки крови, брызнувшей из носа, а сознание Гарри помутилось. Приятели вытащили Гарри из кабинки и понесли на выход. — Друг перепил, — весело сказал Марк заходящим в туалет парням и сделал знак приятелю повернуть к запасному выходу на задний двор. Один из парней, входящих в туалет, и видимо знавший Марка, с понимающей улыбкой что-то сказал своим и проследовал за процессией. — Давай сюда его, — услышал Гарри, когда шум в ушах стих, и понял, что его тащат в дальний угол темного двора к парапету.