Тактильный

Чуя стоит посреди поля. Задыхаясь и чувствуя почти невыносимую головную боль, он судорожно осматривается вокруг. Ликорис, амариллис, красные лилии - всё вокруг поросло этими цветами. Неба нет и солнца нет. Нет луны. Вокруг лишь тьма. Хищная и удушающая, она мешает дышать. Чуя бредёт и бредёт вперёд, пока хватает сил, а под конец падает на колени, хватая распахнутыми губами вязкий воздух. Ему жарко. Ему так чертовски жарко. Ладони становятся липкими от пота. Или нет? Перед глазами плывёт, но Чуя отчётливо видит это - как лепестки смятых его пальцами цветов превращаются в красную воду. Металлический запах забивает обоняние, и Чуя в ужасе отшатывается, но бесполезно. Его руки уже запятнаны, а поле из красных цветов вокруг разжижается, превращаясь в такого же цвета ручьи и реки, целое море того, что пахнет кровью. В какой-то момент поднимается ветер. Или не поднимается. Чуя не уверен, но ведь что-то рождает эти хищные волны, что начинают всё сильнее и сильнее накатывать на него со всех сторон? Кровь поднимается до колен и ползёт всё выше. Брызги оседают на теле, на лице, на губах. Чуя облизывает сухие потрескавшиеся губы. Кровь солёная и жжётся калёным железом, ранит чувствительный язык. Но задуматься о том, почему кровь вдруг стала разъедающей кислотой, Чуя не успевает. Очередная волна накидывается на него, накрывает с головой и утягивает в багровый омут. И стоит только рухнуть в эту жижу, как опора под ногами исчезает, и, захлёбываясь и не имея возможности всплыть, Чуя начинает погружаться всё глубже и глубже туда, где не видно ни дна, ни зияющей пропасти. В какой-то момент страх вдруг отступает, и барахтающийся Чуя опускает руки. Сил бороться совсем не остаётся, и он сдаётся, но в тот же момент понимает, что больше не тонет. Он почти дрейфует в багровой липкой пелене вокруг, и пусть это исключительно неприятно, лучше так, чем захлёбываться, давиться и ощущать ожоги на лице и губах, на языке, на шее и руках. Правда, Чуя быстро меняет своё мнение, когда в алой толще начинают появляться тёмные пятна, кружащие вокруг него размытыми тенями будто голодные акулы. И это именно они, чем бы чёрные кляксы ни были по своей природе, потому что когда одна из них бросается на Чую, он явственно чувствует впившиеся в запястье острые клыки. Мамочка, не надо... Мамочка, за что... Мамочка, пожалуйста... Чуя дёргается, когда слышит собственный плаксивый голос. Это воспоминание проснулось в нём в восемнадцать, когда во время одной из миссий раненому измученному ему пришлось спрыгнуть в реку, чтобы спастись от преследования. Тогда он увидел это впервые. Без возможности всплыть из-за недооценённой вымотанности тела, Чуя барахтался в воде, видя размытый свет где-то над головой, а после его сознание заволокло тьмой, и именно эта тьма явила образы, что долгие годы были заперты под замком в его памяти. То, что Чуя видит в настоящем, намного более реалистично. Тесная ванная клетушка, пожелтевшая ванна и расплескавшаяся во все стороны вода - он видит это так, будто ему снова шесть лет, и он рыдает, забившись в угол и глядя на труп своей матери. А мать там, совсем рядом... Точнее, то, что от неё осталось. Будто в замедленной съёмке Чуя видит её размытое лицо сквозь толщу воды, и собственные тонкие руки, пытающиеся оттолкнуть цепкие пальцы от своего горла. Дышать нечем. Вода заливается в глаза и нос, в уши и рот. А потом всё прекращается. В одну секунду всплеск алого света окутывает всё вокруг, и Чуя выныривает из воды, задыхаясь, кашляя и давясь рыданиями. А потом он слышит крик, вскидывает голову и видит её, прижатую к покрытой трещинами стене. Его любимая мамочка, что смотрит на него с ужасом и слезами в глазах. Любимая мамочка, которая причинила ему боль. Мамочка, которую он теперь до смерти боится. Чуя не знает, что происходит дальше. Женщину просто сминает алым свечением. Под эхо вопля боли и хруст ломаемых костей, заливая, забрызгивая всё вокруг своей кровью, она валится мешком вниз и больше не двигается, не издаёт ни звука. Во все стороны от неё растекается багровая лужа. Выбравшись из ванны, поскальзываясь на мокрой от воды плитке, Чуя забивается в угол и вновь захлёбывается рыданиями. Он бы сбежал из этого проклятого места, но дверь закрыта, а возле закрытой двери на полу лежит она. И пусть женщина больше не двигается, пусть не кричит, пусть не касается его, Чуя не может приблизиться. В его костях поселяется дикий, животный страх. - Чуя... Чуя... Чуя... Чей-то голос, глухой и едва слышный, зовёт его откуда-то со стороны. Может быть, сверху? Может быть, снизу? Встрепенувшись, Чуя крутит головой в разные стороны, обнимая себя руками за трясущиеся плечи, но не видит ничего, не находит никого. Воспоминание о том, как мать пыталась утопить его и умерла из-за всплеска его способности, размывается. Багровая толща вновь смыкается вокруг него. Новая чёрная тень подбирается к нему, и Чуя пытается увернуться от неё, но у него не получается, и теперь он видит «Агнцев», Ширасэ и Юан. Он хорошо помнит этот день - день, когда его предали. Вспоминать об этом уже не больно. Вспоминать об этом уже не страшно. Чуя не жалеет и не тоскует. Ему только горько от того, что его предали люди, которых он долгое время считал своей семьёй. - Ты должен, Чуя, - говорит Ширасэ. - Ты должен, Чуя, - говорит Юан. - Ты должен, Чуя, - говорят все остальные «Агнцы». Они собираются вокруг него, окружают кольцом; зажимают и давят, давят, давят. «Ты должен, Чуя» звучит со всех сторон набатом и давит на барабанные перепонки. Чуя мечется по этому кольцу и не может выбраться. Они все - знакомые лица, не чужие люди. Он латал их. Он защищал их. Он спасал их. Он сделал своей целью приносить пользу и помогать слабым, потому что они не могут защитить себя сами, но он может - по праву сильнейшего. Он обязательно справится! - Ты должен. Ты должен. Ты должен, - звучит со всех сторон. Голоса всё громче. Интонации всё жёстче. Чуя мог бы вырваться, если бы применил силу, но как он может сделать это? Они не чужие для него люди. Он должен защищать, а не ранить их! И стоит только этой мысли пронестись в его голове, как все «Агнцы» обращаются чёрными тенями с красными точками глаз и красными зубастыми оскалами. Они смеются и кружат вокруг него, пляшут и смеются, тычут пальцами. Они знают, что он не может причинить им вреда, не посмеет, не захочет, и пользуются этим, подбираясь всё ближе и ближе, и ближе. А потом прямо перед Чуей оказывается Ширасэ. Превращаясь в тень, он выплёвывает в лицо Чуи: - Ты предал нас, ублюдок. Чуя хочет кричать, что не предавал. Чуя хочет кричать от боли, что вдруг обжигает его плечо. Так странно. Хватаясь за него пальцами, Чуя опускает взгляд вниз и видит торчащую рукоять отравленного ножа-бабочки из своего бока. Кровь заливает его зелёную куртку и под хохот «Агнцев» стекает вниз, собираясь в лужу под ногами, но болит почему-то именно плечо. А ещё - сердце. - Ты предал нас, - повторяет Ширасэ и превращается в такую же чёрную тень, как и все остальные. Они бросаются скопом и рвут его на куски. Вопя от боли, Чуя проваливается в багровую толщу, в который раз вспоминая слова бывшего лучшего друга и не понимая, за что и почему. Ведь предал не Чуя. Предали они. И больно не истерзанному и израненному телу. Больно истерзанному и израненному сердцу и душе. И, казалось бы, куда уж больнее, но Чуя оглядывается по сторонам, видит третий ярус Сурибачи и срывается на бег, проносясь ветром по узким проулкам, ныряя в тайные проходы, кубарем скатываясь по ступеням. Всё ниже и ниже, и ниже. Всё ближе и ближе, и ближе к центру. Багровая пелена следует за ним. Чёрные тени следуют за ним. Лишь однажды оглянувшись на них через плечо, Чуя прибавляет скорости и несётся туда, где расположен центр Сурибачи. Туда, где когда-то было ядро взрыва. Туда, куда его что-то тянет, зовёт, почти тащит силком изнутри как магнитом. Но стоит только добраться до нужного места, как Чуя желает вернуться назад; вернуться, чтобы не увидеть и не услышать всего того, что произойдёт и будет сказано дальше. - Ненавижу тебя, - говорит Дазай. Чумазый и лохматый, в грязном балахоне и с побитым телом. Тусклые глаза на худом лице смотрят с ненавистью и презрением. Голос Дазая - голос матери и Ширасэ, и Юан, и остальных «Агнцев». Голос Дазая - голос демонов, что терзают душу Чуи, стоит ему хоть немного ослабить над ними контроль. Чуя делает шаг вперёд и протягивает руки. Дазай делает шаг назад, отшатываясь и поджимая губы. - Ненавижу, - повторяет, зажимая подранный хвост между коленями. - Ты забрал меня. Ты запер меня. Ты постоянно указываешь и приказываешь мне, заставляешь меня. Кто тебя просил? Кто тебя просил?! - Дазай... - Ненавижу тебя! Лучше на улице, чем с тобой! Лучше умереть, чем с тобой! Раньше Чуя думал, что никто и ничто в жизни уже не причинит ему достаточно сильной боли после предательства «Агнцев»; после того, как он вспомнил, что произошло на самом деле с его матерью, и как он оказался в трущобах, сбежав-таки из квартиры с трупом, как только немного пришёл в себя: куда угодно, лишь бы подальше от этой женщины. Однако вот перед ним стоит Дазай, маленький котёнок-гибрид, который кричит о своей ненависти, кричит о том, что Чуя для него - мучитель, и сердце уже не ноет, нет. Сердце разбивается, разлетается на куски. - Дазай... - зовёт Чуя и вновь протягивает к нему руки. Он не дотягивается, разумеется, ведь между ними несколько метров, но Дазай всё равно отшатывается как от чумы. А потом он поворачивается спиной и начинает убегать. Чуя срывается следом, но не может догнать; в какой-то момент совсем теряет его из вида. Поднимается ледяной ветер. С неба вдруг начинает падать снег. Замерев, Чуя шумно выдыхает и прослеживает взглядом белёсое облачко пара, а после разворачивается и бежит совсем в другую сторону - туда, откуда начал свой путь. Третий ярус и крошечный закуток между лестницами. Лачуга в ещё более жалком состоянии, чем он помнит. Половина крыши обвалилась, и двери давно нет. Заглянув внутрь, Чуя видит грязную потрёпанную картонную коробку. Он не хочет подходить, не хочет видеть, уже зная, что внутри, но ноги сами несут его вперёд. А в коробке слой наметённого снега и крошечная свернувшаяся в клубок фигурка. Руки и ноги, лицо - всё синюшное. Дазай приоткрывает глаза и смотрит на него мутным взглядом. - Лучше умереть, чем с тобой, - шепчет скрежещущим голосом, и его дыхание обрывается. Чуя рушится, падает на колени, и кричит. Вой рвётся из самого его сердца.

***

Рывком подорвавшись, Чуя дёргается и крутится по всей постели так, что чуть не валится на пол. В последнюю секунду успев удержаться, он судорожно выдыхает и осматривается. Это его спальня. За раскрытыми шторами через панорамное окно видно ночной город. Часы на прикроватной тумбе показывают начало четвёртого ночи. Не желающий работать после настолько яркого кошмара мозг включается только после того, как Чуя перекатывается по постели, чтобы встать на ноги, да так и рушится лицом в подушку, шипя от острой боли, прошившей плечо. В голове разом проясняется, и он вспоминает всё. Зачистка, попавшая в плечо из-за необдуманной попытки прикрыть начальника отряда поддержки пуля, поездка в спонсируемую мафией больницу и побег из неё, как только обслуживший его врач сообщил о том, что Чуе нужно будет отлежаться хотя бы сутки. Решив, что отлежаться он сможет и у себя, Чуя вышел - буквально - через окно и отправился домой. Дазай привычно шипел на него весь вечер из-за прилипшего множества самых разных запахов, среди которых примешался ещё и ненавистный выращенному в «питомнике» ему больничный, и в итоге он забился в свой «безопасный угол» и только сверкал оттуда дикими глазами. Поэтому Чуя принял всегда имеющиеся в его аптечке антибиотики и улёгся спать в десятом часу вечера. Вот только его давненько не ранили, и он успел позабыть о том, что каждый раз после подобных ситуаций у него начинает скакать температура, порождая бред. А бред, в свою очередь, каждый раз порождает жуткие реалистичные кошмары. Стоит только вспомнить о том, что ему привиделось, Чуя снова садится прямо, игнорируя боль в плече. Дазай. Он должен убедиться, что с Дазаем всё в порядке, что Дазай действительно дома, и... В тот момент, когда Чуя спускает ноги на пол, его ступню задевает что-то мягкое и пушистое. Одновременно с этим под рукой оказывается что-то мокрое и тёплое, и Чуя с удивлением видит скомканное полотенце. Вот только откуда оно в его постели? И это пушистое ощущение... Наклонившись вперёд, в полумраке комнаты Чуя видит торчащий из-под кровати кончик пушистого хвоста и закусывает щёку изнутри. Прояснившаяся память подкидывает моменты из кошмара, которые Чуя упустил из-за наплыва эмоций. Тоненький, дрожащий, незнакомый голос, зовущий его по имени: Чуя, Чуя, Чуя... - Дазай? - негромко, хрипло зовёт он, отстранённо замечая, что явно кричал и громко в бреду. Кончик хвоста дёргается и исчезает под тканью свесившегося покрывала. Облегчение от того, что Дазай на самом деле жив, что с ним всё в порядке, что он дома, настолько сильно, что Чуя стекает на пол и осторожно просовывает руку под покрывало. Что ж, это его ошибка, как он понимает, когда острые клычки впиваются в его пальцы, заставляя отдёрнуть ладонь. Но это не злит и не раздражает. Нет, это приносит облегчение, потому что это так в духе Дазая, что Чуя просто... Просто отползает неловко к стене и прислоняется к ней спиной, вытягивая перед собой ноги и зарываясь пальцами в сырые от пота волосы. - Ты не меняешься, не так ли? - почти нежно спрашивает он и криво улыбается, опуская взгляд на укушенные пальцы. С того момента, как Дазай начал жить у него, прошло полтора года, и не сказать, что за это время что-то особенно изменилось. Дазай всё так же не даётся в руки и пакостничает, а Чуя всё так же пытается подобрать к нему ключи и заставляет пить тёплое молоко - из-за побитых кружек у него набралась приличная скидка в магазине керамики за углом. Разве что за прошедшее время Дазай всё-таки немного окреп телом и вытянулся. Когда Чуя только нашёл Дазая, тот выглядел лет на семь или восемь. Не то чтобы Чуя разбирается в возрасте детей, конечно. В настоящем Дазай выглядит... Младше Кёки, но уже не таким мелким и костлявым. А вот капризничает Дазай всё так же, но это уже не вгоняет Чую в отчаяние. Возможно, он привык. Возможно, Дазай пробудил в нём спящий до их встречи мазохизм. В любом случае, Чуя смирился с тем, что Дазай не такой как Кёка, что он плохо идёт на контакт и, вероятно, никогда не доверится Чуе целиком, если доверится вообще. И как только Чуя смирился с этой мыслью, жить стало легче, как и получать удовольствие от тех мелочей, что уже есть, вместо того, чтобы бессмысленно мечтать о большем и упускать то бесценное, что между ними двумя уже появилось. В конце концов, могло ведь и этого не быть. Покрывало колышется, когда тонкие пальцы немного приподнимают его. Чуть-чуть высунув лицо, Дазай поводит носом и впивается в Чую пристальным взглядом. Его глаза не светятся в темноте, но немного бликуют, и что-то подсказывает Чуе, что, несмотря на обычное человеческое зрение, Дазай не так уж и плохо видит его и не только его в темноте. Представив, какое жалкое являет собой зрелище - потный, липкий, лохматый, измученный, с пропитанными кровью бинтами на растревоженном плече - Чуя криво улыбается настороженно замершему гибриду и машет ему укушенными пальцами. В памяти вновь звучит эхом зовущий его по имени тонкий напуганный дрожащий голос. Рана горит огнём, и в голове всё ещё мутно, но в груди вопреки всему зарождается тепло. - Прости, что напугал, - выдыхает Чуя. - Такое бывает, когда я получаю ранения. Температура скачет, и снятся кошмары. К утру обычно всё проходит, но... Ты сам видел. Дазай какое-то время сверлит его пристальным взглядом, а после медленно выбирается из-под кровати; но не уходит. Чуя вспоминает зов по имени и мокрое полотенце. Дазай пытался сделать ему компресс? Дазай говорил? Хочется спросить об этом. Хочется спросить вообще о многом, но Чуя знает, как Дазай отреагирует - уйдёт в свой «безопасный угол» и не будет идти на контакт неделю, не меньше. Он очень закрытый и не любит настойчивость. Если Чуя будет напирать, Дазай может даже отказаться от еды. Он уже сделал так однажды из-за попыток расспросить о его прошлом, чем едва не довёл Чую до нервного срыва. Поэтому Чуя решает выбрать привычную тактику: он говорит, а Дазай слушает. - Я никогда не рассказывал тебе, где работаю, верно? - не столько спрашивает, сколько утверждает он и отводит взгляд, глядя через окно на переливающийся огнями город. - Я нехороший человек, Дазай. Я - мафиози. И пусть Портовая мафия существует ради того, чтобы оберегать людей в тени Йокогамы, это не отменяет того факта, что все мы - преступники с руками по локоть в крови. А до того, как попасть в Порт, я жил в Сурибачи. Кошачьи уши Дазая дёргаются при упоминании знакомого места. Чуя замечает это краем глаза и криво улыбается. - Да, то место, откуда я забрал тебя. Я жил там когда-то. Собственно, поэтому и решил тебя забрать. С одной стороны, это прекрасное место, верно? Тебя никто не знает. Тебя никто там не найдёт. Никому нет до тебя дела. Но в то же время в этом и есть проблема, Дазай. Там каждый за себя, и даже если ты не один, в итоге всё равно... Вспомнив обрывки кошмара, вспомнив, как пришлось бежать от «Агнцев», чтобы спасти свою жизнь, Чуя встряхивает головой и вновь смотрит на Дазая. На том чёрные шорты на резинке с прорезью для хвоста и чёрная футболка на пару размеров больше необходимого. Босые ноги подобраны под себя. Хвост обвит вокруг талии, а руки сложены на коленях. Дазай смотрит на него, не моргая. Кошачьи уши стоят торчком на макушке - признак того, что он внимательно слушает. Вот только отвлечься любованием не получается. Вместо этого обрывки кошмара просто сменяют своё содержимое, и Чуя вспоминает злые отчаянные слова, синюшные губы и снег на безжизненном чёрном хвосте. По телу бежит гадкая дрожь. - Ты тоже там был, Дазай, - признаётся он, глядя в карие глаза. - В моём кошмаре. Ты кричал, что ненавидишь меня; кричал, что я запер тебя, что я удерживаю тебя. Ты сказал, что лучше умереть, чем быть рядом со мной. И там, в этом кошмаре, ты действительно умер, Дазай. Замёрз в той лачуге, где я нашёл тебя, в первые же заморозки. В тот день, когда выпал первый снег. И знаешь... От этого мне почему-то стало намного больнее, чем от предательства тех, кого я называл и считал своей семьёй. Дазай склоняет голову к плечу и впивается пальцами в ткань шорт. Чуя зажимает ладонью ноющее плечо и думает о том, что ему нужно принять душ и сменить бинты, потому что под пальцами всё пропиталось кровью. Вот только подняться на ноги он так и не успевает, потому что когда набирается для этого сил, Дазай вдруг медленно подаётся вперёд. Чуя вновь смотрит на него и оказывается в плену пристального настороженного взгляда. Не разрывая зрительного контакта, Дазай подаётся вперёд, почти прижимаясь грудью к полу, и осторожно подползает ближе. Всё так же глядя Чуе в глаза, он на мгновение замирает, а после с беззвучным выдохом изворачивается боком и опускает голову на его бедро. На мгновение они замирают, будто обоих вот-вот должно ударить током из-за этого контакта, а после Дазай немного расслабляется и позволяет весу своей головы целиком опуститься на бедро Чуи. Первым желанием Чуи является желание опустить на макушку Дазая ладонь и наконец-то приласкать его, как он всегда мечтал, пока поглаживал по голове и кошачьим ушам спящую Кёку. Однако атмосфера между ними всё ещё звенит, напряжённая и настороженная, поэтому он опускает руки по обе стороны от себя на пол и сосредотачивает своё внимание на том, как всё-таки приятно после всего этого приснившегося дерьма почувствовать рядом вместо удушающего в такие моменты одиночества живое тепло. - Я не... Не ненавижу тебя... - едва слышно шелестит Дазай минут десять спустя, не меньше, продолжая следить за ним пристальным взглядом, привычно готовый в любую секунду сбежать. От его слабого тонкого голоса всё внутри одновременно сладко и болезненно ноет. Чуя криво улыбается, продолжая смотреть через окно на город. - О большем не смею и мечтать.

|...|