Дела прошлого

Появление мадмуазель де Бертран произвело фурор в местном обществе. Не только потому что она была тут никому не известна – а это тоже было немало, люди всегда жаждут нового общения и сплетен, – но еще и потому что появилась девушка… в мужском костюме и с распущенными волосами, уложенными на мужской манер. Франс с удовольствием отметила, как замерли все присутствующие в гостиной, когда слуга объявил ее появление. Гримо остался в прихожей, его обязанность пока была выполнена – сопроводил он до места девушку без приключений. Валери, в обычном наряде, не мужском, проследовала за госпожой, но осталась в стороне, остановилась у дверей, готовая подойти по первому требованию. И, как Франсуаза и предполагала, хозяйка дома и слова ни сказала о появлении лишней служанки в комнате. - Мадмуазель де Бертран, - мадам дю Боден первой пришла в себя от вида гостьи и поспешила ей навстречу, - как чудесно, что вы все-таки нашли время нас навестить! И… вам так идет этот наряд! - О, если бы вы знали, как это удобно, - поделилась с ней Франс доверительно, предлагая локоть, как кавалер – получалось не очень умело, но тут никто не обращал на это внимания, вид дамы в такой роли затмевал все. – Должна сказать, что в таком виде и в седле сидеть гораздо удобнее… не в дамском седле, разумеется. - Вы катаетесь в таком виде? – хозяйка дома провела гостью к софе, предложила сесть. – Это так занимательно! - Во многом это более необходимость, - отозвалась Франсетт. После этого она перевела взгляд с мадам дю Боден на одного, другого присутствующего, вновь глянула на хозяйку, намекая, что пора бы их представить. Та наконец сообразила и деятельно принялась называть своих гостей. Очень скоро желающих пообщаться с мадмуазель де Бертран было предостаточно, в основном это были провинциальные дамы, которым любая выходка женщины из столицы казалась необычайной, а ее появление в мужском костюме лишь добавляло загадочности и великолепия, тем более, что Франс со всеми держалась, как с равными, не смутилась и баронессы де Шовиньи. Девушка хорошо помнила слова Атоса о том, что барон скорее кардиналист, однако его супруга, по крайней мере по ее поведению и разговорам, предпочитала ругать Ришелье и смеяться над королем. Может быть, просто поддалась моде или поступала назло супругу – правда, в этом тоже была некая мода, все чаще жены что-то делали исключительно чтобы позлить мужей. В любом случае, в своих словах, в своих насмешках баронесса казалась бесхитростно честной. Франсетт подобные беседы не были близки. На самом деле, если бы не необходимость сохранять невозмутимость и следить за тем, что она говорит и делает, девушка от души смеялась бы над происходящим: она и не поддерживала разговор, разве что кивала порой кому-то в ответ и улыбалась одними губами – не понять, одобряюще или просто любезно. Все делалось за нее, так что впоследствии никто не мог бы поставить Франс в вину то, что она ведет изменнические разговоры и может быть как-то связана с заговорщиками, если такие тут все-таки были. Присутствующие тут мужчины, а их было совсем немного, держались друг друга, почти не уделяя дамам внимание, что Франсуазу более чем устраивало: разговоры женщин всегда пропускаются мимо ушей, им не придают значения, полагая бессмысленными, да и сами дамы реже покидают дом и семью, для них поход к соседке – событие, а прием с балом по случаю чьей-то свадьбы или пополнения в доме – грандиозное событие, о котором говорят еще несколько месяцев спустя. Уж это Франс знала прекрасно, сама столько лет жила подобной жизнью! Она и сейчас-то не чувствовала себя столичной дамой, роль которой так старательно изображала, но ее спасало то, что другие о жизни королевского двора знали не больше, чем успела увидеть и запомнить она. Что же до мужчин, то этот мир продолжал оставаться для Франсетт загадкой. Зато девушка знала, что этот их мир гораздо шире женского, любая из этих дам редко отправлялась в провинцию рядом, но любой из этих кавалеров наверняка бывал хотя бы в Берри. И кто может поручиться, что не отправится туда в самое ближайшее время? То есть риск раскрытия ее местонахождения отцом сохранялся. Каких взглядов придерживались эти мужчины? Франс тоже не знала. Может быть, они столь же недалекие провинциалы, которые бывали при дворе в лучшем случае однажды и видели издали короля, но зато с удовольствием козыряющие тем, что знают свет, и могут смеяться над Людовиком и Ришелье. А возможно, что они боятся власти, боятся всемогущего министра и вспыльчивого короля, потому даже правдивые сплетни никогда не передадут и не осмелятся повторить шепотом. Ее игры тут – жалкий лепет, конечно, в сравнении с настоящими интригами. Но и играет она не с опасными умными противниками, а с самыми простыми сельскими жителями. И сейчас она может постепенно проверить свои силы, может внимательно присмотреться и увидеть, кто как реагирует… Да она уже наблюдала! Раньше девушка не придавала большого значения тому, что видела, все казалось очевидным: люди выше нее по положению просто не замечали ее, люди равные пытались отодвинуть в сторону, чтобы самим подняться, люди ниже… Впрочем, ниже были только люди неблагородные, а среди них было предостаточно тех, кто имел немалое состояние – и уже благодаря этому чувствовал себя увереннее. В данный момент Франсуаза ощущала себя королевой. Вот юная девочка, наверняка еще не представлена обществу, как полагается, но прибыла сюда с матушкой-наседкой и с ее наставлениями слушать внимательно и запоминать, кто как себя ведет. А сама матушка важно кивает, думая, что знает жизнь, на деле же она подсчитывает, за кого сможет выдать дочь, только досадует на прыщи у бедняжки на лбу. И эта девочка хлопает глазами, удивляясь всему вокруг, в то время как ее мамашка подмечает поведение гостьи, чтобы потом заставлять дочь вести себя так, потому что это, по ее мнению, откроет пред ними двери в свет, к хорошим женихам. Вот местная красавица. Она носит дерзкое декольте, не догадываясь, что при дворе это сейчас не в моде, она неровно наносит белила, потому что они дорогие, но она хочет, чтобы они были всюду, и на лице, и на плечах, и на шее, и на груди. Ее старания приносят результат – она редко проводит ночи в одиночестве, правда, не представляя, что приходят к ней, не столько очарованные ею, сколько пользуясь ее доступностью. Она сейчас с досадой кусает губу, потому что не видит в гостье ничего привлекательного, она думает о Франс как о серой невзрачной мыши, которая даже мужской костюм выбрала из дешевой ткани, без дорогой вышивки и кружева. Однако ныне гостья в центре внимания, так что приходится с ужасом думать, что она отстала от моды и вообще плохо понимает вкусы мужчин. Вот мамаша огромного семейства. Ее жизнь состоит из коротких промежутков между родами и очередной беременностью. В это время она утягивает корсет так, что едва может дышать, она перешивает платье, чтобы оно выглядело новым, она старается появляться всюду, где только можно. Сейчас она не пытается ничего добиться, она лишь хочет показать себя и всем доказать, что она – не только вечная роженица, но и приятная собеседница. И пока у нее нет сил на то, чтобы задумываться о будущем детей. Разбирать можно было каждого. И Франсетт это делала почти не задумываясь, отмечая про себя мысленно одного за другим присутствующих, уверенная, что все это присуще и другим, более могущественным людям. Выше ли она этого? Смогла ли она переступить через все предубеждения? Мадмуазель де Бертран не знала, не была уверена, что настолько сильна, но именно в данный момент она управляла всеми присутствующими, она диктовала им, как поступить. Ну, разве что за исключением мужчин… Впрочем, атаку на этих людей было решено отложить – не стоит действовать там, где плохо понимаешь, что в твоих силах. *** Жизнь потекла своим чередом. Несколько раз к Франс пытались прийти гости, однако девушка их не принимала, ссылаясь на безумную занятость. На самом деле ей по-прежнему не в чем было встретить прибывших, продолжать разгуливать в единственном мужском наряде она не могла, а женские костюмы выдавали ее. Воспринимали это, однако, как должное, местная знать видела в поведении мадмуазель де Бертран загадочность и наверняка обсуждала, с кем в переписке состоит эта таинственная дама. Чтобы поддержать это мнение, девушка умышленно посылала Гримо с незначительными поручениями – слуга всегда ходил с таким видом, словно бы что-то скрывает, так что Франсуаза не сомневалась, что сплетни дорисуют истории о том, как этот молчаливый человек ходит с особыми миссиями, а покупает что-то исключительно для вида. Не имея иной возможности как-то влиять на общество, девушка продолжала эту странную игру. По этой причине Франсетт в очередное воскресенье к службе не пошла – ни к чему было появляться на глазах лишний раз. Все это время и всю следующую неделю девушка занималась делами будущего поместья и воспитанием сестры. Франс начала вести что-то вроде дневника, записывала свои мысли и выводы рядом с расчетами будущих доходов и расходов от поместья. И, кажется, таким способом картина становилась все более четкой. Жули тоже делала успехи – ну так считала мадмуазель де Бертран. Сестра держалась все более уверенно, как и лучше понимала то, что ей Франсуаза внушала о домашних делах и ведении хозяйства. Но более всего изменений произошло, кажется, с Валери. Девушка так впечатлилась своим маленьким шагом в непривычную ей жизнь, что днями напролет только и говорила об этом, а также постоянно пыталась угодить жильцам, в первую очередь, конечно, Франс, вероятно, рассчитывая, что ее после позовут с собой хотя бы на очередной визит, а может и вовсе прочь из этого города. Мадмуазель де Бертран, разумеется, не собиралась давать никаких обещаний и надежд, но все же задумалась, не следует ли ей и вправду позвать Валери с собой. Сестру Франсуаза всерьез собиралась сделать равной себе, значит, рано или поздно, но новая горничная все равно понадобится, и лучшей кандидатуры, чем девица, впечатленная новыми перспективами, представить невозможно. В поместье единственная камеристка, на которую можно рассчитывать, будет деревенщиной, не очень умелой и расторопной, возможно, несколько глупой даже. Валери поражала жизнь, которую вели дворяне, до сих пор ей не доводилось бывать в обществе, теперь же дочь мэтра Обера жаждала ходить по комнатам, обитым деревом и красивыми тканями, хорошо натопленных и уютных, представляя себе там жизнь как по-настоящему райскую. Франс решила, что внимательно присмотрится к Валери и тогда сможет решить, нужна ли ей такая служанка, пока определиться с этим было непросто, может быть, девица слишком себялюбива и предаст благодетельницу, а может, окажется слишком глупа для такой службы. Все-таки главной уверенностью Франсуазы была уверенность в том, что ей везет, удача так и продолжала сопутствовать ей, подталкивая девушку к новым и новым решениям. Измененная уверенная сестра, иная сообразительная гувернантка – все это казалось Франсетт маленькими значками будущей успешной жизни. А еще она попыталась подружиться с Гримо. И… наверное, можно считать, что ей это почти удалось. Насколько это слово вообще уместно в отношении подобного человека, от которого пара слов – это целый разговор. - Вы ведь давно при господине… Атосе? – начала беседу она, пока поправляла вышивку на корсаже, а слуга убирал в гостиной. Ответ последовал немедленно, но слишком короткий – Гримо просто кивнул. - Вы служили ему до того, как он поступил в мушкетеры? Ну… раньше, когда он носил иное имя? Еще один короткий кивок. В другое время это напрочь отбило бы у девушки желание разговаривать, но Франс твердо решила, что ей надо разговорить слугу, заставить его раскрыться, показать себя лучше… тогда к Оливье вернется не только исполнительный человек, но и заботливый друг. - Он довольно сильно изменился, не так ли? На этот раз Гримо на миг задумался, затем развел руками, как бы показывая, что все возможно, но не ему это решать. - Впрочем, кое-что в Оливье… то есть в Атосе неизменно, - не сдавалась Франсуаза, решив, что к своим мыслям о том, что другу детства это не нужно, ему нужна просто исполнительная вещь, она может вернуться всегда, оставив мужчину в покое. – Его необыкновенное благородство. Удивительно, как он в силах оставаться таким, несмотря на предательство в его жизни, правда? Слуга кивнул и поднял глаза и руки к небу, что, наверное, должно было означать, что на все воля Божья. Или то, что граф – особый человек, выше всех. - Может быть… вы будете мне хоть немного отвечать? – решилась прямо попросить девушка. – Я не очень хорошо понимаю ваши знаки. Ну, конечно, если вам не очень тяжело говорить со мной. Опять успех! Гримо слабо улыбнулся, видимо, в ответ на ее уважение его возможного желания тишины. - Да, - наконец произнес он. И добавил: - Господин Атос – особый. - Мне так жаль, что я не помню вас из той жизни, - встрепенулась Франсуаза. – Я не часто бывала в замке, конечно… - Не состоял тогда. Видимо, это означало, что ранее Гримо служил где-то в Ла Фере, но не состоял при графе, что объясняло, отчего Франс его не видела. - А! Значит, после Атос оценил вас, так? На этот раз слуга вновь обошелся кивком. - Мне с вами тоже гораздо спокойнее, - продолжила мадмуазель де Бертран. – Девушкам очень неуютно путешествовать по стране. Но вам, наверное, было бы гораздо интереснее быть при Оливье? Гримо вновь мгновение подумал, кажется, он не нашел, как показать ответ знаками, и не подобрал слова так, чтобы обойтись всего двумя-тремя. - Спокойнее, - ответ прозвучал более развернуто. – Отвечаю. Не перед ним, перед собой. Господин Атос любит риск. Франсуаза понимающе кивнула, угадав смысл: граф безрассуден и не жалеет свою жизнь, готовый сложить голову ради любого пустяка, слуга такого позволить не может, и хоть, наверное, сам предпочел бы держаться подальше от сражений, но готов идти куда угодно вслед за господином, чтобы его, по возможности, уберечь. - А на том бастионе… вы тоже были? Молчаливое согласие. - Можете рассказать? Ну… хоть что-нибудь, - уточнила девушка, понимая, что сильно разговорить его не получится. - А что надо? - Что хотите… что вас… восхитило? Удивило? Франс отложила свое занятие, заметив, что и Гримо поставил в угол швабру, то есть определенно собирался потратить время на рассказ. Девушка даже подумала, не предложить ли ему присесть и налить себе вина, но решила, что это может отпугнуть слугу, непривычного к такому вниманию. - Это придумал господин Атос, - наконец начал рассказ Гримо. – Им надо было поговорить без посторонних. - Им? Оливье и его друзьям? – уточнила Франсетт. - Да, - ответ, а не просто кивок, заставлял буквально ликовать. – В лагере много солдат, на бастионе – никого. - Но там же опасно было, так? - Не боится. Никогда. Друзья боялись, он – нет. Говорил с солдатами, целящимися в него. Не прятался. Франс порадовалась, что отложила иглу, иначе точно укололась бы в этот момент от волнения, потому что отлично поняла все, что говорил Гримо: Атос о чем-то разговаривал с ларошельцами, не обращая внимания на то, что они собирались в него стрелять. Это ли не безрассудная храбрость?! - Сделал знамя из салфетки, - тем временем продолжал слуга. – Когда уходили, поставил мертвецов к бойницам… о! Он прервался, заметив, как побледнела девушка. - Простите, мадмуазель! – поклонился Гримо. - Ничего, - Франс потрясла головой, стараясь прийти в себя. Не так-то просто принять эту сторону войны. Несомненно, она знала, что на войне гибнут и… солдаты имеют дело с трупами. На какое-то время их оставляют на поле боя, после как-то кто-то забирает – вот таких подробностей она не знала, никогда никто не рассказывал, наверное, щадя ее юность. - А… зачем их так ставить? – девушка постаралась сделать вид, что ее ничуть не волнует некоторая жестокость этого действия. - Отвлечь врага, - пояснил Гримо. Дальше рассказывать он явно не хотел, замолчал, вновь берясь за швабру, показывая, что ему надо заниматься делом. Франсуаза решила пока не расспрашивать его больше, в конце концов, слуга и так говорил больше, чем… может быть, несколько последних лет своей жизни. Пусть отдохнет от ее расспросов. Ей тоже было о чем подумать. Атос придумал… Как это называется? Военная хитрость? Поставил тела мертвецов где-то на бастионе так, чтобы солдаты противника приняли их за врага – ну, если она верно поняла объяснение Гримо. И хорошо, если так, потому что придумывать что-то еще, что можно сотворить с телами, девушка даже не желала! Можно ли так? Франс не могла бы сказать. Творить что-то с мертвецами кощунственно. Ну… вроде бы так говорят святые отцы. Хотя ведь любое тело – лишь плоть, душа уходит из умершего, ее нельзя осквернить. Да и можно ли называть осквернением просто перемещение трупов? Их ведь не рубили, не пачкали чем-то – или что там еще делают неверные? Наверное, в них могли попасть еще пули их бывших соратников, но так ли это важно для того, кто уже убит? Единственное, что пока могла решить Франсуаза, это что в ближайшее время непременно побывает в храме. И помолится и за Оливье, и за тех неизвестных, кого он так использовал, и… вообще за всех солдат. *** К следующей воскресной службе Валери помогла сестрам с перешивкой нарядов и даже раздобыла неплохое кружево, договорившись с портнихой за небольшую цену – особенно небольшую для Франс, которая помнила, что сэкономила на аренде жилья стараниями Атоса, так что потратиться на некоторые обновки, впоследствии способные привести девушек к успеху, казалось верным решением. На этот раз Валери сопровождала сестер именно в роли служанки, так что Франсуаза сначала хотела не брать с собой Гримо, но тот с самым невозмутимым и уверенным видом последовал за девушками, кажется, что никакие возражения его не остановили бы. Оставалось лишь смириться (и в который уже раз подумать о том, что Франс надо поберечься если не ради себя, то ради вот этого верной слуги – он-то без раздумий встанет на защиту хоть против отца, хоть против всех дворян округи). Впрочем, после их разговора Гримо больше не казался таким уж мрачным, хотя больше они подобных бесед не вели. И это посещение дома Бога привело к тому, что Франсетт было не отбиться от желающих пообщаться. То кто-то подсел рядом с девушкой на скамью, то кто-то подошел следом за ней за исповедью, то кто-то проследовал вместе с ней к чаше со святой водой… С ней перекидывались лишь несколькими словами, приветствием и вежливым вопросом о самочувствии, а после с поклоном расходились. Правда, хотели определенно большего, но пока этого не хотела Франс – ни к чему ей с кем-то сближаться, она может выдать себя, чем больше в ней загадочности, тем лучше. Да и пока она не видела для себя пользы от этих людей, ей достаточно той небольшой игры, которую она затеяла. Мысли девушки при этом были слишком заняты душой, как своей, так и Оливье, не говоря уж о тех убитых… Войны, дуэли – все это всегда имело в беседах совсем иной ореол, в этом было геройство, был вызов запретам, даже родственники погибших предпочитали говорить только об этой стороне сражений. Но о чем она может думать сейчас, узнав, что самый благородный из людей, кого она знает, может использовать тела умерших, как… статуи? Как вообще это можно назвать вежливо? Франсетт молилась за погибших, искренне прося для них Царствия Небесного, пусть они и грешники-еретики. Девушка молилась за Оливье, ей так хотелось, чтобы он обрел свое счастье, пусть и не с ней, пусть не такое, как видит она, но его душе так необходимы покой, ему так нужно вернуться к своим обязанностям, но уже без боли внутри, ему надо перестать искать смерти – потому что сейчас он ищет этого, а что может быть ужаснее этих попыток самоубийства?! Франс так просила, чтобы Господь смилостивился над Атосом за эти его мысли и уберег его от подобных действий. Наконец, она молилась за Гримо, который так помогает ей, за сестру, чтобы та не отчаивалась, и за себя… Последние дни она была столь самолюбива, честолюбива и… лжива. Можно сколько угодно говорить о том, что игра словами – это не вранье, однако Франсетт понимала, что такое непозволительно с Небесами. Потому девушка горячо просила простить ей дерзость, ее желание возвыситься, ее гордость, которую она не могла смирить и из-за которой готова была поставить себя на одну ступень с первыми лицами Франции. Правда, покаяние пришлось сдерживать. Страшная правда времени: аббаты и иные священники были столь же вхожи в общество и, увы, достаточно вольно относились к тайне исповеди. Нет, нельзя сказать, что они выдавали узнанное, хотя и такое случалось тоже, но часто это передавалось иносказательно, так что открыться святому отцу, будучи уверенным в сохранении деталей греха, было очень непросто. И Франс это отлично понимала, ограничиваясь в покаянии общими словами, говоря о том, что вынуждена вести нечестные игры, позволять себе непозволительную гордость и прочее. Бог, конечно же, видит и слышит все, Он понимает, что хочет сказать Его дочь – девушка очень в это верила. При этом все равно, выходя из церкви, Франсетт понимала: сегодня этим посещением и разговорами она только еще больше создала нужный облик себе, даже ее покаяние священник может расценить в том же духе. Столь же короткими фразами с приветствиями и пожеланиями здоровья пришлось перекинуться и Жульетт. И Франсуаза довольно (и по возможности не очень гордо) отметила, что сестра держалась вполне достойно: она кланялась непринужденно, она избегала недворянского произношения гласных звуков. Так что когда несколько дней спустя Гримо доложил о визите к ним барона де Шовиньи, мадмуазель де Бертран восприняла это как должное.