хамелеон

На секунду я отчетливо чувствую запах кофе, а губы вспоминают чужие поцелуи. Вот только Панси Паркинсон всего одиннадцать, ей не разрешают пить кофе, и она никогда не целовалась. Я крепче сжимаю в руках светлую палочку с единственным украшением в виде длинной спирали. — 12 дюймов, боярышник и волос вейлы. Отличный выбор, мисс Паркинсон. Такая палочка не выберет простого человека — боярышник любит противоречивых людей, с конфликтом в самом их сознании, либо же… переживающих сложный период. Я улыбаюсь, отчаянно цепляясь за кусок дерева резко похолодевшими пальцами. Рассеиваются последние серебристые искры. — Какая вам больше подходит? — и мистер Олливандер любезно придвигает вторую коробку. Клен и все тот же волос вейлы. — Эта, — я взмахиваю боярышником, выпуская новый сноп искр. Кадма фальшиво улыбается и кивает, соглашаясь. Палочку нужно вернуть в коробку, и мне приходится заставить себя отодрать от нее пальцы. Исчезает воображаемое тепло чужого тела, пропадает тонкий аромат цветов, и я чувствую себя еще более одинокой, чем прежде. Мы выходим от Олливандера, и пухлые губы Кадмы неприятно изгибаются. — Отец гордился бы тобой. И это значит что она — нет. — Почему? Я сворачиваю собственную усталость и желание заплакать в компактный рулон и запихиваю куда подальше. — Боярышник считается древесиной, что выбирает действительно чистокровных волшебников. Я смеюсь. Впервые — в этом теле. Щеки быстро начинают болеть. Успокоившись, замолкаю, задумчиво разглядываю Косую Аллею. Да, чистокровных. Никак не тех, кто в шаге от открытого окна. Когда взгляд Кадмы становится невыносим, приходится пояснить: — Это ведь очевидно, что мы чистокровные. Зелено-карие глаза, отражение моих, темнеют. — Мы не входим в число Священных 28-и, милая. — …а. Ясно. Ричард Паркинсон, очевидно, не зря носит на руке серый отпечаток змеи и черепа. Откуда-то изнутри поднимается тошнота, и я хватаюсь за палочку. Мягкое незримое поглаживание по голове, и рвотные позывы отступают. Я не нахожу в себе сил отпустить кусок древесины.