Через тернии к звездам

Хоть и кажется, что я слишком много болтаю, И несмотря на все уже сказанные слова, Прошу, попробуй отыскать настоящего меня Где-то между ложью и истиной, Где я так хорошо спрятался. DECO*27 — Streaming Heart feat. Hatsune Miku

      Впервые он увидел страх на лице Эрвина, когда пришли новости о прорыве стены Мария. В тот день человечество вспомнило ужас, который представлял жизнь под их гнетом. Жизнь загнанных зверей, заточенных в ими же возведенной клетке. Отзвук этого ужаса Леви увидел на лице разведчиков, принесших вести о вторжении Колоссального и Бронированного титанов. И впервые ощутил, что же обычные люди, не наделенные силой, чувствуют при встрече с гигантами.       С тех пор о мирной жизни в Разведкорпусе осталось только мечтать: адреналин, подхлестнувший лениво отлынивающих от тренировок в последние месяцы солдат, резко повысил как уровень тревожности, осевшей в воздухе и многим не дававшей спокойно спать, так и общие показатели. День за днем приходили вести из падшей Шиганшины о количестве убитых и раненых, о появляющихся из пролома титанах и организованной силами Гарнизона эвакуации. В военном городке стоял непрекращающийся гул голосов, обсуждающих произошедшее и варианты возвращения Марии, доходящих до безумия и сочащихся безнадежностью; и это море грозило смыть собой все. Эрвин делал, что мог для возвращения боевого духа товарищей, однако в те ужасные дни, когда атаки титанов ожидали со всех сторон и готовы были поверить в существование любого ужаса, который только можно вообразить, помогало лишь время. Время, день за днем напоминающее, что опасность исчезла столь же внезапно, как и появилась.       Эрвин тогда на скорую руку сколотил отряд из Ханджи, Леви и нескольких выбранных ими разведчиком и капитанов основных отрядов, который незамедлительно отправился к месту вторжения для разведывания обстановки и помощи изрядно потрепанному Гарнизону, принявшему на себя основной удар. Но их остановила на границе Розы, в Тросте, ужасная давка, организованная людьми, в панике спасающимися от преследующих их гигантов, сотнями тысяч людей, переживших такое, о чем и подумать было страшно. В те кошмарные дни казалось, что мир сходит с ума, и Леви с трудом сдерживал дрожь в пальцах при виде мелькающих на горизонте титанов, уходящих все дальше от пролома вглубь земель падшей Марии.       Он еще на пути к Тросту цапался с Эрвином по поводу вариантов заделывания пролома, однако в Шиганшине выяснилось, что заделать пролом обвалом фрагмента основной стены не выйдет, так как сломать ее не под силу никаким взрывчатым веществам. Ее можно было починить лишь куском ее самой, сдвинуть который никаким сооружениям и новшествам техники человечества не было под силу. А оградить подступ титанов к Розе определенным сектором пути от Марии к Розе они попросту бы не успели, потому что за прошедшие дни титаны уже разбрелись на много километров от пролома, пожирая на своем пути сотни невинных жителей. Опустевший город, умывшийся в крови и оставивший после себя горы растоптанных или разорванных на части трупов и тупо плетущихся по улицам гигантов, загнал Леви в депрессию. От чувства собственного бессилия у него опускались руки, инстинкт самосохранения кричал о спасении и побеге, и Аккерману стоило немалых трудов пересиливать себя день за днем, заставляя открывать глаза и продолжать бороться. Он глухо наблюдал за мечущейся между внешними и внутренними воротами Ханджи, со своими помощниками анализируя следы, оставленные рукой Колоссального и телом Бронированного, на сурово следящего за ее работой Эрвина, и чувствовал, как лишь стойкость этой парочки держит его на плаву. Без них он плюнул бы на все клятвы и скрылся за Синой, подальше от горячих точек, наплевав на судьбу человечества. И ему было безразлично, что стойкость эта поддерживается, пусть пока что и едва заметным, но уже пустившим в их душу корни безумием.       Однако всколыхнувшееся море постепенно улеглось, напряженное ожидание вылилось в не менее напряженную работу по наращиванию сил Разведкорпуса и Гарнизона, объединивших свою работу по защите гражданских и направивших все возможные ресурсы на укрепление обороны южных городов и защите жителей, продолжающих эвакуироваться с оставленной территории внутри Марии. Сокращение продовольствия и места для жизни, теснота и назревающие протесты, подрыв авторитета армии среди гражданских, недовольство королевского двора, прилетающее регулярными гневными посланиями из Митры, и бог знает еще какие ужасы сыпались на Эрвина день за днем, и Леви понятия не имел, где он брал силы на то, чтобы все это выдержать. В первые месяцы после падения Шиганшины Эрвин на пару с Ханджи работал на износ, мотаясь между городами с инспекциями и рекомендациями по укреплению обороны на местах, а также с неведомыми никому проектами и планами, становясь примером неусыпной бдительности и спокойствия для своих подчиненных. И лишь Леви видел, чего товарищам это стоило.       Ханджи слегла первая. Простудилась на ветру, подорвав иммунитет нервотрепкой и перепалками с недовольными беженцами или работой армии горожанами. У Аккермана не хватило сил попрекать ее в беспечности, поэтому он лишь носил ей укрепляющие чаи, отпаивал слабо сопротивляющуюся ученую раздобытым в местной деревеньке медом, выпинывал переживающего за нее Моблита Бернера, вместо исполнения обязанностей ее заместителя ошивающегося у ее постели, и выслушивал горячечный бред Зоэ о потрясающих способностях атаковавших стену купцах и эгоизме зажравшихся титанов. Размышляя, куда же катится этот мир и как его оттуда вытаскивать.       Эрвин же и вовсе в один момент пропал на неопределенный срок. Сей факт Леви, отмахнувшийся от не поддающихся описанию противоречивых чувств по этому поводу, обнаружил аж спустя 2 недели после его срочного отъезда, завернув на уже ставшую привычной дорожку до его кабинета и столкнувшись с солдатом, отрапортовавшим, что командующий Смит шлет указания по поддержке морального духа разведчиков письмом. На заляпанной кровью и заломанной пальцами бумаге.       Свою команду успокаивать более или менее радикальными методами Леви не пришлось, что не могло не радовать. Чутье Аккермана не подвело и в этот раз. Его едва-едва сформированный отряд по импульсивному повелению своего капитана — не столько исполняющего приказание главнокомандующего, сколько желающего внести свою лепту в усмирение клокочущего безумия (как в мире, так и в своей голове) — взял на себя обязанности по восстановлению порядка в строю; и лучше всего это выходило у резкой на словцо, но при этом умеющей и пожалеть Петры. Она на пару с Эрдом проводила воспитательные беседы с отчаявшимися новичками и организовывала вечерние собрания, удивительно бодро и умело работая на сплочение разведчиков, прозвавших ее душой Разведкорпуса. Оруо и Гюнтер взяли на себя тренировку кадетов и поддерживали боевой дух провокациями и грубыми шутками. Они подстрекали трусивших рваться в бой и добились разрешения на тренировки с УПМ в одном из Лесов гигантских деревьев, максимально удаленном от опасных южных границ. Приближение титанов к нему не ожидалось, поэтому тренировки в нем проходили относительно безопасно, а возможность встретить титанов и зачистить часть прорвавшихся на свободные ранее территории врагов помогла разведчикам поддержать веру в свои силы и сколотить неплохую командную работу. Именно на этих относительно самостоятельных и инициированных изнутри заданиях, чей градус в первый год после прорыва Марии резко возрос в том числе и среди Гарнизона (о чем сообщали послания быстро налаженной сети писем между служащими разных корпусов), отряд Леви как следует перезнакомился и даже более-менее сдружился. Естественно, не включая собственно капитана отряда, ставшего более замкнутым и отчужденным.       Оказавшись предоставленным самому себе, Леви трезво пересмотрел свои взгляды на взаимодействие с людьми. Он страшился привязываться к товарищам, из раза в раз напоминая себе, уже наученному горьким опытом, чего стоят потери близких людей. И пусть в его отряде не было идиотов, позволивших бы обычному титану или даже девианту убить себя, неизвестно, какая опасность может их поджидать. Однако быть в абсолютном одиночестве оказалось невыносимо: все же его тянуло к пропавшему на несколько месяцев Эрвину, к покинувшей поселение Ханджи… к теперь кажущемуся таким спокойным и беспроблемным прошлому. Не спасала даже уборка, вновь ставшая его отдушиной, ненадолго успокаивая разбушевавшиеся нервы и создавая приятную иллюзию контроля над ситуацией. Съедающее заживо чувство — которое можно описать как смесь страха за себя и за других, беспомощности, страха брать на себя ответственность за своих людей, не говоря уже обо всем человечестве, и страха этот страх признавать — гнало Аккермана к суровым тренировкам, которыми он загонял себя день за днем, отмахиваясь от волнения Петры и встречая одобрительные взгляды парней безразличием. Ему было плевать, что делает его отряд, лишь бы не мозолили глаза своими взглядами, плохо скрывающими уверенность в его, Леви, решениях; однако они свободно функционировали и без его приказов, похоже, хорошо дорисовывая в своем воображении предполагаемые причины такого поведения командира и лаконично подстраиваясь под его гипотетические ожидания. И, хоть и наверняка ошибались в предположениях, удивительно попадали в точку своими поступками, чем тоже приводили Аккермана в относительную гармонию. Не могло не радовать и то, что невольно, своим примером, он гнал их к таким же тренировкам и провоцировал считывать намерения друг друга молча, чем изрядно помог надстроить базис индивидуальной командной работы, которая основывалась не на приказах, а на едином понимании ситуации и своих в ней ролей.       Ремни УПМ день за днем истирались, клинки быстро тупились, однако Леви выучился тратить минимум газа для развития максимальной скорости, отрабатывая молниеносные рубящие удары, готовясь встречать даже самого Колоссального лицом к лицу. И, лишь вымотанный и порой совершенно забывающий себя контролировать, выслушивая рассказы Петры о совместном обучении в Кадетском училище с Оруо, которого она частенько критиковала и высмеивала, или о своей оставшейся в Хлорбе семье, он мог относительно нормально засыпать (то есть падать на несколько часов в небытие), чтобы утром продолжить бороться с самим собой, находя в этом медитативном процессе извращенное удовольствие. На как-то слишком быстро превратившихся в традицию собраниях он говорил редко, являясь туда больше от того, что не находил себе места в резко потерявшем цвета лагере, и сам не замечал, как слово за слово выбалтывал товарищам что-то о своем прошлом. Не понимая, как относиться к пустоте в душе, раз за разом возвращавшейся к нему по вечерам в особенности после таких вот «разговоров по душам».       Какое-то время он развлекался рукопашным боем с Эрдом или Гюнтером, которым даже не было нужды поддаваться: оба проявляли себя с лучшей стороны и частенько укладывали существенно уступающего им в росте Аккермана на лопатки, вызывая у того довольную ухмылку и тычки под ребра от Петры, хохочущей с всерьез принимающих его суровую мину ребят.       Внешне он выглядел так же, лишь взгляд потяжелел да мешки под глазами стали чуть темнее, но внутренне Леви не без доли ужаса начал чувствовать, как скатывается в необъяснимую пучину, где любые эмоции, теперь посверкивающие в его сознании редко и крайне спонтанно, воспринимались как дар божий, и он цеплялся за любые из них, как утопающий. Ярче всего было раздражение: Бозард подбешивал Леви тем, что принялся копировать его в бою и слишком много трепался, и Леви в издевку давал ему двойную нагрузку в санитарные дни, сбивая спесь с хвастливого дурня. На втором месте оказалась неловкость: Эрд смущал некстати прорывающимися разговорами о Мари, которую он любил больше жизни и ради которой отправился в Разведкорпус, а еще коробили его неутомимые попытки зазывать нелюдимого капитана на организованные отрядом игры в карты. И последнее, но не по значению, место заняла тайная гордость: Петра радовала своими показателями, все же напросившись на персональные тренировки и даже практически не жалуясь на суровость некоторых методов капрала, которые, только ради нее, он слегка смягчал. Но все же это апатичное болото засасывало его все глубже и глубже, заполняло все его нутро день за днем, вымывая и те крохи, что еще оставались. Пока спустя каких-то бесконечно долгих 10 месяцев с прорыва стены Мария, когда лагерь вновь начал погружаться в сонное царство, а Аккерман готов был уже на стены лезть от безнадеги, не вернулся Эрвин.       Помятый, осунувшийся и похудевший, он выглядел бледной тенью самого себя. Едва не выпав из подвезшей его кареты, он одним кивком поздоровался со слетевшим тому навстречу с крыши генштаба капралом и удалился к себе, запершись еще на неделю в кабинете, отправляя из него поручения и распространяя вокруг себя ауру осуществления невероятно важного плана. Леви старался игнорировать его поведение, убеждать себя в том, что ему совершенно плевать на выходки Смита и тот вправе делать с собой что пожелает; но едва оправившаяся после болезни и тут же ускакавшая в Трост Ханджи, уже там слегшая с ангиной и засыпающая его оттуда полубредовыми письмами, стояла перед глазами, и перспектива проходить через такое еще раз угнетала. Именно такое объяснение ему было по душе, а навязчиво крутящиеся в голове мысли о том, что именно отсутствие Смита в его жизни загнало его в апатию и он уже не может отвязаться от этого чертового ублюдка, Леви старательно запихнул туда же, куда и подаренную давным-давно рубашку, каждую ночь прожигавшую ему спину сквозь кровать.       Наверняка только из-за этого он заявился к Смиту, проснувшись посреди дождливой осенней ночи от очередного кошмара. Хотя лучше бы не приходил.       — Эй, снова в темноте работаешь? Зрение посадишь.       Раздраженный беспечностью главнокомандующего, Леви цыкает, подкручивая ярче горелку на столе, и степенно разжигает пару заваленных ворохом документов свечей. Личная комната Эрвина мягко освещается теплым светом, разгоняя мрачные тени. Однако тень с лица командующего согнать не так просто.       — Ты что-то хотел? — устало обращается к нему Смит, проводя ладонью по уставшему лицу.       — Тебя увидеть. Ты сам не свой. Какого черта не спишь?       — Много дел, — бросает Смит, игнорируя хрипло надорвавшийся на первых словах голос Аккермана — будто бы и не говорил ни с кем с его отъезда — и мельком оглядывая его воспаленным взглядом. Хочется обнять, но нет ни сил, ни права.       — Придурок, что ли? Иди сюда, — Леви холодно кивает на свободное рядом с ним место на кровати. Единственное свободное пятно в комнате.       Эрвин молча опускается рядом, мрачно разглядывая свои руки. Еще не забывшие кровь титанов, от которых он старался защитить невинных жителей, отправленных на убой.       — Ты так сгоришь, как Ханджи, возьми выходной, — скупо отслеживая состояние Эрвина, тянет Леви и раздраженно шикает.       — Не могу спать. Не после того, что видел.       Капрал выжидающе смотрит на него, сузив глаза до щелочек с залегшими под ними тенями. Эрвин тяжело вздыхает и роняет голову на руки:       — Пять дней назад была организована Операция по восстановлению стены Мария. 20% населения, оставшихся после падения Марии, были отосланы на ее починку; обыкновенные гражданские с вилами и топорами, против заполонивших земли Марии титанов. Это была резня, чтобы облегчить нехватку продовольствия и успокоить растущие волнения. Приказ на нее пришел сверху, от Королевского Правительства, и я не мог его оспорить. Беженцам не нашлось места за Розой, а я отправил их на убой. Каким-то чудом остались выжившие… но их единицы в сравнении с сотнями тысяч погибших.       Тишина оглушает. Но Леви же не так горазд на речи, как этот всегда уверенный в своих словах оратор, а сейчас именно он нуждается в помощи… Его плечи напряжены сильным спазмом, тень на лице еще темнее, голос будто бы вот-вот сорвется на сип.       «Наплевать, он справится…»       Но Смит добавляет каким-то надломившимся шепотом, никак не вписывающимся в оставшуюся в памяти Аккермана картинку стойкого оловянного солдатика, ведущего за собой гарнизоны:       — И ради чего я тогда все это время сражался, если этих людей, которых мы так отчаянно защищали, приходится отправлять на корм титанам просто потому, что мы не в силах их спасти?..       «Да кого я обманываю? Все хреново, да?» И в затылке Аккермана что-то щелкает, а любые сомнения, надуманные барьеры и лишние рассуждения перестают иметь значение.       — Посмотри на меня.       Эрвин слегка скашивает на него взгляд, но этого мало.       — Эй, — гипнотизируя расширившиеся от неожиданности зрачки командующего, он хватает того за затылок внезапно заледеневшими пальцами и разворачивает его голову к себе, — так не пойдет. Этим глазам не подходит отчаяние, Эрвин.       Смит теряется, а Леви продолжает нести какую-то чушь, совершенно не выбирая выражений и не контролируя внезапно охвативший его порыв:       — Когда я впервые увидел тебя, меня обжег твой взгляд — холодный, стальной и ясный. Но, тогда я не знал тебя и не видел, что на самом деле эти глаза теплые, как летнее небо, а ты — не железный, — он мягким касанием, невольно скопированным из детства, когда мама гладила его после ночных кошмаров, убирает слегка растрепавшиеся пряди с лица Эрвина. А затем утыкается ему лоб в лоб и, закрыв глаза, полушепотом продолжает: — Ты не железный, а потому не загоняй себя, ведь человечеству без тебя не выжить. А тупыми выходками вроде работы на износ проблему не решить. Не бери на себя чужую ответственность, ты был не в силах остановить то, что случилось, но мы можем предотвратить это в будущем. Мне спокойно рядом с тобой, зовущим меня за собой и уверенным… в самом себе. Отставить жалость и сомнения.       Секунда. Другая. Леви краем сознания пытается понять, какого черта так себя ведет…       — Уже и говоришь, как я, — шепчет в ответ Эрвин, тоже прикрывая глаза и стремясь продлить такое индульгирующее мгновение.       От этого касания они будто бы перенимают мысли друг друга, а может даже и настроение, ведь неспроста Эрвина быстро окутывает спокойствие, а все гнетущие мысли постепенно перестают иметь значение… И неспроста его ошпаривает волной застоявшейся, перебродившей в душе Аккермана эмоции: холодной, но скрывающей в себе необъяснимое тепло, как от свечи, ощутить которое можно лишь поднеся ладонь к самому пламени. Отчего ему становится стыдно.       Леви только бледно хмыкает и слегка стукает его головой, а Эрвин чувствует по движениям мышц лица его улыбку. Отзывающуюся в памяти жжением, столь долгожданную.       — Ты сегодня на себя не похож… — и хоть слова сейчас излишни, они сами вырываются против воли Эрвина, стремясь наполнить странно-трепетный, украденный у какой-то другой жизни момент, перевести в рамки шутки и замылить его уникальность и щекотливость. Ведь в первый раз они вот так откровенно обнажают друг перед другом свои души: не всегда уверенный в своих решениях Эрвин Смит и умеющий сострадать не-сухарь Леви Аккерман. Вот так, парой необдуманных, но попавших в точку, вырвавшихся из сердца слов, звучащих дико, если знать его поверхностно, но не менее дико и для отвыкшего от щекотливости общения с Аккерманом Смита. «Летнее небо, значит…»       — Кто бы говорил. Но не все же мне ходить с кислой миной. Ты уж извини, может это звучало странно, но мне хотелось сказать тебе. Людям свойственны ошибки, и пусть для нас они недопустимы, я не сомневаюсь в твоих решениях. Твоя интуиция знает все лучше тебя. И я ей доверяю. Доверься и ты.       И он отстранился, опуская еще хранящую тепло Эрвина голову, скрывая за упавшими волосами слегка подрагивающие веки.       «Я скучал», — молча оседает в воздухе перед тем, как тихо закроется дверь, и оба не могли бы отчетливо сказать, кому из них первому принадлежали эти слова.

…

      — Почему ты не писал мне? — безэмоционально, отслеживая выполнение Гюнтером пируэтов в воздухе, спрашивает Леви. По ничего не выражающему лицу невозможно понять его текущее настроение.       Эрвин не отрывается от довольного созерцания открывающейся картины слаженной работы элитного отряда и каким-то странным голосом отвечает:       — Я писал.       Леви неудовлетворенно хмыкает.       — Не хотел тебя тревожить, и без того проблем хватает, — все же объясняет спустя долгую гнетущую паузу Эрвин, избегая потяжелевшего взгляда Аккермана.       — Неужели. Петра, береги газ! — прерывается он на краткий приказ, — Тебе бы тоже не помешало его беречь.       — Думаешь?       — Я ждал извещения о твоей смерти. Проблематично защищать тебя, когда ты исчезаешь едва ли не на год. Тем более от тебя же самого.       В голосе Аккермана лед. Эрвин прекрасно читает подтекст.       — Ты волновался.       — Если тебе так хочется героически сгореть на работе, то прошу на передовую. Загнивать в застенках будешь в старости. — Леви хмурится, отворачиваясь от Смита и внимательнее следя за раз за разом наносимыми Петрой хлесткими ударами.       А тому сложно оставаться спокойным, когда в груди щемит от подразумеваемых за этими сухими словами эмоций.       — Скоро. Скоро мы организуем исследовательскую экспедицию: вижу, что твой отряд более чем готов к вылазке.       За капитана красноречиво отвечают порхающие по деревьям разведчики, уклоняющиеся от внезапно появляющихся мишеней и попадая им аккурат в затылок.       — И не только они, многие подтянулись и теперь похожи на воинов, не то что раньше, — снова хмыкает Леви, устало оглядывая теряющуюся под ногами землю. Хочется приблизить вечер, расцветивший его унылую жизнь перспективой не-одиночества, но вслух он в этом не признается. Много чести.       — Это радует. Все же мой отъезд не прошел даром: нам дали разрешение на продолжение разведки по поводу атаковавших Шиганшину титанах и относительную свободу действий. Осталось только самое сложное…       И Эрвин трет переносицу, отгоняя и без того распирающие его многострадальную голову мысли о долгих месяцах уговоров капризных аристократов и не менее долгих месяцев мучительного выжидания ответа из столицы. Все это осталось позади, во что верилось с большим с трудом. Даже не хотелось задумываться о предстоящем.       — Если ты загнешься, Разведкорпус не выживет, — цедит Леви, скашивая на него глаза и раздраженно задавливая едва не вышедший из-под контроля поток злобного волнения и осуждения самого себя за эти мешающие чувства.       — У него есть ты.       — Не смеши меня. — Он цыкает, раздавая критические комментарии заигравшемуся в бравого воина Оруо, и добавляет: — И прекрати строить из себя пуленепробиваемого. Икона иконой, но так ты больше смахиваешь на идиота. Не забывай, что ты не один.       А Эрвин, отшелушивая налет грубости с тщательно спрятанного переживания в ответах Леви, ласково (иначе и невозможно охарактеризовать это касание) сжимает его пальцы и даже не пытается спрятать яркую, искреннюю улыбку.       По какой-то причине Аккерман не вырывается, удерживая дернувшуюся было руку.

…

      Казалось, жизнь потекла прежним чередом. Вновь вернулись, пусть и гораздо реже, чем раньше, совместные ужины, хотя уже и не столь замудренные, и вечерние прогулки с немногословными беседами о результатах поездки, столичных нравах и муках безделья, которое теперь Эрвин утолял в развернувшейся работе по налаживанию работы тылов и проектировке регулярных экспедиций за стены. Но Леви этих встреч катастрофически не хватало, в чем он не без раздражения из раза в раз себе признавался, скучая на общих собраниях корпуса и предпочитая отсиживаться в стороне, надраивая клинки. Как-то невольно, пропустив момент, когда следовало бы остановиться и врезать себе, он стал навязывать Смиту свою компанию и в рабочее время.       — Где ты их раздобыл?       Леви разворачивает на тщательно отдраенном буквально полчаса назад столе в кабинете Смита огромные карты внутренних территорий стен и прилегающих к ним территорий, подсовывая заворачивающиеся уголки под книги и кружки от недавно выпитого кофе.       — Из старых архивов правительства. А эту составили мы с Шадисом, — Эрвин тыкает пальцем в небольшую, больше напоминающую схему, карту территории примерно в 50 км за стенами. Солнечный блик падает на помеченную красным Шиганшину.       — Здорово, мы уже зашли так далеко… — «Не зря мы проливаем кровь на заданиях», — подумалось Леви. Странное чувство — ощущать в руках реальное доказательство неустанных трудов Смита. Настолько волнующее, что совсем не до того, из-за чего вдруг слегка дрогнули сжимающие карту ладони.       — И зайдем еще дальше. Где-то там кроются ответы на все наши вопросы.       — Увидим. Как обстоят дела с беженцами? — не отрываясь от карт, интересуется Леви. Не имеет значения, о чем разговаривать. Что угодно лучше, чем теперь едва ли не круглосуточно составляющая ему компанию мигрень. Которая оставляет его наедине лишь с главнокомандующим.       Смит отвечает спокойно. Похоже, тот разговор пошел ему на пользу:       — Оставшихся распределили по городам и селениям, многих отправили на дополнительные сельскохозяйственные работы, а некоторые, в особенности молодежь, записались рекрутами в армию. Надеюсь, вскоре в наших рядах прибавится.       Разделив со Смитом заботы и единое дело, Леви невольно разделил и волнение за судьбу человечества. И пусть оно заняло лишь какой-то крохотный уголок его души, часто и вовсе спящий, под влиянием Эрвина это чувство разрасталось до имевшего вес обстоятельства. На что Леви уже было не плевать:       — Если оставшиеся не перегрызут себе глотки раньше. Несмотря на частичное освобождение территории, людей все еще слишком много для такого маленького пространства. Им туго придется в клетке стен, начнутся беспорядки, преступность повысится, голод погонит их друг на друга. Я тут подумал… Есть возможность отвоевать часть территории в относительно безопасных районах на севере.       Он напрягается от мурашек, забегавших под одеждой в момент, когда Эрвин подходит к нему со спины и склоняется над картами в паре сантиметров над его ухом. Непозволительно близко, хотя наверняка дело в том, что Смит зашел со слепой зоны, в которой Леви никогда не мог оставаться спокойным, постоянно чуя подвох. Перебарывая панический порыв отшатнуться и напоминая, что никакой опасности нет, он закончил:       — На севере достаточно суровые условия, поэтому титаны появляются там редко. Сам говорил, что там остались некоторые древние постройки, достаточно крепкие, чтобы сдерживать случайно забредших титанов небольшими силами армии.       Ощущение слишком близко стоящего Эрвина его… раздражало. Будто бы заполонивший его голову едкими мыслями командующий нарушал негласное правило и беспардонно вторгался еще и в физическое личное пространство Аккермана против его воли. Он успел отвыкнуть от Смита и вновь долго сходился с ним, сантиметр за сантиметром пуская поближе, прощупывая тающий между ними барьер. Который еще оставался, плюс эта проклятая дрожь, в последнее время изрядно мешающая ему холодно мыслить. Она срывала с предохранителей все его пороки: импульсивность, жестокость, недоверие, незаслуженную придирчивость. Смит всего этого коктейля не заслуживал, как и многие, на ком Леви уже успел сорваться, поэтому ему хотелось избавиться от нее, как от мешающей слабости. Но что же ее провоцировало? Все это пролетает в сознании за секунду, пока — Леви интуитивно чувствует — Эрвин качает головой:       — Слишком много ресурсов придется на это затратить, да и вряд ли там можно будет разместить много людей. Похоже, он уже прогонял в голове этот вариант.       — Тогда вернуть стену Мария. Если бы мы среагировали быстрее, титанов еще можно было бы запереть в Тросте, наставив у дыры отряды ликвидаторов. Но и сейчас у нас наверняка есть шансы. Отправь нас на разведку, посмотрим, что можно сделать, — Леви раздраженно дергает плечом и, не выдержав, отходит подальше от буравящего его спину взгляда, на противоположную сторону стола, лихо оглядывая перевернутые южные земли, представляющиеся ему не столь уж и большой территорией для зачистки. Переключиться со своих ощущений на нить диалога как никогда трудно.       — Вероятность очень мала. Мы потеряем в этих попытках людей больше, чем можем; пока нет возможности закрыть дыру — нет смысла пытаться.       — Не ты ли говорил, что пойдешь на все для достижения цели? — Леви все еще чувствует на себе пристальный взгляд, и от него хочется укрыться, смыть его с себя, отскрести наждачкой.       — Но не на опрометчивые шаги. Безжалостно посылать солдат на бойню, не зная, сработает ли, ведь каждая жизнь наших солдат на счету. Это неуважительно и по отношению к погибшим товарищам. Ведь они отдали жизни не для того, чтобы мы погибли зря, — сурово парирует Смит, и Леви прикусывает уже готовые сорваться с языка оскорбления, тяжело утыкаясь кулаком в стол и слегка оцарапывая костяшки. Теперь хочется отскрести с себя и липко осевшие упреки. Ну конечно, мог ли он сомневаться в своей бесчеловечности? Эрвин этого не одобряет…       — Придется смирится, — мягче добавляет Смит, с тревогой глядя на сильнее задрожавшие руки Аккермана. Которые тот быстро спрятал, скрестив на груди.       — Ты в порядке? Дрожишь.       — В порядке, — отмахивается он. — Смириться? И это ты мне говоришь?       «Убери эту заботу из голоса».       Эрвин улыбается краешком губ. Все же Леви знает его слишком хорошо.       — Перенаправить энергию в иное русло, — Эрвин отходит от него и начинает методично перебирать папку бумаг, которую привез с собой из столицы. — Сейчас нам бы поймать пару титанов для исследований их слабых мест. Мы действительно все еще слишком мало знаем о враге, так что даже сунуться на его территорию надолго не можем. Колоссальный и Бронированный исчезли, другие титаны тоже будто бы в какую-то спячку впали, и мне не совсем понятно, отчего. Пока нам благоволят боги, лучше использовать отведенное время с умом.       Он сворачивает карту и вручает Леви небольшой фрагмент пергамента, на котором аккуратными линиями нанесены маршруты следования:       — Как только наступит зима, твоему отряду нужно будет проникнуть на эту территорию и исследовать ее на возможность содержания там титанов. Если закрыть глаза на предполагаемые потери, сама идея по поимке титана для изучения его поведения и слабых мест резонна. 13 лет назад нам это удавалось, возможно, удастся и вновь. Хочу посмотреть, стоит ли отправлять людей на эту авантюру. И желательно свести потери к минимуму, поэтому и отправляю тебя.       В этом слышится весомое «Доверить это могу лишь тебе», и Леви смягчается.       — И что с ними делать после поимки? Развлекать? Если вообще возможно их поймать голыми руками, — он без раздумий усаживается в обитой красной кожей кресло главнокомандующего, закинув ногу на ногу, и внимательно изучает помеченные на карте точки предполагаемого содержания противника. И возможные места обороны.       — Доставить сюда и запереть, — Эрвин легко тыкает в обведенный кружочком район, все еще не отводя глаз от напавшего на всегда столь четкие в движениях руки капитана тремора, — в этих поселениях сохранились крепко сколоченные колодцы. Если загнать туда титана, он уже не сможет выбраться, поэтому Ханджи сможет без вреда для себя и своих людей изучать их. Но это в перспективе, пока что об этом речи не быть не может.       — Снова к этой сумасшедшей меня отправишь? — Леви вовсе не рад перспективе уклоняться от маньячного поведения Зоэ, раз за разом активизировавшегося рядом с ее обожаемыми гигантами. Если ее и можно было терпеть, то вдали от прямого объекта ее научного интереса. А не когда каждый день приходится вытаскивать ее задницу с того света.       — В перспективе — да, но на этот раз «отмываться от слюней» не придется. По крайней мере — не сейчас, — ухмыляется ему Смит, цитируя фразу, давненько брошенную Аккерманом после очередной попытки вразумить уж слишком беспечно полезшую прямо в рот напавшему на нее титану Зоэ.       «Или же я не рад перспективе вновь разъехаться с Эрвином? Вот же срань».       — Куда деваться, — выдыхает Леви, складывая во внутренний карман карту, и переводит взгляд на нависшего над ним Эрвина: — Чего еще?       — Леви, что с тобой такое?       Леви простреливает насквозь от столь близкого звука его голоса. Да так, что он аж дергается, с размаху врезаясь коленом в стол.       — О чем ты?       По обеспокоенному лицу Эрвина с трудом можно разобрать, о чем действительно он спрашивает. Но в любом случае что-либо выбалтывать Леви не намерен.       — Тебя трясет, неужели не замечаешь?       Еще бы он не заметил. Дрожь перекинулась с рук на все тело, казалось, даже не забившееся быстрее сердце. Но дрожь эта было с налетом паники.       — Не знаю, такое иногда возникает в последнее время. Проходит обычно к утру.       Он нехотя позволяет Смиту тронуть его пальцы, обжигающие того контрастным холодом. Ему боязно осознавать, что Эрвина так беспокоит его состояние:       — Прекрати, незачем тебе об этом беспокоиться. Как будто проблем мало, — но слова застревают глубоко в горле, когда Эрвин обхватывает его ладони не в меру большими своими и согревает слегка подрагивающие пальцы. — Эй, прекрати.       Теперь его колотит уже от извращенной неправильности этого прикосновения. И от непозволительного, разливающегося тепла от кистей выше по рукам, к щекам, к сердцу. Нельзя этого допускать. Потом не выпутаешься…       — Это ты прекрати. Даешь ценные советы, но сам же им не следуешь, — он переводит одну из таких приятно теплых ладоней на лоб Леви, и того накрывает противоречивое желание приластиться к ней, как изнемогающий без поглаживаний кот к любимой ладони хозяина.       От этого образа его передергивает, и он резко уворачивается, подрываясь на ноги:       — Приказ понял. Увидимся завтра, командующий.       — Береги себя, — раздается ему напоследок, прежде чем за спиной пошатывающегося Аккермана хлопает дверь, а он, тяжело прислонившись к ней спиной, переводит дух.       С ним что-то явно не в порядке.       Уже на следующее утро Леви не может подняться с кровати. Его лихорадит, бросая то в жар, то в холод, озноб бьет теперь уже все тело, а попытки доползти до двери, чтобы послать кого-нибудь за врачом, приносят лишь сильное головокружение и желание сдохнуть. Больше всего пугают отнимающиеся ноги. Таким его находит спустя два часа горячечного марева обеспокоенная Петра, прибежавшая за не явившемся на построение капитаном. С трудом подняв его резко потяжелевшее тело с пола и перетащив на разворошенную кровать, она тут же соображает ему стакан воды и мокрое полотенце на голову, а потом исчезает, вернувшись уже спустя 10 минут с лекарем.       Леви прописывают недельный постельный режим и покой, но покой ему слабо светит, потому что вслед за врачом Петра притаскивает Эрвина, скорее всего, навязавшегося после ее сухих слов о недомогании капрала. Она бы не стала разбалтывать все о плачевном состоянии Леви добровольно, хотя тот уже не был уверен, что знает этих обоих достаточно хорошо.       Потому что они устраивают над ним не до конца понятный его воспаленному сознанию ритуал по разделению обязанностей. Слабыми вспышками в сознании отпечатывались эпизоды: вот Петра случайно проливает из чашки воду для омовения и своей кофтой ее вытирает, пару раз проехавшись пяткой по полу; вот Эрвин в ее отсутствие переодевает его и укутывает по горло в неизвестно откуда взявшееся огромное одеяло; вот он же добавляет в принесенный Петрой чай кусочки лимона и несколько ложек сахара, хоть и знает, что Леви с сахаром не любит, а потом едва ли не насильно поит его, крепко придерживая за плечи… Вот Петра драит полы в его комнате, бормоча: «Когда люди болеют, убираться надо как минимум раз в сутки», а Эрвин тяжелым взглядом следит за ее стараниями. Или вот Эрвин пишет что-то в своих документах, прикрывая от глаз Леви светильник стопкой книг. Капрал часто отключался, поэтому не мог точно определить, как много времени прошло и сколько раз эти двое навещали его, однако горьковато-кислые настои и неизвестного происхождения пилюли быстро помогали, от чего он уже к вечеру второго дня начал приходить в сознание, хотя тело отказывалось ему подчиняться.       — Что со мной такое? — хрипит он отвыкшим от разговоров голосом из кокона одеяла, посверкивая измученным взглядом в сторону Эрвина. Уже не до шуток, не то состояние, чтобы отказываться от помощи.       — Лихорадка на почве стресса. Но твоя иммунная система держалась дольше положенного: как сказал врач, такое тяжелое протекание означает, что болезнь долго жила в законсервированном состоянии и набирала обороты. Ты довел ее до пика тем, что совсем не отдыхал.       В голосе Эрвина сложно отделить заботу от осуждения.       — А я уж думал, меня твои изыски доконали, — Леви морщится от головокружения и все же садится, выпутываясь из удушающего жаром одеяла. «Стресс, значит… А кто тому виной?»       — М, шутишь, значит уже в порядке, — Эрвин продолжает строчить что-то, противно скрипя пером. — Но все равно полежи еще пару дней, пусть организм восстановится до конца. А то еще свалишься со стены, а мне потом тебя отскребать.       — Откуда в тебе столько язвительности? — тихо интересуется Леви, протирая лицо вовремя оказавшемся рядом влажным полотенцем. От него сразу хочется жить дальше.       — Удивительно, что ты еще спрашиваешь. — Эрвин отложил перо и уставился на мрачно глядящего на него Леви, подперев голову рукой: — Не успел я отойти от поездки, как выясняется, что ты свалился даже не от титана, а банально от того, что загнал себя. У меня сердце чуть не остановилось, когда я тебя увидел. И после этого тебе обо мне беспокоиться?       Леви недовольно скривился и откинулся обратно на подушку, перед этим агрессивно затолкав надоевшее одеяло ногами в конец кровати. Вновь разливающийся в груди жар сейчас неприятен, хотя и горько-сладким екает на долю секунды где-то в солнечном сплетении.       — Еще и своих ребят напугал. «Сильнейший боец человечества все же не титан и умеет болеть», как сказала Петра, и весьма справедливо. Она, кстати, единственная, кто осмелился войти к тебе и помочь.       — Остальные боятся, что им потом несдобровать, — понимающе оскалился Леви, и улыбка ненадолго задерживается на его лице при воспоминании об обеспокоенном лице Рал.       Эрвин вздыхает на это и отворачивается к своим документам. Он выглядит недовольным, но Леви не нужно спрашивать, чтобы понять, в чем причина.       — Ревнуешь? — выдох с налетом насмешки.       — Ревную, — прищур, нажим в голосе. Отказ играть.       Эрвин устал притворяться, а у Леви уж тем более не было сил изображать из себя сухаря. Он беспокоился за Смита, переживал изо дня в день, загоняя волнение поглубже и давая там пускать корни, отравляя его жизнь въевшейся в бессознательное тревогой; и в итоге довел себя до такого состояния, измотавшись негативными эмоциями похлеще физической истощенности. Но наградой было видеть, что его беспокойство взаимно, а, может быть, даже менее сильно в сравнении с взвинченным Смитом.       — Нет причин.       Шепотом, прикрыв веки, потому что если скажет громче, то что-то в его отношении к Эрвину пойдет по неправильному пути. Ведь он помнит те взгляды, он помнит тщательно скрываемое внимание и видит его и сейчас, страшась давать дозволение способному вылиться невесть во что притяжению. И черт бы с Леви, он уже принял то, что в этой жизни ему не быть счастливым: он мог бы поддаться магнетизму и утянуть Смита за собой на дно, но у Эрвина на счастье есть не только все шансы, но и полноценное право, и отнимать его Аккерман не станет. Не хочет, не может. Казалось бы, что проще? Дать ему понять, что Леви нет дела, обозначить дистанцию и четко держать ее. Но Эрвин беспокоится, а Леви все же еще недостаточно сволочь, чтобы проигнорировать это. Ведь не выдержал бы, если Смит проигнорировал его в ответ.       — Тебе вообще нет причин беспокоиться за меня. Я редко болею, это скорее исключение, чем правило. Могу заверить, что ты меня таким теперь несколько лет не увидишь.       «А Петру можно бы использовать для отвода глаз. Пусть думает, что мы с ней близки, пусть поймет, что ему не нужно строить иллюзий насчет меня. Пусть обратит внимание на более достойного человека».       — Боюсь, не в моей власти решать, о чем беспокоиться, а о чем нет, — сухо цедит Эрвин, шурша собираемыми в папку документами и поднимаясь. — Отдыхай, тебе нужен покой. Доброй ночи.       Такое он уже не может пустить на самотек. Все же еще так слаб… Что за сильнейший боец человечества, который не может сдержать порыв и сыграть свою роль до конца? Потому что от интонации Эрвина, сочащейся демонстративным безразличием и скрываемой за ним досадой, от его мигом потерявшего любые эмоции и без того измученного лица Леви порывается вперед и хватает его за рукав, опаляя кожу горячечным жаром. Пользуется заминкой Смита, пробирается к ладони и, слегка сжав ему пальцы, повторяя его же жест, оглаживает запястье, волнообразно ползет выше, под ткань, к локтю, сжимая его руку одновременным «Прости», «Спасибо» и «Все хорошо». И «Все ни хрена не хорошо».       — Леви, какого черта происходит? — естественно, Эрвин этого не выдерживает. Никто бы не выдержал.       — И сам не знаю, — Леви смотрит в пол, ведь одного касания достаточно, чтобы сказать все и даже больше.       Для него, не для Эрвина.       — Объяснись.       А кто бы знал, что ему сказать. Ведь Леви и сам не может разобрать тугой клубок противоречивых чувств, поселившийся в его груди и раз за разом глодающий его в особенности рядом с Эрвином. Вдали от него сосущий тоской, наедине же съедающий осуждением.       — Не хочу давать тебе ложную надежду, но и оставить тебя не могу. Я привязался, Эрвин, и это не радует. Я боюсь за тебя, и видишь, к чему это приводит, когда ты желаешь оставить меня в неведении. Я уже говорил, что пойду за тобой на что угодно, но большего не могу тебе дать. Извини.       «Хотя и до жути хочу». В сказанном много утаенного. Он и без того сказал слишком много, открыл свою слабость, , успел десять раз съесть себя осуждением — ведь не сдержался, не отпустил вовремя, не дал перегореть из-за собственного малодушия — за ту секунду, пока Эрвин, утягиваемый его хваткой, опускается рядом с кроватью на колени.       — Дурак, — он стукает его лбом, отзеркаливая теперь уже жест Леви, и прижимается к разгоряченной голове, прикрывая глаза: — Я уже и думать об этом забыл, а ты все мучаешься. Для меня ты друг. Лучший друг.       В касаниях куда больше слов, чем оседает в теплой тишине комнаты. «Не вини себя за привязанность, я тебя никогда не оставлю» — «Но тебе ведь самому больно. А будет еще больнее» — «Неправда, все в порядке, я этого хочу» — «И тебе достаточно друзей?» — «Если ты того просишь».       И Леви охотно верит в силу Смита оставить все как есть, игнорируя собственную руку, ни черта не по-дружески ласкающую его предплечье, чувствуя, как Эрвин таким же движением отвечает ему. Тоже со слегка дрожащими пальцами.

…

      Что такое «быть друзьями» для Леви — загадка. Для него вообще любое взаимодействие с людьми вне рамок выполнения задания оставалось загадкой: все же сказывалось отсутствие нормальной дружбы и влюбленности в детстве и юношестве. Друзей у него до этого не было: к Фарлану и Изабель он испытывал что-то вроде товарищеских чувств и не ощущал с ними такой въедающейся в кожу доверительности и желания просто быть рядом, как со Смитом. Они были приятелями, пусть и очень дорогими: они знали о нем лишь те крохи, которые он позволял им узнать. Смит же вытаскивал из него то, чего он сам от себя не ожидал. А то, что он испытывал к Эрвину, быстро докатилось сначала до планки «семья» (в чем он в один момент с удивлением убедился, обнаружив в своей походной сумке дополнительные теплые вещи и посчитав это нормальным и даже немного ожидаемым), а потом и вовсе до необъяснимого пограничного состояния, на которое невозможно было навесить какой-либо ярлык.       Хотя семья эта была неправильной. Не в рамках тех семейных отношений, которые он видел повсюду и от которых бегал как от огня, а какая-то духовная: связь через совместные моменты, не относящиеся к работе, а потому отпечатывающиеся в памяти особо отчетливо и питающие Аккермана на расстоянии в вылазках и миссиях. Все же несколько прояснивший их отношения разговор стал для него отправной точкой. Предпочитая врать не себе, а другим, Леви признал несколько вещей:       1. Он выделял Смита из остальных и лишь с ним по-настоящему отдыхал душой, поэтому хотел сохранять эти едва-едва установившиеся отношения как можно дольше («привязался»);       2. Ему хотелось проводить с ним больше мирного времени, которое напоминало какой-то укромный уголок в море бесконечных армейских будней, хотелось создавать вокруг него атмосферу безопасности и спокойствия, потому что рядом со Смитом Леви впервые почувствовал себя… дома («размяк»).       И когда Эрвин позволял… он оставался. Отдавшись течению и решив не парить себе мозги излишними рассуждениями, он, не чувствуя больше подвоха в поведении главнокомандующего, вновь впал в спячку. А потому не заметил, как прикосновения стали обыденностью.       В те несколько вечерних часов, когда разведчикам давался отдых и лишь дозорные оставались начеку, они погружались в будто бы переносимое с собой облако искренности и снимали маски. Эрвин становился уставшим воякой, желающим переключения на какие-то ни к чему не обязывающие бытовые мелочи, а Леви в кои-то веки забывал о подстерегающей отовсюду опасности и отдавался инициативам Эрвина, наблюдая и содействуя. Его устраивало быть ведомым, и он был благодарен Смиту за то, что тот позволял ему ничего не решать, не напрягаться, не думать.       Одной из основных привычек, пробравшихся в их уединенные вечера, стало молчание. Оба, погребаемые в бумажной работе своих должностей, причем Смит в разы больше, чем Аккерман, просто не могли забыть о ней. Но теперь, когда Эрвин едва слышным шепотом время от времени бубнил под нос фрагменты некоторых отчетов и приказов, записываемых новенькими, почти не скрипевшими, выуженными Леви на рынке перьями, сам Аккерман корпел над рапортами и отчетами о деятельности своего отряда, расположившись на диванчике в его кабинете. Чайный сервиз на двоих, шуршание бумаг, усталые вздохи, скрип половиц и завывание бушующего за окном осенне-зимнего ветра, — вся эта музыка баюкала бдительность Леви и вынуждала проникаться уютом этих тихих вечеров. Эрвин удивительным образом умудрялся не бесить его: не делал лишних движений, не пачкался чернилами и не держал свои личные помещения в свинстве, не громыхал чашкой о блюдце, не повышал голос без необходимости, не дергал Леви лишний раз, зато умел считывать его неяркие эмоции по позам и многозначительным взглядам и вообще будто бы иногда разделял его мысли, предугадывая желания. Когда капрал окончательно уставал застрачивать многостраничные рапорты о проводимых спецотрядом вылазках, количестве затраченного газа, состоянии снаряжения, психологическом состоянии бойцов и т.д. и откидывался на мягкий, пахнувший чистым ворсом ковер, потягиваясь до хруста и переводя дух, Эрвин лишь одним глазом смотрел на него и подливал свежезаваренный каркаде, приглашая на перерыв. Рядом с Эрвином к нему вновь вернулась способность слышать и осязать этот мир, отсутствие которой он даже не замечал. Лишь теперь, сравнивая свое теперешнее состояние с прошедшими 10 месяцами, он видел, что жил словно в колодце и глох с каждым днем все сильнее. Теперь же на него подобно первому выходу на Поверхность наваливались новые впечатления, но вызывали они не боль привыкания, а зависимость и радость утоления в обход сознания подбиравшегося голода. А давление в голове все отступало…       С Эрвином было приятно молчать. Молчание не тяготило, наоборот оба отдыхали в нем от круглосуточной раздачи приказов направо и налево, предпочитая переговариваться бессловесно. «Глянь, что тут пишут», — протянутым рапортом какого-то непутевого разведчика, забредшего на развернувшийся ночью подпольный кулинарный поединок («И надо же было такое пропустить», — улыбается уголком губ Эрвин). «Может, отдохнем уже?» — склоненной набок головой и красноречивым взглядом. «Идем прогуляемся», — движением бровей по направлению к двери. «Слишком лень», — прикрываемыми веками и бессильно откинутой на пол рукой, а затем мягким похлопыванием по ковру: — «Иди сюда». И Эрвин идет, опускается рядом, разминает мягкими, умелыми движениями ему задеревеневшую от часов записей кисть и протягивает тонко сложенный вчетверо лист бумаги. Письмо с финальными строчками:

…передавай этому засранцу Леви привет! Мы тут без него скучаем! Целую вас,

Ханджи Зоэ

      И Леви меняется: лицо будто бы озаряется едва заметным светом, в глазах плещутся воспоминания о подколах Ханджи, ее сбивающей с ног энергетике и поневоле располагающей к себе бессовестности, с которой она поедала ему мозги во время предыдущей экспедиции. Это зрелище греет Эрвина получше горящего сбоку камина, бросающего на острые скулы Аккермана танцующие тени.       С Эрвином приятно было и говорить. Он много рассказывает о своем прошлом: о детстве, об отце — уже не с такой болью, не так скупо, как раньше, — о матери, оставшейся глубоко за стенами Сина в каком-то уединенном уголке с садиком и прудом, о друзьях с Кадетского училища, о жизни Найла в болоте Военной полиции, об устройстве армии и работе различных корпусов, о столичных слухах (и вот тут-то сквозь налет уверенности в себе просвечивает вымученная борьба со всем светом, в ответ на которую Леви хочется голыми руками переломать за него шеи всем неблагодарным ханжам). Его искренность и непринужденность развязывает Леви язык, и он сам, добровольно, без толчка со стороны, во время прогулок по стене, кутаясь в теплый шарф и не вытаскивая зябнувшие руки из неглубоких карманов, рассказывает о приключениях с приятелями в разбойничьей банде, о том, как учился драться на своих ошибках, немного о Кенни, еще меньше о матери… Смита по-настоящему интересует его опыт, его прожитая жизнь, его взгляды на службу и на многие отвлеченные понятия, которыми Аккерман прежде не интересовался: дружба, семья, любовь, ненависть, страх, враг, верность, цель, идея. Благодаря разговорам со Смитом он начинает задумываться, и порой дальновидность и неоднозначность вопросов командующего что-то коротят в мозгу Леви, не настроенном на чуткие вибрации и расшифровки трехдонных провокаций. Одно только «На что ты готов ради себя? Что держит тебя здесь?» чего стоит. И черт его разберет, спрашивает ли Эрвин про верность присяге, про почти улегшуюся под его благотворным влиянием жажду крови или о чем-то еще, касающемся лишь их двоих. Леви легче отвечать «Понятия не имею», «Для меня это несущественно», чем пытаться найти подходящий ответ, но Эрвин, похоже, убеждается в чем-то своем по его реакциям, по выполнению им службы, и не давит. И Леви тоже выдыхает, потому что ответы тут же кристаллизуются острыми шипами на языке, но не сорвутся с него ни за что. «Мне не за что себя ценить. Я здесь ради тебя, и отпустишь меня лишь ты».       Эрвина приятно было касаться. И не было желания останавливать себя. Поправить сбившийся медальон на груди, подать клинки, благодарно жамкнуть за плечо после приятного вечера, накинуть на продрогшие плечи форменную куртку, закрыть от недовольно орущего на сокращение содержания солдата, тут же затыкающегося под тяжелым взглядом выцветших глаз капрала, легонько отпихнуть боком в дверях, стараясь на расплескать до краев наполненные травяным сбором чашки… Убедиться, что все в порядке, ненадолго коснувшись плеча; углубиться в какую-то околосказочную книгу о жителях Подземного города прошлого десятилетия, прислонившись спиной к его спине, слушая мерное дыхание Эрвина и чувствуя приятное тепло его затылка, а после откинуть голову ему на плечо, благодарно и доверительно. Стукнуть по голове за то, что не соблюдает режим и не высыпается, а иной раз и затащить его в кровать насильно, скрутив руки за спиной и пинками отбивая желания работать из последних сил. Заправить выбившиеся из идеальной прически волосы за ухо и, позволив себе небольшую слабость, провести едва касаясь по шее кончиками пальцев, пуская мурашки и отвлекая сурово нахмурившегося Эрвина от одному ему известных дум. Но приятнее всего были инициированные Эрвином сеансы массажа. Сначала это была необходимость: Леви сильно побил титан, отбросив его мощным движением от себя и впечатав в дерево. Мышцы болели так, будто бы по нему пробежалось стадо оболтусов-кадетов, с бравыми воплями скакавших по полигону, и Эрвин едва ли не силой заставил Леви снять рубашку и помолчать, уткнувшись носом в подушку и смущенно отвернув голову к стене, пока главнокомандующий всея Разведкорпуса методично растирал его скрученные спазмами и наливающиеся синяками мышцы, массировал застывшие в судороге нервные узлы и буквально вил из него канаты, от боли переходящие к едва сдерживаемому наслаждению. Время останавливалось: теплые широкие ладони, крепкие умелые пальцы и невесть откуда взявшееся лечебное масло, приятно охлаждающее кожу, а напоследок, когда уже и не было необходимости, какие-то успокаивающие поглаживания по расслабившейся спине, запускающие табуны мурашек и заставляющие слегка содрогнуться от щекотки. От такого ему хотелось поцеловать эти руки, как девушке, потому что именно такой выход клокочущих внутри эмоций для него был естественен, но он понятия не имел, какую реакцию подобная выходка вызовет у Смита и узнавать не хотел. Поэтому после необычно крепкого сна, едва ли не на следующий день, Леви отблагодарил друга ответным массированием задеревеневших плеч и шеи, прикрывая это сердитым ворчанием. Все же сидячая работа, а Смит о себе совсем не думает.       Как-то плавно личные встречи с Эрвином вышли у Леви в приоритет перед основной деятельностью в Разведкорпусе и стали восприниматься как настоящая жизнь, тогда как все остальное обернулось вынужденной необходимостью, ожиданием. Но он был терпелив, а ожидание вознаграждалось. Однако он старался сдерживать сосущее внутри притяжение, чередуя эти встречи с длительным времяпрепровождением со своей командой и еще более длительным — в одиночестве, как и раньше, открывая для себя все новые и новые виды неба, теперь кристально-синего или желтовато-красного от недозимней погоды, или прислушиваясь к хаотично мечущемуся голосу в голове. Который, преимущественно, говорил тоже об Эрвине. Нашептывал оставить его, пока не поздно, пока еще есть возможность относительно безболезненно разойтись, не навредив, но раз за разом он откладывал это, малодушно разрешая себе еще чуть-чуть понежиться в тонко колыхавшемся уюте их недооформившейся дружбы.       Эрвин же вообще не знал, что делать с этим волчонком, за прошедший в разлуке год переродившимся в нечто неизвестное, новое, иное. Это ведь уже и не волчонок, он повзрослел: смотрит с интересом, не ждет возможности сбежать, не морщится от злости на весь мир и не бросается на других при любом неосторожном слове (ну, почти); напротив, властно отдает скупые приказы своим надрессированным бойцам, уверенно носит раньше так бесившую его форму, скупо ставит на место зазнавшихся парой крепких ударов и тянется к нему, не желая показывать всю силу своей привязанности, но все же выдавая ее в интонации, в позах, в ленивом попускании частенько выходящим за границы отведенного времени встречам и прогулкам.       Увидев его страх и нежелание даже думать о возможной близости, Эрвин не стал давить и отпустил натянувшийся было поводок, позволив Леви самому выбирать стиль их взаимодействия. А потом и вовсе понял, что ему нужна не веревка, не укрощение, а мясо и приручение. Подозрительного, колючего одиночку нельзя было привязать к себе силой — руку отгрызет или голову, что подставишь. Вот только желая приручить его лаской и заботой, которые слишком уж были в характере Эрвина, он привязался сам. Да так, что теперь уже сам Леви мог влиять на его решения, ведь по одному его слову он отступил, приняв правила игры. И честно постарался отпустить желание, остаться в рамках дружбы.       Но она его тяготила. Тяготила стальными прутьями клетки приличия и дозволения, в которую он сам позволил себя загнать, назвавшись другом. Его желание ослабло, укротилось вернувшимся распорядком их довольно дистанцированной жизни, но время от времени будилось самим же Леви. Который, воспитанный проституткой и до 7 лет живший в борделе, то есть насмотревшийся на разные варианты извращенных отношений, часто не видел границы между касанием обычным и интимным, неосмотрительно провоцируя Смита. Кажется, он даже не замечал этого за собой, зато Эрвин не мог не чувствовать внезапно проехавшейся по его затянутому в брюки бедру руки расслабленного, прикорнувшего на ковре Аккермана, которой он, обжигая кожу сквозь ткань, пару раз погладил его и, по-видимому, сказал этим «Спать пора, идиот, я уже все». А у Эрвина дыхание сбило. А все эти поглаживания пальцами при контакте рук, будто бы ему хотелось продлить касание, но на это не было разрешения? Или вот когда он решил в благодарность размять Эрвину плечи, так помимо цепко сжимавших трапециевидные мышцы тонких сильных пальцев он почувствовал на мгновение, как Леви уткнулся ему подбородком в макушку, взъерошил волосы дыханием и пробубнил что-то вроде «Ну и вымахал же…», а затем на секунду прижался к его затылку носом и, о небо, вдохнул его запах. Пульс Смита тут же подскочил на несколько десятков единиц, а плечи снова задеревенели, на что Аккерман уже злобно шикнул и крепко сдавил их, едва не ломая ключицу.       «Я пойду за тобой на что угодно» — разве может быть лучшим признание для военного? Но то было признание в верности долгу, идее, общему делу, а не лично ему как человеку. Как партнеру. И это ранило. «Но большего не могу тебе дать» — эти слова раз за разом звучали в мыслях Эрвина, оплеухой возвращая в реальность и не давая вестись на приветственно трущегося о его шею носом Аккермана, прискакавшего с затянувшегося задания. Но «не могу» не значило «не хочу», и Эрвин интуитивно чувствовал это «хочу» иногда в касаниях, иногда во взглядах сводящих с ума светлых глаз, так хорошо гармонировавших с зимними рассветами, регулярно встречавшими его хмурое утро стылым одиночеством. И лишь однажды отчетливо увидел это «хочу» совершенно неожиданно, отрезвляюще, обезоруживающе.       В конце декабря, а точнее 25 числа, в день ежегодной генеральной уборки всея Разведкорпуса, Эрвин с удивлением застает до румянца на бледных щеках довольного Аккермана у своего кабинета. Уже несколько раз за сегодня он видел его: то тычками направляющего стайки разведчиков по разным казармам с полной экипировкой чистящих средств, метелок, ведер и тряпок, то шикающего на недостаточно качественно побеливших потолки столовой кадетов, то в одиночестве отдраивающего внешние окна на башне штаба, зацепившись за нее тросами УПМ и подставляя уставшее лицо ветру, наблюдая за стрелами проносящимися над стенами птицами. Эрвин тогда поймал себя на том, что с расстояния в 15 метров различает едва колышущиеся на ветру пряди его свеженькой стрижки и любуется ими, желая пропустить сквозь пальцы. Вообще Смиту в тот день тоже было чем заняться: обход с проверкой сам себя не совершит; и вот наконец-то, выслушав доклады всех отрядов о выполнении своих задач и отпустив вымотанных, изрядно напуганных суровым бдением «чистоплюя» разведчиков на ужин, он направляется к себе с желанием растянуться где-то на пару часов на кровати и позалипать в потолок, но абсолютно не вяжущаяся с ситуацией ухмылка Леви заставляет его отмести любые планы.       Тот, едва дождавшись, пока Смит приблизится, хватает его за ворот рубашки и настойчиво тянет в боевые казармы, где обычно проводятся спарринги в зябкие зимние дни. Не особо отслеживая на мгновение утратившее хваленое спокойствие выражение лица главнокомандующего, благодарящего богов за то, что на пути им никто не встретился и не выпал в осадок с покорно шагающей как на привязи за маленьким капралом надежды человечества. Проигнорировав удивленно замершего посреди пустого зала Смита, наплевав на то, что выдернул его с заслуженного отдыха (между прочим, он тоже сегодня выложился изо всех сил), Леви стаскивает с плеч утепленную куртку и сочным, не терпящим отказа голосом приказывает:       — Прими бой.       — Что на тебя нашло? — Эрвина не радует перспектива драться с Леви по многим причинам.       Капрал тем временем стаскивает сапоги и носки, оставаясь лишь в брюках и белой рубашке. На которой натянувшиеся от регулярного использования в течение дня ремни УПМ оставляют соблазнительные следы, гипнотизирующие и без того преследуемого неприличными ассоциациями Смита.       — Мой подарок.       — В честь чего?       — День рожденья, — Леви остановился неподалеку от Эрвина, выжидательно уставившись на того и слегка постукивая ногой. — Сопляков я уже погонял, теперь твоя очередь.       — С чего ты взял, что я соглашусь? — И как он мог забыть даже поинтересоваться? Плохой из него друг, просто отвратительный. Леви прав будет, хорошенько его отделав.       — С того, что в этот день исполняются любые желания. В ответ можешь потребовать чего угодно в свой день.       — И ты хочешь именно этого? — Эрвину до сих пор не верилось, что из всех возможных вариантов Леви может захотеть драки.       — Хочу, — он принялся засучивать рукава, расстегивая пуговицы на манжетах и закрепляя смявшуюся ткань подвязками на локтях. Таких тонких и крепких. — Тебя вечно нет на общих тренировках, а так хочется испытать тебя в деле.       От того, каким вибрирующим тоном было сказано «испытать тебя», у Эрвина зашевелился предательский комок в груди. Все же Леви был тем еще кинестетиком. Язык касаний был его стезей; Эрвин не сомневался, что тот что-то для себя поймет из этого боя. И теперь размышлял, стоит ли перенастроить свои мысли, чтобы Аккерман ненароком не избил его просто за оскорбление собственного достоинства.       — Я так понимаю, в полсилы ты мне драться не дашь? — сдается Эрвин, тоже стягивая куртку и стараясь быстренько размять отвыкшие от активных действий суставы.       — А враги бы дали?       Резонно. Но Эрвин не уверен, поднимется ли у него рука драться в полную. Видеть на этом лице кровь ему не хотелось. Уж точно не его.       А Аккермана явно не интересовал его ответ. Он хотел этого боя. По каким-то своим причинам, не объясняя, предпочитая действовать, а не болтать. Совсем в своем духе. Едва поймав долгожданную позицию готовности, едва дав Эрвину смириться с этой мыслью и не позволив кинуться в раздумья о том, что правильно, и прочей чепухе, он бросается к нему, целясь в голову. Резко, не щадя. Тело Смита послушно реагирует, уходя вниз и в сторону, ловит затылком ветерок от просвистевшего в миллиметре от его уха кулака, и разворачивается, стараясь сбить противника с ног. С очень проворных ног, одна из которых уже летит ему в живот, заставляя уклоняться.       От второго удара пришлось защищаться блоком, прикрывая голову, и руки тут же приняли хук слева, посылая инерцию гудения по костям, мышцам, нервам. Леви бил не раздумывая, сухо и расчетливо, пользуясь слабостями противника и собственными преимуществами. Преимуществом была скорость, слабостью — рост. Леви едва дотягивал командующему до плеча, поэтому тому легче было блокировать атаки и расширять зону удара, но в маневренности и быстроте реакции он уступал легкому и вертлявому Леви, принявшемуся скакать вокруг него зайцем, стараясь зайти со спины и вырубить тычком в затылок. Совсем как титана. Наловчился.       Слабостью Эрвина была реакция, силой — терпение и выносливость. Стоило лишь поймать противника в захват, как удержать его уже не было проблемы. Обвиться, перекрыть возможность сопротивления и задавливать, задавливать, задавливать. Но прежде стоило измотать его ложными атаками, принимая огонь на себя и вынуждая выплеснуть основной запал, запыхаться, ослабить бдительность. Леви не пускал его близко, отскакивал на расстояние захвата и обрушивался на Смита с неприкрытой стороны градом быстрых, хаотичных ударов, заставляя вертеться, отступать к стене. Смит чувствовал, как удары наливаются силой. Вынуждая отвечать, распаляя азартом боя.       Но Эрвин все никак не мог отпустить себя, потому что перед глазами стоял образ привычного ему Аккермана: сдержанного, закрытого и, — о, как же хорошо, что он его не слышит — даже ласкового в касаниях. Сейчас он раскрывался с иной стороны. Смиту уже доводилось со стороны наблюдать за ним в бою, но все же то больше были сражения в воздухе, с мечами в руках и на приличном расстоянии; где из основных движений были видны неясные кульбиты да отблески клинков. Но сейчас его оглушало переизбытком кожи Леви, его невероятно крепких по сравнению с их легкостью мышц, сухожилий, ногтей, которые оцарапывали бока, когда меткие тычки все же достигали цели и слегка ослабляли стойкость главнокомандующего. Похоже, он бил по нервным узлам, вынуждая мышечные волокна отдельных частей рук и корпуса отключаться. Не зря часами разглядывал анатомические учебники в кабинете Эрвина… или его этому учили?       Размышлять явно было некогда, потому что Леви буквально провоцировал его, идя на сближение и намечивая апперкот. Рванул левую вверх от пояса к подбородку, но Смит уклонился и, перехватив на мгновение застывшую в воздухе руку, рискнул вонзить кулак ему в живот. Леви зарычал и ударил локтем по лицу наотмашь.       Тогда-то Эрвина и сорвало. Почувствовав мигом наливающийся онемением отек, который наверняка уже к вечеру окрасится сине-зеленым и еще долго будет отзываться тупой болью на малейшее нажатие, он стиснул зубы и кинулся на голодного на его реакцию Леви, давя ростом и длинной рук. Удар, блок, удар, выпад, уклонение, отскок… Не дать уронить себя на пол… Не позволить зажать руку в захвате. Упереться ногами в пол, блокировав замах. Отбить удивительно высокий удар ногой. Какая растяжка…       Они бились беспощадно, без правил, без передышки. Тишина наполнилась звуками борьбы. Гудели мышцы и сухожилия, когда тяжело дышащий Леви, уходя от атак, с разворота крепко приложил его голенью в живот, выбив воздух из легких, но одновременно с этим подставился, и Эрвин ребром ладони ударил его в бедро сверху вниз. Леви, зашипев, отдернул ногу и отшатнулся, Эрвин рванулся за ним и, пользуясь инерцией, пославшей его вперед, выстрелил кулаком по диагонали, наметив в правую скулу. Леви отбил его выпад локтем, и боль прострелила руку до самого плеча. Леви отлетел от него едва заметным прыжком, стряхивая с волос сбегающие по лбу капли пота, и возбужденно оскалился, вновь подлетая уже справа.       Он был прекрасен. Разгоряченная в пылу драки кожа, разметавшиеся, но в любой момент так аппетитно обрамляющие его лицо пряди, поблескивающие сквозь слабый оскал зубы. Волк, играющий с добычей. Худое жилистое тело, такое крепкое, таящее в себе великую силу, хлесткие удары ног, слишком быстрые, чтобы Эрвин успевал ими пользоваться для захвата, тяжелое, голодное дыхание, сбивающееся на злобные рыки каждый раз, когда атаки Смита достигали цели. Но откровеннее всего были его глаза: пепельно-серые, блестящие, с сузившимися в точку зрачками, сейчас они подернулись пеленой удовольствия, едва заметной кровавой дымкой, вымывающей из них человечность, обращающей Аккермана в беспощадного убийцу. Наслаждающегося процессом преследования и подчинения жертвы, хотя та еще пока не думала сдаваться. Но в его сознании все было иначе.       Вот тогда-то ему и пришло на ум забытое сравнение с мясом. Эрвин почему-то воспринимал «пищей» их наладившееся взаимодействие, а основным «голодом» Аккермана считал тактильный и голод по уюту. Но он забыл, почему невольно сравнил того со зверем при первой встрече. Волку нужно мясо, ему нужно чем-то питаться. Но волки не убивают ради убийства, в них нет жажды крови. А в Леви было. И он был ужасен и прекрасен в этом состоянии одновременно. Эрвину уже доводилось наблюдать за его боем. И пусть иногда он расправлялся с противниками быстро, как бы отмахиваясь от мухи, иногда же, когда они доводили его или задевали за живое, он отрывался на них по полной. Смит помнил следы на поверженном Аккерманом первом титане. Разрезов мечей на том было не счесть, огромные руки и вовсе были рассечены по кости. Но тогда им двигала жажда мести, теперь же ее не было, а ярость была. И был этот заводящий до колик огонек в глазах, заставлявший содрогнуться от ощущения, что перед ним — самый настоящий хищник, желающий растерзать тебя на части. Такими глазами смотрели девианты. Вот только Леви не улыбался, поэтому хотя бы не выглядел безумно.       Он дрался с полной отдачей, и изначально не желавший отвечать ему в полную силу Эрвин теперь попросту вынужден был сражаться на 120% своих возможностей просто чтобы не схлопотать пару переломов. Он на своей шкуре чувствовал силу, чувствовал, каково было ублюдкам, которых банда Леви выслеживала и преследовала, и на которых тот порой отрывался так, что Военная полиция потом еще месяцы их опознавала. И не собирался ставить себя на их место. Не хотел быть тем самым мясом. Когда он открылся, Эрвин молниеносно ударил коленом капралу в корпус. Но Леви его обманул — в момент атаки ушел, крутнувшись вдоль его ноги, и снова рванул левую руку снизу вверх, в кадык… но не ударил, а, развернув кулак, коротко ткнул тонкими пальцами в горло, обозначив удар и ухмыльнувшись. Зря. Смит тут же зажал его руку по плечо, перекидывая через себя и скручивая у стены, стараясь удержать на месте. Но Аккерман не растерялся, крутнулся, ужом выскальзывая из смертельного объятия, активно работая ногами и брыкаясь. Наметил для удара подколенную ямку и дважды пытался лоу-киком выбить Смиту коленный сустав, оба раза неудачно. Эрвин, уже схлопотавший один такой боковой в бедро, теперь вел себя осторожнее, стараясь все время держать ноги Леви в поле зрения. Они были его основным оружием: крепкие, жилистые, явно отлично растянутые и приученные не пачкать руки с недостаточно сильным противником. Ими он бил без промаха, выбивая дурь, воздух и всякое снисхождение из любого, посмевшего усомниться в его способностях. Ими он прошел через ад и готов был пройти через большее. До жути тонкие щиколотки, явно выступающие задние сухожилия, крепкие стопы с выступающими костями и наливающимися синяками вновь отвлекли внимание Эрвина, и тот подставился. Леви попытался достать голову Смита ногой с разворота. Просчитался — растяжка у него была что надо, но ремни УПМ, до боли стянувшие его со всех сторон, стесняли движения, поэтому удар ушел в воздух мимо желанной цели. Развернувшись, он выбросил свинг правой, но Эрвин, поднырнув под удар, перехватил его за запястье и быстро наметил касаниями ноги два удара: один боковой в бедро, другой, дернув Леви ближе к себе — снизу вверх, в подмышечную впадину. Он попробовал заломить Леви руку за спину и вновь прижать к стене, проехавшись по ней щекой, заставляя выгнуться это соблазнительное тело от боли, но тот крепко ударил его головой и вывернулся, вдобавок больно ударив по руке предплечьем и сбил его с ног подсечкой.       Это был отчетливый плевок: «Свои грязные фантазии держи при себе». Эрвин усмехнулся в ответ, тут же вскакивая.       Такой Леви возбуждал. Либо Эрвин был конченным фетишистом, либо эта животная страсть к бою, к боли, к борьбе, эти посверкивающие взгляды, загнанное дыхание, клеймившие его гематомами и отеками прикосновения привязывали, врастали в него, как грибница в землю. Вообще весь этот бой походил на секс, и эта аналогия уж точно не помогала ему сосредоточиться на летевших атаках. Если таков секс с Аккерманом, то Эрвину впору опасаться своих желаний.       Перехватив одной рукой занесенное для удара колено, а другой подцепив опорное бедро, Эрвин опрокинул Леви навзничь, кувыркаясь и снова вскакивая… Аккерман тоже был уже на ногах, прямо из полуприседа он пошел напролом, и Смит уже знал, куда и как он будет бить, даже при высоком риске встречного удара… остается только уклониться, вовремя поймать его правую руку на болевой прием и…       Леви было слишком много: в его жизни, в его мыслях, а теперь еще и на его теле. Пусть не совсем такими касаниями, но это тоже был своего рода танец, полный грубости, страсти и похоти. Настоящей похоти, которую он видел в глубине этих сводящих с ума глаз, в этих хлестких ударах ногами, так и кричащих «Трахай меня!»       Леви не умел нормально выражать свои желания. Он постоянно зажимался, отмалчивался, предоставлял другим угадывать, что же его не устраивает и чего именно он хочет. Язык тела был ему ближе. Эрвин учился читать его, учился долго и болезненно, в начале регулярно нарываясь на сопротивление, на укусы. Леви плевался руганью, щетинился пинками и тычками, заботился мягкими поглаживаниями и неожиданными касаниями, которые явно сдерживал, не желая давать себе спуску. Сдерживал, мать его, желанные ему самому касания, мучая тем не только Эрвина, но и самого себя! Смита до жути бесила эта черта Аккермана, но за нее он не мог его винить: Леви попросту не мог расслабиться и отпустить себя, не мог забыть привычки, въевшиеся в его суть, не знал, как это сделать и как смириться с тем, что в этом случае останется без защиты. Эрвин долго не мог понять, что же он в себе запирает, как в клетке из собственных костей, а теперь понимал, так отчетливо, будто бы на эту шкатулку с секретом щедро хлестнули кислотой, разъевшей ее до основания, обнажив тщательно скрываемое нутро.       Жажда боли. Жажда насилия и страданий. Леви наслаждался болью, причиняемой им Эрвину, целился намеренно в те же самые места, где уже расцветали характерные следы его успехов, а еще явно кайфовал от собственных ощущений: доминирование, ведение в бою. Он перся от самого процесса, стараясь растянуть его подольше, давая Эрвину отдышаться и немного прийти в себя, кружа вокруг него выжидательно, ловя каждое его движение пристальным взглядом сквозь сузившиеся веки. От него несло чем-то первобытным, хтоническим. Во всем его нутре чувствовалось нечто темное, опасное, пропитавшее его сущность насквозь. И Эрвин на один долгий, пробирающий до мурашек миг по-настоящему испугался его. А потом… за него.       «Он ведь так же вел себя и в повседневности», — вдруг промелькнуло в сознании Смита. Он точно так же искал эмоций: ярких, причиняющих ему боль, щекотавших нервы, с одной стороны не позволявших сгинуть в каком-то одному ему известном болоте, а с другой не дававших нормально жить, чувствовать, дышать. Он ловил реакции Эрвина на свои прикосновения, наверняка специально провоцировал! Невзначай касался на людях, окатывал аурой ожидания их традиционной встречи наедине, ластился, разомлевший от тепла и безделья, но и огрызался, избегал его, отмалчивался, замыкался… Это было похоже на смертельные качели, где тебя раскачивает от щемящей нежности до пугающей отчужденности, в один и тот же день, даже в течение часа, и если Эрвин не поддавался, то Леви принимался раскачивать их сам. Его отказ, но отчетливые молчаливые признания в желании совместного времяпрепровождения, в жажде прикосновений. «Не могу» не значит «не хочу»… И этот бой — не просто драка ради драки, синяков по всему телу и еще недельного отходняка, не какая-то извращенная проверка — они давно уже все друг другу доказали — а нечто иное… Ведь для чего-то он выбрал именно его, Эрвина, а не куда более подходящего для этого инструктора или пару крепких товарищей по отряду. Ему нужен был именно Смит, нужна была его реакция, его эмоции, его удары. Провокация. Но на что?       Воспользовавшись заминкой, Аккерман схватил его за шею сзади и резко пригнул ему голову, одновременно выстреливая коленом вверх, целясь в нижнюю часть грудины или в солнечное сплетение — Эрвин успел прижать к груди руки крест-накрест, так что удар пришелся в предплечья. Однако удар оказался слишком сильным, так что его откинуло на спину, на пару мгновений вышибив воздух из сжатых давлением боли легких. Он не стал сопротивляться. Захотел посмотреть, что будет. И было… о, боги.       Леви властно оседлал его, крепко зажал щиколотками ноги, а коленями — бока, пригвождая к месту, и впился левой рукой Смиту в горло, правой, зажатой в кулак, нанося отрезвляющие хуки в скулу. Один. Другой. Третий. И схватил этой же рукой за волосы, оттягивая назад и чуть ослабляя удушающую хватку, любуясь своей работой. У Эрвина были все шансы зажать его в ответные объятия, ведь руки у него были полностью свободны: отпихнуть от себя, перекинуть на спину и вырубить одним ударом. Но он не стал. Потому что Леви не оставил бы брешь в собственной обороне. Он ждал этого.       — Почему ты прекратил?! — запальчиво прорычал его волчонок, склоняясь ниже и вглядываясь шальными глазами в резко утратившее былой азарт лицо командующего.       — Потому что ты хочешь иного.       О да, об этом ему красноречиво говорили остановившиеся буквально в паре сантиметров от его губ тонкие губы Аккермана, опалившие разгоряченным дыханием. Едва сдерживающиеся от того, чтобы склониться ниже. И кровожадно блестящие глаза с то сжимающейся, то разжимающейся на его шее рукой. И тут он понял.       Леви всем своим видом говорил ему: «Я для тебя опасен». Своим звериным взглядом, безжалостными атаками, неприкрытым желанием он кричал: «Да, я хочу тебя, но тебе от этого будет куда хуже!» И Эрвин увидел, почему. Добросердечный и сердобольный Эрвин Смит сочувствовал брошенным, неприкаянным, побитым жизнью людям, и старался помогать им, как только мог. Он давал им причину жить, причину сражаться и побеждать, превозмогая себя, вписываясь в историю и работая на благо человечества. Он стремился спасти всех и каждого, вытащить из пучины ужаса и дать способностям раскрыться… но понятия не имел, что делать с тем, кто не нуждался в спасении. Он хотел согреть Леви теплом, но не знал, что делать, если сам объект спасения бежал от него как от огня и вынуждал играть по своим правилам. Принципы Смита не позволяли вмешиваться в чужие решения, а здесь решение было принято задолго до его вмешательства. Леви, отлично знающий себя еще с раннего детства, точнее наверняка по дурости своей думающий, что иного выбора нет, давно решил, что не станет бороться за себя. Не станет пытаться вытащить себя из подземелья, в которое его загнала судьба. И пусть его тело покинуло Подземный город, какая-то часть его личности осталась там, среди отребья, не веря ни в возможность лучшего будущего, ни в перспективы счастливой жизни. Он жил как натянутая тетива, как готовая вот-вот надорваться струна, и это состояние было для него нормой. А баюкающая повседневность вдали от горячих зон таковой не была. Она напрягала, заставляла боязливо озираться в ожидании подстерегающей неизвестно где опасности. Держала в стрессе, провоцировала вновь явившиеся головные боли и бессонницу, о которой он уже перестал рассказывать Смиту, смирившись как с некоей обыденностью. То же самое касалось и любовных отношений. Их в первую очередь, потому что они и были воплощением той баюкающей повседневности, в которой Аккерману места не было, а точнее — не было места там его звериной сущности, которая извратила бы такой светлый союз, очернила его недопустимыми язвами. Сложно было понять, что же именно Леви понимает под нормальными отношениями, но одно Эрвин видел отчетливо — он ни за что бы не подставил дорогого человека под огонь. И ничего не мог поделать с тем, что этим огнем был он сам. Он мнил себя плохим парнем, и об этом предупреждал «хорошего», правильного, чистого Смита. Плохие парни не живут долго и счастливо в покое и взаимной любви. Они умирают или убивают сами.       Он страстно желал быть с Эрвином, но до ужаса боялся навредить, опозорить, сломать. Боялся утянуть его в бездну, считая это незаслуженным для того, кто вытащил его из тьмы и дал пусть хрупкую, но цель. Он хотел Эрвина, о чем кричали все его движения, все двусмысленно оброненные слова, но они же кричали и о том, в какой роли он себя видит. Он хочет боли, но Эрвин ни за что ее ему не причинит. Не поднимется рука, не сорвется с языка грубое слово, никогда и ни за что. Не мог он так обходиться с любимым, и сама потребность его в подобном обращении что-то убивала в душе Эрвина, заставляя сердце истекать кровью. «Но большего не могу тебе дать». Он поклялся защищать Эрвина. И делал это беспрекословно. День за днем защищая от самого себя. От такой железной логики Эрвину хотелось хлопнуть себя по лбу и взвыть от отчаяния. Ведь ему так хотелось преодолеть разделяющий их барьер в несколько десятков миллиметров, требовательно сжать волосы Аккермана на затылке, как ему нравится, как он хочет, и притянуть к себе, отбирая право решать за них двоих, забирая на себя всю ответственность… Леви не любил принимать серьезные решения. Возможно, потому что самое серьезное, самое тяжелое, давно уже принял и полагал все силы на его исполнение?.. Но теперь в его глазах был виден страх. Страх того, что сорвался, заигрался, позволил себе лишнее, позволил дать какую-то надежду. Едва не испортил все к чертям. Страх вынужденной остановки на самой границе точки невозврата. Который не позволил и Эрвину переступить черту.       Леви сглотнул пересохшим горлом, отрешенно чувствуя, как тело наливается болью и тяжестью. Пьяное упоение схваткой сходило, оставляя его наедине с последствиями. Стоило радоваться хотя бы тому, что все кости остались целы. И его, и Смита. Ведь в запале он мог раздробить тому и позвоночник или попортить личико. А потом его бы выперли со службы за нанесение тяжких телесных начальству. Осознав, в каком положении застыл, на одну небольшую вечность утонув в бездонных небесных глазах, он судорожно дернул голову наверх, угрюмо перевел дух, выпрямился и поднялся с тоже залипшего Эрвина, судорожно разводя лопатки. «Чуть не сорвался».       Хотя многозначительный взгляд поверженного Смита с пола говорил об обратном. По-видимому, сработало. Ему хотелось продемонстрировать Смиту все перспективы, все свое нутро, и он не сомневался, что это сработало. Эрвин отлично понимал его, прекрасно разбирался в людях и не мог не разглядеть такой явной открытости Леви. Лишь так он мог ему открыться, ведь никакие слова того бы не убедили, а пытаться зря у Аккермана не было ни сил, ни желания. И сделать это можно было лишь в такой день, подло воспользовавшись преимуществом. Истинный стратег. Учится у лучшего.       А Эрвин впервые смотрел на него как на свободного человека. Вольного поступать, как он желает, пусть даже вразрез с его на годы вперед продумавшего все предположениями. С кем не бывает, ошибся в расчетах. Нехило так ошибся… Леви наконец-то дышал, так, как и хотел Эрвин, делал, что ему хочется, тем более в такой особенный день. И пойти против его откровения Эрвин не мог. Смирившись, по крайней мере на данный момент. Потом он наверняка переубедит Леви, постарается найти к нему особый подход. Ведь не могло быть так, чтобы это было нерешаемо. Всегда есть выбор, всегда есть третий путь. Но об этом придется подумать позже. Потому что голова отказывалась работать, предательски гудя, вспоминая все схлопоченные по ней удары, и не помогала генерировать нужные слова.       Аккерману они и не были нужны.       — Сколько тебе хоть?       — 27.       Очередной провал.

…

      От такой бури после длительного затишья Эрвин долго приходил в себя. Залечивал синяки и ушибы, отходил от потрясшего его передоза прикосновениями и искренностью и думал. Много и безрезультатно. Как ни крути открывшееся, к иным выводам прийти было невозможно, а что делать с резко отдалившемся Аккерманом — черт его разберет.       Леви ушел в себя, принялся избегать его, загрузился работой, порой даже излишней, закрылся от любых попыток вызвать его на личный разговор, отказался продолжать их совместные посиделки; и лишь изредка, раз в несколько бесконечно долгих недель, приходил на чай, преимущественно под предлогом решения некоторых вопросов службы. Едва-едва распахнувшаяся дверь вновь закрылась, хотя и не на ключ. Ее можно было вновь открыть. Просто на ней теперь красовалась табличка «Осторожно! Опасно для жизни!». Леви не отталкивал его насовсем, но Эрвин не был готов проявлять инициативу, не зная, с чем конкретно к нему идти. Он вообще не был уверен в своих намерениях, сбившихся с намеченного курса и хаотично бьющихся где-то в глубине. Ему хотелось взять перерыв, пожить в состоянии паузы. Он будто бы замер в той самой точке невозврата, скованный психическим параличом, блоком на принятие решений, и пережидал его, подгадывая возможность с новыми силами встать и продолжить их путь. Кажется, Аккерман разделял его состояние. И тоже пережидал его в своем укромном уголке, не высовываясь.       Экспедиции за стену шли одна за другой, планы Эрвина по сохранению солдат во время перемещения по землям титанов со скрипом, но давали первые плоды, работы у них было хоть отбавляй, так что сами обстоятельства играли Леви на руку, выстраивали между ними сугубо рабочее взаимодействие; и иногда, совсем-совсем редко, как искры от догорающего под утро костра, возвращались привычно-теплые часы, под влиянием каких-то высших сил, импульсивных порывов, когда оба, соскучившись, не сговариваясь, оставались, молчаливые, вдвоем, и ничем не занимались. Читали, слушали дыхание друг друга, дремали рядом, но все же не касаясь. Леви что-то записывал или зарисовывал в блокноте, который с недавней поры стал носить с собой. Но эти мгновения были в дефиците, скорее, как вынужденные вдохи их передружбы-недоотношений, чтобы не задохнуться, надышаться перед смертью. И Эрвин не мог надышаться. Как-то незаметно летели месяцы, перетекавшие в года, и он с удивлением заметил, что с момента вступления Леви в Разведку прошло 4 года. Слившихся для Эрвина в единое марево из улаживания бесконечных вопросов корпуса и попыток как-то сладить с каждый раз по-новому изворачивающимся в его руках капралом.       Он тосковал по сближающим их кошачьими шагами вечерам, по искренним разговорам, осторожным размышлениям о лучшем будущем, которое наверняка придет однажды. Тосковал по возможности касаться его едва ли не по первому желанию, пусть и ненавязчиво, ни к чему не располагающе, но все же… Теперь ему оставалось в одиночестве запираться у себя, погружаясь в книги и надеясь, что мудреные строчки усыпят его и без того перегруженную информацией голову, только для того чтобы в очередном сне увидеть разгоряченного Аккермана, седлавшего его бедра и горячо дышащего в шею. Проводящего по ней шершавым языком, запускавшего ему под одежду прохладные руки, оцарапывая покрытую старыми армейскими шрамами кожу, горячо трущегося о него и молчаливо просящего о большем. Раз за разом. Из ночи в ночь. И он готов был биться головой о стены (даже об утерянную Марию), лишь бы вымыть из воспоминаний столь отчетливо въевшийся эпизод. А Леви, даже в его воображении остававшийся собой, насмешливо ухмылялся в ответ, как бы говоря: «Хотел же этого? На, получи».       Хотел, но не такого. Не было у него больше возможности прийти к Леви ночью, развеять тоску, позвать на пробежку или предложить поохотиться в местном лесу. Как тогда, в его, получается, 26 день рожденья, когда Эрвин даже не знал об особенности этого дня. Выбесившись поведением приехавшего к ним с проверкой Шадиса, возомнившего себя суровым наставником и придирающегося к любой мелочи, они наскоро скидали в легкие походные сумки пару самых необходимых для прохладной зимней ночи вещей и сбежали на сутки в лес, задорно охотясь на косулей и птиц. На последних с большим успехом. Эрвин подстрелил двух невесть откуда взявшихся там уток, а Леви притащил из кустов зайца и, бодро освежевав его, приготовил прямо там, у корней, сообразив небольшой костерок. Они поедали это мясо как жертвенное, сцепляющее их какими-то незримыми нитями, доказывающими, что вот они — братья по оружию, разделившие общие взгляды, общую цель и единые методы ее достижения. И в тот момент Эрвин был счастлив, что все именно так, не омрачено двусмысленностью, даже жалел, что дал когда-то Леви ее учуять. Желая сохранить все как есть. Потому что тогда видел его по-настоящему живым, искренним и расслабленным. Каким никогда больше не видел.       И вот теперь то, что он выстраивал долгие годы, дало трещину. Эрвин не мог смотреть на Леви, как прежде, ведь раз за разом видел в глубине выцветающих глаз отголоски того предупреждения, что было сделано ему когда-то: «Не провоцируй меня, а то пожалеешь». Леви дал ему понять, что будет, если он продолжит, дал увидеть свое темное желание и, по сути, спихнул право выбора на него. А Эрвин не мог не признать, что не хотел продолжать; только не так, совсем не так! Он видел, как на Леви сказывается эта глодающая страсть, эта нехватка… секса? Ему было больно от мысли, что Леви от него нужно лишь это. Смит понятия не имел, что там у Аккермана на личном фронте, даже думать о ком-то ином рядом с ним было больно, но очевидно, что все было не радужно, т.к. Леви неспроста однажды обронил: «Похоть мешает людям нормально жить». Она его изматывала, запутывала, вынуждала сомневаться в том, как поступать, отвлекала от более важных дел и сбивала с толку, все усложняла. Вероятно, на секс у него был какой-то запрет, наверняка под влиянием образа жизни матери или же, что более вероятно, от осознания своих жестоких желаний, неправильности их реализации. Вот в какую клетку он загнал себя. Он отчаянно желал близости, тем более в самом расцвете лет, но Эрвин абсолютно не понимал, почему Леви не видит другого выхода. Воспитанный в полноценной семье, Эрвин не понимал его хода мысли и не видел существенной причины для такого настойчивого отказа. Он верил, что любовь лечит даже самые глубокие раны, и ему отчаянно хотелось зачерпнуть Леви из надуманного им темного болота и провести за собой к свету, к здоровым, поддерживающим отношениям. Он не задумывался даже, почему его сердце выбрало именно этого волчонка. Так было, и так было нужно им обоим, по-своему правильно. Но Эрвин не мог действовать без согласия на это Аккермана, не мог эгоистично переламывать и без того покалеченного прошлым волчонка, который, похоже, знал лишь такой путь. Он уважал его выбор и старался принять его.       Эрвину не помешал бы совет, да у кого его возьмешь? Писать к матери было слишком опасно, не дай бог еще перехватят, беседовать с кем-то из ближайшего окружения уж тем более не стоило, романтических книг в его библиотеке тоже не водилось: военные вообще не были озабочены вопросами романтики, тем более с травмированными жизнью партнерами; поэтому приходилось решать что-то своими силами. Которые ни капли не помогали здраво оценивать ситуацию. Его разум, заточенный на войну, видел лишь оппонента, отчетливо обозначившего, что к нему лучше не соваться, который при попытке вернуть все как было становился дерганным и колким; и поняв, что не в силах пойти на уступки, не навредив тому хрупкому равновесию, что еще между ними осталось, Эрвин сдался. В конце концов, раз это просто похоть — рациональнее ее переждать, изжить и не дать окончательно развалить их связь. Она и без того, раз запнувшись, летела по инерции вниз, не давая второго шанса, и еще одной ошибки не пережила бы. А Эрвин был уверен в одном: он ни в коем случае не хотел терять Леви. И если для этого нужно действительно остаться в рамках дружбы, уничтожив извращающую все страсть — так тому и быть. Будет лучше, если вскипевшее море уляжется — на его ровных волнах они уплывут куда дальше; и, как знать, быть может, их дружба поможет Леви обрести целостность. Да, пусть и обреченно, пусть и неудовлетворенно с обеих сторон, зато гарантированно. Все же Леви был ему нужен. А он надеялся, что нужен ему. «Минимум необходимых потерь» — основной принцип работы Эрвина Смита, он въелся в его сознание и определял решения. И потеря себя в этом омуте в его планы не входила. Леви четко обозначил, что хочет с ним телесной близости, к тому же довольно опасной, но Эрвина эта перспектива не привлекала. Он добивался в первую очередь сердца Аккермана, а не его тела. А потому он оставил его в покое. От всего этого и без того голова шла кругом.       Эрвину и в голову не приходило, что решение Леви было спонтанным и необдуманным, еще менее рациональным, чем попытки Смита понять его мотивы. Узнал бы, если бы спросил, но он не спрашивал. А Леви ждал, тем временем понемногу оттаивая вдали от него. Остыв после первого бездумного порыва и почувствовав, что Смит не планирует развязывать войну между ними, он подуспокоился, включил режим сохранения энергии и переключился на другие вопросы, как-то до этого остававшиеся в стороне.       Во время очередной, 34 экспедиции, организованной спустя полгода после их откровенного боя, он оставался преимущественно со своим отрядом. Их миссия заключалась в защите основного командного состава в случае опасности. В основном тестировали разработанное Эрвином построение и систему цветовых сигналов. Также исследовали некоторые заброшенные в прошлом территории и постройки. Здесь, совершенно неожиданно и, к досаде Леви, предсказуемо в его жизнь влезла Петра.       Как-то забыв о том, что его отряд приучен жить своей жизнью, Леви плохо ориентировался в сформировавшихся между ними связях, и был уверен, что Петра нашла себе более подходящий объект внимания, но оказался весьма опечален, сполна ощутив ее скрытую заботу и беспокойство за него. Столь похожее на то, что сам он излучал в отношении Эрвина.        Она оказалась тем еще эмпатом. Чутко чувствуя угрюмее обычного настроение капитана и верно расценивая его как упадническое, она всеми силами и в рамках приличий взялась поддерживать его. А не расспрашивала, очевидно, понимая, что огребет. Осаждала задиравшего товарищей Оруо, отчитывалась по нескольку раз в день о состоянии команды, руководила готовкой и, солнышко, захватила с собой из лагеря небольшой пакетик черного чая. С хвоей и смородиной. Именно от этой крохотной детали у Леви как-то отчаянно затрепыхалось сердце, и он не смог возразить доброжелательно протягивающей ему кружку боевой подруге, благодарно принимая ее с едва заметным кивком. Мол, «молодец». И она понимала.       Петра оказалась единственной, кому он доверял без раздумий, и это закрепил однажды небольшой факт, от которого Аккерману даже захотелось рассмеяться. Он потянулся за лежавшими в общей груде клинками, но пара выпала из креплений и звякнула о камни. Он уже было склонился, чтобы поднять их, но суетившаяся рядом Петра протянула их ему, схватившись голыми руками, не задумавшись о том, что может порезаться об острое лезвие. Протянула с улыбкой и тут же переключилась на другие заботы, а Леви залип на ее рыжую макушку, замелькавшую у него перед носом. Она была единственной, кто оказался ниже его ростом. И на нее единственную он глядел, пусть и немного, свысока. Эта незначительная черта внезапно выдернула Аккермана из привычного состояния и перевернула его восприятие окружающих. Он осознал, что постоянно задирает голову, стремясь смотреть свысока на других, даже на проклятого Смита, и поклялся себе не доказывать никому, что его рост его смущает, вынуждает непроизвольно чувствовать себя слабым, мелким. А ей не нужно было доказывать.       А еще она порой любовалась звездами, как и он. Забиралась на ветви повыше и сидела там до глубокой ночи, разглядывая мигающие в высоте огоньки и мечтательно склоняла голову на колени, слушая дыхание леса и покоящегося под ногами военного лагеря. Ему это знание дарило удивительное умиротворение, будто бы совсем рядом, под боком, был единомышленник, разделявший его взгляд на мир. И чувствующий это. Отношения с ней не омрачались неловкой двусмысленностью, не было подтекстов, и это облегчало их общение.       Поэтому разговор по душам полился сам собой, не провоцируемый ни с чьей стороны и никем не останавливаемый:       — Капитан, кто же у вас на сердце, что заставляет так страдать? — ни с того ни с сего как бы сама себе сказала Петра, устало вздыхая после беготни по делам кухни.       — Какая наблюдательная, — беззлобно протянул Леви, не меняя положения. Ровно колышущиеся языки пламени притягивали взгляд.       Он слышит по выдоху, как она улыбается и подсаживается ближе. И его инстинкты впервые молчат.       — Вы многих потеряли, это сложно пережить. Я тоже потеряла дорогих мне товарищей, поэтому понимаю… Это как-то связано с вашими друзьями?       Он мотнул головой, отметая предположение об Изабель и Фарлане. О которых он, к своему стыду, уже давно не вспоминал. А еще по ее формулировке следовало, что товарищей из отряда она его друзьями не считала. И себя тоже. Его это почему-то задело.       — Тогда, может, о госпоже Ханджи? — лукаво продолжила Петра.       — С чего ты взяла, что о ней? — не сдержав ухмылки, интересуется Леви. Нет, серьезно, почему все кругом считают, что между ними что-то есть? Больше бы Эрвина подозревали.       Ну вот, опять он о нем подумал… «Когда ж ты уже вылезешь из моей головы, Смит?»       — С того, что она сегодня активно досаждала вам и снова просила рискнуть вашей жизнью ради экспериментов над титанами.       «Да уж, очень мягко ты обогнула всю суть, Петра».       — Ты хотела сказать: заставляла нас лезть на плечо девианту и отвлекать его, пока она голыми руками его вяжет.       — Точнее, поучаствовать в групповом суициде, — поддакнула Петра, и оба понимающе замычали, сдерживаясь от того, чтобы не покачать головами. В этот момент упомянутая Зоэ, порядком перепугавшая сегодня свой отряд и выбесившая и Эрвина, и Леви, что-то разгоряченно выкрикнула во сне, заворочавшись в своем спальнике.       — На сердце у меня… пустота, — неожиданно сам для себя заговорил Леви. И, не почувствовав предостережения от внутреннего голоса, продолжил полушепотом: — Я не хочу привязываться к людям, ведь знаю, какова боль утраты. Раньше не хотел только чувствовать ее, но теперь не хочу и провоцировать. Как считаешь, избегать дорогих тебе людей для их же блага — это правильно?       Она всерьез задумалась, пытаясь разобрать его многоступенчато завуалированную просьбу. И хоть не поняла сути, основную потребность уловила:       — Вообще защищать дорогих нам людей правильно. Многие из нас пошли в Разведку для того, чтобы защитить родных от вторжения титанов, предотвратить, спасти, уберечь. Мы для этого и сражаемся, как мне кажется. Но для многих из них отправить нас на смерть равноценно своей смерти. И что с одной стороны для них благо, с другой — горе. Нельзя быть уверенным на 100%, что твое решение правильное, здесь только сердце подскажет.       — А если тебе до смерти хочется быть рядом с этими людьми, но понимаешь, что им будет лучше без тебя? — отшелушивая с немного не в ту степь зашедшего разговора важное для себя, продолжил Леви. «Что делать, если разум говорит одно, а сердце другое?»       — Вас разделяют расстояния? — аккуратно уточняет она, не глядя на капрала. По-видимому, глубоко переживая что-то надорвавшееся в ее душе от этих слов.       — Нет, разве что ментальные.       — Ну… в такой непростой ситуации я бы просто жила как живется, — тепло улыбнулась Петра, шурша поленьями в костре и подкидывая в него пару тонких веточек. — Никто не может знать, что для кого лучше. Поэтому, может быть, вообще лучше об этом не думать, — она немного помолчала. — Когда ты на войне, то не знаешь, чем закончится завтрашний день. И хочется брать от жизни максимум. Все же она у нас одна.       Крылья свободы легко всколыхнулись на ее спине от порыва прохладного ночного ветерка. Символично напоминая Леви о его собственной ущербной несвободе. Но к этой девочке не было зависти, вообще не было никаких негативных чувств. Она располагала к себе, окутывала доверительной искренностью. Ей хотелось исповедоваться.       А потому в ответ он молча поцеловал ей кончики пальцев. На той самой ладони с порезом. В благодарность за ценный совет, которым он, к сожалению, вряд ли сможет воспользоваться. Но он будет стараться.       — Ч-что вы делается, капитан? Так внезапно… — она раскраснелась и засмущалась, пряча отпущенную руку под плащ.       — Иди уже, я подежурю, — бросил в ответ он и поднял глаза вверх. Звезды сияли приветливо и призывно.       И только спустя полчаса он понял, какое значение этот разговор имел для самой Петры.

…

      Месяцы шли за месяцами, конкретного разговора так и не было. Похоже, Смит сам все для себя решил. Эрвин становился с ним холоднее, снова отдалялся, зарывшись в каких-то древних документах и разрабатывая с капитанами основных отрядов план за планом. В их бурную деятельность Леви не лез, предпочитая ждать прямой мобилизации, и упустил момент, когда Эрвин чересчур увлекся своей целью. Казалось, раньше Леви сдерживал его, отвлекая внимание на себя, теперь же он целиком и полностью отдался идее разыскать ответы на тайну Бронированного и Колоссального за стеной, при этом, по возможности, не потеряв своих солдат. Немыслимое чудо. И пусть они продолжали время от времени беседовать и делить свободное время на двоих, какая-то искра между ними погасла; как он и хотел, чего и добивался. Леви больше не чувствовал ее в воздухе, и, возможно, от противного она теперь тлела в нем самом. Он не гнал ее, эгоистично лелея где-то в глубине груди, извращенно мучая себя этой болью, щиплющейся теперь при каждой личной встрече, как капризный котенок, царапающий нерадивого хозяина, не знающего, как с ним ужиться. Смит так и не ответил ему ничего существенного, похоже, приняв во внимание его предупреждение и решив поостеречься, ушел в работу и в ней же сгинул. А Леви мазохистски позволял себе упиваться украденными касаниями, редкими и ненавязчивыми, больше поддерживающими, теперь по-настоящему дружескими. И ему было почти хорошо в этом состоянии нейтралитета, сонного покоя, если бы не кошки, скребущие те тлеющие в его душе воспоминания.       В день рожденья Эрвина тот укатил в Каранес на именины младшей дочки Найла Дока и его жены, предупредив Леви в последний момент. А тот молча махнул ему на прощанье, вечером впустую вылакав подарочную бутылку «Кьянти» 810 года в одиночестве.

…

Эрвину Смиту

      Этот документ является прошением о возобновлении операции по поимке титанов. По прочтении приложенной тетради становится ясно, что пора открыть глаза на единственный факт: мы все еще несведущи в вопросе титанов. Тот, кого встретила Ильза Лангнар, понимал, что она говорит, и проявил уважение к ней. Помимо этого, он так и не съел ее тело, но оставил его в дупле. Так сказать, на память. Очевидно, что в нашей истории такое случилось впервые. Мы несем определенную ответственность и обязаны сообщить о том, что описала Ильза Лангнар ценой своей жизни. Ее усилия не должны пропасть напрасно. Нам следует продолжить то, что она начала. Пусть мы добудем малые крупицы знаний, они послужат нашему делу. И я верю, однажды это станет главной причиной нашей победы.

Второй капитан Ханджи Зоэ

      — А она все же не сумасшедшая. Не больше, чем ты, — с оттенком уважения роняет Леви, заглядывая Эрвину через плечо в листок с прошением. — Даже предложила свои разработки по поимке. Впервые вижу такую технологию…       Они только-только вернулись с 49 экспедиции, в которой практически не общались; Леви еще даже поесть как следует не успел. С пресловутой 34 прошел год. Леви вспомнился тот разговор с Петрой только потому, что Ханджи вновь повторила свою выходку, на этот раз подставив не только свою жизнь, но и жизнь Оруо, а еще находка принадлежала разведчице из той экспедиции. Как раз с того крыла, которое они потеряли по неосмотрительности, и по которому Рал горевала, ведь там погибли 2 ее подруги. Слишком много воды с тех пор утекло, чтобы горевать о потерях. А о совете Петры он и подавно забыл, не видя никакой возможности ему следовать. Тем более в условиях постепенного сближения Зоэ и Смита как по долгу службы, так и по личным симпатиям.       — Она на самом деле гениальна, — Эрвин откладывает присланные Ханджи стопки схем, раскрывает приложенный дневник и задумчиво перечитывает отдельные строчки. — Не остановится ни перед чем и сделает все возможное для того, чтобы продвинуться вперед.       — Вы друг друга стоите, — дернул бровью Леви и продолжил уверенными движениями растирать ему виски, параллельно обдумывая перспективы развития событий.       Вот Эрвин дает ей добро, а это по одному его молчанию понятно, затем отправляет его на помощь Зоэ. Они поймают титана, а то и двух, отвезут их в исследовательскую базу на территории тех колодцев (не зря же он когда-то полторы недели потратил на приведение тех развалюх в пригодность для работы ее исследовательской группы?), и человечество перевернет страницу своей истории. Возможно, даже без лишней крови разведчиков. И он снова окажется вдали от Эрвина. А может оно и к лучшему.       — Я восхищаюсь этой девушкой. Вести дневник в такой ситуации, зная, что надеяться практически не на что, но тем не менее желая быть полезной своим товарищам. Хотя шансов на то, что ее записи хоть кто-нибудь найдет, близились к нулю…       Вот он получает рапорт за рапортом от преуспевающей Ханджи, радуется ее успехам и хвалит за проделанную работу. Вот они проводят друг с другом больше времени, рука об руку идут к исполнению их заветной цели а Леви сторожит ее титанчиков и пинает их рожи с досады. А в один момент Смит наконец-то приглашает его на скромное венчание, и Леви ничего не остается, как молча натянуть приветливую мину и выдержать это. Потому что так нужно, так правильно. Сам же этого хотел.       — Посмотри, здесь почерк резко меняется. И крови на листках больше, она писала в тот момент, когда встретила его. Но говорящий титан…       — Жуть берет, как только представлю, — поежился Леви, вновь вспоминая безрассудно скачущую перед их носом Ханджи. Очевидно, в Разведкорпусе только психи и могут выжить. Сойти с ума, что ли?..       — «Люди Имир. Госпожа Имир, приветствую», что бы это значило?..       — Странно, что он принял ее за богиню, ведь по рассказам ее товарищей, в ней не было ничего особо примечательного, да и форма не располагала… — не задумываясь, ответил ему Леви, пожав плечом, и тут же остановился, почувствовав, как Смит напрягся.       — Богиню? Тебе что-то известно? — его голос налился непривычной сталью. Такого Эрвина Леви уже давно не видел.       — О чем ты? Имир — богиня-прародительница, сотворившая этот мир и нас. Она покровительствует нам и защищает от титанов, благодаря ей были возведены стены. Раньше я домыслами это считал, но похоже, титан на самом деле как-то почувствовал в ней кровь Имир и отнесся к ней из-за этого с уважением. Отдает чем-то сверхъестественным…       — Леви… — Эрвин медленно обернулся к нему, пробирая похолодевшим взглядом, — у нас нет никаких богинь, единственное, что мне известно — это культ стен, где недалекие люди богинями мыслят самих Марию, Розу и Сину. Откуда тебе это известно?       — Не знаю, — нахмурился Аккерман, тоже напрягаясь под воздействием сурового взгляда командующего. Без его ведома запустился врожденный механизм защиты, вынуждая закрываться, мрачнеть и немногословить. — Я всегда это знал, и мама, кажется, когда-то упоминала Имир в своих сказках и колыбельных. Но я их не помню, дословно воспроизвести не смогу.       Эрвин облокотился на стол, отстраняясь от все еще покоящихся на его плечах рук Аккермана. Тут же вяло опавших вдоль тела.       — Думаешь, я поверю в такую отговорку?       Вдалеке послышался треск. Было ли это что-то на улице, или это всерьез разбилось его сердце, Леви не понял. Он молча обошел его и остановился на приличном расстоянии от стола, за которым застыл в напряжении командующий. Черт с этим повисшим между ними неоконченным разговором. Ладно отдаление по долгу службы, разводящей их по разным кругам общения, ладно первостепенное выполнение задач и реализация своей мечты; даже его долгие отъезды к бывшей и в столицу можно было на что-то списать. Но они шли к этому вместе, делились друг с другом даже самыми необоснованными догадками и теориями. А теперь Смит будто бы переменился, заговорив непривычно отстраненным, подозрительным голосом. Будто бы не с Леви, а с тем незнакомым мальчишкой из разбойничьей шайки, пробравшимся к нему в хранилище за документами. Внутри что-то оборвалось и ухнуло на дно, утягивая его хрупкое спокойствие в петлю досады и обиды. Он чувствовал, как бесконечно долго выстраиваемое годами службы доверие рушится в одно мгновение, и пребывал в легком шоке от того, что Эрвин мог усомниться в его словах. В его честности. Ведь он был единственным, с кем Леви позволял себе быть искренним до конца. А все эти клятвы? А все негласные уверения в верности, беспрекословное следование приказу, молчаливое, без сопротивления, даже без мысли о том, чтобы воспользоваться ситуацией, подставить? Это все лопнуло, как пузырь на воде от сильного ливня, с громким хлопком, от которого у Аккермана заложило уши. Отключило голову. Отбило желание его видеть, его слышать, ему верить. Не хотелось даже разбираться, с чего вдруг Эрвин засомневался в его словах, хотя не признавать, что на него сильнее всех давили смерти подчиненных, было невозможно.       — Я уже сказал тебе все, постараюсь найти нечто большее в исследованиях Ханджи, но на многое не надеюсь, — он цыкнул с досады и развернулся, желая выйти, но мигом очутившийся рядом командующий захлопнул дверь перед его носом и вперился в глянувшего на него исподлобья Аккермана ледяным взглядом. От которого у того забегали противные мурашки и возник яркий образ: хозяин, в сердцах бьющий верного пса за укус, плюющий на то, что тот был случайным. От такой издевательской аналогии он тут же вызверился, не желая сдерживаться.       — Не веришь мне?!       — Не в этом положении. Ты обязан сообщать обо всем, что может поспособствовать нашей победе. Мои люди из кожи вон лезут, добывая крохи нового знания, а тебе известно нечто напрямую связанное с загадкой титанов, и ты «не знаешь»? — прошипел Смит, надавливая на последние слова и хватая замершего на середине шага Аккермана за руку. Тут же понимания, что ошибся.       «Не верю». Каждое слово оседает горьким пеплом, срывая покрывало шаткого равновесия, тщательно поддерживаемое им уже многие месяцы. Пульс подскакивает, море моментально вскипает, а прошлое стирается. Леви парой незаметных движений сбивает его с ног и, оттаскивая назад к окну, швыряет спиной на стол, сбрасывая с него бумаги и перья на пол. А затем, не дожидаясь, пока Эрвин вернет себе контроль над дыханием и обрушит на него свое суровое возмущение, надавливает напряженными, как стрела, готовая вот-вот сорваться с до предела натянутой тетивы, пальцами ему на кадык, угрожая оставить командующего без голоса на пару тяжелых недель, и, приблизив стальные сузившиеся глаза к его лицу, рычит:       — Не тебе сомневаться в моей честности. Ты единственный, кому я никогда не солгу, так слушай. — Его глаза мечутся по лицу Эрвина, высматривая малейшие изменения эмоций. Шок, мигом утихающая злость, отголосок боли от удара. И восторг. Гребаный восторг. Будто бы смотрит на Леви впервые. Хотя, возможно, спустя такой промежуток затишья так и есть. — Имир — богиня, о которой в нашем мире все же остались какие-то сведения. Не знаю, вымышленная она или реальная, а титаны — кара божья или что-то еще, но если о ней что-то известно мне, то наверняка есть и другие люди и сохранившиеся о ней сведения. Возможно, скрываемые. — Слова лились сами, в обход сознания, а Аккермана волновала сейчас не эта странная попытка достучаться до командующего, а собственная вскипающая кровь, кричащая ему: «Ударь, ударь! Он заслужил! Он открыт!». — Понятия не имею, откуда в моей голове эти сведения и какое это может иметь значение для человечества, но раз титан проявил к человеку с кровью Имир уважение, не стал есть его сразу, — на то было какая-то особенная причина. Разрабатывай план, посылай меня куда захочешь, можешь хоть в карцере запереть, но тебе от этого никакого проку не будет. Воспользуйся своими связями, командующий. Проверь, подними всех на уши. — Еле успокоив ударившую в уши дурную кровь и едва заметно переведя дух, Леви выплюнул напоследок: — Но больше не смей попрекать меня во лжи.       И мстительно ударил кулаком в сантиметре от головы Смита, все же давая выход уже изрядно накопившимся внутри эмоциям. А затем разжал свободную руку, все это время цеплявшуюся за ворот Смита и слегка поднимавшую его над столом, одним движением оправил на себе чуть сбившуюся форму и четким шагом вылетел из кабинета, оставляя чертового Смита в одиночестве разбираться в сложившимся положении.       Переводить дух, ловить отходняк от пережитого испуга, унимать надолго охвативший его тело озноб, тяжело сглатывать, еще чувствуя у кадыка острые ногти, думать о своем поведении. И укрощать штормовыми волнами плещущиеся внутри чувства: вину, беспомощность и дикое, неудержимое желание от вида такого Аккермана. Властного, не терпящего сомнений и недоверия в свою сторону, мстительного, нестабильно эмоционального. Такого оголенно обиженного. Такого несправедливо оскорбленного. И не желающего носиться со своей обидой, предпочтя сразу разобраться на месте, желательно парой крепких ударов головы о многострадальный стол, пока вся дурь не выбьется. Даже и жаль, что сдержался. Эрвин колко чувствовал, что заслужил этой взбучки.       Он вообще не понимал, что тогда на него нашло. Перебрав в памяти сказанное, он сам себя готов был прибить за сорвавшиеся в аффекте слова, за то, что не смог вовремя остановиться. На миг взлелеянная с детства цель перевесила в его душе чашу с привязанностью к Леви и взяла дело в свои руки. Пожелав вытянуть из оппонента все до последней капли. Да уж, похоже, заработался… Неужели это тоже была подсознательная провокация? Запоздавший ответ Аккерману, попытка вывести его на сильные эмоции, ввести в это уникальное состояние и посмотреть, что будет? Эрвину было противно с самого себя. Пусть он и скучает по искренним эмоциям его волчонка, это не повод провоцировать его на агрессию, идти на поводу у своего бессознательного. Едва взяв себя в руки, он поспешил было извиниться перед Леви, даже не предполагая продумывать наперед нужные слова, но нигде его не обнаружил. И как бы потом ни искал, тот будто бы окончательно отвернулся от него, появляясь лишь в толпе на вылазках, преимущественно в сопровождении своего отряда и уж что-то зачастившей в его ближайшем окружении Рал. В окружении, которого до этого и вовсе не было.       Эрвин пробовал приходить к нему поздним вечером, но все никак не заставал на месте спящим, хотя однажды наткнулся на прикорнувшего прямо так, сидя, со скрещенными на груди руками, капрала в столовой, но не решился будить и привлекать к себе излишнее внимание. И сам теперь мучался бессонницей. Высылая его отряду указания в письменной форме, он раз за разом встречал в посланцах Петру, вежливо принимающую свитки из его рук и сухо отвечающую на его вопросы о состоянии Леви чем-то вроде «Рад служить». Да, Леви вновь не нуждался в его ничего не стоящих словах, ожидая не извинений, а адекватных действий. Либо же ему вообще было плевать (во что легко можно было поверить, судя по его невыразительному покерфейсу), а Эрвин все надумывал себе несуществующие душевные мучения, которые ему подсознательно хотелось ожидать от Аккермана: разочарование, злость, обида, что угодно, лишь бы не убийственное безразличие.       Вновь заняв выжидательную позицию, Эрвин издалека наблюдал, как эти двое подозрительным образом сближались. Хотя между ними нельзя было заподозрить ничего необычного, но они уж как-то невообразимо часто (по меркам замкнутого Аккермана) появлялись в обществе друг друга, о чем-то переговариваясь. Выбирали провиант в дорогу, запасались какими-то метлами неизвестного назначения, разделяли вечерний обход на двоих, сопровождали извиняющегося перед Ханджи Оруо Бозарда, получали снаряжение. Затем, через неделю, на несколько дней они все вместе исчезли, выполняя миссию по поимке титанов с использованием новых устройств по проектам Зоэ, а после вернулись взъерошенные, взвинченные и сплоченные. Его парни перешучивались, подкалывали улыбающуюся во все зубы Петру, ловили друг друга в дружеские захваты и, по-видимому, радовались, что все остались живы и никто не пострадал. А Леви улыбался себе в руку в стороне, наблюдая за их копошением, не замечая тоскливого взгляда Смита из окна напротив, и, кажется, ни капли не скучал. И уже вечером, читая наспех кратко набросанный почему-то слегка дрожащей рукой Леви рапорт об успехе этой авантюры, а также прилетевшее вдогонку не в сравнение большее по объему письмо самой Ханджи с воплями радости и предвкушением грядущих открытий, Эрвин чувствовал, как его разъедает противное, липкое, собственническое…       Он представлял себе, как предпочитающий этот чертов язык прикосновений Аккерман ищет у нее понимания и поддержки и находит, утягивая за собой в темноту своей стерильной комнаты, или, даже не побрезговав, в свое любимое место на обрыве холма, с которого они как-то раз долго наблюдали догорающий вдали малиновый закат и пускали красных зайчиков по траве, ловя лучи клинками. Представлял, как ее маленькие, наглые руки расчесывают пряди его волос под утро, щекотят ежик на коротко стриженном затылке, ласкают уши, от чего он едва ли не урчит, оглаживают щеки и сползают ниже, ниже, непозволительно низко, куда ни у кого не было доступа. Как они делят друг с другом трапезу, армейские байки и то, что на сердце. Как она признается ему, и он, без всяких боев и пугающих демонстраций, принимает ее чувства, забывая обо всем, что было между ним и Смитом. Забывая с радостью, потому что… а что на самом деле было? Пара намеков и несколько неоднозначных сцен с тяжелым подтекстом. Да с десяток двусмысленных прикосновений, от которых легко отмахнуться, когда есть более доступный и менее проблемный чувственный опыт. Все же женские руки умели лечить, а у него такого преимущества не было.       Грубые, заточенные на убийства и очерствевшие от нехватки чувственности любимых тонких пальцев, его руки чесались что-то сделать; и вопрос, о котором он успел позабыть много месяцев назад, предпочтя побег в работу — его вечную отдушину — вдруг разрешился сам собой, в обход безрезультатным рассуждениям впустую. Он чувствовал, что теряет его по своей вине. И к черту теперь эту мнимую дружбу и настороженную дистанцию, поддерживаемую то ли из лучших побуждений, то ли из собственной черствости и эгоистичности. Он хотел Аккермана в своей жизни. Хотел в любом виде и во всех сразу, с любыми тараканами и загонами; хотел стать для него единственной ценностью, ради которой он сможет отказаться от всего мира и остаться рядом вне обстоятельств, забыв обо всем, кроме его имени. Хотел влезть к нему в душу и вытеснить из нее все травмы, обласкав изнутри пониманием и принятием. Эрвин верил, что любые раны затягиваются при должном уходе, методичной лаской и заботой. И теперь бы уж точно добровольно одарить Леви насилием не смог. И без того уже хватило, ведь чем еще можно назвать то, что он заставил его пережить своими ужасными словами? Они насиловали друг друга молча, поступками и недосказанностью, обидами и избеганием, словно вытягивая друг из друга оголенные нервы, не в силах остановиться. А теперь его сердце кровоточило, памятуя о сказанном, о своих ошибочных действиях, которые оттолкнули Леви в объятья другой. Эрвин кусал локти и сломал всю голову в попытках придумать, как вернуть расположение Аккермана себе, как завоевать его сердце, когда руки у него ни капли не женские, а за плечами годы мучительных неопределенных отношений, от которых оба уже порядком устали. Он чувствовал эту усталость, вымученную печаль в потусклевших глазах, смотрящих безэмоционально, будто бы выжидая, когда все это закончится. Теперь лишь так Леви и смотрел на него, издалека, остерегаясь подходить вплотную, избегая контакта. Но Эрвин не понимал, чего он ждет. Вероятнее всего, окончательного разрыва. Если что-то и было возможно, то много раньше, в те светлые дни, когда они говорили на языке прикосновений, когда притяжение было волнительным и взаимным, пузырилось в груди, как шампанское, а теперь… Какие у него теперь были шансы? Тем более, что Аккерман хотел лишь ни к чему не обязывающей интрижки, хотел его тела, чем-то привлекшись в нем, но с учетом нынешних обстоятельств Эрвин ни капли не был удивлен, что и последние крохи былого притяжения, если вообще еще оставались, теперь испарились окончательно. И это больно кололо его изнутри. Надо же было так глупо просрать даже самое последнее…       Предаваясь этим унылым мыслям, Эрвин в один чудесный июньский вечер, спокойный и тихий, зашел отдать Леви рабочие письма, уже подсознательно готовясь выдерживать бесцветное давление на совесть, но наткнулся на стерильную чистоту пустой комнаты и притягивающий взгляд блокнот на полу под столом. Который, вероятно, капрал случайно выронил, когда в спешке одевался. Тот самый, в который он вечно что-то зачерчивал даже в экспедициях.       На маленькую пухлую книжку падали косые лучи заходящего солнца, за окном слышались резкие ойканья новичков и недовольные приказы самого капрала, раздающего им наряды. А Эрвин с замиранием сердца, напряженно прислушиваясь, не идет ли кто, листал наброски разных цветов и трав, некоторых незамысловатых пейзажей с аккуратными подписями «Трост», «Янкель», «Утгард», «Кирэлл», вспоминая те редкие моменты, когда Эрвин допускался к его праздным шатаниям в выходной: как пристально Леви вглядывался в окружающую его растительность, как вслушивался в звуки лесов и полей, как часами всматривался в плывущие облака и, едва заметно поведя носом, внюхивался в цветущие луговые травы. Рисунки были разными: нажим пера, текстура заливки, наклон штрихов и т.д., некоторые были набросаны чернилами, а некоторые грифелем, иногда они сочетались. И все бы ничего, если бы в некоторых местах он не обнаружил остатки выдранных листов, а затем, почти в самом конце блокнота, жирно перечеркнутые наброски… его профиля. Это определенно был Эрвин, не то чтобы детально и профессионально выписанный, но с узнающимися чертами. Вероятно, именно его изображения были выдраны и, скорее всего, сожжены. Со злости? С отчаяния? Наверняка на эмоциях, это же Леви. Внешне безразличный, внутри он вскипал и взрывался, и чтобы не рушить вокруг свои же ценности, отрывался на бумаге. Учился самоконтролю.       И лишь один его набросок не был зачеркнут. Наиболее удачный. На нем командующий изображался со спины, смотрел в окно своего кабинета, утопал в монохромном свете грифеля и узнавался по прическе и комплекции. А еще по позе, скопированной из анатомического атласа. То, на что Леви обращал внимание. Не на лицо, потому что как раз лицо у него выходило плохо, что, видимо, его раздражало. Он не смотрел Эрвину в лицо почти никогда. Обычно отводил глаза, опускал взгляд к подбородку, смотрел в виски, на плечи, вовсе в сторону. Не хотел? Нет. Не мог. Не мог всматриваться, потому что?..       Это был личный дневник Леви, в который он вносил не мысли, а состояния. В каком состоянии он был, зарисовывая этот цветок или этот горизонт, в каком месте это было. Без числа. Это было неважно. Но воспринимал мир Леви не столько глазами. Он видел, но иначе. Он видел прикосновениями, эффектами восприятия от них и образами в воображении. Поэтому на спине Эрвина были очень детально изображены крылья свободы. И в самом углу мелким изящным почерком подписано: «Помни о главном».       Эта поза, в которой Леви его изобразил, эти слова, то, что он оставил этот набросок даже после всех разногласий и не притронулся к нему, продолжая таскать с собой… что-то очень важное было в этом открытии. Эрвин не мог разобрать, что, потому что купался в лучах уходящего солнца, пробирающего его до самых глубин уснувшего под его ласковыми прикосновениями порочного моря, плавал на его теплых волнах. У него голова шла кругом. Потому что он понял: в Леви кроется не только и не столько похоть. Он не просто хочет его, он хочет ему лучшего. А это меняло все.       И он решил. Другого такого шанса не представится. Раскрыв блокнот на следующей за жгущим нутро наброском свободной странице, он настрочил несколько коротких, отрывистых фраз и оставил блокнот на том же месте, где и нашел, тихо прикрыв дверь.

…

      Никакой интрижки с Петрой у Леви не было, о чем уж говорить, но со стороны это действительно могло выглядеть именно так (да и слухи поползли по отрядам), потому что Рал как-то сама собой переросла в его глазах из рядового в подругу, приятную именно тем, что она ничем не выделялась. Она, как солнце в первые недели после выхода на Поверхность, притягивала его своей добротой, вниманием и участием. Они часто прогуливались вместе, и Рал рассказывала ему разные мелочи из жизни Эрда, Гюнтера и Оруо, поясняла, почему он вдруг стал так себя вести (спасибо глазастой, что спровоцировала его видеть в Аккермане титана и изучать его поведение). А еще Петра искренне делилась с ним своими чувствами в отношении службы и долга и в отношении влюбленности как абстрактной мечты, которая могла бы воплотиться когда-нибудь после службы. И за этими странно воодушевленными репликами слышалась личная привязанность.       Не давать ей надеяться было несложно: все же природа одарила его поистине отталкивающей наружностью и еще менее привлекательным характером, но следить за реакциями Смита было одно удовольствие. Он выразительно на них посверкивал и тут же сменял направление, старательно изображая безразличие. Стоило большого труда сдерживать мстительные ухмылки в его присутствии, пока Леви однажды не почувствовал, что испытывает к ним обоим похожие чувства: теплое снисхождение. С ними обоими ему было комфортно, только Петра не провоцировала на срывы, а потому с ней он ощущал себя стабильнее. Вот и проводил больше времени.       И именно к ней ему захотелось невольно кинуться за поддержкой, после того как он обнаружил в своем личном, мать его, блокноте вмешательство чертового Смита. Но знал, что не стоит. Они должны разобраться с этим сами. Именно этого он так долго и ждал.       Да и поздно уже было бежать куда-то, потому что в данный момент он сидел на берегу реки под раскидистой липой, охлаждая босые ноги в плещущейся буквально под боком воде, медленно жевал принесенный, собственно, Петрой пирожок с вишней, которые та привезла из дома, и в шоке вчитывался в чужеродные, скорее всего, много дней носимые с собой строчки. А чертов Смит плескался на глубине, подставляя белую спину палящим солнечным лучам, и с каждым мигом занимал все больше его мыслей.       Был один из редких теплых дней ранней осени, когда жаркое лето еще блистает прощальным приветом, вода тепла, как никогда, но листья уже вовсю желтеют и кружатся, опадая, в каком-то одним им известном танце. Расположившиеся еще с обеда на отдых тут же, на берегу, разведчики давно уже сбежали по своим делам, затеяв соревнования по армреслингу и предвкушая щедрый ужин. Многие традиционно уезжали на праздники к родным и привозили с собой гостинцы, которые делили поровну на всех, так что офицерский состав тоже катался в масле от щедрых подачек своих подчиненных. Но Леви не интересовало общее празднество окончания самого горячего военного сезона; он, как всегда, держался от основного потока народу подальше и предпочел остаться наедине с навевающей покой прохладой ясного осеннего вечера. Но как-то не заметил оставшегося поблизости Эрвина, погрузившись в зарисовку приютившегося под боком желтенького вербейника, в процессе чего и обнаружил нагло влезшее ему в самую душу послание. Ну что ж, так тому и быть. Дождавшись, пока Смит доползет до берега и стряхнет с потяжелевших волос стылые капли, не прерывая своего медитативного занятия, он нейтрально поинтересовался:       — Ну и о чем ты хочешь поговорить?       Начало положено.       — Думаешь, не о чем? — вторит Эрвин, возвышаясь над ним и поблескивая на солнце.       Леви пожимает плечом, как бы говоря: «Слишком много, с чего начать?»       — Объясни мне, что ты хотел сказать тем боем? — со вздохом Эрвин присаживается рядом, задавая, пожалуй, самый интересующий его вопрос.       — А я уж думал никогда не спросишь, — со вздохом устало поднимает на него окрашенный светом дымчатый взгляд Леви. — Сам не понял? Мне казалось, ты уже все для себя решил.       — Я ведь все понял неправильно. — Это не вопрос. — Но почему ты не хочешь подпускать меня к себе? Ведь мы могли бы…       Леви не горел желанием ходит вокруг да около:       — Я для тебя опасен, Эрвин, по многим причинам, — он мельком оглядел окутанное каплями подтянутое тело командующего и опустил взгляд в блокнот, добавив едким от сарказма голосом: — Хотя бы тем, что твоя репутация этого не переживет.       — Да кому какое дело, на войне нет места предрассудкам, — хмурится Эрвин, пытаясь поймать его взгляд, но Леви намеренно уклоняется, утыкаясь в эскиз. — Если это действительно единственное, что тебя останавливает…       — Не единственное, — отрезает Аккерман, злобно отчеркивая линию стебля и раздраженно шикая с того, что продырявил лист. — Тебе не видать со мной счастья, как ты ни старайся. Только не со мной, и не нужно тешить себя иллюзиями.       — Почему? — Эрвин почувствовал, как сердце стукнуло ему куда-то в шею. Он самого факта, что они вообще заговорили об этом в открытую, у него перехватывало дух. «Счастья, он говорит о моем счастье…»       — Не хочу поганить тебе жизнь этой больной привязанностью. Ты не достоин того, что мне хочется сделать с тобой, и лучше тебе не знать, чего именно. Ты слишком большой идеалист, неженка — развалишься, стоит мне начать.       — Но ты же любишь меня, — эти слова прозвучали чуждо, но он заставил себя выговорить их, — как ты можешь такое говорить… — Эрвин с сомнением посмотрел на потемневшего Леви. Если он продолжает строить из себя чудовище, то это уже порядком раздражает.       — Вся эта «любовь», как ты ее называешь, — он намеренно процедил это слово с горькой иронией, как бы насмехаясь над подобным наименованием и не облекая свои сумбурные чувства в конкретное слово, — однажды выйдет тебе боком, и если не опозорит, то изведет. Прекрасно же знаешь, какой у меня характер, и он не станет лучше под твоим чудодейственным влиянием.       Эрвина действительно это коробило. В его картине мира единственное, что могло разделять людей, так это невзаимность, и лишь предположение ее — даже не верится, что ложное! — тормозило его все это время. Но и теперь, когда его уже почти ничего не удерживает, когда красноречивый ответ в мутных и печальных глазах Аккермана растворяется в налетевшем порыве вечернего ветра и окутывает Эрвина эндорфинным облаком, Леви все еще отталкивает его, причем сильнее, чем когда-либо…       — Сам бы слышал, что говоришь, — он улыбнулся уголком рта и потянулся к покоящейся на колене ладони Аккермана, но тот резко отдернул ее. — Ты мнишь себя монстром, но это неправда, и я могу тебе это доказать. Каждый может запутаться, но нет ничего непоправимого. Леви, у нас всего одна жизнь, грешно ее растрачивать попусту в попытках избежать неизвестно какой опасности. Нас и без того рискуют титаны разорвать, еще и сами друг друга мучить будем? Почему бы нам не попытаться и по ходу дела решать возникающие трудности, вместе, сообща? Неужели ты действительно хочешь вот так вот, знать, что все взаимно, и просто разойтись?       — Прекращай давить, Смит, и не говори о том, чего не знаешь, — проигнорировав его пылкую речь, отрезал Леви, хмуро глядя в землю.       — Так просвети меня, — опустившись на колени и заглядывая ему в лицо, попросил Эрвин.       Леви едва слышно скрипнул зубами с досады и замер, уставившись в наполовину оформившийся рисунок цветка. Вербейник. «Правдивость и чистота». Еще и липа… Даже забавно от такой насмешки судьбы — она сделала все, чтобы свести их в этом месте. Грешно к ней не прислушаться.       — Моя семья… — Леви сглотнул и начал снова: — На ней что-то вроде проклятия. Наша любовь обреченная: от нее умираем либо мы сами, либо наши любимые. Так погибла мама…. И предостерегала перед смертью. Действительно, лучше одиночество, чем то, что обещает нам такая любовь.       — У нее была душевная травма? — аккуратно спросил Эрвин, остерегаясь шагать по этому полю стекла в его душе. Но Леви без сопротивления ответил:       — Она заболела после того, как ее клиент, мой папаша, — на этот моменте он кисло скривился, — долго вешавший лапшу ей на уши, отшил ее и кинул загнивать в Подземелье. Она быстро чахла, а лекарств у нас не было, да и не знали мы, от чего лечить. Лекари ничего не обнаружили, никаких отклонений, и тем не менее через неделю она умерла.       — Но ты же не можешь судить по одному прецеденту, — вкрадчиво напомнил Эрвин. — Такие совпадения хоть и редки, но случаются.       В ушах Леви вновь раздались уже почти забытые слова: «Берегись любви, сын, ничего хорошего она нам не приносит. Она сожжет тебя, как спичку. Со мной уже все ясно, но ты… Береги себя и заставляй любить тебя других, и будешь жить…»       — Не бывает таких совпадений, Эрвин. Да даже если и так, то неужели ты не кинешься прикрывать меня, если вдруг мне будет грозить опасность, не рискнешь всем ради одного человека? Или еще лучше — отзовешь с передовой, а сам кинешься возглавлять легионы и благородно погибнешь в пасти гиганта. Любовь делает людей дураками, неужели гарантируешь не поступать опрометчиво?       — Ты боишься не за себя — за меня… — понимающе и благодарно отозвался Эрвин, кладя открытую ладонь рядом с хватающимися за траву пальцами Аккермана. Приглашая, но не надавливая. Все его слова били в точку, и Эрвин не мог не признать, что пока еще не в силах был дать такой гарантии. А если не может сейчас, то что же будет дальше?..       — Еще как, — не стал увиливать Леви, больше не избегая контакта и едва ощутимо касаясь его ладони кончиками пальцев. Прохладными, ласкающими. Он ведь тоже так соскучился… — Тебе еще вести нас всех к победе, Эрвин, и уж лучше я за это полягу, чем ты.       — Я не переживу этого, — они цепляются друг за друга пальцами, невесомо, отчаянно.       — Не неси чушь. Еще как переживешь. Солдаты умирают каждый день. Не сегодня, так завтра. И таков мой выбор. Я принял его, когда ты сказал, что рассчитываешь на меня. Я выполню свой долг и помогу тебе достичь твоей заветной цели. В этом моя любовь тебе, и молись, чтобы все не стало хуже. К тому же не списывай со счетов, что я сильнейший боец человечества, и не дам просто так убить себя каким-то ублюдкам за стеной. А тебе правда лучше найти себе более подходящую кандидатуру.       — Не будет у меня никого, — прерывает его Эрвин, опуская потяжелевшую голову ему на колени, — Никто мне, кроме тебя, не нужен.       — Заткнись, — едва слышно шепчет Леви, всем своим видом выражая страдание. — Не решай сейчас. Отпусти это. Это морок, наваждение. Оно мучает тебя, я же вижу. Отпусти его и забудь обо всем. Ведь и вправду проще оставаться друзьями.       — Но тебя оно мучает не меньше…       — Переживу.       Эрвин чувствует его улыбку по коснувшимся его макушки ладоням, зарывающимся в волосы, массирующим вдумчиво, умело. Успокаивающе. Лишь этим рукам он готов был сдаться. Закрытый блокнот с едва ощутимыми заломами от ногтей на кожаной обложке покоится на траве. Сверху падают косые лучи уже по-осеннему прохладного солнца, а ветерок игриво шевелит подсыхающие пряди, гладит их по щекам.       — Ты удивительный, — выдержав паузу, признается Эрвин, свободной рукой поглаживая его по бедру, — и откуда в тебе столько моральных сил?       — У тебя набрался, — парирует Аккерман и слегка оттягивает его за волосы, с укоризной в голосе продолжая: — Эх, а я так надеялся, что моя затея с Петрой сработает. Видел же, что работала какое-то время: ты сначала весь вызверился, а потом ушел в себя и затих. Еще бы чуток подождать, и ты бы совсем отвык от меня….       — О да, потрепали же вы мне нервы, — легонько боднув его в бедро затылком, недовольно буркнул Эрвин, не желая даже слышать о подобной перспективе. — Я даже поверил, что у тебя с ней всерьез. Вы так неплохо смотрелись вместе, что даже твои собственные ребята начали ревновать, что уж говорить обо мне.       — А ты откуда знаешь? Они приходили с разборками, повеселили же меня. Но могу сказать то же самое о тебе с Ханджи.       — Ты ревновал? — Эрвин приятно удивлен.       — Уже мысленно сыграл вашу свадебку и проронил скупую мужскую на девятом месяце ее беременности, — серьезно поделился Леви, еще раз дергая его за волосы, теперь уже осуждающе.       — Не грей голову, между нами ничего и быть не могло. Ханджи однажды станет моей преемницей. Я доверяю ей, как себе, но эта сумашединка не в моем вкусе.       — Тогда что ж ты нашел во мне, — горько усмехнулся уголком губ Аккерман, и взгляд поднявшего на него голову Эрвина ответил ему: «Да черт его знает».       Протекло еще несколько молчаливых минут, согретых пением птиц и шелестом листьев в вышине.       — Да уж, мы как подростки, играющие в отношения, цепляемся за былые деньки, — Леви запрокинул голову и полюбовался играющими в ветвях желтеющей липы бликами. — А я скучаю по прошлому. Раньше все казалось куда проще. Никаких тебе сложных выборов, никаких аномальных титанов, проломляющих стену. На фоне этого ада сама мысль о какой-то любви кажется абсурдной.       Как будто бы в согласии покосившееся от возраста дерево качнуло ветвями от порыва разметавшего опавшую листву ветра.       — Она всегда абсурдна, и в мирное время не лучше. Всегда страшно бороться за свое счастье, бороться с самим же собой, но эта борьба сделает нас сильнее, — Эрвин перевернулся на бок, едва не утыкаясь ему в живот, аккуратно поймал Леви за скулу и потянул на себя, ища контакта глазами.       — Все еще не выкинул эту дурацкую идею из своей бедовой головы? — в ответ на него воззрились тусклые серые радужки, полные безнадежности и затаенной тоски.       — И никогда не выкину. Для меня нет никого дороже тебя, Леви, и я не согласен отпустить тебя ни за что, — он вновь поймал рукой пальцы Аккермана и поднес к своим губам.       — То есть, наша дружба для тебя ничто? — он краем глаза отследил манипуляцию Эрвина, но не возразил.       — Не извращай мои слова.       — Чего же ты хочешь? — Хотя он прекрасно знал, что ответит Эрвин.       — Подари мне поцелуй. Единственную слабость.       Вздох. Тяжелый, будто бы с ним выходила вся скопившаяся внутри напряженность, все сдерживаемые порывы, оставляя лишь пустоту, которую нечем было заполнить.       — Нельзя нам этого делать, — покачал головой Леви, — Раз сорвешься — и уже не сможешь жить по-прежнему.       И от обреченности в его тоне Эрвина невольно тряхнуло.       — Плевать. Если лишь это остается, я согласен хотя бы вспоминать, — Эрвин поочередно перецеловывает ему каждый палец, затем ладонь и запястье, грея всегда такие прохладные руки своим дыханием. Те руки, которые год за годом уничтожали титанов во имя его цели, которые готовили ему чай день за днем и которые из последних сил отталкивали его сейчас, в ущерб себе. А Леви колотит от ощущений, мурашками расползающихся по телу через руку прямиком в пах.       — Прекрати, чертов шантажист, зачем еще больше все усложнять?       — Не прекращу. Слушай все, чего заслужил этой своей бесконечной пыткой, — Эрвин приподнялся на локте и уставился снизу вверх в посветлевшие, теперь кристально-чистые глаза его волчонка, гипнотизируя и одновременно сам уже не в силах отвести взгляд. — Я постоянно думал, чего от тебя хочу. Думал, как хочу зажать тебя в углу и провести языком тебе по шее, пробраться руками под одежду и заклеймить, присвоить, привязать к себе. Как хочу опрокинуть на наш пресловутый диван и втрахивать в него до потери сознания. И как хочу видеть лишь себя в твоих глазах, которые я обожаю больше жизни, — Эрвин переводит дух, любуясь несдержанностью на лице его волчонка, и добивает хотя бы так, словами, провоцируя. Как между ними принято: — Но всегда приходил к тому, что хочу тебе дать. Хочу будить тебя сонного по утрам поцелуями в лопатки, хочу встречать с миссий теплыми объятиями, пусть и наедине, зато бесконечно долгими и такими необходимыми, хочу увозить на день рожденья в Митру на горячие источники, чтобы ты даже не думал проводить этот день в уборке. Хочу…       — Ты хотя бы представляешь, как тяжело мне сейчас сдерживаться? — с трудом выдавливая слова из пережатого горла, перебивает Леви, утопая в этих чертовых небесных глазах. Зеркалом отражающих переливающуюся за его спиной реку, слепящую отблеском преломленных в ее водах лучах.       — Представляю, — вторит ему Смит, переводя взгляд со зрачка на зрачок. Они постепенно расширялись, вытесняя серую радужку, сливаясь с обрамляющими скулы прядями. — Не сдерживайся.       — Пожалеешь, — дает последнее предупреждение Аккерман, и Эрвина накрывает дежавю.       — Никогда, — шепчет он ему в губы и тут же шикает, чувствуя властную руку, оттягивающую за загривок, выворачивая его под неестественным углом прямо в тонкие горячие губы, такие желанные, такие недоступные.       И такие жадные до поцелуев. Леви накрывает его так, будто бы наконец-то дорвался до десерта, от которого его оттаскивали, грозясь поркой. И его накрывает самим Леви, будто чертовым дурьяном, разлетевшимся по столице и тщательно вытравливаемым из рядов Разведкорпуса. Он целуется так, будто бы Эрвин уже вернулся с войны, уже стал спасителем человечества. Долгожданно, присваивающе. Приветственно. Награждающе.       Весь мир утонул в вышедшим из берегов, темном, но так призывно сверкающим на солнце темном море. Их море. Оно глушило посторонние звуки, оставляя лишь единое на двоих сердцебиение и вздохи, заполняющие тишину так правильно, так естественно. Оно приглашало окунуться в него, и они тонули, цепляясь друг за друга, желая не спасти, не вытащить на берег, а утянуть еще глубже, в пучину, во тьму. Мысли вымело, кроме одной. Короткой, бьющей током до кончиков пальцев.       Его драгоценный волчонок совсем не такой нежный, каким Эрвин его представлял. И хоть он множество раз предупреждал его, Эрвин поверил только сейчас. Леви целовался властно, подчиняюще, обезоруживающе. Как дрался. Не особо умело — и сама мысль о том, что ему не особо было где набраться опыта, а Эрвину представился такой шанс для практики и обучения, сбивала с ног. Его маленький гладкий рот, оказавшийся на вкус сладковато-вишневым, ровные зубы, безжалостно оттягивающие ему губы и прикусывающие игриво, но неосторожно, простреливая нервы жгучим желанием, горячий язык, бесцеремонно вторгающийся и оглаживающий все, до чего мог дотянуться, — все это шквалом тактильного шока обрушилось на Эрвина в один миг, после которого он обнаружил себя валяющимся на траве, а Леви — тесно вживающимся в него, не оставляя между ними и миллиметра. Его тонкие руки, упирающиеся в землю над головой Смита, хаотично оглаживали его лицо, вплетались в волосы, оттягивая, подставляя под поцелуи. Сдерживаясь от большего.       От осознания этого Эрвина подбросило вверх: он оплел его легкое крепкое тело, огладил спину, бока, прижал к себе еще крепче, чувствуя под ладонями еле сдерживаемую дрожь, а затем проехался по колючему ежику на затылке и долгожданно вплелся в длинные темные пряди, грубо оттягивая от себя, заставляя подчиниться, принять правила игры. И да, вот он.       Стон. Честный, протяжный, продирающий до самых костей…       …Боже, какой же он чуткий, как охотно отвечает, как активно ввязывается, словно изголодался по поцелуям…       Конечно же изголодался. Сколько раз Эрвин видел этот голод на дне зрачков, но списывал его на что угодно другое, не желая вдумываться, не позволяя себе надеяться… В звенящей тишине осеннего вечера сочные и влажные звуки лились потоком, вторя едва слышному течению реки. Леви мстительно сгреб его за шею и дернул на себя, вырываясь из хватки и вновь впечатываясь губами в его рот, терзая, выгибаясь в тесном обруче рук. Ему хотелось большего. Его трясло под натиском бесстыдно оглаживающих ладоней Смита, ошпаривающих даже через одежду. От кружащейся головы вдоль по позвоночнику, остановившись на пояснице и скользнув собственнически на твердые ягодицы, второй рукой удерживая его голову на месте, пока удивительно умелый язык ласкал его шею. На миг Леви выпал из реальности, что не укрылось от проницательного Смита: он вгрызся ему в сонную артерию, заставляя едва ли не дугой выгнуться на себе, и, воспользовавшись заминкой, подмял волчонка под себя, просовывая ему колено между ног и зализывая быстро краснеющее место укуса. Такой Леви сводил с ума: разгоряченный, тяжело дышащий, с подернутыми пеленой дымчатыми глазами, в которых от расширившихся зрачков едва ли можно было угадать природный цвет, с разметавшимися по траве волосами, такой соблазнительно выгибающийся в ответ на прикосновения и безудержно непокорный, тянущийся перехватывать инициативу, доминировать. Не сдержавшись, Эрвин прикусил проглянувшую сквозь ворот слегка расстегнутой рубашки ключицу и провел бесконечно длинную влажную полосу языком от основания шеи до губ, поя Леви собой, позволяя утолить мучительную жажду.       Одного этого действия хватило, чтобы у Аккермана сорвало крышу. Он агрессивно зарычал, сбрасывая с себя руки Эрвина, и одним движением перевернул его на спину, вновь седлая, вдавливаясь в бедра и слегка притираясь. Кажется, все это давно уже перешло рамки простого поцелуя на память, но об этом совершенно не было желания думать. Хотелось большего, всего, до конца. Они катались по траве, борясь за первенство, не замечая, как стылая вода заливает им одежду, как трава слегка оцарапывает кожу. Краем сознания Леви ловит промелькнувшую мысль: даже сейчас вода рядом с ним, как бы размывая границу между реальностью и воображением. И как иронично, что он не умеет плавать.       Тяжело бухающее в груди Эрвина сердце набатом звучит в его в ушах, сливаясь хаотичным гулом с его собственным, грозящимся пробить грудную клетку. Электрическая щекотка течет волнами вдоль позвоночника, мурашки ползут по телу как насекомые. Поцелуй длился, делался все крепче, грубее, сладостная истома тянула живот, тяжело наполняя каменеющий пах, и жадное нетерпение накатывало неотвратимым валом…       Но нет, нельзя. Это затишье ненадолго. Он интуитивно чувствовал нависший над ними ужас, который вот-вот грозился обвалиться смертельной лавиной, стоило лишь дать себе волю. Он не знал, чего ожидать от своей чертовой судьбы, так и измывающейся над ним. Эта стерва обожала отнимать у него его близких, кидать на колья и наслаждаться видом его истекающего кровью сердца. Но с Эрвином он ей этого не позволит.       Чудовищным усилием воли Леви отстраняется от Эрвина, опершись на локти и колени, и проводит языком ему по зубам, смиряя животный порыв:       — Кажется, тебе уже хватит, — с трудом переводя дух, шепчет он ему прямо в губы.       — Кажется, тебе пора заткнуться, — насмешливо замечает Смит с отчетливой хрипотцой.       — Ты просил лишь поцелуй, а это уже далеко за его рамками.       В ответ тяжелая ладонь Смита легла на его затылок и притянула обратно, не желая выслушивать возражения. Эрвин крепко обхватил губами его нижнюю губу, прикусил и всосал, до сладко простреливающей боли. Языки столкнулись, переплелись, будто бы решили все за своих хозяев.       Они качались в объятиях друг друга, упустив момент, когда Эрвин оказался прижатым спиной к стволу липы, а Леви уместился на его бедрах. Ноги в неудобной позе затекали, но до них не было никакого дела, ведь Эрвин баюкал его в объятиях, нежно терся обо все, до чего доставал, и массировал затылок Леви успокаивающе, будто бы хотел оставить его здесь навечно. Поцелуй из агрессивно-голодного перетек в трепетно-ласкающий. Из стиля Леви в стиль Эрвина. Ему хотелось показать волчонку, что страсть — это не только про грубость. И всей кожей чувствовал, как Леви в его руках млел, едва ли не растекался, надорванно выдыхая ему прямо в ухо, и в каждом таком тихом выдохе слышался нереализованный стон. Хотелось довести его, хотелось слышать его в полный голос, как выкрикивает его имя на пике, как просит о большем. Но в этих задавливаемых стонах было нечто странное. Будто бы оттенок сдерживаемой боли, словно Леви неприятны были такие касания.       Их действительно было недостаточно. Леви вновь вспомнил ощущения, от которых долгое время убегал там, в Подземелье. Нежность не была ему противна, но он не мог долго ее выдерживать. От нее болезненно ныло сердце, внутри что-то сладко замирало и сворачивалось тугим узлом в животе, давя на ребра, не давая развязки, мучая и щекоча. Это выбивало его из равновесия, казалось, даже из собственного тела, и он не знал, что делать с этими непривычными ощущениями. Этот поцелуй Эрвина не заводил до искр под зажмуренными веками, а наоборот, будто бы успокаивал, и в то же время прошивал их насквозь тесными нитями, связывал, склеивал. Леви чувствовал, будто бы между их сердцами не осталось преград, и они касаются друг друга напрямую, оголенными нервами, от чего все тело прошивала неконтролируемая дрожь. От ощущения, что так Эрвин просит его остаться.       Леви отстранился, удерживая касание лбами, так отчетливо напоминающее ему о прошлых таких моментах, и насмешливо-грустно улыбнулся, оглаживая ему щеки:       — Удивительно: такой важный и всегда серьезный Эрвин Смит порой похож на ребенка. Цепляется за меня и канючит. Увидит кто — не поверит.       Эрвин жмурится, ластится к касанию и вновь тянется к его губам. Они не могу насытиться друг другом. И никогда не смогут. От невесомости касаний, когда Эрвин сминает его губы и прокладывает дорожку порхающих поцелуев от щеки к уху, когда шепчет ему какую-то романтическую чушь, которую отключившийся мозг Аккермана не в силах воспринять, он тает и чувствует, что теряет себя. Это чувство пугает неизвестностью, и вновь против воли Леви включается его врожденный механизм самозащиты. Он цепко хватает Смита за горло, притягивая к себе, и вгрызается в него не терпящим нежности поцелуем-укусом. Нависая над ним, чувствуя в руках биение его жизни, Леви впервые ощущает себя на своем месте, осязает это накатывающее душевное спокойствие от осознания того, что Эрвин отдает себя в его руки без остатка, без сопротивления.       Вновь касания говорят больше, чем слова. «Останься со мной» — «Не бывать этому».       — Хватит, — еле переводя загнанное дыхание, выдавливает Леви, все же через силу отстраняясь, — ты просил о поцелуе — получай. Но раз не можешь отвязаться, раз все еще надеешься на большее — ты меня больше не увидишь. Завтра я уеду в Трост на зачистку, а ты выбей из своей головы эту дурь.       «Так будет лучше для нас обоих. Прости и прощай». Эту мысль, обезоруживающую и разрывающую его на куски, он старается вложить в последний, бесконечно долгий, спокойный и выжидательно-требовательный поцелуй. Он обхватывает разгоряченную голову Эрвина пальцами, ласкает за ушами и по щекам, оглаживает большим пальцем скулу и целует, целует, целует. Представляя каждый из чертовых часов, когда он мечтал так сделать: когда хотел поцеловать его за ухом после массажа, или между лопаток во время своей болезни, или тогда, на столе, или после боя, или на ковре, оттягивая подальше от хрупких чайных пар, и еще во множестве крохотных, выжженных на сетчатке глаза моментах, которые перекрыл этот, единственный, самый лучший из любых воображаемых. Его любимые ладони вжимают Леви в себя, отчаянно, не желая выпускать, но постепенно, миг за мигом, смиряются, расслабляясь и обнимая на прощание все еще крепко, но не удерживающе. И Леви выскальзывает, поднимается на дрожащих ногах, застегивает до конца смявшуюся рубашку и, отвернувшись, переводит дух, борясь с жгучим желанием прильнуть к нему вновь. Которое теперь будет преследовать его до скончания дней.       — Мне все равно с тобой по пути, — обреченно склоняя голову, отвечает Эрвин, поднимаясь следом и натягивая рубашку, ежится от пробирающего вечернего холода и краем глаза следит за прячущим лицо в тени Аккерманом. Солнце успело сесть, и на прибрежную территорию стремительно опускались сырые сумерки. Немного промоченные штанины липли к коже, но быстро обсыхали на поднявшемся ветру.       — Тогда увидимся завтра, — бросает через плечо Леви, но Эрвин ловит его руку и повторяет впервые сведший их жест: оглаживает его предплечье, сцепляет пальцы у локтя и мягко, трепетно сжимает и разжимает пару раз, как бы спрашивая: «Все по-прежнему? Как тогда?» Хоть и знает, что не на что надеяться, но не может сдержать порыв. Леви не отдергивает руку, но и не отвечает, лишь накрывает ладонь Смита своей и слегка сжимает, останавливая.       — Может, твоя мать погибла потому, что ее любовь оказалась невзаимной?..       — Не желаю это выяснять, — стылое прощание повисло в воздухе вслед за скрывшемся за деревьями капралом.       Опять повторялось событие пятилетней давности. Эрвин чувствовал, как на этот раз Леви утекает из его рук насовсем, и не находил больше слов, чтобы его остановить, вернуть, убедить передумать. А у того горела спина от желания почувствовать властные, останавливающие объятия.

…

      Леви как в воду глядел, упомянув необходимость отъезда в Трост. Стоило им лишь приблизиться к городу, как их встретили вести об ожесточенной битве, развернувшейся в его стенах, а следом, уже со въездом на территорию сражения, новости о появлении титана-оборотня Эрена Йегера. Леви тут же кинулся к пролому, который тот успешно закрыл, интуитивно чувствуя, что может потребоваться помощь с усмирением неизвестно откуда вылезшей опасности; хотя Эрвин больше ратовал за то, Леви хотелось поскорее оказаться от него подальше. Он избегал его и после, оставаясь с основными силами Гарнизона, зачищающими запертых в Тросте титанов, а затем, в дни Великой тишины и вовсе ошивался неизвестно где, заставляя Эрвина волноваться еще и за его душевное состояние. Весь город потонул в крови, убитых опознавали с трудом, раненых негде было приютить, и у него голова разрывалась от свалившихся на плечи проблем. В тот момент некогда было мучиться неразделенной любовью, необходимо было отложить все для принятия конкретных решений.       Выбив у Военной полиции разрешение на свидание с оборотнем, он послал за Леви, которому единственному мог доверить вербовку Йегера. Он надеялся поговорить с ним о произошедшем и о допросах, устроенных друзьям Эрена, но Аккерман вновь от него закрылся, напустив на себя хмурость и отчужденность. Он говорил отрывисто, держался холодно и в основном избегал даже контакта взглядами, отзываясь лишь на прямой приказ. И даже план по вербовке Эрена через постановочную демонстрацию самой возможности контроля над ним в суде не расшевелил его. Эрвин добился в ответ лишь едкой ухмылки уголком рта да короткого согласия.       Внезапно изменившиеся обстоятельства их жизни, будто бы только и поджидавшие разрешения, заковали Леви в прежнюю, непреодолимую броню. Он снова начал напоминать того нелюдимого волчонка, каким явился в Разведкорпус 5 лет назад, будто бы перечеркнув тот осенний вечер, не позволяя ему определять свое поведение. Взгляд, каким он смотрел на Йегера, Эрвину совсем не нравился. В нем было слишком много темного, много подозрения и злобы, и главнокомандующий всерьез боялся, как бы Леви не принялся срывать на нем свою злость на титанов. И боялся, как бы Леви, вдали от него, не погряз в пучине, так опасно маячащей за его спиной. Вынуждающей все в жизни решать через насилие.       Периферийным зрением Эрвин отмечал, как Аккермана медленно выводили из себя раскричавшиеся участники суда, отслеживал слегка дергающиеся в нетерпении руки, недовольно хмурящиеся брови, и не удивился, когда его прорвало потоком оскорблений. Обстановка накалялась, но этого им и было нужно, и Эрен превосходно вписывался своим вспыльчивым характером в общий котел, подогревая напряжение. Похоже, теперь вся их жизнь перевернула затянувшуюся страницу покоя и занесла перо над новой, в уголке которой маячили боль, отчаяние и тяжелый выбор без раздумий. То самое, темное, в котором Леви чувствовал себя как рыба в воде, брало в свои ледяные руки вожжи и правило их вперед, к победе или к смерти. Поэтому, когда на словах «Целься!», грозящих развалить им всю операцию и одновременно выступающих сигналом к ее началу, Леви одним движением кинулся к Эрену, верно расценивая ситуацию и в очередной раз выручая его, Эрвин почувствовал, что все наконец-то встало на свои места. Да, он понимал, что уже ни за что не откажется от Аккермана, но теперь видел, как ошибался, позволяя себе радужные мечты о безоблачном будущем. Их жизнь не давала второго шанса, не позволяла надеяться на лучшее. Даже сейчас мальчишка мог убить их всех одним ударом. Лучше было довольствоваться тем, что есть, и исходить из конкретной ситуации. Судьба и без того подарила им чудесные несколько лет в относительном мире и спокойствии, заносчиво было бы просить у нее большего. Они жили на острие ножа, балансируя между героической смертью за свободу и позорной жизнью скота за стенами в страхе и бездействии. Чтобы вырвать из окровавленных зубов их безжалостной фортуны победу, нужно было пойти на все и даже больше, оторвать от сердца все самое дорогое и возложить на ее алтарь, моля о милости. А планы о счастливой жизни сами по себе исключали волю безжалостного случая. Леви это понимал. А потому Эрвин отдался его выбору, смиряя бушующие сомнения.       В ушах все еще стояло это «Заткнитесь уже и дайте сражаться мне!», брошенное с такой самоотверженной страстностью, что и Эрвина пробрало до глубины души. Парнишка истекал под сапогами Леви кровью, но не сопротивлялся, отдавая себя в руки Разведкорпусу в лице карающего за вольность капрала, решившего взять на себя ответственность за их общее будущее. Эрвин безмерно это ценил, но не мог без замирания сердца смотреть на садистскую страстность в его движениях, которую со стороны легко было бы принять за элементарную бесчеловечность и суровую школу Подземного города… Но Эрвин видел больше — то, что предпочел бы не видеть. Леви избивал его с неприкрытым наслаждением, как его самого в том бою, и пользуясь их спланированной театральщиной, он волей-неволей потакал своим жадно облизывающимся демонам, так и прорывающимся через его слова:       — Сейчас тебя нужно не воспитывать, а дрессировать.       Его звенящий безразличием голос раздавался в пустой тишине зала суда, перемежаемый злобными всхлипами Йегера и смачными ударами ног. Естественно, его не смутили ни предупреждения Найла, ни задевший угрозой даже стоявшего в нескольких метрах от него Эрвина взгляд Йегера. У него на все был готовый ответ. Воспользовавшись общей заминкой, Эрвин все же высказал их предложение Закклаю, вновь чувствуя, как шестерни механизма судьбы со скрипом сдвигаются, приближая его к достижению цели, но в то же время отдаляя от Леви. На миг ему представилось, как Леви так же издевается над ним, награждая за наивные мечты отрезвляющими пинками грубой подошвы, выбивая зубы, втаптывая в каменный пол. И от одной мысли увидеть над собой, склоненным перед ним на коленях в повиновении, этот сверкающий удовлетворением взгляд, Эрвин понял, что даже на эшафот пошел бы ради него. Чувствуя, что окончательно пропал, он видел, что Леви все это не нужно. Не нужно это насилие, не нужна кровь на руках, от которой он с таким рвением постоянно стремится отмыться, но он уже не может по-другому. А у Эрвина не времени его учить, пока он не в силах дать ему ничего иного. Ведь такой Леви отчаянно нужен им всем. Разведкорпусу, человечеству. Эти двое им нужны. И в том, что лично Эрвину нужен свернувшийся внутри ледяного Аккермана волчонок, голодный до ласки и покоя, было жестокой шуткой судьбы. Переть против которой было опасно для существования. А потому он отпустил их вперед без обид, без сожалений, но с серой пустотой в сердце, потерявшем в тот момент нечто важное.       А оставленные нетронутыми на той пресловутой страничке слова тяжело оттягивали внутренний карман Аккермана, тяготили его душу:       «Прости меня. Давай поговорим. Я люблю тебя».