***
— Ч-что? Гермиона смотрела на него непонимающе, опасливо, словно он окончательно тронулся головой. Том только досадливо вздохнул. Грейнджер вызывала раздрай в его сознании. От желания обнять и не отпускать, когда она с блеском выполняла и перевыполняла необходимые задачи, до непреодолимого желания придушить ее, когда она проявляла своеволие и действовала наперерез ему. Сейчас он был уже счастлив, что она сорвала ритуал, в который так вцепился его разум, находящийся в смятении под этой бурей эмоций, что внезапно свалилась на голову, не давая вздохнуть. Возможно, достаточно было и просто смешать кровь со змеиным ядом, не подвергая жизнь опасности? Но он теперь никогда об этом не узнает, а о прошлом он не имел привычки жалеть. Сейчас надо было подумать о будущем. И он подумал. Картинка последних месяцев наконец сложилась в его голове, пока он стоял за занавеской в кабинете и практически безразлично наблюдал за собственным телом, умирающим на полу. Томас, который не помнил о произошедшем на свадьбе Тонкс и Люпина. То, как он без всяких колебаний позволил привести Гермиону в собственный дом, так спокойно отлучился, чтобы разобраться с Наземникусом. То, как он не помнил про ритуал и предположил, что его потрепанный внешний вид — последствия боя с Беллатрисой. И самое важное — то, как он легко и без колебаний подобрал про́клятый медальон. Все это однозначно выдавало зияющий провал в его памяти, который затягивал чернотой почти все, произошедшее во время этого путешествия в прошлое. По крайней мере то, что случилось на протяжении последних месяцев, с тех пор как он решился изменить события и собственную судьбу, однозначно отсутствовало, оказалось стерто. Томас восстанавливал картину по кусочкам, ступая наугад, практически как и сам Том. И теперь самый важный вопрос, который он обдумывал в течение этого часа, заключался в том, а сможет ли он решиться? Он всегда трепетно относился к своему великолепному уму, что складывал блестящие цепочки и позволял воспарить над обыденностью, увидеть окружающий мир во всей красе, недоступной остальным жалким посредственностям. Он восхищался собственным разумом, что всегда с легкостью решал задачи буквально жизни и смерти, нисколько не сомневаясь, не отравляя душу неуместными чувствами, а разрубая закрутившийся узел одним холодным отрешенным ударом. Тем, на что ни у кого, кроме него, не хватало сил. Он никогда не сомневался, редко рефлексировал, а решение задачи сияло ярким блеском перед мысленным взором, являлось истиной в последней инстанции. Которую у него хватало смелости взять недрогнувшей рукой, подчинить себе. Поставить мироздание на колени — не этого ли он всегда хотел? И может ли он сейчас для того, чтобы решить эту беспристрастную математическую задачу, выродить сложную многомерную систему в единственное уравнение, совершить такое насилие над самой ценной своей частью, что ему дороже души — над собственным разумом? Способен ли выкинуть опыт последних месяцев, который сплелся в тесные нейронные связи, делая его именно тем человеком, коим он является сейчас? Сможет ли, вернувшись к истокам, не повторить своих ошибок, не совершить неправильных выборов, пройти новый путь? Его блестящий ум давал неприятный ответ — лишь прошлое и результаты восприятия, сложившиеся в поведенческие паттерны, формируют настоящую личность. И откатившись назад, он станет тем же человеком, каким был прежде, с теми же наивными мыслями в голове, не выучившимся на собственных ошибках. А умел ли он когда-либо на них учиться, а не только сдаваться на волю бесконечной злобе в адрес всего и вся, кто мешал исполнить его великолепные планы? Что-то внутри тихо шептало, что не только лишь нейронные цепочки формируют его поведение. Они въедаются так глубоко, что становятся его сутью, отпечатываются в каждой клеточке не только мозга, но и всего тела… Всей души. Если она существовала вполне материально, то должно быть в ней что-то, что является отражением смутных порывов и неосознанных желаний, которые, даже будучи расплывчатыми, разъедали эту душу вполне физическим ядом, заставляя дергаться в разных направлениях. А может, то была лишь отрава, от которой надо избавиться? Вернуть себя, прежнего? Шторм внутри не утихал, вызывая противоречивые мысли. И Том поступил привычно, как поступал раньше, до того как начал сомневаться в антитезе собственных логических мыслей и подсознательных желаний. Он просто отставил все эти метания в сторону, сфокусировался на задаче. Томас обязан забыть, это уже случилось. Если бы этого не произошло, все бы обернулось много хуже, не дав ему даже призрачного шанса. Что значило лишь одно — чего бы ни хотел он сам, это не играет никакой роли. Выбор, который раскинулся перед ним множеством путей, на самом деле был уже давно совершен, и альтернатив не имелось. Он обязан пойти на этот шаг. Даже если — что отзывалось протестом в глубине души — не получится изменить предопределенность, он должен дать себе шанс разорвать все на следующей петле. Пускай он уже будет Томасом Гонтом, когда встретит свое молодое «я», и сделает все, чтобы помешать ему изменить свершившееся — но сейчас он не мог не заложить эту возможность на будущее. Буря успокоилась, резко оставив лишь привычный штиль, ровную воду. Он безоблачно улыбнулся, глядя в ошарашенные глаза Гермионы. — Ты должна стереть мне память, — повторил медленно, словно объяснял ребенку непреложную истину. — Ты же понимаешь, что Томас не оставит это просто так? — он достал папку с документами, разглядывая неровно выбитые на обложке буквы чужого имени. Его имени. — Орден защитит тебя, — Гермиона мотнула головой, а на ее глазах выступили слезы. — В этом и проблема, — возразил Том. — Все знания об Ордене, о ваших людях, о ваших методах и планах — они здесь, — коснулся виска указательным пальцем. — А все, что известно мне, известно и ему. — Если ты думаешь, что он в любом случае найдет тебя, то можно научиться окклюменции, — ее губы уже дрожали. — Или можно на время спрятать воспоминания! — Это не поможет, не против него, — отрезал Том. — Все мои мысли — его мысли. Вся моя душа перед ним как на ладони. Я не должен позволить ему получить такое преимущество, обязан обезопасить себя, вас… тебя. — Но есть и другие способы! А ты хочешь… стереть свою память, стереть меня и все наши отношения! Я не думаю, что смогу увидеть твой безразличный взгляд, не после всего… Она обхватила себя за локти, съежилась, уже готовая разрыдаться. Том шагнул вперед, мягко положил ладони ей на плечи. — Я не прошу стереть все. Думаю, достаточно последнего полугода, начиная с первого января. Мы с тобой уже были вместе. Но, Гермиона, — захватив за подбородок, он поднял ее заплаканное лицо. — Даже если бы ты стерла все… Я бы все равно не смог забыть тебя. Ведь ты живешь не в моем разуме, не в холодной памяти. Ты живешь здесь, — захватив ее ладонь, он положил ту на свою грудь, давая почувствовать равномерные удары. — И при всем желании я бы не смог стереть тебя, это бы означало вырезать себе сердце. — Мерлин, Том, — слезы кипели в ее глазах, переливались через край. — Я тоже люблю тебя! — Ты сделаешь, как я прошу? — прошептал он, притягивая ее к себе. Худенькое тело вздрагивало под пальцами, пока в голове звенел сосущий вакуум. Ему всегда было так легко врать, почему же сейчас он ощущал себя странно опустошенным? — Ради меня, ради нас. Это никак не повлияет на мои чувства к тебе, я обещаю. Он нащупал ее соленые губы своими, втянул в нежный поцелуй. Постепенно ее сбивчивое дыхание выровнялось, а мышцы расслабились, когда она прильнула к его груди, так сильно, будто хотела просочиться под ребра. — Все будет хорошо. Просто верь мне. Она несмело кивнула, отстраняясь с явной неохотой. Вытянула палочку из сумки. Том медленно дышал, глядя, как кончик поднимается к его лицу. Подавил инстинктивный порыв закрыться, заслониться от нападения, помешать проникновению в собственный разум. Лишь пальцы судорожно сжали папку в одной руке, палочку — в другой. Сделав усилие над собой, он максимально расслабился и открыл сознание. Последнее, что он услышал, было: — Обливиэйт.***
Его глаза смотрели в пространство бессмысленно, гораздо более бессмысленно, чем недавно в потолок. Палочка в руке подрагивала, и Гермиона медленно опустила ее, вглядываясь в такое родное лицо и ожидая, пока Том придет в себя. Она никогда не пробовала чар изменения памяти и сейчас всей душой надеялась, что все прошло как надо. Если ей удалось, то для него минул лишь миг с тех пор, как часы в доме Блэков пробили двенадцать, нарушив тишину библиотеки, где они встретили этот год. Тот самый, который изменил столь многое, перевернул весь ее мир с ног на голову, заставил полностью пересмотреть свои принципы и приоритеты. Могла ли она подумать в последний день прошлого года, что будет стоять здесь, на лужайке перед собственным домом, стирать память любимому человеку, уничтожать большую часть его воспоминаний о ней? Как и о его великих поступках ради благой цели, как и о его невозможной храбрости, которая толкнула пойти на предательство собственной семьи. Том казался целиком сотканным из противоречий. В его душе уживалось столь многое, от слизеринской хитрости и готовности идти на подлость ради своей цели до безрассудной храбрости и способности шагнуть наперерез опасности без раздумий. Его магическая сила была невообразима, его ум — отточенным до сверкающей остроты, и Гермиона последнее время все чаще ловила себя на мысли, что хочется возвести его на пьедестал, с восторгом упасть к его ногам, верить в каждое слово, которое слетало с его губ… Совсем как говорила мадам Гонт про своего мужа. Это осознание неприятно укололо, заставив задуматься, насколько на самом деле похожи эти двое, Том и Томас. При всей кажущейся разнице, как в возрасте и опыте, так и в жизненных целях и методах их достижения, они выглядели до болезненного схожими, особенно когда находились друг напротив друга. Словно иллюзия в кривом зеркале, что вытаскивает на поверхность всю грязь, утрируя до невозможности. И вовсе не второй Том с маховиком был доппельгангером, темным двойником, как показалось ее паникующему разуму. Ведь если кто и был сумеречным злым отражением, так это… Томас Гонт. Но она не успела рассмотреть как следует эту идею, как взгляд Тома стал осмысленным, и она с затаенным ужасом всмотрелась в его лицо, пытаясь уловить малейшую реакцию. Призрак узнавания, или же неузнавания. Он оглядел улицу Чизика вокруг, зеленую траву под ногами, молча. Перевел взгляд на папку в своих руках. Поднял на нее глаза, оценивая растрепанную прическу и темные пятна собственной крови, которые почему-то выделялись почти черным на красном. Она только зажала рот рукой, когда слезы потекли сами собой. — Уже лето. Что про…? — спросил хрипло. Прервал себя и продолжил: — Нет, я понял. Ты стерла мне память. Мы что, вломились в сейф? У нас получилось? Взгляд Тома был изучающим. Растерянным. И холодным, ни одной прежней теплой искры не осталось в этом голубом льду, болезненно подкрашенном лопнувшими сосудами в склере. Сейчас его глаза напоминали совсем другого человека. Его шепот был его голосом. Он коснулся маховика сквозь рубашку, проверяя, что тот на месте. Мельком заглянул в папку и сунул в сумку. Ту папку, которая никогда не предназначалась Ордену Феникса. Гермиона зарылась пальцами в растрепанные волосы, дернула так сильно в отчаянии, что чуть не вырвала прядь. Судорожные вдохи не проходили в горло через рыдания. Слезы застилали все перед глазами, размывая его силуэт. Превращая в другого человека. Она сама не поняла, как расслышала его тихий шепот. — Прощай. И Том испарился, растворившись в вихре аппарации. Нет, не Том — Томас Гонт. Оставив ее одну посреди улицы, бороться с накатывающей истерикой. Теперь все обретало смысл — и его уверенность в собственной неуязвимости, и эти оговорки про петлю, и ехидный смех Беллатрисы. «А ты, конечно же, не такой?! И никогда не станешь таким?» — теперь звенело в ушах, перекрывая все звуки медленно пробуждающегося города. Он никогда не был другим. Сильный захват на ее горле и издевательский шепот, вдавленная в шею палочка. Или был? Теплая ладонь в ее руке и чистые голубые глаза. «Я бы поразвлекся от души». «Это бы означало вырезать себе сердце». Она не разбирала дороги, куда брела по этой пустынной улице, пока зарево рассвета занималось, раскрашивая небо в яркие краски. В душе, однако, ветер завывал в безжизненной пустыне. У нее не осталось сил удивляться могущественному маховику, который оказался способным переносить на десятилетия. «Жизни не хватит, чтобы вычерпать все», как она была наивна! Зияющая воронка засасывала все эмоции, не оставляя ничего, кроме отчаяния. Только один образ сохранился перед мысленным взором. Темный силуэт на книжном стеллаже, вырисованный колеблющимся пламенем, что теперь пожирало внутренности греховным огнем. «Все будет по-другому. Я все исправлю». Взрывающиеся стекла. Гигантский пылающий шар вспарывает землю, несется вслед за Дорой в свадебном платье. Бесконечные папки в кабинете Сириуса, откуда тот ее вытолкнул, стоило попытаться заглянуть в документы. Но она увидела рассыпанные по столешнице фото. С мертвыми телами. «Семь. Это была… случайность». Глаза, которые смотрели с таким участием и нежностью, стали абсолютно пустыми, когда она видела их в последний раз. Словно все те чувства, весь тот блеск, что появился за эти месяцы, который она замечала, когда он смотрел на нее, когда беззаботно смеялся над шутками новых друзей или жарко спорил на занятиях с преподавателями, теперь померк. И она видела равнодушные глаза не своего Тома, а безэмоционального и циничного министра Томаса Гонта, чье лицо взирало на нее с плакатов и газетных статей в течение стольких лет. «Все мои мысли — его мысли». И она не узнала, не поняла. До того самого момента, как собственными руками стерла его память, уничтожая все лучшее, что появилось между ними, что появилось в нем за эти последние месяцы. Если что-то и изменилось, зародилось в его душе, она только что разрушила это. И теперь она будет виновна в смертях всех людей от его руки, во всех его деяниях — именно она толкнула его обратно, во тьму. «Прощай». Нет, она не даст этому случиться! Сделает что угодно, лишь бы вернуть прежнего Тома, лишь бы исправить собственную ошибку. Слезы застыли на лице, стягивая кожу коркой соли, но на это было плевать. Она остановилась посреди улицы, глядя на восход и тонкую полоску золота, что появилась над горизонтом, возвещая новый день. А потом подняла палочку и активировала свои следящие чары, которые накинула на Тома еще в особняке. Она должна все исправить.***
Министерский жетон, который он когда-то в прошлой жизни забрал у убитого путешественника во времени, жег руку. Зеленое пламя лизнуло ноги призрачным холодным огнем, и Том шагнул в Атриум. Дежурный колдун на входе, для надежности оглушенный Конфундусом, не заметил, кто проскользнул мимо невидимым и бесшумным. В отличие от охранных чар, которые увидели Тома… но узнали его. Он почти не смотрел на пустые ночные коридоры, по которым шел тем же путем до архива, как шесть (или же шестьдесят) лет назад. Звякнул в тишине лифт, объявив этаж. Нужная дверь открылась, стоило коснуться ее рукой, лишь шепнула: «Добро пожаловать, министр Гонт». Том замер, глядя на уходящие в бесконечность стеллажи, верх которых терялся во тьме над головой. Он казался таким маленьким и незначительным по сравнению с невообразимой массой документов, что хранилась здесь, систематизируя и каталогизируя каждого, кто принадлежал волшебному миру за последние столетия. Все рождения и смерти, браки и их расторжения, древа семей, развесистые и пустившие корни в глубь веков, или же выродившиеся в захудалую корягу. Но и из уже захиревшего дерева может возникнуть новая жизнь. Вдохнуть ее — и мир перевернется. Только туда ли, куда требуется? Он справился с этим однажды, стал лордом Волдемортом, но в итоге лишь поверг мир в хаос, пытаясь построить идеальный порядок на костях. Он справился с этим во второй раз, став министром Гонтом, и теперь люди боятся выходить из домов, оглядываются на любой темный угол, опасаясь затаившихся там теней, и страх крепко держит их за горло, а его — на троне, сложенном из золота поклонения и зыбких песков надежд. Но этого ли он всегда желал, когда мечтал бросить мир к своим ногам и видеть безмерное восхищение в глазах окружающих, признание его заслуг, высеченное в мраморе вечной славы? Он поднял ладонь, и ночная полутьма вспыхнула огнем, когда в воздухе появились пылающие буквы, сложились в так ненавистное ему имя. «Том Марволо Реддл». Возможно, он смотрел на него в последний раз? Перевел взгляд на папку в руках с другим именем, неровно выбитым печатной машинкой. Он не отдавал мысленного приказа, но буквы в воздухе смешались, повинуясь его смутному желанию. Они скользили друг по другу, лизали завитками пламени, а потом расправились в новую надпись, что взметнулась силой и властью. «Я лорд Волдеморт». То имя, что он придумал себе когда-то в прошлой жизни. Олицетворение его мощи, темной стороны, которой он отдался без остатка. Какое из этих имен настоящее, какое является его сутью? Опасно пылающие посреди пустоты огненные буквы, готовые сожрать в очистительном пламени каждого, кто приблизится? Или же холодные чернила на старой папке, которые могут одним движением пера перечеркнуть жизнь любого, кто шагнет под неумолимый каток министерской машины? А может… На самом деле ничто из этого не было его судьбой, а ненавистное имя, которого он всегда избегал, пытаясь уничтожить в душе все его отзвуки, которые казались ему недостойными, которые казались низкими, которые казались… человечными… И было его настоящей сутью? Повинуясь смутному порыву, он поднес папку к пылающим во тьме буквам. Так легко разорвать петлю, так легко разрушить эту предопределенность. Не выбрать никакую из этих двух дорог, просто быть самим собой, признать и принять все свои стороны. Не пытаться отрезать от себя куски, не пытаться перекроить собственное лицо каким бы то ни было способом. Не притворяться тем, кем не являешься. Хотя маска, казалось, въелась в кожу, влипла намертво, так, что отодрать ее можно только с собственным мясом… Разве он не любил сложные задачи? Буквы погасли, бессильно растворились в воздухе, не успела бумага их коснуться. Том опустил руку, щурясь — перед глазами плавали яркие пятна, что мешали разобрать силуэт, который теперь стоял напротив с поднятой палочкой. Постепенно зрение привыкло, а кроваво-красная фигура обрела до боли знакомые очертания. — Гермиона, — голос был хриплым и непослушным, словно он молчал все эти полгода. — Зачем ты пошла за мной? — Я… Не могла не пойти, — казалось, она тоже с трудом подбирала слова. — Не могла бросить все так, не после того, через что мы прошли вместе. — Мы?.. Нет никаких «мы», — Том раздраженно мотнул головой, словно отгоняя назойливую муху. — Я не тот, за кого ты меня принимаешь. — Я знаю, — ее голос упал почти что до шепота, а губы страдальчески дернулись, но она удержала себя в руках. — Тома Реддла никогда не существовало. Ты всегда был Томасом Гонтом. — Наоборот. Это Томас Гонт всегда был Томом Реддлом. Будучи произнесенными, эти слова окончательно и бесповоротно расставили все по местам. Разрубили затянувшийся внутри узел, а напряжение спало, будто Том наконец узрел истину. Раньше он видел перед собой другого человека, с пускай и схожим, но иным лицом, с чуждыми повадками и целями. И как легко было воспринимать его отдельным, притвориться, что это не он, а какой-то темный двойник, гиперболизировавший до невозможности его определенные стороны. Однако он теперь не мог больше обманывать себя — Томас Гонт все это время был им. И как бы странно и противоестественно это ни казалось, смотреть на себя со стороны, но сейчас Том ощутил как никогда собственную целостность, безоговорочное единение с ним. Самого себя воспринимать врагом не выходило. Даже если он запутался и пошел по другой дороге, то разве не его долг мягко перенаправить, взять за руку и провести по этой линии жизни, уходящей за горизонт? Со всей безусловной любовью, которой заслуживает он сам. Быть себе родительской фигурой, взять на себя ответственность и даровать принятие. Имя — это просто буквы на бумаге, а его действия и совершенные выборы зависят только от него самого. — Но ты не он! — возразила Гермиона, а палочка в ее руке дрогнула. — Я знаю вас обоих, и ты не такой! Ты горячий, отзывчивый, доброжелательный. Ты… благородный! — Я? — Том иронично поднял брови. — Ты видела то, что хотела. То, что я позволял тебе видеть. Я использовал тебя, я врал тебе и водил вокруг пальца, с самого начала, как согласился пойти на вечеринку. Судя по всему, уже полгода. А ты была столь наивна, что доверилась не тому человеку, раз помогла добыть документы, которые сделают меня мной. — Это не так, — она нервно обхватила себя свободной рукой, вцепившись пальцами в собственные ребра, будто желала нащупать хоть какую-то опору. — Ты ничего не помнишь, но все по-другому! Я видела в твоих глазах, что это взаимно, ты просто был самим собой! Нам было хорошо друг с другом! — Самим собой? — Том расхохотался, с нотками истерического веселья в голосе. — Например, когда просил у тебя прощения за так называемую измену, цитируя красивые фразы из книжки, которые ты приняла за чистую монету? Мне было все равно. Я никогда не бываю искренним, разве что с теми, кому предначертано умереть от моей руки. Вот в такие моменты я могу отпустить притворство и контроль, перед беспристрастным лицом смерти мне нечего скрывать. — Хочешь сказать, ты и сейчас со мной не искренний? Том поперхнулся словами, а на лице Гермионы появилось слабое торжество, будто после удачного хода в шахматной партии, которого соперник совсем не ждал. Однако он быстро взял себя в руки: — Это больше не имеет значения. Я сейчас уйду обратно в прошлое, мне безразлично, знаешь ты правду или нет. А здесь о тебе позаботится Томас, если эта реальность в принципе продолжит существовать. — Я не могу позволить тебе уйти! — выкрикнула она, подняв палочку увереннее. — Не после того, как уничтожила все хорошее, что в тебе появилось. Не могу остаться с мыслью, что превратила тебя в этого монстра! — Я всегда им был, — Том вдруг почувствовал себя безмерно уставшим. От ночи, явно проведенной на ногах, от нервного напряжения и схлынувшего адреналина, от этого бесполезного спора, который он сам не понимал, зачем ведет. Он достал маховик из-под рубашки — то, что нужно было сделать уже давно. — Я слышу эти слова с детства. Ты лишь одна из длинной вереницы однотипных бездарностей, которые за мое отличие от них считают меня уродом. — Это неправда! — горячо возмутилась Гермиона. — Ты не такой, был не таким! И не должен им быть, у тебя другое предназначение — стать выдающимся, неординарным. — Я и стану. Обещаю. Том улыбнулся, легко и беззаботно. И отдал команду маховику, послав магический импульс. Сотни золотых линий пронзили пространство, закручиваясь вокруг сферой, ветер пронесся по архиву, взметнул растрепанные волосы Гермионы и ее платье, гул завыл в ушах, а воздух зазвенел, пронзаемый немыслимыми энергиями. Темный силуэт размыло за ярким светом, и Том потерял ее из виду, вздохнув с облегчением. А в следующий момент кто-то затмил этот свет, вспоров яркий кокон. Прищурившись, он разглядел Гермиону, которая в отчаянном прыжке пробила сферу и пыталась теперь дотянуться до него. Она зависла в воздухе, словно тот сгустился настолько, что стал способен выдержать ее вес. Или же этого веса теперь вовсе не было. Волосы мягко колыхались у ее лица, а пальцы тянулись к Тому, но замерли в нескольких сантиметрах от его груди, он мог разглядеть аккуратные полумесяцы коротких ногтей. Словно мраморная фигура парила перед ним, сплетая эфемерную невесомость и каменную неподвижность в такой причудливый ювелирный сплав, окруженный жидким золотом, что он на секунду залюбовался… Как прекрасная плеяда, застывшая во времени. Только глаза смотрели неотрывно в его глаза, единственный живой блеск в этой скульптуре из плоти. А затем ее начало относить назад, выталкивать из пузыря. Он не шевелясь смотрел на ее медленно отдаляющееся лицо, обрамленное волосами, что качнулись в обратную сторону по инерции, в глаза с промелькнувшим в глубине отчаянием. Если ее выбросит из этой бешено несущейся сквозь время магической капсулы, что произойдет? Выживет она, будучи выкинута в случайный день из тянущейся вокруг вереницы, или, потеряв защиту маховика, распадется на атомы в бушующем потоке временной реки? Ответа на этот вопрос у него не находилось, но он точно знал одно — он больше никогда ее не увидит. Не раздумывая, что делает, он подался вперед и ухватил Гермиону за протянутую руку, которая оказалась вовсе не каменной, а теплой и мягкой. Дернул к себе. Это прикосновение словно оживило ее, наполнив движением замершие формы, и она буквально врезалась в него, упав к нему в объятия. Он прижимал к себе хрупкую фигурку, ощущая бешеное биение сердца под ладонью, сбивчивые вдохи. А в следующий миг, одно застывшее мгновенье спустя, кокон распался, являя позади света темноту. Мозг вновь начал соображать, а притормозившие мысли понеслись галопом. Это неправильно, этого не должно было произойти! Он оттолкнул девушку прочь от себя и выхватил палочку. — Зачем?! — прорычал сквозь зубы. — Я… — ее губы тряслись от ужаса, пока она осматривалась в этом помещении, которое было вроде бы таким же, но в то же время чем-то едва заметным не таким, чуждым, с неуловимо изменившимся объемом и даже, казалось, запахом. — Я не могла оставить тебя. Не готова была позволить тебе уйти. — Тебя не должно быть здесь! Этого никогда не происходило, ты разрушаешь всю цепочку событий одним своим присутствием. Ты хоть понимаешь, где оказалась? Это 1949-ый, задолго до твоего рождения! Гермиона ошарашенно осмотрелась. Тряхнула головой — кажется, весь ужас произошедшего начал накатывать на нее. Так далеко от своего дома, от семьи и друзей. Даже ее родители еще не родились. Странно, что она до сих пор не бьется в истерике. — Мы… как-нибудь справимся, — прошептала едва слышно. — Я уже говорил, что нет никакого «мы»! — выплюнул Том. — Я не вижу ни одного варианта, в котором ты не принесешь мне проблем. Я не могу таскать тебя за собой, взвалив дополнительную обузу, что будет мешать моим планам по восхождению на свое законное место. Я не могу и просто бросить одну, позволив делать, что захочешь — с твоими знаниями обо мне, о будущем. Избавиться от тебя — вот что было бы правильным! Самый легкий и логичный выбор. Гермиона уставилась на него внезапно упрямо, игнорируя нацеленную ей в грудь палочку, а паника на лице растворилась, словно ее и не было. — Ты не сможешь, — произнесла медленно, пробуя слова на язык. — Ты только что спас мне жизнь, хотя мог просто вытолкнуть из защитной сферы маховика. Сейчас, возможно, я знаю тебя лучше, чем ты — сам себя. — Ты не знаешь, что я… — Убил много человек, да-да, слышала, — перебила она. — Для тебя это пустяк, как орешки. Но ты почему-то до сих пор разговариваешь со мной. Пытаешься убедить не меня, а себя. Потому что на самом деле знаешь, что ты не такой… Не помнишь, но знаешь. Том почувствовал, как палочка неуверенно качнулась в руке, и поднял ее выше. Всего два слова, шесть слогов, займет меньше секунды произнести заклятие, отработанное до автоматизма… Но язык прилип к нёбу. Что-то было в ее безумных словах, хоть и вся подчиняющаяся логике часть разума восставала против них, бунтовала и подталкивала своего хозяина сделать решающий ход. Выиграть эту партию, поставить мат. Вот только не самому ли себе? Взгляд скользил по замершей напротив фигурке, столь истинной в своей храбрости гриффиндорке, что красный пламенел на ней победным знаменем. Гермиона дышала тяжело, глядя на него открыто и уверенно, будто не она ожидала его решения, которое может прервать ее жизнь одним резким зигзагом, а он. Ждал, в какую сторону упадет с души этот тяжелый камень, что застыл сейчас на острие иглы. Вспышка сорвавшегося с палочки заклятия озарила мрачные стеллажи, отразилась в холодном безучастном металле яркими красными бликами. Вспыхнула алым в ее глазах, а потом они закрылись, когда девушка рухнула на пол, потеряв сознание. Бросив взгляд на раскинувшееся на каменных плитах тело, Том шепнул поисковое заклятие и шагнул вслед за мерцающим голубым шариком, что сплелся в воздухе. Поворот, еще поворот, буква «Г» на табличке и длинный, уходящий в бесконечность ряд. Ящик, куда нырнул его магический проводник, с тихим шелестом выехал сам по себе. Том пробежался пальцами по папкам, вытащил одну. Аккуратно провел подушечками по лицу, по темным волосам на фото с первой страницы, разглядывая его, пожалуй, впервые собственными глазами и так пристально. Он узнал свою мать много позже, чем мечтал, и то лишь через чужие воспоминания и поблекшее фото. Взмахом палочки стер дату смерти — к официальной дате рождения Томаса Гонта, несколькими годами позже Тома Реддла, она должна еще числиться живой. Посмотрев в последний раз в глаза, что испуганно моргали при виде колдокамеры, медленно закрыл папку и опустил обратно в ящик вместе со своей. Путь назад он проделал на автомате, доверив телу самому идти по бесконечным проходам. Можно было бы решить, что он заблудился и пошел по кругу, настолько одинаковые стеллажи давили со всех сторон, если бы не красная нить Ариадны, которая при приближении стала мятым алым платьем, окропленным кровью. Может, даже его собственной? — Что же мне с тобой делать, Грейнджер? — вздохнул устало. Он сказал правду, и эти логические рассуждения плавали на поверхности. Ей не место здесь. Не место рядом с ним. Даже если насчет обузы он и покривил душой, она была самой способной и сообразительной колдуньей из всех, кого он знал… Могла бы стать прекрасной последовательницей, если бы не упрямство и своеволие. Он легко мог представить над своей макушкой ее назойливый голосок, который будет пытаться направить его на путь истинный, привнести в него отсутствующие качества, слепить из него того, кем он не является. Пока он однажды не взорвется от попыток запихнуть безразмерное эго в узкие рамки повседневности и не прикончит ее. Так почему же не сейчас? Но в этом она была права — он не смог, и теперь он наконец признался в этом самому себе. Если бы хотел, убил бы сразу или дал умереть, но… Он не хотел. Вряд ли произошедшее за эти вычеркнутые из жизни полгода могло изменить его и заставить почувствовать что-то, чего никогда не существовало в душе, на что не были способны связи в его мозгу. Погрузившись внутрь себя, так глубоко, как в жизни не заглядывал, он понял внезапное изменение. Он испытывал что-то вроде… Уважения. Способен ли он на это, способен ли оценить других людей не как ничтожную серую массу, не достойную его величия, а как существ пускай не на одной, но на близкой ступени развития? Интересных существ, которые разбавляли приятными эмоциями привычную серую скуку его бытия. На этот вопрос не получалось дать прямого ответа, но такая мысль не вызывала протеста в душе. Стараясь не анализировать, что он делает и почему, а поддавшись своим неоформившимся желаниям, он присел и подхватил девушку, подсунув руки под легкое тело. Поднять ее было так просто, рядом с кипящей в нем энергией ее вес словно ушел, превратившись в бесконечно малую величину по сравнению с его массой. Маховик мягко скользнул меж их телами. Том неотрывно глядел на ее бессильно запрокинутое назад лицо, которое сейчас наконец стало спокойным и расслабленным, когда подал магический импульс и запустил перемещение. Он потратит только несколько лишних минут, просто вернет ее домой. Туда, где ей место, где она проживет долгую и счастливую жизнь. Без него. Свет вновь ослепил, заставив прикрыть глаза от невыносимой яркости. А потом опутывающие их полосы энергии растворились, закончили свой сумасшедший танец и распались искрами. Шипя, те падали на каменные плиты, а свечение маховика стало прерывистым, пульсирующим. Словно коллапсирующая звезда, он вспыхнул в последний раз, финальным рывком пронзая реальность, и погас. Том понял, что произошло, пока разлетевшиеся обрывками нити растворялись в воздухе. Медленно он опустился вниз, вместе с бессознательной девушкой на каменный пол. Осторожно расположил ее голову на своих коленях и дотянулся до маховика, поднял его перед собой, рассматривая застывший песок за стеклом. Нужды в диагностических чарах не было — артефакт умер, истратив весь заряд. Тот, который не вычерпаешь за всю человеческую жизнь, но который его заставили вычерпать — два миллиона часов, чуть больше двухсот лет. Всего лишь четыре перемещения на такое расстояние. Том глубоко втянул в себя воздух, но это не помогло. Словно пузырьки углекислоты в жидкости, смех поднимался изнутри, царапая горло, вгрызаясь в грудную клетку. Стоило всего лишь задуматься на мгновенье и посчитать, но он доверился чувствам, впервые в жизни, и вот он здесь, застрял навсегда. Это была столь глупая шутка, что достойна высечения в граните. Откинув голову назад, он расхохотался, отдавшись лопнувшей струне напряжения — безумно, истерично. К чему были все логические планы, если он так безрассудно попался в ловушку собственных эмоций, позволив им низвести себя до остальных обыденных, таких глупых в своей непоследовательности людей? Снова в девяностых. Может, таким образом он и изменил реальность? Разрушив ее полностью, стер Томаса Гонта с лица Земли не посредством выверенных действий, не выбором правильной дороги. А просто спрыгнув с нее, в темный лес? Перечеркнув все, что должно было произойти, изъяв лишь одну переменную из уравнения. Ту, из-за которой оно рассыпалось, превратившись в неопределенность. Себя. Тяжелая ладонь легла на плечо, и он открыл глаза. Сквозь неизвестно откуда взявшуюся пелену те не сразу сфокусировались на стоящем за спиной силуэте. Глядя в собственное лицо снизу вверх, он все равно никак не мог перестать смеяться, хотя уже понимал, как он заблуждался. С самого начала и до самого конца. — Было наивно думать, что я так просто избавлюсь от тебя… Томас Гонт опустился на пол рядом. Он молчал, ожидая, пока истерика исчерпает сама себя. Задумчиво коснулся волос бессознательной Гермионы. Том чувствовал, как все нутро постепенно заволакивает бесконечная усталость, в темных водах которой утонул последний всплеск его смеха. — Значит, ты победил? — спросил он, оценивая своего сумрачного двойника. В том, казалось, все было по-прежнему: та же бледная кожа, та же рубашка, что и во время схватки в особняке, изрядно мятая. По подбородку медленно стекала кровь, сочащаяся из носа, растворялась мокрыми каплями на черной ткани. — Я ничего не изменил, вновь вернулся на ту же петлю, обратно к тебе? Все опять пойдет, как уже случилось? — Определенно, ты сделал все почти так, как я и предполагал, — Томас задумчиво перебирал волосы спящей девушки. — Так хотел дотянуться до запретного плода, что сам не понял, как попался на крючок. Желания, напитываясь кровью и эмоциями, со временем берут контроль над хозяином, а их пасть становится водоворотом, что затягивает с головой раньше, чем ты осознаешь, в жадную воронку. Так произошло и с тобой — заполучить документы стало твоей идеей фикс. Все твои мысли и порывы принадлежали одной цели. Стать мной. — И я, в попытке бороться с тобой и с судьбой, прошел тот самый путь, на который ты меня толкал, — Том медленно перекатил слова на языке. Те отдавали горечью полыни, но не ее забвением. — Зацепился за идею, которую ты сам вложил в мою голову. — Получи ты сразу спелое яблоко в руку, и начал бы пристально разглядывать, а не червивое ли, да раздумывать, а достаточно ли ты голоден. Но когда оно висит на дереве и не дотянуться — не оно ли становится самым заманчивым, самым желанным, самым вкусным на свете? — Даже если в действительности оно столь зеленое, что сведет скулы, — тихо закончил Том. — Поэтому мне пришлось проиграть, чтобы победить, — едва улыбнулся Томас. Уголки губ, однако, быстро опустились обратно, нивелируя нисходящим изгибом радость, что должна была прозвучать в голосе. — И ты сыграл почти по моим нотам. — Почти? — Том без особого интереса поднял бровь. — Какая разница, если итог один? — Все зависит от точки зрения. Для меня-прошлого не было никакой разницы. Но она, очевидно, есть для тебя. Или для Гермионы. Ты сохранил ей жизнь и вернул назад. Томас пропустил кудрявую прядь между пальцев. Том завороженно следил за спутанной коричневой проволокой, в которую превратились ее волосы за эту долгую ночь. — Значит, ты… все-таки убил ее на своей петле? Избавился от угрозы? — нахмурившись, он скакал взглядом по лицу старшего двойника, пытаясь отыскать опровержение своим словам, но не находя его. — Но как… Выходит, ты в прошлый раз не вернулся сюда, остался в сороковых, завершив петлю? А я вернулся и на какое-то время застрял, пока не найду путь назад, теперь уже иной. Как такое возможно, и почему ты все помнишь, разве не должен был ты тогда тоже… измениться, в соответствии с новой реальностью? Стать мной, а не прежним собой. — Должен, — Томас провел рукой по подбородку и с отвращением уставился на окрасившиеся бордовым пальцы. — Но, видимо, я слишком много пользовался маховиком и теперь не принадлежу этой реальности до конца. Ты знаешь, как это больно, когда мир перестраивается вокруг, а ты наблюдаешь, как небеса рушатся на землю, считаешь биения сердца и думаешь, распылит тебя на атомы или что-то в мозгу лопнет, не выдержав напряжения от накатившего потока дублирующей памяти? — Дублирующей? То есть ты одновременно — и прежний Томас Гонт, и та новая версия, которой стал я? И помнишь, что произошло в обоих ветках событий? — Такая мешанина, что теперь не разобрать, — досадливо фыркнул Томас. — Я еще сам не понял, я — это прежний я? Или я — это ты? Кто из нас двоих кого поглотил? — Что изменилось? — голос сел почти до шепота. — Значит, я все-таки смог что-то изменить? — Придется узнавать это заново. Но если и изменилось, то несущественно — многие ключевые моменты я вижу четко и ясно, так, как я их и помнил. А что-то менее важное словно в тумане, расплывается и двоится. Ты слишком высокого мнения о себе и своем благородстве — прошел почти тот же путь. — И… скольких людей ты убил, ты помнишь? Еще считаешь? Томас Гонт задумался лишь на секунду. — Я, конечно, прожил долгую жизнь, но в маразм еще не впал, чтобы не суметь посчитать двузначные цифры относительно небольшого порядка. Само собой, помню. Том смотрел в пространство, а на его губах расплывалась слабая улыбка удовлетворения. Томас внимательно наблюдал за ним, оценивая и осознавая. Наконец протянул: — Да, похоже, тебе все-таки удалось что-то изменить, и мы в этой ситуации оба проиграли. — Я предпочту думать, что мы оба выиграли, — возразил Том. — И сейчас все пойдет по-другому. — Я бы не был так уверен в этом. Ведь теперь ты останешься со мной до тех пор, пока я не восстановлю свою жизнь и не верну себя. Прежнего.