Подсолнухи в красном

Che mi è rimasto un foglio in mano e mezza sigaretta Restiamo un po' di tempo ancora tanto non c'è fretta В руке у меня остался листок бумаги и полсигареты, Ещё есть немного времени, не нужно торопиться.

Погода наигранно хмурится, издевкой роняя дождевые капли на впалые щеки парня, что стоит, спиной прижавшись к фонарному столбу, и мнет неслушными пальцами увесистую папку с разноцветной, одинаково скучной в скрытых от постороннего взгляда строках, бумагой. Нравоучения, выведенные черными чернилами и достоверно усложненные штампом. Десятки листов, одни от других не отличающиеся, они копятся вот уже второй месяц. Перекладываются из папки в папку. Дамиано стучит ладонью по карманам, выискивая картонную коробку с оставшейся парой сигарет. Он купил её сегодня утром и выкурил, как оказывается, половину, прежде чем войти в злосчастное здание. Передергивается всем телом, прогоняя свежие воспоминания о проведенных в больнице часах, и достает всё же заветную дозу никотина. Смотрит на неё с неким отвращением, упрекая себя за спешный утренний выбор. Мог бы и получше взять. Дождь мочит небрежно уложенные пряди, пока с сигареты зубами срывают кнопку, и расходится совершенно необратимо ещё до первой затяжки. Парню как-то все равно, он стоит под ливнем и курит, словно в старом голливудском фильме. Качает головой, роняя на асфальт докуренную наполовину сигарету, и тотчас достает следующую, поджигая с неким фанатизмом в отчаянном взгляде. Ему нужно позвонить матери, она же волнуется. Давид хмыкает грустно, пожимая плечами, и в кармане с помятой пачкой находит телефон. Прикрывает экран от воды ладонью, словно это хоть как-то может спасти, и выбирает первый же номер в наивно коротком списке недавних вызовов. Трубку поднимают не сразу, заставляя начать нервничать, так сильно, что парень почти опускает трясущийся палец на красную кнопку сброса. Отходит немного вбок, под прозрачный козырек автобусной остановки, и садится там на лавочку. Папку с анализами опускает рядом. – Котенок? – родной голос по ту сторону невидимого телефонного провода заставляет Дамиано угрюмо поджать губы и едва вымолвить приветствие. Взгляд его приковывается к зданию на другом конце улицы, цветочному магазину, если быть совсем уж точным. А ведь кто-то добровольно покупает цветы. Идиоты. Кривя лицом, парень продолжает смотреть, как люди, один за другим, покупают себе чью-то смерть в красивой обертке, и пропускает мимо ушей треть из вопросов, интонация которых стремительно повышается до истеричной. Замечает это после короткого оклика и весь вздрагивает, сильнее сжимая пальцами устройство. Кашляет в сторону, отодвинув динамик от лица, и голосу своему пытается придать как можно более приятное звучание. – Что мам? Тут машины ездят, плохо слышно, - и ведь в одной из крайних степеней отчаянной лжи это действительно похоже на правду. Немного. – Что сказали врачи? – спрашивает, явно волнуясь, и какая-то нота в голосе женщины обрывает ту единственную нить правды, тянувшуюся сквозь продуманный заранее диалог. Первыми опускаются плечи, после садится голос до какой-то отрешенности, и сам парень наклоняется вперед, локтями упираясь в колени. Ветер забирается под пиджак быстрым ознобом. Давид выигрывает себе время, нарочито громко перечисляя названия заголовков на белых страницах, но нужный лист из папки выуживает все же в спешке, не рискуя оставить и минуты для молчания. Пальцами свободной руки Дамиано сжимает единственный лист в файле, где серым напечатаны его легкие, ну или, по крайней мере, то, что они из себя сейчас представляют. Картина отвратительнейшая, стреляющая хуже пули, потому что от той умирают хотя бы быстро. Внутри органов серые пятна без четких очертаний. Судя по выведенным сбоку цифрам, нечто внутри увеличилось на сорок процентов со времени последнего исследования. Первая фаза болезни в лучшей её версии. – Да так, ничего страшного мам, - врёт парень, видя полную противоположность своих слов на испачканной краской бумаге, – Знаешь, ростки, что-то вроде сорняка. Говорят, такое бывает от стресса. Женщина соглашается, произнося целую восхвалительную речь о том, как все будет хорошо. Даже молится в один момент, ладони прижимая ко рту. Дамиано позволяет ей это, шепчет «спасибо» после каждого предложения и что-то внутри него самого, посерьезнее тех цветов, что рвут легкие, больно сжимается. Наверное, это совесть. – … ей помогло, и тебе поможет, - тараторит женщина, пересказывая чью-то историю, начало которой Дамиано привычно пропустил, – Так что всё будет прекрасно, дорогой. Бог тебя спасёт. А доктора так не считают. Давид даже не думает произнести это вслух, но внутреннюю сторону щеки прикусывает, чтобы случайно не сболтнуть лишнего. Папка с документами уже в объемном рюкзаке за спиной, дабы лишний раз не маячить безысходностью ситуации. – Спасибо, мам. Мне, - мешкается, разгневанным взглядом провожая торопящийся автобус, что движением своим поднимает брызги грязной воды, – Мне надо сейчас пройти ещё один анализ, это где-то до часа, я потом тоже позвоню. Люблю тебя. – Что за анализ? – не унимается, из-за чего Дамиано поджимает губы, жалея, что сказал чересчур много. Тотчас успокаивает женщину, чтобы не нервничала лишний раз. – Они хотят узнать, что именно это за сорняк. Так, пустяки, - всего-то щипцы, направляемые в легкие через глотку, и местная, как обычно недействующая, анестезия, – Пока. Дамиано тушит о закрытую, ненавистно красную, папку окурок и едва ли не рвет ту пополам, сжимая пальцами так сильно, что костяшки белеют. Закричать бы, но поцарапанное горло позволяет разве что сипеть. Делает шумный, болезненный из-за порезов внутри глотки, вдох и тщетно обещает себе успокоиться. Прижимает трясущиеся руки к бокам, видом своим стараясь выразить безмолвное спокойствие. Вновь опускается на лавочку, привлекая теперь внимания в разы больше, чем утром, потому что ведет себя странно, дергаясь нервно и злобно косясь на всех вокруг. Наобум открывает папку, взглядом прожигая полученные минуты назад новый лист. Врачи понятия не имеют, что именно растет внутри легких Дамиано, не смотря на мучительную процедуру взятия образца. Просто не знают, не догадываются или что там они еще могут не делать? Парень зубами впивается в кулак, стараясь этой болью перебить ту, что рвет его изнутри, но не выходит. Она какая-то слишком сильная, инородная в своей стремительности. Распространяется по груди, не концентрируясь в одной точке. Пальцами трет лицо до непонятного ощущения, граничащего меж удовольствием и раздражением. Давиду хочется закрыть глаза, надавить на них ладонями до ярких бликов под веками. Сдерживается. Расстегивает верхнюю пуговицу своей, настолько отвратительной из-за цветастого принта, рубашки, и полуденный воздух приятно холодит кожу. Дамиано более не привлекает к себе никакого внимания, потому что выглядит как типичный посетитель местной больницы, которую пора бы переименовать в хоспис. Он прячет толстую папку с прожженной обложкой обратно в портфель, с видом, полным ледяной невозмутимости, поправляет штаны, ткань которых натянулась в области колен, и поднимается с лавочки. Встречает подоспевший автобус, жестом прося остановиться. Дамиано прижимается спиной к барной стойке, выпуская из полузакрытых губ облако сигаретного дыма, хотя правилами заведения – теми стершимися буквами на белом щите близ туалетов – подобное запрещено. Поворачивает голову, когда торопливо стучат пальцами по плечу, и принимает свой напиток, несильно кривя губы в подобие благодарной улыбки. Нечто неоново-розовое, вспыхивающее зеленоватым свечением в лучах ночного клуба, и глупый бумажный зонтик. Последний Давид вынимает, едва бокал оказывается в руках, и бросает прямо на пол. Зажимает соломинку между губ и делает первый глоток. Что-то приторно-сладкое, по вкусу напоминает дешевую газировку, щедро разбавленную не менее дешевой водкой. В принципе всё равно. – Ты идешь? – Вик стоит близко, но вопрос все же выкрикивает, стараясь, чтобы голос звучал громче той попсы, что крутит диджей. В её руках похожий напиток, разве что не розовый, а голубой, но светятся они одинаково. Мотая головой отрицательно, парень чуть пододвигается, пропуская подругу вперед, и смотрит ей вслед. Вся такая маленькая, с головы до ног в украшениях, она тонет в атмосфере жаркого и тесного клуба, становясь с ней единым целым. А клуб действительно тесный, спрятанный в подвале какой-то многоэтажки, продающий подросткам шоты по два евро вместо одного, потому что те не умеют ещё спорить. Полный глупых неоновых вывесок, он все же нравится Дамиано своим безрассудством и распутностью. Делая глоток вдвое больше предыдущего, парень заносит бокал над головой для камеры, направленной в его сторону, и улыбается широко, что щеки начинают болеть. Чужая история заканчивается ободряющим визгом и Итаном, который поправляет волосы, прячась от съёмки. У него ведь тоже когда-то росли цветы в легких. Дамиано хмурит брови, чуть поддается вперед и за рукав пиджака, надетого на голое тело, ловит барабанщика, когда тот решается шагнуть к пьяной толпе. Уводит немного в сторону, туда, где у барной стойки разве что самые нетрезвые остались, вылакивая водку, смешанную с водкой. У него десяток вопросов на языке, все как один сводящихся к цветам, и парень теряется в вариантах. Отнекивается от своей идеи, спокойно выпуская ткань пиджака из своих пальцев, и виновато кивает на бокал. Расспрашивать в открытую как-то непозволительно опасно, да и некомфортно по отношению к Итану, что никогда не выставляет последствия своей болезни напоказ. Дамиано виновато поднимает ладони, чтобы позволить другу уйти, и ставит локоть на бар. – Ты хочешь что-то спросить? – Торкио немного озадаченно смотрит по сторонам, словно там причина странного поведения парня, но не найдя ничего, переводит взгляд черных глаз прямо на лоб солиста. «Когда цветы рвут кожу, насколько это больно?» – Как её звали? – выпаливает Дамиано на вдохе и сразу прижимается губами к потеплевшему стакану, содержимое которого с каждым глотком ощущается все отвратительнее. Неон напитка окрашивает губы ядовитым сиянием. Итан, недоумевая, вскидывает брови и всё же чуть улыбается, явно принимая вопросы за действие алкоголя. Но робеет, надевая на лицо маску холодного безразличия, когда понимает, что именно хочет узнать парень. – Девушку, в которую ты безответно влюбился, - поясняет Давид, забираясь на высокий барный стул, по соседнему хлопает ладонью, но друг не принимает приглашения. Вместо этого встает рядом и поднимает один палец вверх, делая короткий заказ, – У тебя шрамы на груди. – Не думал, что они такие заметные, - мрачнеет Итан, принимая алкоголь в граненом стакане. Отпивает немного, не морщась совершенно, и как-то устало поправляет волосы, словно пьяной атмосферы клуба вокруг вовсе не существует. Быть честным, Дамиано тоже не думал, что шрамы после операции такие заметные, пока не услышал свой диагноз пару месяцев назад. Тогда и заметил их, надежно спрятанных под рубашкой и пиджаком. Маленькие полосы, не больше сантиметра, симметричные что на груди, что на спине. Целая дюжина. – Энджи, - говорит обыденно, будто после этого не было месяцев реабилитации и таблеток, пихаемых в глотку трижды на дню. И перевязок бесконечных, когда кожа нормально зажить не может, солист хорошо изучил эту тему. Дамиано чуть хмыкает, меняя свой напиток на такой же, как у Итана, и алкоголь ударяет в голову в разы сильнее. Прерывать барабанщика не смеет, лишь садится вполоборота, чтобы видеть, как тени эмоций ложатся на чужое лицо. – У неё были розовые волосы и яркая помада, - продолжает Торкио, подпирая щеку рукой, и облокачивается все же на стойку. Пиджак поправляет, чтобы тот скрыл хотя бы часть никому не заметных шрамов, – Мы были в одной параллели и вместе ходили на математику. – Поэтому ты так хорошо её знаешь? Математику, - догадывается парень, стараясь вывести разговор из электризующего воздух напряжения. Вместо ответа получает короткий кивок головой. – Она её не знала совершенно, а я делал ей домашку и передавал через других учеников. Она не обращала на меня внимания, - ухмыляется грустно, тотчас запивая проскользнувшее чувство крепким алкоголем. Ханахаки – болезнь неполюбленных. Дамиано представляет барабанщика в старой школе, длинноволосого, отличающегося от остальных выбранной на размер больше одеждой и неимоверной застенчивостью. И сам покачивает головой, едва сознание выдает нелицеприятную картину: грудь Итана, изнутри разрываемую цветами. – Как ты догадался? – понимая, что выглядит дотошным, Давид все же не может остановиться, чуть поддаваясь вперед, потому как музыка с дальнего угла помещения режет барабанные перепонки дешевым ритмом, – Почувствовал? Итан пожимает плечами, и этому его жесту парень верит. Сам узнал случайно, проходя глупый ежегодный медосмотр, чтобы хоть из страны на гастроли выпустили. – Это были маргаритки, прямо внутри легких. Целое поле маленьких розовых цветов внутри меня, - барабанщик чуть вздрагивает, сразу же делая вид, будто всё дело в громкой музыке, и приканчивает текилу одним глотком, – Их крохотные лепестки рвали плоть изнутри и даже начали лезть в горло. С ужасом, Дамиано выслушивает чужой рассказ, про утренний приступ и невозможность сделать вдох. Про то, как друг пальцами полез себе в рот, выскребая оттуда цветы, и как упал без сознания в своей комнате, начав всё же задыхаться. Но всё же что-то в его рассказе злило, несильно, но желание сочувствовать отбивалось напрочь, сколько бы парень не заставлял себя это сделать. Давид делает новый заказ, дослушивая чужую историю. Внутри Итана были маргаритки, маленькие, нежные и операбельные. То, что растет в легких Дамиано, неоперабельно. – … и сейчас ты что-нибудь чувствуешь? – текила мешается с виски в одном стакане под брезгливый, но все-таки равнодушный, взгляд бармена. Давид переливает часть получившегося напитка другу, аккуратно чокаясь. – Боль? – барабанщик чуть выгибает бровь вверх, принимая от бармена новую порцию выпивки, и шепчет короткую благодарность. Слизывает соль и делает первый глоток, после кривя лицо от дольки лимона. – Любовь. Итан хмыкает, покачивая головой и улыбка, докоснувшаяся до его губ, выглядит вымученной. Наверняка он одаривает такой всех, кто хоть когда-то имеет дерзость спрашивать о подобном. Один из побочных эффектов после операции, не считая, конечно, еще долгих лет жизни, наполненной сидячей работой и редкими вылазками с семьей, полное отсутствие чувств. Цветы иногда удаляют неаккуратно, повреждая что-то там, в груди, и люди, ранее задыхавшееся от своей любви, теряют тот единственный шанс испытать её. – Возможно, она со мной ещё не случилась, - загадочно шепчет Торкио, вперивая взгляд в разношерстную толпу на танцплощадке, где Виктория скачет вместе с Томасом, умудряясь все же не попадать в общий ритм, – По крайней мере, доктор обещал, что чувства у меня будут. – Надеюсь, что тебя ещё охмурит какая-нибудь бестия. Дамиано устраивает, что его не спрашивают, что его собственную боль, выражаемую редкими моментами поджатых губ, не замечают. Или же не хотят замечать. Они выпивают каждый свою порцию и лезут вглубь толпы, где остальные уже задыхаются от танцев. Первые лучи летнего солнца касаются серых крыш пятиэтажек и тонут совершенно в пропастях между ними. Давид жмурится, когда лучи все же находят его и нагло путаются в естественных кудрях волос. Сжимает губами сигарету сильнее, чтобы не упала с высоты, и чуть поправляет в спешке наброшенную на плечи рубашку. Его подняли с кровати пять минут назад, не дав проспать и трех часов. Парень прижимает телефон к уху, где на том конце провода вечно довольная администратор зовет врача. – Семь утра, - стонет Дамиано, падая в плетеное кресло, купленное когда-то на дворовой распродаже, и не поправляет себя совершенно, даже когда поворачивает запястье часами наверх. Цифры показывают уверенную восьмерку и даже немного минут сбоку. Какая разница, если парень лег в этом же дне? Выдыхая дыма так много, что чувствуется упущенная возможность красивой истории для инстаграма, наклоняется вперед, ставя локти на колени. Спина ноет неприятно, прямо посередине и ни одно из касаний пальцев, которые так тщательно делает парень, не помогает. – Дамиано, это твой лечащий врач, доктор Бьянки, - шелестит голос из динамика, выведенного на громкую связь, пока Давид продолжает поочередно надавливать на позвонки, бросив недокуренную сигарету на пол. – Я вас слушаю, - отвечает с легким недовольством и елозит в кресле, стараясь принять наиболее комфортную позу из возможных. Плетеный материал мебели отнюдь этому не способствует. Боль в спине словно поднимается вверх, отпуская копчик и затрагивая теперь область ребер. Притаптывая окурок ногой, Дамиано напрочь забывает о былом желании поспать, и заводит обе руки за спину. – Ты себя сейчас хорошо чувствуешь? – явно настораживается, раз спрашивает так сходу. За исключением того, что умирает от неразделенной любви и сам не знает к кому – да, просто отлично. Такой вариант ответа Давид умалчивает, кусая себя за внутреннюю сторону щеки. – Неплохо, а что-то случилось? – парень выжимает из себя последние капли небезразличия и жалеет, что прихватил с собой на балкон рубашку, а не стакан с водой. В горле першит невыносимо, что последнее слово дается с трудом. – Вчера ты сдавал на анализы частицы растения, - звучит прямо-таки безболезненно и добровольно, что Дамиано ухмыляется, начиная массировать лопатки, – Точного результата получить не удалось, сам знаешь. – Ага, - закашливается тихо, прикрывая рот ладонью, чтобы врач не услышал. Буквально давится невырвающимся выдохом, стискивая подлокотники кресла. Желание опуститься на пол игнорирует через силу. – Но, посовещавшись, мы думаем, что это… Дамиано с тобой точно всё в порядке? – видимо даже на таком расстоянии его хриплый вдох и сорвавшийся с губ крик слышны хорошо. Это подсолнухи. Давид видит недосказанное слово врача в кровавых ошметках на своей ладони. Корчится, сваливаясь все же на пол, и выплевывает ещё три окрашенных в алый лепестка.