Подсолнухи в красном

Scritto sopra una lapide In casa mia non c’è Dio Ma se trovi il senso del tempo Risalirai dal tuo oblio На надгробии написано «В моём дома нет Бога». Но если вы поймете, как быстро бежит время, Наконец восстанете из своего забвения.

Подсолнухи это плохо, даже не нужно быть сильно умным, чтобы понять эту простую истину. Они большие и быстрые, разрывают легкие скоротечнее рака и застревают в гортани своими немыслимыми лепестками. Подсолнухи это больно, парень убеждается в этом, сидя в приемном отделении осточертевшей больницы и подписывая, как кажется, уже сотое заявление на лечение. Его пальцы трясутся, шариковой ручкой царапая бумагу, пока сам он старается держать глаза открытыми. Дамиано пропустил бабочек в своем животе, сразу прорастив их растениями в легких. Сверкает взглядом, принимая из рук медсестры новую стопку бумаги, и сам почти что срывается с места, готовый в это же мгновение дойти до врача и заставить его самолично запихнуть всю эту макулатуру в горло. Не успевает, стыдливо закашливается под утешающими взглядами окружающих, и прижимает салфетку ко рту. Красную, чтобы не было так заметно кровь, если она снова решит появиться. Парень замирает на мгновение, затылком прижавшись к стене, пока жидкость из горла перетекает в желудок, и прикрывает глаза. Дышит хрипло, ощущая несуществующие пока листья в горле, и стискивает металл лавочки пальцами. Сколько это уже длится? Вечность, не меньше. Три дня. Он выводит это корявыми буквами на первой странице новой папки и ставит напротив свою размашистую, подготовленную специально для концертов, роспись. Указывает строчкой ниже все присущие состоянию симптомы и лениво переворачивает лист, обратная сторона которого так же жаждет автографа. Телефон в кармане вибрирует пожеланием доброго утра. Игнорируя напрочь стопку незаполненных ещё бумаг, Дамиано открывает общий чат и глупым каким-то смайликом отвечает на присланные сообщения. Пишет ещё немного, обсуждая прошедший футбольный матч, пока в заспанных глазах не начинают рябить черные буквы на синем фоне, и переходит на профиль Виктории, впиваясь взглядом в точеные черты её лица. Сердце не ёкает, что-то помимо него – тоже. – Дамиано, пройдемте, - приглашает голос из открывшейся перед носом двери, и парень безразлично кивает на новую папку. Не заполнил ещё, да и не торопится особо, – Позже отнесете в регистратуру. Атмосфера в кабинете угнетающая, вывешенная синими рентгеновскими снимками на негатоскопе. Парень смотрит на них, сидя на стуле против высокого стола, и тянется к заднему карману джинсов. Закурить ему жизненно необходимо. – Не здесь, - отрезает врач с нотками сожаления в голосе. Снимает с себя очки в черной, сильно не подходящей для худого лица оправе, и сжимает переносицу пальцами, – Ты же знаешь, цветы ненавидят сигаретный дым. – А я ненавижу цветы, - шикает парень и подносит огонек зажигалки к зажатой между губ сигарете. Делает долгую затяжку, чтобы подсолнухам в легких хватило сполна, и выдыхает нарочито в сторону врача. Его боль осталась за стенами стерильного помещения, гордо уступив место взрастающей ненависти, которая в голову ударяет похлеще алкоголя. Дамиано садится нога на ногу и чуть кивает в сторону вывешенных снимков. Пусть рассказывают, раз вызвали его в такую рань. – Я не понимаю, что там. Объясните же, - произносит, скрываясь на секунды в облаке сигаретного дыма, и переплетает пальцы, всем видом своим выражая почти искреннюю заинтересованность, – Мне долго жить? – От тебя зависит, - значит, нет. Врач выходит из-за стола и открывает окно на проветривание. Стоит рядом с ним немного немного, будто сил набирается, а после водружает очки на их привычное место и становится рядом с рентгеновскими снимками, – Видишь эти мутные пятна? Не заметить их невозможно. Они скрывают почти полностью правое легкое, лишь немного пропуская светлую пустоту, и скапливаются по краям левого. Будто роятся по углам, стесняясь еще показаться полностью. – Вижу, - Давид облизывает пересохшие губы и тушит сигарету о собственный ботинок, не заботясь и капли о сохранности подошвы. Окурок оставляет на столе в стопке с отрывными бланками, – Это они? – Helianthus, солнечный цветок, подсолнечник, если тебе так удобнее, - доктор Бьянки указывает на одиночные скопления мути, которая ужасным образом принимает очертание лепестков, – Остролистый, относительно небольшой, как видишь. Дамиано грустно хмыкает и наигранно поднимает вверх брови, не соглашаясь со словами мужчины совершенно. Для небольшого подсолнуха эта штука занимает слишком уж много места внутри него. – И как мне избавиться от этой хрени? – спрашивает без особого интереса, готовый услышать нудное поручение о десятках таблеток в день и трехнедельном амбулаторном обследовании. Даже отмазку для остальных придумывает, скажет, что плечо снова разболелось. Мысленно соглашается на что угодно, на глупый санаторий в пригороде, где такие же, как он неполюбленные плюют себе кровавые лепестки под ноги. Идея так себе, но всё лучше, чем умереть в двадцать . – Добиться взаимности от человека, которого ты любишь. Тогда из-за возросших показателей у гормонов, растение умрет само. Останется только короткая операция по тому, чтобы достать его. – А другой вариант? – выпаливает парень, сжимая опустевшую пачку сигарет, что та кривится, превращаясь в бесполезный кусок картона. Сверлит взглядом сначала собственный рентгеновский снимок, потом мужчину, но толку это не дает. Врач поджимает губы, явно не ожидая, что у Дамиано хватит сил спросить про худший из существующих исходов. Возвращается на стул за столом и, вместо того, чтобы ответить, черкает что-то на бланках, сбросив остывший окурок в урну у ног. – Нет другого варианта, да? – догадывается, вжимаясь в спинку неудобного стула, и вновь закашливается. Поднимает один палец, прося выждать немного, но не открывает глаза и через минуту. – Видишь ли, он уже сейчас стеблями впивается тебе в легкие, от того и идет кровь. Тянуть его неувядшим – всё равно, что подписывать смертный приговор. Такую операцию не пережить. – Таблетки? Облучение? Задымить его до смерти? Хоть что-то? – скрипит зубами, не желая мириться с бессилием. Свирепо выдыхает, кидая смятую пачку из-под сигарет в мусорную корзину. Вместо ответа на выпаленные вопросы доктор Бьянки красным штампом ставит в толстом деле «подсолнечник» и вручает папку парню, качая головой. Его смертный приговор уже вынесен. Дамиано рвёт глотку наклоняясь к краю сцены, пока толпа у самых его ног, вторит каждому слову, неистово подскакивая и сталкивая людей друг с другом. Она шумит, кричит громче него и растворяет в себе музыку каждой её нотой. Неистовая, разношерстная, объединенная разве что единимым желанием жить прямо сейчас, подхватывает солиста, принимая его в свои разгоряченные объятия. Сотней пальцев касается спины, рук, ног, очень редко лица, потому что Давид продолжает петь. Она – его собственный смысл этой жизни. Крича что-то непонятное, отодвинув микрофон слишком сильно вбок, парень выбирается обратно на сцену, сразу же садясь на пыльный пол, и улыбается совершенно глупо, точь-в-точь ребенок, который рассказал лучший стих перед гостями. Поднимает вверх одну руку, прося тишины, и люди отчего-то повторяют это действие за ним. Замирают во мгновение, позволяя выровнять дыхание и установить микрофон обратно на его стойку. Молчат, наблюдая за солистом, и тихо так перешептываются, поворачивая головы. Взвизгивают немного, едва тот подходит к краю сцену, жестом подзывая к себе остальных, и заворожено распахивают глаза. Дыхание словно задерживают, погружая зал в полную, неестественную в некой степени, тишину. А Дамиано закашливается, отворачивается, чтобы заметно не было, но три взволнованных взгляда тотчас ловит на своем лице. Улыбается через боль, что ползет вверх до горла, и покачивает головой, призывая к спокойствию. Его руки сжимают микрофон так сильно, будто расслабь пальцы – и всё здесь рухнет, подобно парню. Давид прикрывает окровавленные губы, ловко прячась в искусственной тени софита, и щелкает пальцами, оживляя зрителей. Поворачивает голову, ощущая, как чужие руки ложатся на плечи, а тела жмутся с обеих сторон. Благодарно кивает друзьям и притягивает Викторию в объятия, скрывая собственную слишком часто вздымающуюся грудь за её хрупкими плечами. Шепчет Томасу, чтобы встал ровно, убравшись на прощальный кадр, и его тоже обнимает. Итан садится спереди, маша ладонью кому-то из толпы под озорной девичий визг. Спускается затвор камеры, яркая вспышка заставляет всех на сцене поморщиться. – Спасибо всём вам! – кричит, не беспокоясь о голосе совершенно, и пропуская боль электрическими импульсами через горло, даже не хрипит, – Вы замечательные. Сегодня был последний наш концерт! Дальше мы отправимся куда-нибудь в горы, или на пляж, да Вик? Девушка смеется, оставляя наивный поцелуй на щеке солиста, и прижимается крепче, высовывая язык для ведущейся записи. Теребит Итана по волосам и сама не представляет, как отвлекает внимание от солиста, по подбородку которого тонкой струйкой стекает смешанная со слюной кровь. Поджимая губы и кривя их в закрытой улыбке, Дамиано передает микрофон удивленному гитаристу, и пальцами показывает на собственное горло. Тот хмурится, явно не понимая, но ориентируется быстро, неуверенно поднося устройство к губам, и портит новую фразу протяжным писком. – В горы там, да. Или не в горы, - пожалуй, эта речь будет гордо носить звание самой запоротой из их когда-либо случавшихся речей. Остальные тихо смеются, все как один поворачивая головы на Раджи, – Мы возьмем перерыв от концертов и будем писать наш новый альбом. Он взорвет всё площадки, да, черт возьми! Впиваясь пальцами в белоснежную раковину комнаты рядом с их скромной гримерной, Дамиано поднимает взгляд на высокое, до самого потолка, зеркало и мрачнеет, стискивая челюсти. Огрызается, плещет в отражение водой, заставляя то искривиться до необратимости, и ерошит собственные волосы, силясь прийти в чувство. Он сорвался сюда, едва успев ступить первый шаг по темному коридору за сценой, и сразу же склонился над раковиной. Его кадык непрерывно дергается вверх, задерживаясь там до невозможности вдоха, и мучительно медленно опускается вниз, когда у задыхающегося Давида подкашиваются ноги. Такое уже было вчера утром, и такое ещё точно будет. Скулит, зверем подбитым скулит, и не смеет посмотреть в зеркало, где у его собственного отражения черными слезами стекает тушь по щекам. Сплевывает скукоженные от судорог лепестки в раковину, и наклоняется к крану. Вода приятно холодит разгоряченную кожу, пока Дамиано подставляет ладони под поток, не решаясь никак поднести к лицу. У них запланирована фотосессия в паре кварталов отсюда, не хочется терять время на новый макияж Взгляд цепляется за разводы от подводки, и рука двигается непроизвольно, обливая бледное лицо водой. Дамиано набирает немного в рот, даже не кривясь от повышенной концентрации хлорки в жидкости, и полощет горло. Металлический привкус уходит не сразу, оставаясь на небе и меж зубов. Парень покачивает головой, вставая ровно впервые с момента, как ворвался в комнату, и округляет глаза в страхе, замечая, как со скрипом открывается незапертая дверь. Жмется к раковине, хрипит, чтобы вышли. Меньше всего хочет, чтобы хоть кто-то видел его таким. Дрожащим, сломанным, напуганным, выплевывающим окровавленные подсолнухи в раковину. Но гость просьбу не выполняет, спешными шагами оказываясь на середине комнаты. Рукой Виктория накрывает лоб Дамиано, полностью игнорируя слабый протест солиста, и губы её поджимаются, становясь бескровной тонкой линией. Девушка чуть хмурится, не убирая руку с пугающей жаром кожи, и испуганно ойкает. – Дамиано, - выдыхает с жалостью, прижимается к груди парня и хмыкает носом, мотая головой. Слышит, как бешено бьётся чужое сердце под её щекой, задумывается немного. Сводит брови к переносице, заметно мрачнея, – Дамиано? Он не выдерживает, взвывает в испуге и на ногах более не устаивает, падая коленями на жестокий холодный пол. Голову роняет, когда первые слезы обжигают подбородок, и не спешит вытереть их. Вместо этого вытягивает вперед обе руки, не зная, что именно найдет, и касается дрожащих ног напуганной девушки. Обхватывает их руками, пристыжено прижимаясь и пряча собственную слабость за собственными спутавшимися волосами. Шепчет – молит – кусая губы в безысходности. Его плечи вздрагивают на каждом болезненном вдохе, пока одно единственное «никому» часто срывается с губ. – Что? Что случилось? – Вик спрашивает невинно, пытаясь найти в обозримом пространстве причину случившейся истерики, и силится сделать шаг назад. Не позволяют, прижимаются ближе, начиная бормотать что-то бессвязное, что девушка не находит лучшего решения, чем опуститься на пол. Её глаза против глаз Дамиано, такие же напуганные, но больше недоумевающие от происходящего. Её руки на его щеках, пока парень не сдается, кивая в сторону тумбы и запачканного водой зеркала. В раковине желтые лепестки тонут в крови, засоряя водосток. – Я умираю, - вот так. Говорит, потому как ненавидит тянуть время, и расправляет плечи, с гневом принимая жестокий ход своей судьбы. С пола не поднимается, лишь поворачивается немного, чтобы девушке было удобно сидеть рядом, и взгляд свой впечатывает в черную стену, – И ты не должна никому говорить об этом. Слабость вытирает рукавом пиджака, тушью пачкая ткань, и громко шмыгает носом, тотчас мотая головой, чтобы окончательно отогнать прошлое позорное состояние. Одергивает футболку, распрямляя образовавшиеся складки. И губы кривит строгостью, холодом задевает покрасневшие глаза. Грудь поднимается часто, заставляя болезненно сипеть на скорых выдохах, но Давид более не обращает на это внимания. Садится на полу ровно, выпрямляя затекшие в прошлой позе ноги, и вперивает серьезный взгляд в Викторию. – Я не расскажу, клянусь, - у гитаристки голос какой-то безучастный, явно показывающий нескорое осознание произошедшей ситуации. Она моргает немного чаще обычного, и как-то покачивается вперед-назад, застыв при этом в одной позе, – Давно? – Два с половиной месяца, по их подсчетам. Недавно проходил осмотр, и врачи обнаружили, - выкладывает честно, стараясь придать голосу подобную отчужденность, но внутренне ломается, переживая воспоминаниями тягостное ожидание результатов. Ханахаки синей пастой на белоснежном листке, прямо посередине, что сразу и не найдешь. Хуже, наверное, только новый штамп в его потяжелевшем деле. – И что они говорят? – первые нотки интереса тонут тотчас в ярко звучащем ужасе. Вик отмирает, поворачивается всем телом и хватается за руки парня с силой, будто он прямо сейчас рассыплется на части. Заглядывает прямо в глаза и читает ответ в печально сверкнувших искрах, – Операция? Если бы. Дамиано хмыкает грустно и вкратце, не вдаваясь в подробности, как обследования, так и последней недели страданий, пересказывает историю. Тихо и плавно, чтобы девушка не пугалась так сильно, но она все же жмурится, вздрагивая, когда до ушей доносится «не операбельно». – Говорят, что еще пара недель, максимум месяц, и он начнет рвать кожу, - даже не морщится, только хмыкает грустно, представив, как уродливые ростки портят его татуировки, – Даже не знаю, как к этому подготовиться. – У меня так было, - тихая фраза, произнесенная словно бы невзначай, со взглядом, направленным в никуда, силой своей рушит строящийся диалог. Дамиано ощущает, как кровь отливает от щек, стекая куда-то в сердце, раз то бьётся как ненормальное. Молча касается несгибающимися пальцами куртки девушки, задерживает дыхание, пока отодвигает ткань вбок, и закрывает глаза, жмурясь до бликов под веками. Стискивает пальцами чужую одежду, что та бессовестно мнется, но отпустить никак не может. Безмолвно, он гневится на Вселенную, позволившую этой хрупкой девочке пройти через ад, навечно отпечатав следы на её коже. Не просит рассказать, только пододвигается ближе, разделяя один воздух на двоих, и качает головой, стирая подушечкой пальца скользящую по девичьей щеке слезу. Поправляет Виктории волосы, заправляя выбившиеся прядки за ухо, и прижимается ко лбу губами, пока та всхлипывать не перестает. Пишущаяся история Дамиано в секунду становится неважной. Её шрамы хуже, чем у Итана, будто бы длиннее и кривее. Рваные, они покрывают ребра белыми своими полосами, как разорванная ветром паутина. Дамиано не перестает думать о них, даже когда часы на его запястье извещают о необходимости покинуть уборную. Что-то не даёт ему покоя, царапая сознание кривляющимся, но ускользающим фактом. – Ты рвала цветы сама? – ужасается, отодвигаясь немного, не для того, чтобы удрать. Всматривается в каждую чужую эмоцию и замечает подтверждение догадки в горькой ухмылке. – Мне было пятнадцать, старшая школа, гормоны, - Вик откидывает голову назад, короткими волосами касаясь оголенных лопаток, и будто готовится к рассказу. Хочет её остановить, рот приоткрывает, но умолкает, заметив, как жмурится девушка. Кивает ей согласием и прячет нежные ладони гитаристки в своих. Бровью не ведет, когда мимо комнаты проносятся торопливые шаги. Виктория часто уводит взгляд в сторону, рассказывая, как ей казалось, уже изжившую и ничего не значащую часть своей жизни. Останавливается, прикрикивая на того, кто имеет наглость постучаться в дверь, и тихо смеется – спасается от сжирающих изнутри эмоций. – Так вот, Роби. Она была на два года меня старше, это я уже сказала, - улыбается девушка, и у Дамиано отпадает необходимость держать её за руку, она тянется в карман за телефоном и спешно начинает искать в нем что-то, – Вот эта, блондинка с краю. Красивая, да? Недостаточно, чтобы умирать за неё. Давид не произносит этого вслух, соглашаясь с подругой, и едва различает в крупных пикселях старого фото черты лица. Сутулится немного, выражая так степень своего спокойствия, и позволяет Виктории продолжить. – Я вообще не понимала, что происходит. Знаешь, весь этот бред образования, что мальчики любят девочек, а девочки любят мальчиков и никак иначе, - хмыкает, находя свою грустную фразу немного забавной, – А тут я, с цветами в груди, но никогда не засматривавшаяся на парней. – Подумала, что это Томас? – подсказывает Дамиано и поднимается с пола. Протягивает девушке руку, помогая встать, и сам её куртку поправляет, чтобы шрамы не было видно, – Наша очаровательная кобра, м? – Фуу, - комично кривится Вик, морща нос, и улыбается, заметив отражение своих действий в зеркале, – Даже тогда не он. Я подумала, что это Лео, мы как раз только начали тесно общаться. – Но? – парень поворачивает кран и подставляет пальцы под теплую воду. Аккуратно трет ими кожу под глазами, смывая растекшуюся тушь. Выходит не сильно-то хорошо, но так хотя бы не понятна истинная причина черных потёков. – Но я поцеловала его и ничего не почувствовала, - Вик качает головой и скрывается в одной из серых кабинок. Выходит быстро, держа в руках моток туалетной бумаги и сует её под кран, смачивая водой, – Так явно быстрее пойдет. – Спасибо, - дело действительно двигается с мертвой точки, оставляя разве что блёклые сероватые следы, что выгодно будут смотреться вкупе с остальными деталями образа. Комкает ставшую ненужной бумагу и бросает в корзину, но и не думает покинуть комнату, – Значит, это была Роби. – Она как раз обожала ромашки, настолько, что они выросли внутри моих легких, - неоднозначно вскидывая брови, Де Анджелис толкает бедром дверь и выпархивает из комнаты, приоткрытой дверью призывая догнать себя в коридоре, – Я дотронулась до её руки на перемене и поняла, что она и есть причина. Догововаривает свой рассказ ночью, отображаясь чуть размыто на экране смартфона во время видеозвонка. Слышно плохо и слова её часто тонут в шуме работающей стиральной машинки. Полуночная стирка – личный ритуал Виктории при часто случающейся бессоннице. Де Анджелис невесело улыбается, рассказывая, как отчаянно старалась вырвать ростки из кожи, и как через месяцы непроходящего мучения согласилась удалить все чувства. Целиком. И Дамиано всё ещё не злится на свою судьбу, принимая её черную полосу как должное и готовясь прощаться со всеми. Но скалит зубы, сжимая челюсти до скрипа, стоит ему представить маленькую девочку в бейсболке набок, что сидит в своей ванной и вырывает один за другим бутоны с кожи. – Прости, мне кажется не стоит рассказывать тебе таких подробностей, - Вик закусывает губу, уверенная, что сболтнула лишнего, и виновато отводит взгляд в сторону, пальцем тычет по кнопкам стиральной машинки, – В твоём-то состоянии. – Всё нормально, договаривай, - Дамиано откладывает телефон в сторону, что с минуту девушка видит лишь потолок его квартиры, и заливает пакетик ромашкового чая кипятком. Крайняя степень издевательства – пытаться справиться с болью от одного растения, запивая её другим. Но Давид мирится и с этой участью, отпивая горький напиток из нестерпимо горячей кружки. Вновь берет телефон в руки, гитаристка на экране которого устало потирает глаза. – Точно? – спрашивает, будто надеется, что парень отступит, и разговор, если и не закончится, так свернет в другое, более приятное для обоих русло. – Да. – Из-за того, что цветы не увяли, - Вик все же медлит, пытаясь подобрать слова, – Шансы сохранить чувства после операции были равны нулю, но это не самое страшное. – Что страшнее? – Давид откладывает кружку в сторону, даже не надеясь вернуться к ней, и внимательно наблюдает, как у девушки брови ползут к переносице, хмуря измученное воспоминаниями детское личико. – Они раскроют твою грудную клетку, а ты всё ещё будешь дышать, и видеть всё. Как они один за другим достают цветы, а потом прижигают. Достают и прижигают, очень долго. И, наверное, смерть это даже лучше. Виктория вздрагивает, поднимая взгляд влажных глаз к потолку, и шмыгает носом, выдыхая чуть шумно. Сразу же улыбается, стараясь не раскиснуть окончательно. Даже шутку какую-то глупую выдает, но парень не слышит её, замирая в собственных раздумьях. Дамиано чудится запах горящей плоти. Они говорят ещё немного, точнее, это парень говорит, всеми силами стараясь отвлечь Де Анджелис от ненужных воспоминаний. И так и не решается спросить, какой же у неё любимый цветок.