Подсолнухи в красном

Ed anche quando starò male sarò troppo stanco Come fuoco avanzerò per prender tutto quanto И когда мне будет плохо и я устану, Я зажгусь огнём и охвачу пламенем всё вокруг.

Дамиано склоняется над кухонной раковиной дрожащим, сдавшимся. Хрипит, ведь дышать иначе уже не получается, и проталкивает лепестки вверх по горлу. Красные, они тонут в скопившейся воде, застревая в округлом сливе. Чужая рука на спине очень теплая. Она придерживает, хватает под локоть, чтобы парень не упал, и гладит так наивно медленно, что цветы в груди восхищенно поворачиваются. Рвут кожу и сухожилия, стремясь наружу с особой силой. Игнорируя усиливающееся недомогание, Давид поворачивается лицом к чертовому коту с поднятой вверх лапкой. Одиннадцатое августа обведено до ужаса ярко, до него всего несколько жалких страдальческих дней. Задыхается, зубами хватая воздух, и ноги подгибаются. Держится за край тумбы не без чужой помощи, не реагируя совершенно на взволнованный голос Томаса, что успокоить пытается обещанием скорого конца приступа. Не сдерживается, колотит себя по груди костлявым кулаком, до крови приминая прорезавшиеся там бутоны, и открывает рот. Закричать не получается, неестественное твердое тепло внутри горла не позволяет. Корча пальцы, что едва отросшие ногти ломаются о выступы раковины, Дамиано содрогается. Под побледневшей кожей вздуваются вены, и целый бутон, раскушенный в непроизвольных судорогах, падает на дно раковины. Ладонь накрывают мягкие теплые пальцы, вынуждая повернуть голову и посмотреть прямо в глаза, где кроме сожаления ничего не видно. Как бы ни старался Томас полюбить, приходя в эту квартиру каждый день и заставляя друга пихать себе в глотку горсти таблеток, у него не получается. Раджи поджимает губы, лбом касаясь чужого горячего лба, и отступает, не переставая держать за руку. Тащит до гостиной, заставляя переставлять дрожащие ноги, и шепчет что-то настолько неважное, что Дамиано хочется вернуться обратно к раковине. Сдерживается, опускаясь на диван, и силится вдохнуть свободно. Боль теперь не отступает, притупляется немного в порывах чужой нежности, но никогда не уходит до конца. Протягивать руку и касаться мягкой кожи Томаса не хочется, потому друг сам хватает чужую ладонь. Держит, приобнимая за талию и так приятно не касаясь бутонов на груди. Ведет в спальню и, по частому шмыганью слышно, едва сдерживает слезы. Давиду хочется его остановить, прикрикнуть, чтобы перестал страдать, но ломящие мышцы и боль прямо в челюсти не позволяют. И подсолнухи, что распускаются при одном только виде друга. Сейчас же они корчатся, приминаясь. Ненавидят, когда Томас плачет. В его груди нет цветов, лишь пугающая своей бездонностью пустота, которая грустью льется по венам вместо крови, забирая часть боли Давида себе, будто такое и впрямь возможно. Раджи вытирает слезы рукавом в секунду, когда парень отворачивается, оглядываясь на выключенный уже неделю кондиционер. – Аккуратнее, - уговаривает, пока Дамиано, корча лицо от неудобства движений, пытается лечь на кровать, одной рукой держась за металлические прутья изголовья, – Врачи запретили тебе резко наклоняться. Они жить ему запретили, не выдав лекарства и не вырезая подсолнухи, что скоро удушат своими листьями. Дамиано не говорит этого вслух, сверкая зазря разгневанным взглядом, но слушается, присаживаясь теперь медленно. Чуть наклоняется вбок, не решаясь даже подумать о том, чтобы лечь на спину, и единственный бутон в этом месте под протяжный крик впивается в кожу. Задыхается, щеку до боли закусывает и ошарашенно распахивает глаза, почувствовав невесомое касание губ ко лбу. Секундное, оно прогоняет боль и меняет шевеление подсолнухов. Теперь они не рвут кожу, двигаются немного внутри, но будто бы мирятся и покорно замирают. Давид не верит в это, пальцами впиваясь в руку Томаса, и просит повторить. Млеет, спокойно выдыхая и откидывает голову на подушки. Губы тянутся в безболезненной улыбке, пока друг присаживается рядом, не разжимая чужих пальцев на собственном запястье. Смотрит с сожалением, одной рукой стараясь укрыть одеялом, и отросшая челка на мгновение закрывает похудевшее юное лицо. Его болезнь друга тронула сильнее остальных, проложив темные тени под глазами и убрав детские щеки. Томас игнорирует тяжелый взгляд друга, справившись все же с одеялом, и запускает пальцы в поредевшие от бесконечных таблеток волосы Дамиано. Без отвращения, хотя таковое должно быть. Признаться, Давид жалок. Худой в безмерно огромной кровати, осунувшийся и с побледневшими полосами губ, он напоминает дикого зверя, что в минуты убивающей жажды пьет грязную воду из лужи, игнорируя бензиновый запах. – Вик с Итаном обещали прийти на неделе, - напоминает Раджи, поправляя опустившуюся подушку. Цокает языком, не разрешая парню поднять голову, и делает это сам уже привычным движением рук. – Итан, - парень виновато поджимает губы, заставляя недавний неприятный разговор ярко вспыхнуть в памяти. Отвлекается на то, как теплые руки перестают поддерживать голову и расслабляет плечи, затылком касаясь мягкой подушки. Торкио стал последним, кому не посчастливилось узнать о заболевании Дамиано в коротком, несобственноручно набранном, сообщении. Пара слов и убедительная просьба не звонить, от звонков случается мигрень. Позвонил все же, оборвал телефон нескончаемыми вызовами и сам приехал на квартиру, застав пристыженного Томаса в дверях. Притащил с собой теплый плед, горсти разносортных таблеток, которые купил непонятно где, и заживляющие повязки. Жить заставил своей бесконечной заботой и глупыми улыбающимися рожицами в чате. Давид неуклюже поворачивает голову на прикроватную тумбочку, где стопки таблеток аккуратно разложены по подписанным нетвердой рукой Итана контейнерам. Крохотная записка с кривоватым смайликом налеплена на вечно пустой стакан. Просит принести ему телефон и тотчас получает заветный пластиковый прямоугольник, вложенный в ладонь. Никому не звонит, просто держит рядом с собой на подушке, замечая, как часто вспыхивает экран уведомлениями. – Тебе нужно поспать, - пальцы зарываются в волосы небрежным движением, что против воли Дамиано прикрывает глаза, ощущая, как тяжелеют веки, – Я приду вместе с остальными. – Пока, - отвечает чуть безучастно, носом утыкаясь в подушку, и шумно втягивает воздух. Сил открыть глаза не остается, что Давид слабо ведет рукой в отпускающем жесте. – Пока, - и звук закрывающейся входной двери. Гудки тянутся вечностью, гулом своим руша тишину итальянского вечера, где сгущающиеся тучи приносят вместе с первыми каплями дождя желанную прохладу. Дамиано сидит на кухне и прижимает телефон к уху, выдавливая новую порцию таблеток из пластины. Розовые пилюли заботливо помещаются в квадратный сектор пластикового контейнера. Закрываются крышкой, где рожица улыбается, подмигивая правым глазом, и меняются белыми округлыми таблетками для нового отсека. Давид сводит брови к переносице, не ощущая привычной ломоты в мышцах, и продолжает сортировать лекарства, заполняя уже новый контейнер. Думает до отблеска мигрени, коснувшегося висков, но сдается. Ему действительно лучше, замечает это, пока обрывает неначавшийся телефонный разговор, и заново ведет зеленую кнопку вбок. Гудки режут уши и августовский хмурый день. Он добрел до кухни сам, споткнувшись пару незначительных раз, и даже не взвыл от боли. С сомнением и странным теплом в груди откладывает упаковку таблеток в сторону, бессовестно разрывает запечатанный больничный конверт. В руках десяток листов с привычными синими штампами. Давид не вчитывается, лишь взглядом пробегается по отдельным показателям каждой страницы, и сортировка таблеток нещадно уходит на второй план. Радостный, он переводит вызов на громкую связь и пытается усмирить дрожь в руках. Гудки гремят ещё сильнее, до боли в ушах, но исчезают совершенно, меняясь взволнованным голосом женщины, что начинает тараторить раньше, чем Дамиано успевает открыть рот. – Со мной всё в порядке, мам, - говорит парень, вылавливая короткий момент между причитаниями, и спокойно опускает плечи, возвращаясь к заполнению таблетками очередного отсека контейнера, когда голос из телефона неуверенно переспрашивает, – Честно. Насколько это возможно, с грудью, кровоточащей от целого поля подсолнухов. Давид все же не выдерживает, откладывает своё занятие, пододвигая к себе белый листок, улыбающийся печатными буквами новых анализов. – Гормон снизился, из-за чего цветы теперь не так активны, как раньше, - читает, улыбаясь, и даже руку двигает к нетронутой вот уже несколько дней пачке сигарет. Чиркает спичкой, поджигая, и делает первую затяжку, наслаждаясь никотиновым ядом, секундно проникающим в кровь. Курить странно, по крайней мере, сейчас, когда дым ощущается чуть горьковатым и немного неуместным. Дамиано задумывается, прослушивая новый вопрос от матери, и вертит в руках попустевшую пачку. Судьба жестокая, но он принимает её правила, исхудавшими пальцами хватаясь за тени старых привычек. Парень щелкает пультом и вместе с сигаретами в жизнь возвращаются кондиционеры, разгоняя спертый теплый воздух своим монотонным гудением. Майку тоже снять хочется, чему Дамиано не противится, стягивая одежду через голову, и откидывается на спинку стула. Обрезанные канцелярскими ножницами бутоны ощущаются неприятно, до вспышек боли, что, бурча от недовольства, парень всё же садится ровно. Цветы всё ещё с ним, торчат бутонами между ребер и не вянут, тянутся дальше, пуская под кожу зеленые свои листья, и поднимают её буграми. Давид дергается, задумавшись, и встречается взглядом с отражением в неудачно оставленном полукруглом зеркальце. Не зачитывает ту часть листа, где черным по белому его приговор выведен неизбежной теперь датой, и врет что-то ещё про хорошие прогнозы. Постскриптум про стебли, вросшие всё же в плоть, тоже опускает. – Это шанс? – по голосу слышно, что мать улыбается. Не так уверенно, быть может, грустно смаргивая слезы, но уголки её губ однозначно ползут вверх, меняя интонацию вопроса, – Ты ещё можешь…? – По крайней мере, я попробую, - уверяет Дамиано, делая новую затяжку и игнорируя напрочь появившееся в груди шевеление, пока цветы морщатся, впитывая сигаретный дым, – Завтра надо встать пораньше, поэтому мы с ребятами соберемся где-то около шести. Косится на настенные часы, где часовая стрелка лениво указывает на середину дня, и недовольно выпячивает губы, ощущая неимоверный прилив энергии, которую некуда деть. Та появилась вместе с Томасом, его улыбкой и неслучайным мягким касанием губ. Она грелась где-то внутри, опасно близко с подсолнухами, и проникла в скованные болью мышцы. Вырвалась, как-то нелепо разом, и позволила подняться с кровати без привычного головокружения. Дамиано это не нравится, но отказаться теперь не кажется возможным. Неизвестно зачем, он пожимает плечами, отодвигая сигаретную пачку в сторону, и возвращает к себе битком набитый пластиковый контейнер. Чуть поправляет отклеивающийся смайлик. – Это чудесно, дорогой. Ты собрал вещи в больницу? – взгляд неумолимо цепляется за обведенное неоном число в календаре, что у парня пальцы холодеют, теряя ту единственную возможность доставать новые таблетки. Он прокашливается от слюны, попавшей в горло, и мотает головой. Две объемные сумки с прошлого вечера стоят в прихожей, набитые вещами так сильно, что молния обещает разойтись раньше, чем понадобится возможность открыть их. Давид пересказывает это, старательно выковыривая таблетку из округлой ячейки. – Мы с Якопо хотим тебя встретить и посидеть немного в приемной, пока будут оформлять документы. Если ты нам позволишь, - из динамика телефона раздаются привычные шорохи, означающие, что женщина не усидела на месте, начав ходить по комнате, – Так хочется тебя увидеть, - слышно, как дрожат губы, пока она договаривает последнее предложение и тихо всхлипывает, отдаляя телефон от лица. – Я буду не против, - парень лжет, представляя, как будет уходить от семьи по белому коридору, ведомый под руку одной из медсестер, и как дверь с мутным стеклом за его спиной закроется для них. В последний, быть может, раз. Дамиано проклинает судьбу за её злые шутки, запуская пальцы себе в рот в момент немого вскрика, и округляет глаза, не способный сделать и вдоха. На грудной клетке несуществующий металлический обруч, раскаленным железом своим прижигающий кожу. Подсолнухи гнутся, напирая на плоть изнутри, и отчетливо слышатся в мгновением случившейся тишине. Поскрипывают немного, готовясь, и хрустят рвущейся кожей совершенно отчетливо, бледными красными струйками пуская кровь. Парня не это заботит. Он нервничает, жмурится и тотчас открывает глаза, рукой свободной цепляется за чужое колено, ощущая, как сильно стучат по спине, и наклоняется вперед, грудью ложась на диван. Касания к позвонкам нетерпимые, обжигающе горячие и глупые в своей заботе. Давид мычит, сотрясаясь всем телом, и руку чужую скидывает единым движением и разгневанным – напуганным – взглядом. Дергает ногой непроизвольно, пальцами задевая кофейный столик и нечто похожее на вдох вырывается из легких, вопящих недостатком кислорода. Под футболкой отвратительно мокро вытекает жизнь, по каплям, стекающим вниз по спине. Пугается теперь сильно, до хриплого крика. Сжимает челюсти, придавливая до пронзительной боли пальцы у себя во рту, но чуть поддевает застрявший в горле лепесток. Кровь пачкает подбородок, пузырями лопаясь у уголков губ. Дамиано тянет лепесток, придавливая подушечкой пальца, и более не ощущает ничего, кроме липкого скольжения по небу. Шумно, неимоверно хрипло, втягивает через рот воздух. Бросает негодный подсолнуховый лепесток в сторону, и голову роняет на ладони. Бранится, стиснув зубы, и садится все же ровно, кровью сплевывая в пустую кофейную кружку. Взгляд свой пристыженный, жалобный, поднимает на остальных в комнате. Шепчет невнятное извинение. Их запланированная за несколько дней вечерняя встреча прерывается приступом, ломается совершенно, когда солист теряет возможность мыслить, взывая от боли, и не начинается заново, меняясь на тихое всхлипывание откуда-то сбоку. Вик тянет руки, прямо как ребенок, но одергивает себя, смаргивая слезы, что тушь течет по лицу черными полосами. Подходит бесшумно и ладонь опускает Дамиано на затылок, проводя по волосам нежно, до шевеления подсолнухов заботливо. Она, пожалуй, единственная, кому не хватает объятий настолько же, как и парню. Давид бы хотел обняться, носом зарывшись в мягкие волосы девушки, и невзначай коснуться губами виска. Цветы, с треском рвущие кожу, не позволяют, обращая каждое, пусть даже самое легкое прикосновение к торсу, невыносимой болью. Потому и руку чью-то сбросил в момент приступа. – Прошло? – Виктория спрашивает с дрожью в голосе и аккуратно присаживается на краешек дивана, вынуждая ребят потесниться по его углам. Смотрит внимательно в бесчувственные глаза и прикусывает нижнюю губу, не подпуская рыдания к горлу. Мотая головой отрицательно, Давид берет в руки упавший недавно пульт от телевизора и щелкает красной кнопкой, призывая остальных приковать свое внимание к рябящей немного картинке. Сам же кашляет, тихо и почти незаметно, прижимая сжатый до побелевших костяшек кулак ко рту. Улыбается, краешками окровавленных губ, заметив на себе до боли внимательный взгляд Томаса. Когда минутная стрелка оглаживает выпуклую девятку, а рекламу сменяет другая реклама, они всё ещё сидят вместе. Дамиано посередине дивана, укутанный подаренным колючим пледом. Держит в руках кружку со свежезаваренным чаем и пьет медленно, обжигая изуродованные приступами губы. Итан справа, сидит, облокотившись на спинку, и часто поворачивает голову в сторону больного, грея сочувствующим взглядом. Принимает кружку, когда Давид более не хочет пить, и ставит её на придвинутый к дивану столик. Высыпает себе на ладонь горсть таблеток, не отворачивается, строго хмуря брови, пока друг не прижимает их языком к нёбу. Томас слева, Вик на полу, потому как места на диване все же не хватило, прибавляет и убавляет звук, выключая вовсе в момент каждой рекламы. Никто не плачет, вымаливая у Вселенной пару дней для тяжкого подобия жизни. Разве что девушка носом шмыгает, но улыбается тотчас, заражая искрами в глазах. Просто сидят, переговариваясь, когда выпадает такая возможность. Жуют остывшую пиццу, каждый свою сторону – они выбрали четыре разных вкуса – и уговаривают Дамиано попробовать хотя бы кусочек нового рецепта. Тот мотает головой, ухмыляясь бескровными губами, и невольно скользит взглядом по календарю, где неновая дата пугает своей близостью. – Вы навестите меня завтра в больнице? – выпаливает Дамиано, принимая все же узенький кусок пиццы на белоснежной, явно не им вымытой, тарелке. Жует медленно, до безвкусной кашицы во рту и проглатывает, чуть морщась, – Хочу побыть с вами до операции. Вик опускает плечи, замечая, как разговор, старательно уводимый ею в другую сторону, возвращается к убивающей друга болезни, и сама поворачивается к календарю. Кивает, ориентируясь в датах, и спешно что-то набирает в телефоне, отправляя синеватое сообщение. – Не завтра, любой другой день. Когда сможете, - поправляет себя парень и просит подать кружку обратно. Скопившаяся за сутки усталость, троекратно помноженная в минуты прошедших приступов, чуть опускает веки. Дамиано зевает, благодарно грея пальцы о чудом не остывшую кружку, и кутается в плед сильнее, замечая, как ломит от озноба мышцы. Прижимается лбом к плечу Томаса, что тот чуть дергается от неожиданности, но сутулится немного, дабы парню было удобнее. Действие, не значащее ровным счетом ничего, все же будит бутоны в груди, принуждая их чуть пошевелиться, повернувшись в сторону Раджи. Неприятно болезненно, но терпимо, потому Дамиано даже не кривит лицом, принимая согласие для новой встречи от Итана с Викторией, которые отвечают почти что синхронно, после улыбаясь друг другу. – А ты придешь? – поворачивает голову немного, случайно ведя носом по шее Томаса, из-за чего шепчет чуть слышное извинение, – Любой день. Почти что мольба, хотя, так, наверное, оно и звучит. Давид садится ровно, убирая пустую тарелку со своих коленей, и вперивает взгляд в лицо друга, что, нервничая, кусает внутреннюю сторону щек. Страх в его глазах читается отчетливо, темным ободом вокруг светлой радужки и Дамиано первым кивает головой. Провожать кого-то в последний путь, особенно когда так отчаянно пытаешься его полюбить, действо схожее с пыткой. Подсолнухи выражают несогласие и рвут, протыкают, заставляют кровоточить, пока парень дышит медленно, стискивая челюсти до скрипа, и морщит лоб. Отступают, едва чужие пальцы задевают плечо. – Любой день? – Томас поддается вперед, задавая свой вопрос у самых губ Дамиано, и прижимается к ним робко, пока тот не теряет свое напряжение, расслабляясь немного. Странная форма обезболивающего, однако. – Любой. Его койка жесткая, отвратительно белая и такая же угрюмая, как и всё вокруг, но Дамиано не находит в себе сил пожаловаться. Под горстями седативного, он вообще мало на что находит силы. В углу комнаты его неразложенные дорожные сумки. Ненужные, потому как возможности разобрать их не предоставляется и на десятый день стационара. В календаре после этой недели нет записей. Сипит через маску, втягивая искусственно подаваемый воздух, и взглядом невидящим цепляется за край койки, когда дверь в помещение бесшумно открывается. Томас приносит с собой запах августовской улицы и ухмылку, что заразно касается губ парня, вынуждая их покривится. Они виделись несколько дней назад, когда палата во мгновение стала переполненной людьми и заискрилась чужим смехом – не его, конечно же - поцелуями в висок и песнью, что звучала на повторе. «Coraline», так он её назвал, успев записать в те относительно спокойные две недели. Сейчас же встать и протянуть руку для рукопожатия не получается, как и присесть хотя бы немного. Парень прячет улыбку, силясь нажать кнопки сероватого пульта, специально уложенного под его пальцы. Тычет, но жужжания механизма не происходит. Возможно, пальцы давят слишком уж слабо. С тяжелеющими веками Дамиано мирится со своим положением, поднимая взгляд обратно на белый потолок. Койка вибрирует, поднимаясь немного, и теперь положение тела парня более походит на сидячее. Вместо благодарности слабо кивает головой, ощущая, как похолодевшую ладонь приятно накрывают теплые пальцы Томаса. Подсолнухам это тоже нравится, будто они не умирают совершенно, отравленные горстями таблеток и тем кислым дымом, дважды в день подаваемым через другую маску. Её приносит медсестра, толкая зеленый баллон по белоснежным тихим коридорам. Цветы двигаются немного, ворочаются, ощущаясь как нечто привычное, и все же замирают, не смея теперь вытянуть свои листья. Давид сглатывает, хрипло вдыхая новую порцию кислорода, и неаккуратно шевелит рукой, задевая катетер. – Зачем они натянули на тебя эту шутку? – спрашивает Томас, и в голосе его не слышится страха. С интересом он разглядывает аппарат, качающий воздух в неработающие легкие парня, и немного хмурится, – Хуже стало? Если только у агонии есть не менее отвратительный синоним, то да. Перебарывая препаратную усталость, Дамиано ворочает языком во рту, пытаясь ответить, но вместо слов выходит мычание, сменяемое разве что похрипыванием. Не унимается, пытается снова, начиная растягивать гласные, и игнорирует ладонь, что сильнее сжимает затвердевшие пальцы. – Для операции нужно, - умолкает, принимая поддержку от аппарата на вдохе, и выжидает немного времени, пока возможность говорить не возвращается, – Чтобы мои легкие не работали. – И они подключили тебя к аппарату, чтобы снизить нагрузку? – догадывается Томас, и парень благодарит его за это, кивая головой, – Черт, выглядит жутко. Дамиано продолжает тяжелодающийся разговор, на деле же изредка вставляет свои фразы, не отличающиеся особой смысловой нагрузкой. Это приятно, просто слушать, как родной для цветов внутри голос меняется, едва речь заходит о чем-то веселом, как он подскакивает в моменты сдерживаемого смеха и опускается вниз, касаясь тяжелой для обоих темы. – Операция послезавтра, да? – Томас, сидящий на краю койки, убирает свою ладонь с чужой руки и так удивительно спокойно накрывает ею лоб парня. Скользит большим пальцем, описывая полукруг, – Утром? – В половине восьмого, - Давид закашливается, поворачиваясь набок, и поза, выбранная для койки, не кажется ему такой уж и удобной. Уменьшенный таблетками приступ нарастает в искусственно вентилируемых легких. Дамиано тяжело ступает по пустому коридору, и первые лучи утреннего солнца, проникая сквозь толщу пластиковых окон, мерцают на тонкой, словно калька, коже запястий. Случившиеся тени играют с угасающим светом, темня круги под глазами и пропадая под воротом больничной рубашки. Витиеватая паутина проводов послушно тянется за парнем, иглами протыкая его запястья, пластырем раздражая кожу предплечий. Давид останавливается, стягивая с лица помутневшую от частых вдохов маску, и тотчас хватается за высокие металлические перила против окна. Жестом просит медсестру подождать. Из коридора видно просыпающийся город. Автобус отбывает с остановки, поднимая в августовский воздух дорожную пыль и немного случайных лепестков. И в этой пыли тонут одинокие посетители, случайные прохожие и магазинчики на другой стороне улицы. Лицо Дамиано в ней не тонет, становясь до омерзения четким в появившемся отражении. Он опускает уголки губ вниз, маску прозрачную водружает обратно на лицо и лишь едва заметно кивает головой, протягивая исхудавшую, покрытую гематомами руку. Теплые, спрятанные за латексом больничных перчаток, руки медсестры покорно подхватывают парня под локоть. Он просит девушку рассказать что-нибудь из утренних, еще не произошедших новостей. Или просто хоть что-то, чтобы тишина не душила так сильно, позволяя умершим в груди цветам пировать на его слабости. Слушает внимательно, изредка кивая головой, отчего маска чуть спадает. Её приподнимают тотчас, устанавливая как надо, и кислород тихим вдохом проникает в легкие. Оказывается, август это красивый месяц, пахнущий поспевающими грушами и свежестью тяжелых арбузов. Он поливает жаркие ночи шумным дождем и прогревает мокрый асфальт приятно теплым солнцем. От этого в груди тяжелеет, что Давид поджимает губы, опуская взгляд на вычищенный до блеска пол. Его август отвратительный в своей неизбежности. Парень наблюдает, как опускается кабинка лифта, как она замирает, раскрываясь. И тело его более не ощущает приятной теплоты рук медсестры. Ноги заплетаются, пока к ним толкают кресло-каталку, и баллон с кислородом леденит костлявые колени. Дамиано сипит через маску, пока кабинка лифта, громыхая, поднимается вверх. Он просит единственный звонок, жестом показывая телефон, прижатый к уху, и чуть опускает плечи, заслышав ожидаемый отказ. Мотает головой, сводя брови к переносице, когда в неслушные пальцы вкладывают нечто до неузнаваемости легкое. – Тебе нельзя говорить, но если уж так сильно хочется связаться с кем-то, то ты напиши им, - женщина улыбается, приспуская голубую медицинскую маску на подбородок, и на щеках её появляются ямочки, – Мой сын, когда шел на операцию, тоже очень хотел позвонить мне. Вдох грустный, сопровождаемый поправлением чепчика и взглядом, устремленным на пустую стену. Давид принимает его сожалением в поблёкших глазах, кивает головой. Не попадает по нужным символам, искажая истинную суть сообщения, но всё же отправляет его. Трясущейся рукой возвращает устройство обратно. – В сентябре котёнок прикрывает лапкой нос, - женщина читает ответ, переводя недоумевающий, немного веселый взгляд на своего пациента. Разворачивает устройство экраном к Дамиано, чтобы тот сам прочитал присланное сообщение перед дверьми в операционную ответ, – Что это значит? Давид ухмыляется, убирая ладонь с маски, чтобы дрогнувшие уголки губ были заметны, и все же нервно сглатывает, босыми ступнями почувствовав грядущий холод операционной. Лампочка над дверью загорается зеленым. Самостоятельно забраться на операционный стол не позволяют. Держат, неаккуратно касаются незаживших ещё цветов и бессовестно направляют яркую лампочку в лицо. Дамиано жмурится до цветных бликов под веками, пока чужие руки, пропахшие спиртом и резиной, выдергивают одну за другой трубки. В помещении холодно до естественного желания прикрыться, повернувшись набок. Давид игнорирует его, наблюдая за суетящимися вокруг людьми сквозь пелену подступающей анестезии. С ним не говорят, даже в моменты хрипоты и скривившегося от боли новой капельницы лица. Внимания будто не обращают, выводя на тусклые мониторы последние снимки истерзанных легких. Тело немеет постепенно. Кончики пальцев на ногах холодеют, переставая слушаться. За ними голени, потом бедра. Руки ещё ощущаются теплыми, дрожащими от перенапряженных в секунду мышц, когда лезвие ощутимо касается грудной клетки. Ткань хрустит под скальпелем долго, искусно разрываясь почти до самого пупа. Дамиано наблюдает, как к его груди подносят что-то неприятно шипящее, и не поджимает губы. Здесь запах прижженной плоти. Десяток металлических скоб по обе стороны раскрытой грудной клетки, и буйство разросшихся подсолнухов. На них смотрят врачи, пачкая маски кровавыми ладонями, и толпятся рядом с Давидом. Виктория говорила, что это страшно, когда тебе раскрывают грудь и тянут цветы, прижигая случившиеся из-за них раны. Итан подтвердил её слова, передернувшись и зажав между губ новую сигарету. Но всё же, это не так. Истинный ужас является в иной своей форме. Дамиано понимает это по испуганным лицам врачей, склонившихся над его раскрытым телом. Обрывками фраз подпитывает возрастающий в груди страх и силится закричать, безмолвно все же открывая рот, когда на глаза опускают повязку. Подсолнухи не умерли. Не увяли и единым своим листом, впившись в разрываемые на клочки легкие, и, издеваясь, потянулись на искусственный яркий свет. Тишина в комнате сменяется чьим-то отчаянным криком. Дамиано не понимает, кто кричал, пока не чувствует пальцев, сдавливающих его челюсти вместе, и жадно пытается втянуть воздух. Что-то пониже ключиц лопается, точно подсдувшийся воздушный шарик. Он все же замечает их, подсолнухи, в секунды, когда те проносят над его головой. В ослепляющем свете лампы, смещенной немного вниз, даже под тканью они видятся своим силуэтом. Скорчившиеся, многолистые и огромные для человеческого тела. Капающие не своей кровью, они устраиваются на белом больничном столе где-то сбоку. И там навсегда замирают. Давид считает их, с трудом фокусируя взгляд в сгущающейся темноте. Девять относительно небольших, отличных от первого, и сломанных где-то посередине. Их убирают быстро, уверенные, что парень их не видит. Одиннадцатый тоже маленький, уродливый в своём многолистье. Вынимается с трудом, задевая прижженные края грудной клетки, и кровью, капающей с зеленых листьев, пачкает шею. Двенадцатый подсолнух колючий. Он заставляет поджать немеющие губы, пока врачи суетятся, громко командуя что-то непонятное медсестрам. Те крутятся у изголовья, Дамиано замечает это по мельтешащим теням, и истерично нажимают на кнопки, постукивая по ним. Тринадцатого не случается. Или Давид не замечает его, закрывая глаза в случившейся тишине.