Подсолнухи в красном

E tu stammi ad un palmo dal culo, testa di cazzo Ho scelto sempre di essere uno ed uno soltanto Toccarе il cielo e ritornare a mangiarе l'asfalto Делай что хочешь, только держись от меня подальше, придурок, Я всегда выбирал быть таким — единственным в своем роде, Добираться до звезд, а потом падать вниз и вгрызаться в землю.

Безобидная тишина ломается звуком закрывающегося замка и тяжелым дыханием. Дамиано прижимается спиной к холодной двери и разжимает пальцы, так отчаянно сжимавшие всё это время гремящую связку ключей. Красную папку следом роняет на пол, что новые вкладыши анализов с осточертевшими толстыми штампами разлетаются по ковру. Хуже и хуже в каждом показателе. Косится на новую распечатку рентгеновского снимка и грудь его оказывается подобной гребанному цветочному полю. Пустоты почти не видно, лишь подсолнухи, уже отчетливые и сильные. Рвущие. Заскулить бы, но сил не находится. С тяжестью в горле и кровью на искусанных губах, Давид приседает на корточки, пальцами сжимая бумажки. Собирает десятками, до безобразия сминая бланки, и бегло прочитывает пропечатанные принтером строки. На одной, самой большой и маркой – отпечатки пальцев остаются серыми пятнами против каждого выделенного жирным слова – дата операции. День, выбранный судьбой случайно, приставляет нож к горлу своей неминуемой близостью. Дамиано сплевывает лепестки на ковер, вытирая окровавленный рот о плечо, и бумажку эту кладет поверх остальных. Расправляет её смявшиеся уголки, прежде чем закрыть папку. Руки отчего-то трясутся, пока парень пытается подняться с пола, вставая уже на четвереньки. Он наклоняет голову, и весь мир кренится следом вместе с красной папкой, запачканным ковром и виднеющимся из прихожей распахнутым окном на кухне. Тошнота и лепестки поднимаются по горлу, вынуждая во мгновение скривить лицо и прижать и без того дрожащую ладонь ко рту. Дамиано силится подняться, садится уже, и минутами мученья поднимается на ноги. Под подушечками пальцев грубый бетон и куски ободранных обоев. Идти тяжело, парень часто прижимается боком к стене, останавливаясь, и взгляд свой отчаянный вперивает в гору таблеток, что лежит на обеденном столе. Хватается за голову, за волосы не тянет, потому что уже больно, и падает на стул, отмечая его невыгодную близость к распахнутому окну. Поворачивает голову, против воли и здравого смыла, сразу же сжимает край стола побледневшими пальцами. Италия живет и дышит без него, беззаботно греясь в лучах первых августовских дней. В ядовитой ненависти зажмуривается, наугад начиная ворошить пластины с таблетками. По контейнерам их разложить уже не успевает, исчезают слишком быстро бесчисленными приемами за день. Под пальцами мнутся розовые пилюли, шуршат упаковки желтоватых и никак не находятся голубые. Их он бы узнал по ромбовидной форме. Телефон взрывается десятком уведомлений, пока Дамиано находит в себе силы открыть глаза и не закрыть их тотчас, посчитав дневной свет слишком ярким. Томасу всё рассказали, это понятно сразу, ведь он пишет чаще остальных, перекрывая ежесекундными сообщениями громкоголосые извинения Вик. Тихое ругательство срывается с губ, пачкаясь в кровавой слюне. Парень снимает блокировку со смартфона и тычет пальцем в мельтешащий перед глазами диалог. В комнате становится душно. Давид стягивает через голову черную футболку, ранее прикрывавшую отвратительные выступы на ребрах, и набирает короткое «всё норм, забей» неслушными пальцами. Получается с опечаткой, но сообщение отправляется быстрее, чем парень различает набранные буквы. Переводит невидящий взгляд на календарь, где котенок сидит, подмигивая, и тянет одну лапку вверх. Под ним обведенное в жирный черный круг единственное число, теперь уже напечатанное и в документах. Пятнадцатое августа, перед ним розовая неделя стационара. Вскрикивает, сгибаясь почти что пополам, и лбом бьется о твердую поверхность стола. Скулит, стискивая челюсти до боли, и таблетки начинает искать уже отчаяннее. Неподходящие пластины разноцветных пилюль падают на пол, за ними летит кружка, исписанный блокнот и лепестки. Много, до безумия и крика много. Дамиано смотрит на них с ужасом, бросая своё напрасное занятие. В беспамятстве сдавливает собственную грудь. Нечто обжигающе теплое мочит пальцы. Отнять их и посмотреть не удается. Боль в груди, рвущая и отвратительно громкая, сковывает пальцы. Парень не замечает момента, когда лоб с силой встречается с деревянным столом. Только слезы на собственных щеках чувствует отчетливо, они солью попадают в приоткрытый рот. Глаза открываются с трудом, несмотря на то, что случившийся приступ притупляется. Дамиано поворачивает голову, продолжая щекой лежать на столе, и фокусирует взгляд на собственном отражении, силуэтом виднеющимся в пластиковом окне. Его тело выглядит отвратительно красным, словно пиками проткнутым кровавыми подсолнухами. Лбом об стол, пальцами сжимая деревянный край, поднимается, садясь на стуле почти что ровно. Против вопящего истиной рассудка поворачивает дешевое зеркало на толстой ножке к себе, наклоняя так, чтобы лица не было видно. Ужасается тихо, подушечками докасываясь прорезавшегося бутона подсолнечника на своей груди, от которого алыми струйками вниз по животу стекает кровь. Рядом ещё три таких же, на спине ещё два, но те срезаны канцелярскими ножницами, чтобы не мешать, насколько это в принципе возможно, спать. Все появились на этой неделе, за последние пять дней, сразу после окончания заданных сроков спокойствия. Дамиано жмется от озноба, вновь снимая блокировку с телефона, но более не одевается. Любая ткань болезненно сдавливает прорвавшиеся сквозь кожу цветы, не позволяя ранам вокруг них толком зажить. Футболку надел только ради похода в больницу. Вместо диалога с друзьями, ну или хотя бы с неунимающимся Томасом, открывает бесконечный список сообщений с лечащим врачом. Его новый вопрос короткий, кричащий отчаянием через маленькие черные буквы. «Можно срезать цветы на груди?» Неумолимое «нет» приходит быстро, с осточертевшим писком и легкой вибрацией пластикового корпуса. За ним ещё три сообщения: одно с причиной, два с последствиями. Все они кажутся Дамиано глупыми, учитывая, что предварительную дату смерти ему уже вынесли, вместе с согласием на операцию и синим штампом внизу документа. Но он не противится, слушается, отодвигая от себя ножницы, и переходит в другой диалог. Прочесть хотя бы одно сообщение не получается, у парня закрываются глаза, едва он фокусирует взгляд на экране телефона, потому двигает в сторону округлый значок, и прижимает телефон к уху. – Прости, прости, прости. Я знаю, что не должна была рассказывать об этом, но так вышло. Пожалуйста, извини меня, - тараторит девушка, отвечая сразу же после первого гудка. В голосе искреннее сожаление и стыд. Дамиано не нужны извинения, ему и Томас то уже не нужен, только упаковка горьких голубых таблеток, свои же закончились. От того и горбится сейчас, громко застонав, и вновь сгибается над столом. Телефон плечом прижимает к уху, а сам елозит пальцами по опустевшим упаковкам в поисках хотя бы одной пилюли. Сжимает продавленные ячейки, с каждой новой теряя остатки едва вспыхнувшей надежды. – Вик, - заставляет умолкнуть, выдыхая имя девушки в холодном воздухе комнаты. Умолкает, силясь выровнять равновесие, и грудью ложится на стол, с криком вдавливая подсолнухи обратно под кожу, – Вик, таблетки. Синяя упаковка и название на «у». Дорогие. – Купить? – суетится Виктория и по шуму на заднем фоне становится слышно, что ищет что-то, – Название на «у» говоришь? Скоро привезу. Дамиано благодарно прикрывает глаза, теряя остатки внутренней искры разговора, и опасно наклоняется вбок. Падает все же со стула, затылком ударяясь о грязный пол. Под закрытыми веками пляшут красные искры, пока из груди прорывается ещё один, очень яркий, цветок. Стонет, едва перебирая ноги, и прижимает одну руку к пульсирующему болью виску. Опирается о стену, царапая плечо шершавым бетоном, и почти что повисает на дверной ручке, вцепившись в неё пальцами. Поворачивает холодный металлический ключ, но дверь на себя не тянет. Вместо этого отходит чуть вбок, путаясь в собственных ногах, и стыдливо падает на тумбу, роняя с неё единственную в этой квартире вазу. Давид поправляет натянутую наспех черную майку, морщась от уже привычного, но такого невыносимого, покалывания в груди. С первыми цветами он ещё справился. Запил их горстями таблеток и прогнал боль четырьмя капельницами в стерильном больничном кабинете. Когда подсолнухов стало шесть, лекарства, в привычном их огромном количестве, перестали работать. Дамиано кривит лицо болью, пытаясь поправить неудобно задравшуюся майку, и не может подняться с места. Встает, пару шагов проходит, но садится обратно, локтем ударяясь о стену. По ту сторону двери терпеливо ждут, переминаясь с ноги на ногу. Это заметно по дерганью тени на полу. И сообщению, звук которого раздается из кухни. – Не заперто, - слова лезут из горла вместе с лепестками, что парень вынужденно закашливается, отворачиваясь от входной двери, дабы гостья не видела. Вытирает рот тыльной стороной ладони, – Входи же. Входит, останавливается, ошарашено распахивая глаза, и протягивает вперед зеленый целлофановый пакет с десятком пачек разных таблеток и виднеющейся белым парой чеков. Томас открывает было рот, но заговорить не успевает, в ужасе отшагивая назад. У Давида пальцы в крови. – Где Вик? – спрашивает Дамиано, выхватывая пакет с иллюзорной агрессией. Тянет просто слишком быстро и резко, вываливая содержимое на пол, будто в ярости ищет желанную упаковку. На деле же в истерике. Не видит, не замечает, будто такой тут и нет, из-за чего от помощи не отказывается, принимая протянутую трясущейся рукой Раджи заветную коробочку. Позволяет ему достать три таблетки, прохрипывая благодарность, и прижимает их языком к нёбу. Боль отступает, сменяясь нервозностью в движениях и каким-то внутренним почти естественным желанием выкинуть гитариста из квартиры, пока тот ещё чего не увидел. Игнорирует, предлагая пройти на кухню, едва получает благоговейную возможность говорить. Дамиано заваривает чай, опуская пакетики в кипящую воду, и грациозно опускается на стул, будто только что не валялся на полу, обламывая ногти о паркет. Тянет за ярлычок, чтобы чайный цвет лучше проявился, и чуть дует в остывшую чашку, уже чувствуя, как цветы внутри начинают шевелиться. – У тебя холодно, - подмечает Томас и неуверенно делает первый глоток. Отводит взгляд, замечая, как прищуривается Давид, но все же продолжает, не смея отказаться от своей привычки выпытывать правду, – Кондиционер работает? – Оба, - парень кивает на прямоугольники в стене, представляющие собой два самых дешевых кондиционера, которые магазин согласился установить в день заказа, содрав при этом втридорога, – Цветам очень комфортно в тепле. – И ты…? – Отказываюсь играть по их правилам, - обрезает Давид, шумно отпивая из чашки неимоверно крепкий черный чай, который горчит, неприятным послевкусием оставаясь на языке, – Так, где Вик? Спрашивает и закашливается, прикрывая рот ладонью, и не чувствует совершенно, как с плеча спадает лямка майки, отчего та открывает взору прорезавшийся утром подсолнух. Ловит на себе полный страха взгляд друга и спешит прикрыться. – Она, она, - Томас открывает и закрывает рот, точно рыба, брошенная на берег, и начисто забывает моргать, уставившись в одну точку остекленевшим взглядом. Приглядеться, можно заметить в зрачках отпечатавшиеся в сознании кровавые бутоны. Дамиано хмыкает, пододвигаясь чуть вбок, чтобы пялились не на него, а на стену, и сглатывает поднявшийся в горло лепесток теплым чаем. Щелкает пальцы в момент затянувшегося молчания, повторяет вопрос. – Утром мы виделись, и она сказала, что ты серьезно болен. А потом ты сам позвонил и попросил таблеток, я слышал, как ты хрипишь в трубку, - отмирает Раджи, отодвигая от себя кружку, и прикрывает глаза, кончиками пальцев надавливая на веки и лоб, – Но никто не сказал мне, что у тебя ханахаки. Поджав губы от вскипевшей на секунду в венах ярости, Давид вытягивает руку вбок, выливая горькое содержимое своей кружки в раковину, и унизительно медленными шагами приближается к Томасу. Не касается, просто шепчет извинения где-то рядом с ухом, достаточно далеко, чтобы друг ненароком не заслышал запах крови. Пододвигает стул, присаживаясь напротив, и внимательно смотрит, с сожалением в поблекших глазах. Подсолнухи шевелятся в груди с первым вздрагиванием чужих плеч, отрицают напрочь чужое смятение и негодование, будто бы рвутся наружу, чтобы утешить видом любимых цветов. – Из-за меня да? – догадывается, указывая на виднеющийся через майку кровавый бутон. Сам не смотрит, уводя взгляд в сторону, и видно, что нервничает, потому как смотреть здесь больше и не на что, – Это же я люблю подсолнухи. – Мне жаль, что тебе не рассказали, прежде чем посылать ко мне, - жаль, что сам умирает вот так, одиноко склонив голову и выплевывая изо рта цветы, – Надо было рассказать раньше, ну или никогда не говорить. Томас морщится, смаргивая проступившие слезы, и парень едва не срывается с места, задыхаясь от поднявшейся в своей груди боли и невозможности утешить. Движимый необъяснимым порывом, накрывает чужую ладонь своей, сжимая для уверенности. Они заходят в гостиную, где игровая приставка пылится в ненадобности, и усаживаются на диван, не касаясь друг друга. Каждый в свой угол. Дамиано позволяет Томасу выбрать канал, не проявляя и малейшего интереса к происходящему на экране телевизора. Кутается в объемный, найденный на какой-то давней барахолке и насквозь пропахший женскими духами, свитер. Бессовестно пачкает его струящейся из груди кровью, не смотря на марлевую повязку, наложенную трясущимися до сих пор пальцами Раджи. С последней встречи прошло всего два дня и три новых срезанных бутона. Один рентгеновский снимок и перечеркнутая неоновым маркером дата в календаре. Новую Давид обвел не так ярко, обозначив операцию одиннадцатым августа. – Её как-то остановить? – Раджи не произносит слова «смерть», пугаясь его необратимости, витающей в спертом воздухе. Выпаливает один бесполезный вариант за другим, точно так, как это делал парень, разглядывая собственные рентгеновские снимки. Ситуация повторяется с пугающей идентичностью, меняя Дамиано местом. Выверенным, выученным до скрипа на зубах текстом, он объясняет причину, почему та или иная идея не действует. Чай в кружках остывает, переставая поднимать вверх блёклый пар. – Полюби меня, - выпаливает Дамиано, оборачивая шарф на горле. Знобит невыносимо, что кондиционеры приходится выключить, впустив в квартиру августовский теплый воздух. Цветы в груди благодарно нежатся, изнутри скребя плоть своими лепестками, – Лекарства мне не помогут. Томас поджимает губы, глядя на друга с каким-то немыслимым бессилием. Конечно, он не любит, иначе подсолнухи не взросли бы в груди Давида, убивая того стремительно и безжалостно. Он прячет отчаянный взгляд, поворачиваясь обратно к экрану телевизора, но не решается прибавить громкость, хотя реклама давно кончилась, сменившись немного глуповатым сериалом. Ждет немного, разглядывая потертые силиконовые кнопки пульта, и, наконец, поднимает глаза обратно на парня. У Дамиано щеки бледные, болезненно впавшие, что обтянутые кожей скулы уродуют лицо, а взгляд добрый, сочувствующий. Он пожимает плечами, поправляя большеватый свитер, и застегивает последнюю пуговицу на груди, чтобы цветов не было видно. Улыбается почти так же широко как раньше, и старается казаться нормальным, не смотря на погасший огонь в зрачках покрасневших глаз. – Забей, я зря это сказал, - забирает из рук друга пульт и меняет канал на запись давно прошедшего футбольного матча. Он видел её уже раза три, при этом ни разу с начала, – Не бери в голову. Тихое «Дамиано» срывается с губ Раджи, когда тот роняет голову себе на ладони. Жмурится до морщин на лбу и зарывает пальцы в волосы, сжимая неприятно пряди. Говорит еще раз, будто бы с мольбой, и шепчет извинения, что подсолнухи в груди с силой напирают на легкие. Парень задыхается, хватается обеими руками за горло, пока никто не видит, и давит, заставляя лепестки увянуть прямо там. Сломаться, исчезнуть и попасть в пищевод, чтобы после переварится в желудочном соке. – Не надо извиняться, - сипит, сразу же закашливаясь, и удавкой тянет шарф на горле, – Ты не виноват, это я в тебя влюбился. И не заметил. Я действительно не помню момента, когда моё сердце начало пропускать удары от одного твоего голоса. Потому что такого никогда не было. Любовь не случилась в истинном её понимании, никаких трясущихся рук, никакого головокружения и жажды встреч, одни только гормоны, явившиеся цветами в груди. Дамиано говорит ещё, медленно привлекая внимание друга, пока тот не решается отнять руки от лица, и протягивает ему сахарницу. Три белых кусочка тонут в холодном чае, перемешиваются потертой ложкой, пока парень наблюдает за этим с теплом, разливающимся в груди. Цветы же любят тепло. – Так не обижаешься на меня? – спрашивает Томас, неловко топчась в коридоре. Присаживается, чтобы завязать шнурки, пока солист выискивает в бесконечности пустых упаковок от таблеток потерянную связку ключей и удивленно вскидывает брови, не поняв смысла вопроса, – За то, что с тобой происходит. Не задумывается, сразу отрезает коротким «нет» и находит, наконец, ключи под картонкой от тех самых голубых таблеток с неимоверно длинным названием. Недовольный появившейся тишиной громко поворачивает ключ в замочной скважине. – Я благодарен тебе за ту искру, просочившуюся в моё сердце, - говорит с особой серьезностью, застыв против отпершейся двери, но не толкает её. Поворачивается, встречаясь с растерянным взглядом Томаса, и кривит губы в дружелюбной ухмылке. – Но, - мешкается явно, неуверенно поднимаясь на ноги. Проскальзывает под вытянутой рукой Дамиано, совершенно его не задевая, и плечом открывает дверь, впуская сырую прохладу в удушающий воздух квартиры. – …и не смотря на то, что она убивает меня, я рад был прожить эту жизнь. Давид не двигается с места до тех пор, пока торопливые шаги на лестничной клетке не стихают, сменяемые бездвижной тишиной, и опускается – падает – на пол, спиной прижимаясь к двери. Его кулак оказывается зажатым между челюстей, сдавленным с такой силой, что знакомый металлический привкус появляется во рту, но парень не реагирует, начиная раскачиваться немного вперед, пока внутри него гребанное подсолнуховое поле неистовствует, поднимаясь вверх по горлу. Подсолнухи в бледно-розовой луже выплюнутой крови, как свидетельство неизбежной кончины. Дамиано отворачивается от них и касается искусанных губ, пачкая пальцы в слюне. Каждая его встреча с Томасом заканчивается так, потому что сколько бы он ему не врал, умаливая прекратить терзать себя сожалением и натягивая улыбку на треснувшее от боли лицо, он чувствует. Кончиками пальцев секундные электрические разряды. Чувствует. Шевеление лепестков внутри, стоит гитаристу повернуть голову в его сторону, задев ухмылкой. Чувствует. Агонию разрываемых прижизненно органов. Чувствует. И ненавидит, задыхаясь от горячих соленых слез.