Дочери Лалады. Песни Белых гор

            Во времена давние, когда Лесияра была ещё только наследницей престола при своей родительнице и знать не знала, ведать не ведала о том, что предстоит ей война великая и для двух миров судьбоносная, жил в Светлореченском княжестве мастер один по имени Гостеня. Делал он луки, и были те луки добрые, стрелу пускали далеко, и била та стрела сильно.             И стрелком Гостеня тоже слыл выдающимся: ещё бы мастер своим собственным орудием не владел! Знал Гостеня, и как хороший лук изготовить, и как его в дело пускать наилучшим образом.             А лук сделать — настоящий, а не игрушечный — это вам не баран начхал. Древесина не любая годится, а луки, из разных древес сделанные, разными свойствами обладали. У каких-то гибкость преобладала, у других — дальнобойность, у третьих — сила удара стрелы. Но самой лучшей древесиной для луков считался белогорский кедр, что рос на восточных склонах владений женщин-кошек. Ценное дерево и самим кошкам требовалось, берегли они его, но прижился кедр и в Светлореченском княжестве, когда занесли его семена туда торговцы. Избрал он себе для произрастания места преимущественно вокруг огромного чистого Небоозера. Места суровые, с холодными зимами, морозами трескучими, а летом коротким и жарким. Размерами Небоозеро могло потягаться с небольшим морем, а вода в нём была такая чистая, что при замерзании обращалась в лёд удивительной прозрачности. Сверкающая гладь озера соперничала в величественной синеве с небосклоном высоким, оттого и называлось оно так испокон веков.             Мало кто из светлореченцев знал, что подземная река Тишь, преодолев огромное расстояние от Белых гор, пробила себе путь к Небоозеру и пополняла его своими водами. Вот поэтому и облюбовал белогорский кедр именно эти благословенные места.             Женился Гостеня рано, и шестнадцати лет ему не было, а ровно через год после свадьбы молодая жена Всерада принесла ему первое дитя — дочку. К тридцати годам мастер был отцом уже восьми дочерей, а наследника всё нет как нет. Кому дело своё передавать?             Родитель Гостени, пятидесятилетний Одномысл, бывало, ворчал — мол, что за жёнку себе взял, что сына родить не может, а всё только девок одних? Гостеня между тем супругу свою ненаглядную любил и всех дочек, горлинок ясноглазых, тоже. С дочками, конечно, хлопоты: поди-ка, всех выдай замуж! За всеми приданое положи. Впрочем, доход у Гостени был неплох, луки ему и сам князь Гостомысл, тогдашний властелин земли Светлореченской, заказывал, и дружина его тоже. Платили за работу хорошо. Лук для знатного мужа — не простой, с украшениями, и чехол для него нужен, и колчан для стрел. Выполнив один княжеский заказ, мастер мог кормить семью полгода. А к лукам светлореченский владыка питал особую страсть, и скопилось у него их уже дюжины две — все Гостениной работы. В стрельбе князь упражнялся много, любил ратное дело и охоту. Глядя на него и подражая своему господину, ближние дружинники не отставали, заваливали мастера заказами. А Гостеня и рад: работой всегда обеспечен, есть на что большое семейство кормить.             Однако же лета журавлями летят, а вёсны — лебёдушками; ученика брать нужно, чтоб кому-то искусство своё передавать. Отец посоветовал:             — У брата сына в подмастерья возьми, коли своего нет.             У Гостени был один брат и шесть сестёр. Брату судьба сыновей дала щедро, старшему шёл четырнадцатый годок — в самый раз делу учиться начинать. Взял мастер племяша Драгуту к себе в дом и стал учить.             А тем временем подрастала у Гостени дочка того же возраста, что и племянник-ученик, звалась Надежей. Среди всех дочек мастера была она самой пригожей да смышлёной. Долгая коса в руку толщиной отливала тёплым русым золотом, раскалёнными солнечными ниточками горели волоски, вспыхивая под лучами небесного светила. Чертами милого личика она уродилась в матушку, а вот цветом глаз — в самого Гостеню. В них точно гладь Небоозера раскинулась, но не холодная, а мягкая и летняя, с озорными искорками в чистой глубине.             Всех своих дочек Гостеня любил крепко, от души, но Надежу — нежнее всех. И она к отцу с малолетства тянулась, и образовалась меж ними точно пуповина незримая. Грели отцовское сердце дочкины ясные очи, слух ласкал её звонкий смех, а разумным речам её дивился он. Учила её матушка всему, что женщине и будущей матери знать надобно, схватывала Надежа всё быстро, но ей будто было мало этого. Она льнула к батюшке, хотела быть около него и в работе, часто прибегала к нему в мастерскую. Тот шутливо хмурился:             — А уроки матушкины все выполнила?             — Всё сделала, со всем управилась, — смеялась дочка в ответ. — Тебе вот пособить хочу.             — Уж прямо-таки пособить? — усмехался Гостеня. — А силёнок достанет?             — А ты дай мне, батюшка, какое-нибудь дело по плечу, — отвечала дочка. — Всё равно, какое — мне лишь бы подле тебя быть.             Отец радовался сердцем такой привязанности, у самого в душе будто золотая и тёплая струнка звенела. Обычно дочери к матушке тяготеют, от неё всем женским делам-заботам учатся — и всё это как бы естественным образом получается, а вот Надежа среди сестёр выделялась тем, что больше к отцу тянулась.             — Ну, подмети стружки на полу, — сказал Гостеня.             Надежа радостно кинулась исполнять поручение, а отец усмехался в русые усы.             Со временем Надежа стала уже не только уборкой в мастерской заниматься, но и действительно отцу в работе пособлять. Пока по мелочи, а сама жадными до знаний глазами наблюдала за отцовским делом. Спросила однажды:             — Батюшка, а можно, я себе лук сделаю? Ты мне дерево дай какое не жалко.             — Зачем тебе лук? — удивился Гостеня. — Твоё дело шить-вышивать, пироги печь — всё, чему матушка тебя учит.             — Да всё то я умею уж! — махнула рукой Надежа. — Было б там чему учиться... Ну, можно, батюшка?             — И что ты с тем луком делать станешь? — с усмешкой спросил отец.             — Как что? Стрелять буду, — ответила девочка.             — Не девичья то забава, — с сомнением проговорил мастер.             — Ну и что ж? Батянюшка, ну разреши...             Поддавшись дочкиным ласковым уговорам, Гостеня выбрал брус из ясеня, отмерил по росту Надежи. Девочка провела в мастерской довольно времени, чтобы увидеть и запомнить порядок и все тонкости изготовления лука от начала до конца, но глазами смотреть да отцу немного помогать — это одно, а своими руками делать — совсем другое. Могло и не получиться с первого раза. Работая, одним глазом следил, как дочка возится, выстругивая заготовку; подсказывал, помогал, направлял руку.             Для придания нужного изгиба заготовку следовало держать над горячим паром, поднимавшимся от кипящей воды, а потом неподвижно закрепить в согнутом состоянии на особой раме для просыхания. Лук Надежа делала самый простенький, без украшений: лишь бы стрелял — и ладно.             Пока лук сох, она делала стрелы, прикручивая к ним белые гусиные перья и нанося ярким ягодным соком красные кольца на древко, чтоб стрелы легко можно было отыскать в траве. Наконечники для обучения стрельбе годились деревянные или костяные. Был сшит также кожаный непромокаемый чехол для лука и колчан для стрел. Отец помог лишь выкроить нужные куски кожи, а сшила их Надежа сама.             Лук получился вполне неплохой, рабочий, точно по росту, по руке и по силам Надежи — для детских забав сгодится. Девочка, с радостным блеском во взгляде взяв в руки собственное творение, вскинула глаза на отца:             — Покажешь мне, как стрелять, батюшка?             — Вечером, как работу кончу — пойдём в лесок, побалуемся, — хмыкнул Гостеня.             Девочка даже запрыгала от радости и с нетерпением стала ждать вечера. А пока заняла себя домашними делами, коих всегда было вдоволь.             Вернувшись с работы, отец попросил жену собрать им с Надежей ужин с собой в корзинку — чтоб времени не терять.             — Куда это вы собрались на ночь глядя? — удивилась Всерада.             — Да мы на часок, — кратко и уклончиво ответил муж. — Прогуляемся тут, недалече.             Летнее солнце садилось поздно, вечера стояли долгие и светлые. Надежа, вскинув на плечо лук в чехле и стрелы в колчане, гордо и взволнованно зашагала за отцом, а тот нёс корзинку с едой и набитый соломой мешок.             В берёзовом лесочке звонко перекликались птицы, тихо дышала вечерняя жизнь, солнышко ярко горело на белых стволах. Гостеня верёвкой примотал к дереву мешок с соломой, посерёдке нарисовал на мешковине взятым из дома угольком крестик, сказал дочери:             — Целься сюда.             Он поставил Надежу в правильную стойку, вложил в её руки лук со стрелой, сверху положил свои руки и сперва натянул оружие сам.             — Почувствуй телом натяжение. Вот таким оно должно быть. Держи, запоминай.             Мышцы девочки напряглись и дрожали. Отец сказал:             — Спокойно. Помнишь гладь Небоозера? Вот такой и будь сама. Ясной и незамутнённой.             Пальцы Надежи лежали неверно, и он поправил их, чуть приподнял ей локоть.             — Тетиву натягивают только три пальца. Большой и мизинец не участвуют. Когда скажу, просто разожми пальцы и отпусти тетиву. А теперь слушай моё дыхание и дыши вместе со мной.             Так они стояли несколько мгновений. Тепло рук отца словно вливало в Надежу солнечный отблеск поверхности Небоозера; она сама словно превратилась в натянутую тетиву. Вдох, выдох, вдох, выдох... Задержка...             — Давай, — коротко и быстро шепнул отец.             Его пальцы мягко разжались, а следом за ними и пальцы Надежи отпустили тетиву. С коротким свистом стрела пронзила вечерний воздух и угодила точно в крестик.             — Ого! — возбуждённо вскричала девочка, у которой от радости даже дыхание в горле перехватило. — Я попала?!             — Пока не совсем ты, — улыбнулся отец. — Я целился за тебя, чтоб ты сосредоточилась просто на ощущениях тела при выстреле, прочувствовала и узнала, каково это. А меткость приходит не сразу.             Когда Надежа отдышалась, они повторили упражнение. Отец велел ей тщательнее сосредоточиться на всех действиях, которые происходили с замедлением, чтобы девочка ничего не упускала.             — Ты — Небоозеро, — напомнил Гостеня.             Он легонько, но твёрдо направлял её руки, показывая по порядку, как доставать стрелу из колчана, как накладывать её на лук, до какой степени натягивать тетиву. Девочка улавливала малейшее касание отца, молниеносно понимая, чего от неё хотят, и одновременно жадно ожидала его одобрения и подтверждения: всё ли верно? Всё было верно.             — Ты умница, — сдержанно похвалил он.             От его слов в животе разлилось тепло, и от гордости за себя Надежа выпрямилась ещё сильнее, выпячивая грудь.             — Не раздувайся во время выстрела, как голубь перед голубкой, — с добродушным смешком сказал Гостеня.             Только убедившись, что Надежа поняла, что и как делать, он разрешил ей выстрелить самостоятельно, уже без отцовских направляющих рук. Однако волнение заставило её дрогнуть, а прицел — сбиться. Стрела просвистела сбоку от мешка, чуть оцарапав его, и воткнулась в дерево, росшее в трёх саженях позади мишени.             — Почти получилось, — мягко проговорил отец. — Для начала неплохо.             От досады на себя Надежа закусила задрожавшую губу. Но мучительно-твёрдый комок этого чувства сам рассасывался под большими, тёплыми и тяжёлыми руками отца на её плечах. Она понимала, что это — совсем не «неплохо», а никуда не годно, что отец просто утешает её. Стиснув зубы, девочка изготовилась для нового выстрела. Она изо всех сил представляла себя Небоозером... Свист, глухой стук — стрела попала в берёзу, пригвоздив верхний краешек мешковины.             — Уже лучше! — добродушно сказал отец. — Для начала научись попадать хотя бы в дерево.             Из десяти выпущенных стрел шесть улетели мимо, скрывшись в траве, три воткнулись в берёзу над и под мешком-мишенью, и лишь одна каким-то чудом угодила в мешок чуть выше угольного крестика.             — Как трудно, батюшка! — опускаясь на траву, выдохнула Надежа.             — Ничего, было бы терпенье — придёт и уменье, — ответил Гостеня, наклоняясь и берясь за ручку корзины. — Ну что, перекусим?             — Пожалуй, — согласилась девочка.             Но сперва отец велел ей пойти и отыскать улетевшие мимо цели стрелы. Благодаря белому оперению и красным кольцам на древке найти их в траве было несложно. Потом они уселись и поужинали творожными ватрушками с простоквашей. Девочка жевала, дышала полной грудью и слушала птичью перекличку в светлом берёзовом храме леса. Как же хорошо было с батюшкой! Его голубые глаза светились добротой и мудростью, а при взгляде на дочь в их уголках проступали ласковые лучики-морщинки.             После ужина упражнения продолжились. Надежа старалась изо всех сил, и теперь уже пять стрел из десяти улетели мимо, три воткнулись в берёзу выше и ниже мишени, а две попали в мешок около крестика. Точно в пересечение угольных линий девочке попасть не удавалось, и она досадливо засвистела ноздрями.             — Два выстрела хорошие, — ободряюще заметил отец. — Почти в крестик. Если бы ты была на охоте, ты бы угодила в зверя или птицу.             «Но не белке в глаз, конечно», — про себя договорила Надежа.             Солнце понемногу садилось, его лучи становились густо-янтарными, освещая лишь верхушки крон, а у подножий деревьев уже растянулась голубоватая дымка сумерек.             — Ну что, домой пора, дитятко, — сказал отец. — Матушка там уж, поди, в окошко глядит, тревожится — куда мы запропастились? На сегодня будет с тебя.             Увлечённой Надеже не хотелось прекращать стрельбу, но отец был прав. Они собрали стрелы в колчан; Гостеня пересчитал — все двадцать пять, ни одна не осталась забытой в траве. Он подхватил порядком облегченную после ужина корзинку, а мешок-мишень они оставили на дереве для последующих упражнений, чтоб каждый раз с собой не таскать.             — Припозднились вы, — сказала матушка Всерада, которая уже отправила спать всех сестёр Надежи, а сама не ложилась — ждала. Глянув на лук в чехле и колчан со стрелами, нахмурилась: — Ты что это, Гостенюшка, вздумал дочь стрельбе учить? Это ещё зачем?             — Так ей захотелось, — ответил муж, пожав плечами.             Матушка заохала — мол, не девичья забава, но отец огорошил её встречным вопросом:             — Скажи, мать, она у тебя всё по дому делает, со всеми уроками справляется?             — Так да, всё делает...             — Прилежно ли?             — Прилежно, Гостенюшка...             — Не хуже прочих сестёр?             И в очередной раз ответ матушки был утвердительным. Отец заключил:             — А коли всё, что положено, делает, то и пусть забавляется, как хочет. Не препятствуй.             Хотя матушка с явным недоумением и неодобрением восприняла увлечение Надежи, отцу она прекословить не стала. Жили они с ним ладно да мирно, в любви и согласии, ни разу в жизни отец на матушку не прикрикнул, но стоило его голосу стать вот таким, как сейчас, спокойно-твёрдым, рассудительно-непреклонным, как матушка сразу чувствовала грань, за которую переступать не стоило. Никогда Всераду не обижал её ненаглядный ладо, её Гостенюшка, всегда его ясные летние очи смотрели на неё с лаской. Коли что ему говорила — слушал, о чём просила — выполнял, и полной чашей был их дом, а в дочках-голубушках супруг души не чаял... Ни одного злого или раздражённого слова за всю совместную жизнь она от мужа не услышала, только ласковые да добрые. Но когда он вот этак твёрдо говорил, это всегда означало конец спора. Не холодной сталью звенел его голос, а упруго напрягался, как до отказа натянутый лук. Смолоду Всерада, конечно, пробовала гнуть своё дальше, но супруг или замолкал, или ссылался на дела и уходил. Сперва она обижалась, но позже, обмозговав всё так и сяк, приходила к выводу, что муж упирался не от пустого упрямства, он действительно был прав. А Гостеня, прочитав в смущённых и посветлевших глазах жены это понимание, улыбался так, как только он один умел: солнечным васильковым полем в глазах. Совсем легко становилось на сердце у Всерады, мир и счастье восстанавливались в душе, и всё снова шло хорошо да гладко. Преткновений и разногласий у них было мало. Каждым своим прожитым днём Гостеня подтверждал, что он — мудрый мужчина, добрый и нежный супруг, сильный и умелый мастер, рачительный хозяин, любящий и заботливый отец.             Но уж что-то больно баловал он Надежу, потакая её странной прихоти. Со своей непреклонной рассудительностью он отодвинул Всераду в сторонку разумным доводом: если девочка занимается чем-то не в ущерб основным делам, то и пусть. И всё-таки не могла Всерада не чувствовать своим материнским, женским сердцем вот этого особенного отношения супруга к Надеже. Он выделял её среди прочих дочерей, между ними существовала особая, непостижимая связь, которой мать удивлялась и к которой временами — что уж греха таить — слегка ревновала. Но это была не злая, опустошающая ревность, а, скорее, грустноватая, щемящая, светлая зависть. Надежа и матушку любила, но была ближе к отцу. Как заботливая курочка-наседка, собирала Всерада дочек под крылышки своей женской любви, и лишь цыплёночек по имени Надежа тянулся к батюшке.             Пуская в ход женскую хитрость, пыталась Всерада больше нагружать Надежу домашними делами, давала ей много заданий по рукоделию, чтоб у неё меньше оставалось времени на её странное увлечение, больше приличествовавшее парню, а не девушке. Но в этой синеглазой, светлой, живой девочке таилось столько внутренней силы, что и увеличенные задания по домашнему хозяйству были ей нипочём. Она справлялась с ними непринуждённо и легко, будто какая-то незримая волшба ей помогала. Мать только диву давалась, а Надежа, освободившись, бежала снова упражняться в стрельбе. Тогда Всерада стала пытаться придумывать для мужа какие-нибудь отвлекающие просьбы, но он быстро раскусил её ухищрения.             — Ладушка! Всё, о чём просишь, я непременно сделаю завтра, — с лукавым блеском в глазах отвечал он. — А сегодня, уж прости, я Надеже обещал. С ней прежде тебя уговорился, так что не обессудь, горлинка моя.             Как ни пыталась Всерада исподтишка, не мытьём так катаньем как-нибудь свести на нет это смущавшее её увлечение дочери, но ничего у неё не вышло. Только и оставалось ей, что ворчать время от времени, но никто её не слушал — ни дочь, ни муж.             К тому времени, когда в доме поселился двоюродник Драгута, Надежа уже так преуспела и в деле изготовления луков, и в стрельбе, что парнишка только рот разинул от зависти. Когда она у него на глазах сбила с верхней ветки яблоко, пронзив его стрелой точнёхонько посередине, Драгута только и смог буркнуть:             — Эк ты... А всё ж не женское это дело. Тебе мать — что, разрешает?             Девочка хмыкнула.             — Мне батюшка разрешил, — победоносно припечатала она основанный лишь на зависти довод братца. — А в ремесле я смыслю столько, сколько смыслит хороший опытный подмастерье. А ты пока — новичок-неумёха. Так что будь добр — не бухти мне тут. Мастер не тот, кто портки носит, а тот, кто дело разумеет.             Мужское самолюбие Драгуты было задето. Двоюродник поначалу всё-таки пытался «бухтеть». Его труд в мастерской начался, как и в случае с Надежей, с самых низов: Гостеня в первый день поручил ему подметать стружки. Тот возмутился было, хмыкнул:             — А чего я? Пусть вон Надежа метёт.             Девочка вперила в братца прищуренный, не предвещающий ничего доброго взгляд, а Гостеня строго нахмурился:             — А того. Всякое дело с самых азов познавать надобно. Надежа азы уж давным-давно прошла, она уж почти наравне со мной работать может — негоже ей делать работу, для новичка предназначенную. — И, похлопав обиженно насупившегося мальчика по плечу, уже добродушно добавил: — Ты метлой-то орудуй, а сам по сторонам поглядывай, всё примечай да запоминай. Как глазами насмотришься, так и рукам работа найдётся.             Драгута понуро взялся за метлу и зашуршал по мастерской, хмурясь под насмешливым взглядом сестры.             Спервоначалу его положение осложнялось ещё и тем, что Гостеня некоторым несложным вещам поручал его обучать Надеже. На нём как на главном мастере была основная работа, заказы, что требовало его внимания и сил, а времени на новенького ученика — не так уж много. Впрочем, справедливый батюшка и Надеже не позволял слишком уж шпынять и принижать братца, мягко пристукивал её гордыню сверху:             — Ты, доченька, шибко-то не заносись. Когда-то и ты была на месте Драгуты — так же мало знала и умела, как он сейчас. Да что там ты — я тоже когда-то был новичком! Все мы начинаем у подножья горы... Но не все добираемся до вершины.             Драгуту утешала только мысль о том, что унаследовать дело дяди предстояло ему, а не несносной сестрице-зазнайке. Он был мужчина, продолжатель рода, а Надежа ещё немного побалуется в мастерской да и выйдет замуж. А там женские дела-заботы её поглотят, на том и закончится её блажь. Думая об этом, мальчик самодовольно ухмылялся, и сестрёнкины насмешки и подколы не так сильно уязвляли его. Пусть ёрничает, пусть зубки скалит, недолго ей осталось над ним верховодить. Ещё пара лет — и невеста.             Но вслух он этого не говорил, в ответ не язвил. Он с усердием и прилежанием брался за работу, какой бы грязной и непочётной она ни казалась. Ремеслом он всё равно овладеет, что бы там сестрица ни думала. Парнем он был неглупым и рукастым, приметливым и сообразительным. Неплохо стрелять он научился довольно скоро, но Надежа всё равно пока побеждала его.