Дочери Лалады. Песни Белых гор

1

                         Склонённая над письменным столом гладкая голова навьи Гледлид поблёскивала в свете большой масляной лампы, хорошо освещавшей листок, исписанный убористым почерком. Длинная рыжая коса, беря начало на изящном темени Гледлид, спускалась по её стройной и прямой спине, обтянутой шёлковой жилеткой. Для большего объёма в косу были вплетены её же собственные отрезанные пряди; когда Гледлид делала себе «причёску княгини Огнеславы», она решила: не пропадать же им. Свою густую рыжую гриву она сбрила, страдая от непривычной для жительницы холодной Нави жары. Постепенно она приспособилась к погоде, но причёска так и прижилась на её голове, став привычной. В косе поблёскивали крест-накрест переплетённые длинные нити жемчуга, а кончик был увенчан жемчужным же накосником. Добротно сшитая по её фигуре жилетка подчёркивала узкую талию и прекрасную горделивую осанку.             Рукава белой рубашки, как всегда, были засучены до локтей: так навья всегда работала. Её предплечья были умеренно мускулистыми, точёными, сухими с малым количеством подкожного жира: занимаясь преимущественно умственным трудом, Гледлид не забывала и о телесном здравии — поддерживала его упражнениями. Судя по длине строк, она трудилась над стихотворным произведением, а количество уже заполненных листков говорило о солидном объёме этого труда. Гледлид уже больше года писала историческую поэму, повествовавшую о событиях времён войны между Навью и Явью. Главная героиня, переселенка из Нави, была вымышленной, но носила некоторые черты автора; Гледлид глубоко и беспощадно исследовала её мировоззрение и душу, но не просто так, а в неразрывной связи с историческими событиями, на фоне которых происходило действие. Тема переселенчества и безвозвратной утраты связи с родиной пронизывала произведение красной нитью — сначала с горечью, а потом всё светлее и светлее. По замыслу автора, героиня должна была обрести на чужбине свою настоящую любовь, и чужбина в итоге станет второй родиной — точно так же, как и в случае с самой Гледлид. Поэма всё росла и грозила стать романом в стихах. Да, размах Гледлид взяла нешуточный!.. Прозу навья тоже иногда писала, но в стихотворной форме чувствовала себя более привычно и органично.             Дверь кабинета приотворилась. Навья слышала это: её заострённое лисье ухо чутко дрогнуло, но рука ещё дописывала строку твёрдым летящим почерком — беглым, но разборчивым. Поставив точку, она обернулась, и её сложенные в привычный жестковато-саркастичный изгиб губы смягчились нежной улыбкой: в щели приоткрывшейся двери показалась фигурка маленькой девочки, и внутрь просочилась трёхлетняя Лисичка, их с Берёзкой дочурка — кровь от крови и плоть от плоти их обеих. Так уж вышло, что порода Гледлид в ней взяла верх: и по внешности, и по телесной природе. По бокам из густой рыжей шапки кудрей у малышки озорно торчали опушённые светло-золотой шёрсткой звериные ушки. Маленькая навья прошлёпала босыми ножками по полу кабинета и начала карабкаться на колени родительницы.             Её шумное сопение и слёзы в огромных голубых глазах сразу кольнули сердце Гледлид тревогой. Прижав дочку к себе одной рукой, пальцами второй она нежно ворошила её солнечные кудряшки.             — Лисёна, золотце... Ну, что такое, мой сладкий?             — Они меня заставили, матушка Гледлид... Я не хотела идти туда, а они меня всё равно потащили, — бормотало дитя, всхлипывая и вздрагивая.             Гледлид озабоченно нахмурилась. Опять... В последние полгода маленькую Лисёну тревожили странные кошмары. Для своих трёх лет она очень хорошо разговаривала, но не всё увиденное могла точно описать словами. Но и то, что ей удавалось поведать, крайне озадачивало. Сны — обычно отражение действительности, но такие переживания не могли приключиться в её ещё коротенькой жизни. Это было что-то совсем недетское, причудливое, жуткое и печальное. А порой девочка говорила, что её зовут не Лисичка, что у неё совсем другое имя.             Разногласия по поводу имени для дочки у них с Берёзкой, к слову, действительно были. Супруга хотела назвать её иначе, но Гледлид настояла на Лисичке, и Берёзка уступила, сказав, что, хоть это и расходится с её собственными соображениями, но есть и в этом своя мудрость, своё разумное зерно. «Прошлое нужно оставлять в прошлом, — проговорила она, задумчиво кивая. — Хорошо, пушистик, пусть будет Лисичка». И, сияя тёплой, меняющей оттенки зеленью колдовских глаз, супруга потянулась к Гледлид губами. Навья жарко и нежно прильнула к ним своими — с обожанием и восхищением, со своей выстраданной и горьковатой любовью чужестранки, навсегда утратившей родину.             — Ну-ну, радость моя, всё хорошо, это был просто сон, — успокоительно бормотала Гледлид, покачивая дочурку на коленях и зарываясь губами в её волосы.             Обычно навья не любила, когда что-то отрывало её от работы, будь то обстоятельства или люди. Дочка была исключением. Всё меркло и утрачивало значение, если с ней было что-то не в порядке. К счастью, малышка росла здоровой, а синяки и ссадины, случавшиеся от детской непоседливости, заживали мгновенно благодаря навьей природе. Понемногу Лисичка успокаивалась в объятиях родительницы, её ресницы просохли и снова начали сонно слипаться. Гледлид бережно отнесла своё рыжее сокровище и уложила в кроватку. Супруга, утомлённая дневными трудами, спала, и навья не стала её тревожить. Утром, конечно, придётся рассказать об этом происшествии.             Гледлид попыталась вернуться к своей работе, но творческий настрой сбился, мысли тревожно крутились около дочки, и навья, хмуря лоб и подпирая голову рукой, просто сидела за столом. Перо, ещё недавно вдохновенно летавшее по листку бумаги, ослабело и выпало из пальцев. Нет, сегодня о работе уже не могло быть и речи, увы. Гледлид грызла досада и раздражение, но, с другой стороны, разве что-нибудь на свете могло быть важнее дочки, её здоровья и благополучия? Нет, никакое, даже самое ценное творчество не стоило одной её слезинки.             В далёкую пору своей холостяцкой жизни Гледлид и не помышляла о семейном очаге и детях. Более того, дети её раздражали. Мысль о том, что какое-то неразумное, крикливое и шумное создание будет отвлекать её от творчества и мешать ей жить так, как хочется, посягать на её свободу и покой, приводила Гледлид на грань ужаса и содрогания. Брр, нет, только не это. В Явь она перебралась острой на язык, насмешливой и злой холостячкой, смотревшей на мир сквозь ироничный прищур; где-то в глубине души она по-прежнему такой оставалась, но многое в ней изменилось после встречи с Берёзкой. Гледлид сперва приняла её за серую мышку, но, разглядев получше, поняла, что пропала навеки. С виду маленькая и хрупкая, Берёзка таила в себе огромную колдовскую силу. Гледлид влюбилась в её волшебный смех, от которого шелестели деревья и душистой метелью плясали яблоневые лепестки.             Но Берёзка была не одна — она заботилась о двух детях, дочерях княжны Светолики. Ратибора — незаконнорожденная, зачатая любвеобильной княжной с травницей-чаровницей Лугвеной, ныне покойной, и Светолика-младшая — уже от Берёзки. Дети были неотделимы от любимой женщины, и Гледлид пришлось принять это. Ей удалось выстроить с ними дружеские отношения, а Светолика даже пошла по её стопам, став обладательницей учёной степени по языкознанию и изящной словесности. Стало ли их с Гледлид духовное родство следствием общности интересов или же наоборот — трудно сказать, но это не имело принципиального значения. Со временем Гледлид открылось, что дети — это не только шумные непоседливые создания, источники беспокойства и раздражения, но и личности. И наблюдать за ростом и развитием этих личностей, а порой и помогать им в становлении — весьма увлекательное, хотя и непростое занятие. Светоликой Гледлид гордилась как своей воспитанницей, и ей льстило то, что ей удалось оказать такое большое влияние на приёмную дочь, на её выбор жизненной стези. Их отношения, впрочем, были больше дружескими и интеллектуальными, нежели родственными — скорее как у наставницы и ученицы, чем как у матери и дочери. То, что у Гледлид отсутствовало женственно-материнское начало, которым с лихвой была наделена Берёзка, выносившая и родившая двух дочерей — неоспоримый факт, но своим недостатком навья это не считала. Да, её чрево по её собственному желанию оставалось пустым, из него не вышло ни одно дитя, но она породила изобильное «потомство» иного рода — свои произведения. Книги были её детищами, её наследием — тем следом, который она оставляла после себя в мире. Она состоялась как писательница и поэтесса, как исследовательница устного народного творчества, как составительница словарей, справочников и учебников. У каждого в мире своё предназначение, считала она.             Но то, что она избрала своей стезёй научную и творческую деятельность, не мешало ей с уважением и восхищением относиться к вдохновенной магии своей супруги. Берёзка была тёплая, земная — колдунья, женщина и мать. Тяжёлый чёрный плащ только подчёркивал трогательную хрупкость её фигурки, но внешняя мягкость и кажущаяся слабость были обманчивыми. В её глазах таилась такая властная сила, такая колдовская мощь, что хотелось простереться перед ней ниц и признать её своей повелительницей. С виду — маленькая, тоненькая женщина, которую ветром сдуть может, но по ощущениям — могучая глыба, непоколебимая гора. Но сила Берёзки была сколь могущественной, столь же и мягкой. Она казалась Гледлид олицетворением женской земной стихии, этакой богиней-матерью, и навья в порыве поэтического воодушевления посвящала ей стихи. Когда она читала свои вдохновенные строки, написанные возвышенным, торжественно-цветистым слогом, Берёзка серебристо смеялась — и голосом, и губами, и пушистым прищуром ресниц. Нет, то была не обидная насмешка, а просто искренний отклик её сердца, хрустально-чистая радость и упоение женщины, которая чувствует себя любимой. Её тонкий пальчик рисовал в воздухе золотистое сияние в форме сердечка, и оно, увлекаемое дуновением её губ, накрывало губы Гледлид щекотной нежностью поцелуя. Отбросив листок со стихами и рыкнув возбуждённым зверем, навья хватала супругу в объятия и впивалась в её уста уже не воздушно-волшебным, а самым телесным и чувственным, жадным поцелуем.             Её внутренний зверь урчал от наслаждения, когда Берёзка называла её ласкательными прозвищами: лисёнок, пушистик, рыжее солнышко. Огромный огненно-рыжий зверюга-оборотень становился ручным счастливым щеночком, которого чешут за ушами. Ревность к прошлому, к ушедшей Светолике? Когда-то мысль о том, что Берёзка раньше принадлежала женщине-кошке, и она, Гледлид, всегда будет в её сердце на втором месте после первой супруги, причиняла боль... Она, язвительно-хлёсткая, самолюбивая, знающая себе цену — и вторая! Её ревнивое, собственническое начало, быть может, и хотело бы изгнать из души Берёзки малейшие следы прошлого, легчайшие напоминания о сопернице (а ушедшие из жизни — соперники, которых невозможно победить), но она не могла. Понимала, что не имеет права требовать этого. Её нутро щетинилось зверем и бунтовало, гордость требовала развернуться и уйти, но... Гледлид не могла и этого. Она понимала, что не может жить и дышать без Берёзки. Совсем коротким был тот брак, заключённый перед самым уходом Светолики на Калинов мост, яркой падучей звездой вспыхнула та любовь, оставив в чреве Берёзки свой плод — Светолику-младшую, и это было то, с чем Гледлид не находила сил соперничать. В какой-то миг она даже хотела сдаться и уйти, чтобы в одиночестве перестрадать, переболеть, перемучиться, но объятия любимой раскрылись, с уст слетело нежное: «Лисёнок!» — и навья снова была у ног кудесницы. Зверь ещё не знал, как он будет мириться со своим вторым местом, но жизни без любимой женщины себе не представлял. Пусть так, пусть вторым — лишь бы с ней!             Прошло немало времени, прежде чем раненое самолюбие исцелилось и гордое сердце навьи оттаяло, согретое колдовской нежностью супруги. Сомнения время от времени воскресали, омрачая счастье, и Гледлид порой становилась замкнутой, колючей, угрюмой. Берёзка не бросалась немедленно душить её объятиями, она давала навье время самой понять, что её сомнения беспочвенны. Она не навязывалась, просто была рядом — в соседней комнате или на своей стороне постели. Она мудро ждала, понимая, что сейчас зверь не примет ласку, огрызнётся, надо дать ему побыть наедине с его мрачными мыслями, как бы ни хотелось ей их развеять. И Гледлид не могла не ценить эту мудрость. Зверь в конце концов приходил к хозяйке, виновато поджав хвост. Обняв Берёзку и уткнувшись носом в её ушко, Гледлид шептала:             — Прости меня, красавица.             — За что мне прощать тебя, пушистый? — сияя ласковыми искорками улыбки в колдовских глазах, спрашивала Берёзка.             — Ну... за то, что была букой. — Гледлид зарывалась носом всё глубже, вдыхая аромат волос супруги и чувственно щекоча её шею губами.             — Лисёнок ты мой рыженький, — вздыхала Берёзка.             Её тонкие руки обвивали шею зверя, и по его телу пробегала волна бешеного наслаждения. Не только их тела сливались в страстном единении, но и сердца входили одно в другое, и это погружение было ещё более сладостным и восхитительным. Окунаясь и утопая в сердце супруги, в его тёплой мурлычущей нежности, Гледлид освобождалась от сомнений, они просто смывались с её души, и она становилась чистой и незамутнённой, обновлённой и лёгкой. Ни одна из них не произносила в этот миг вслух слов «я люблю тебя»: они нарушили бы своим звуком красноречивую тишину, которая стоила десятков тысяч слов и несла в себе гораздо больше значения, чем десять тысяч любовных поэм.             Гледлид понимала: грех сомневаться, когда сердце жены откликается на малейшее движение её души, обнимает её своим светом и нежностью, но иногда лёгкая грустная вопросительность: «Моя женщина любит меня?» — все же витала на задворках её сознания. Гледлид уже не превращалась в колючего ежа, просто её глаза темнели и становились печальными. Берёзка чутко улавливала малейшие оттенки её настроения, и навья тут же раскаивалась, потому что это огорчало супругу. В словах это не выражалось, но Гледлид видела это в погрустневших глазах Берёзки. И кляла себя: она ненавидела огорчать жену. Огорчение Берёзки она ощущала всем телом и душой: становилось как-то душно и пасмурно, мерк свет солнца и улетучивалась радость. И Гледлид стремилась скорее восстановить счастье — в меру своих умений.             А три года назад в их жизнь пришло чудо, созданное Берёзкой совместно с кудесницей Светланой. Когда маленький сгусток света вошёл в Гледлид, это было как удар таранного бревна в солнечное сплетение. Дыхание перехватило, глаза заволокла искристая пелена...             Нет, конечно, Берёзка не то чтобы поставила навью перед фактом... Предварительный разговор перед этим был. Сначала супруга некоторое время ходила с загадочным видом, озадачивая этим Гледлид и заставляя ту теряться в догадках, а потом наконец спросила:             — Лисёнок, ты бы хотела, чтобы у нас был ребёнок? Наш, родной? В котором было бы и что-то от меня, и что-то от тебя?             — А у меня что, есть выбор? — насмешливо вскинув бровь, хмыкнула Гледлид. — Хотя спасибо, что спросила моего мнения, я ценю это.             Берёзка со вздохом закатила глаза.             — Пушистик, сейчас не время и не место для твоих едких замечаний. Дело в том, что мы с кудесницей Светланой уже давно работаем над... над одной вещью. Это наше совместное изобретение.             — Так-так, интересно, продолжай, — промычала Гледлид, с тревогой ожидая, чем же всё это может для неё обернуться.             — В общем, мы создали такую волшбу, которая сделает возможным зачатие для тех пар, которые не имеют такой телесной возможности, — сказала Берёзка, прильнув к навье и рисуя пальцем на её плече завитушки. Вид у неё был при этом забавный, смущённый, как у набедокурившей девчонки, которая признаётся в своей шалости. — Понимаешь, Лисёнок... Мне всегда было жаль, что у нас с тобой нет общего ребёнка... Нет, погоди, — её палец прижал губы Гледлид, — я знаю, что ты сейчас хочешь сказать: «Нам достаточно твоих детей». Я очень ценю то, как ты замечательно с ними поладила, как ты приняла их... Но мне хотелось бы ребёнка от тебя. Частичку тебя выносить в своём чреве... И это сблизило бы нас ещё больше.             Ладно, чего уж там... Да, получалось так, что Берёзка ставила навью перед фактом. Волшбу они со Светланой уже изобрели, и не дать ей ход, не применить её... Гледлид, глядя в глаза жены, понимала, что если сейчас скажет «нет», разразится драма. Даже трагедия. Честно сказать, она не была в особом восторге от маленьких детей, но сказать «нет» — всё равно что хлестнуть Берёзку пощёчиной, ударить в самое сердце. «Сблизило бы нас ещё больше...» А ведь, если подумать, общее дитя — это единственное, в чём княжна Светолика неоспоримо обошла Гледлид. Если в любви Берёзки навья со временем всё-таки убедилась и поняла, что в сердце жены нет пьедестала почёта, нет первых и вторых мест, то в этом вопросе ушедшая княжна оставалась непреодолимо впереди. Женщина-кошка сумела сделать Берёзке ребёнка, а навья, не обладая способностью к оплодотворению, не могла этого, и с этим приходилось смириться. И вот теперь это единственное неравенство можно было сгладить, сравнять счёт. Не то чтобы Гледлид всё ещё считала Светолику своей соперницей в сердце Берёзки, но, как ни крути, факт оставался фактом: жена не могла от неё забеременеть, как от женщины-кошки. До сегодняшнего дня.             — Лисён, я же не заставляю тебя рожать, если ты об этом подумала, — добавила Берёзка. — Я сама выношу наше дитя.             Её глаза заблестели влагой, в них трепетала мольба и какая-то беззащитность — это у неё, у могущественной кудесницы! Гледлид провалилась в их нежную беспомощность, как в холодящую пропасть, земля куда-то уходила из-под ног, а сердце бешено сжалось, как стиснутое слезами горло. Навья не особенно умела плакать и делала это крайне редко; в последний раз её слёзы лились, когда Берёзка не поверила в серьёзность её чувств. Гледлид тогда скрыла этот горький всплеск, эту сердечную уязвимость и от глаз любимой, и от прочих взглядов, укрывшись в саду. С тех пор её насмешливые глаза оставались сухими, но сейчас эту способность взял на себя бьющийся комочек в груди. Сказать Берёзке «нет» — всё равно что ударить её наотмашь, а на такое Гледлид при всей своей ядовитой язвительности была не способна. Она могла бы сказать супруге, при этом ни на йоту не солгав, что на всё готова ради её счастья, но была у этих слов и невесёлая изнанка: готова, но не в восторге. Не рада, но ради любимой поступится своими интересами. А изобразить искреннюю радость она не сможет, притворяться навья не умела.             Так и стояла она, огорошенная свалившимися на неё перспективами, ощущая тошнотворную безнадёгу и безвыходность своего положения.             — Пушистик, — пробормотала Берёзка уже почти со слезами в голосе.             Гледлид не могла смотреть в эти беспомощно умоляющие глаза. Проведя ладонью по лицу, она зарычала. Она ненавидела себя за то, что жене приходилось её умолять. И о чём умолять! О том, что принесло бы ей, Берёзке, счастье. А Гледлид принесло бы? Хотя бы косвенно? У Берёзки дрожали губы, и Гледлид не могла больше её мучить. Она склонилась над её руками и покрыла их поцелуями.             — Гледлид! — Глаза жены вопросительно сверкали; полное, а не ласкательное имя навьи прозвучало из её уст серьёзно и внушительно.             — Да, — выдохнула та, на миг опустив веки и не выпуская рук супруги из своих. — Да, красавица. Ты сама знаешь, что я не могу отказать тебе. Я в твоей власти, ягодка.             — Но я не хочу властвовать над тобой, я хочу, чтобы ты сама, по своей воле... — Голос Берёзки дрогнул, глаза уже по-настоящему наполнились слезами.             Гледлид была готова упасть на колени. Глупый жест, решила она, поморщившись, и вместо этого подхватила супругу на руки. Нежно покачивая её в объятиях, она шептала:             — Радость моя, не плачь, не рви мне душу. Всё, чего хочешь ты, хочет Лалада. Для меня это священно. Поэтому мой ответ не может быть иным.             — Слова не могут меня обмануть, я вижу твоё сердце, как на ладони, — тихо, горько вздохнула Берёзка, обнимая навью за плечи и грея дыханием её бритый висок.             Как Гледлид могла её утешить, как могла вернуть свет радости её взгляду? Зверь был слишком неуклюж и грубоват для нежности, он мог только свернуться в пушистое ложе, чтобы Берёзка в нём нежилась и чесала его за ухом. Он был на всё готов, на всё согласен, лишь бы глаза любимой сияли. И Берёзка видела это, читала в его душе, как в открытой книге, и её глаза наполнились грустноватой нежностью. Драмаук раздери!.. Гледлид всё бы отдала, чтобы эта грусть не примешивалась, но что она могла сделать? Не могла же она отмотать время назад и всё-таки попытаться изобразить счастье!             Но она могла попытаться посмотреть на всё это под другим углом. Собственно, она уже начала это делать, когда ей в голову пришла мысль о том, что этим ребёнком можно было сравнять счёт и поставить точку в затянувшейся истории соперничества со Светоликой. Начать хотя бы с этого, а потом — кто знает? — может, и другие изменения подтянутся.             Берёзка, конечно, считывала её состояние, и это отразилось задумчиво-горьковатой тенью между её бровей.             — Солнышко моё рыженькое, — вздохнула она. — Я уже бессчётное число раз говорила, что тебя я люблю по-другому, но не менее сильно. Ты — это ты, это совсем другая книга, другая сказка. Нет первых и вторых мест, и не нужно ревновать! Когда ты уже это поймёшь?..             Гледлид в зверином облике ответила мыслеречью:             «Умом я понимаю, вернее, пытаюсь уложить у себя в голове... Но сердце желает быть первым и единственным».             — У нас всех есть прошлое, — с улыбкой сказала Берёзка, почёсывая Гледлид-зверя за ухом. — Но жить надо настоящим. Ах ты, Лисёнок, ушки-мордочка...             И она принялась нежно тискать и тормошить зверя, целовать в морду и чесать уши. Зверь таял в её лёгких ласкающих руках, растекаясь в блаженстве, и гортанно урчал.             ...Когда пелена рассеялась, Гледлид хрипло выдохнула:             — Что это было?..             Поддерживая её, Берёзка ответила с воркующим смешком:             — Судя по тому, как тебя шарахнуло, дочка хочет уродиться больше в тебя, чем в меня.             Известно, что природа навиев была сильнее людской, наследие оборотней брало верх. Гледлид ошалелым взглядом проводила сгусток света, который выскользнул из её живота и нырнул к Берёзке. Та пошатнулась, и навье пришлось реагировать со всей возможной быстротой, чтоб не дать супруге упасть. Изнывая от беспокойства, она уложила Берёзку в постель и нежно хлопала по щекам.             — Ягодка! Ягодка! — звала она.             Ресницы Берёзки дрогнули, туманно-нежный взгляд проступил сквозь них.             — Всё, дело сделано, — прошептала она.             Последующие девять месяцев Гледлид, глядя на растущий живот супруги, пыталась уложить у себя в голове мысль: это и её ребёнок тоже. Ей уже доводилось видеть Берёзку в положении, та тогда носила во чреве дитя Светолики, а теперь там поселилась её, Гледлид, собственная плоть и кровь. Пока навья не могла разобраться, что чувствует к этому существу, уже живому, растущему, но ощущения были определённо другими. К тому ребёнку Гледлид не имела отношения, а сейчас внутри робко проклёвывался росточек тепла — смутного, неуверенного, еле уловимого.             Когда незадолго до родов супруги у Гледлид набухла и увеличилась грудь, навья встревожилась и запаниковала. Берёзка посмеивалась:             — Похоже, и твоего молока наше дитятко хочет отведать!             — Отлично! Этого ещё не хватало! — простонала навья.             Она схватилась бы за волосы, но её череп был гладким. Она закусила конец косы и зарычала. Берёзка с воркующим смешком ласково потрепала её за ухо.             Потом было изматывающее ожидание у двери родильного зала в компании ещё троих счастливиц, которым предстояло стать родительницами таким способом — Драгоны, Цветанки и зеленоглазой Серебрицы-Гердрейд. Последняя, заметив на груди Гледлид влажные пятнышки, понимающе усмехнулась.             — Ничего, сестрица. У меня та же история, — проговорила она на навьем языке.             Звук родной речи немного ободрил Гледлид, но её состояние оставалось непростым. Внутри дрожал комок напряжения и тревожного ожидания, и навья была готова на стену лезть. Пришлось вынуть фляжку с хмельной настойкой и сделать пару глотков. Нутро согрелось. Соотечественница во внушительном навьем воинском облачении немного отвлекала её шутливыми разговорами, они даже поспорили о том, кто из их жён первой родит. Гледлид проиграла спор. Тревожное напряжение нарастало, и предчувствия оправдались: с родами что-то пошло не так, и Берёзке делали разрез, чтобы вынуть дитя. Обезумевшая Гледлид была готова ворваться в родильный зал, но сильные руки Драгоны и Серебрицы её удержали. Последняя влила ей ещё несколько глотков настойки.             Но всё обошлось, и скоро они были уже дома — втроём. Молоко у Гледлид лилось ручьями, но кормить дочку было пока нельзя: она выпила хмельного на нервной почве. У Берёзки не было сил ворчать на неё: с ребёнком бы управиться. Впрочем, навья и так была наказана за свою слабость и неосмотрительность: негодное для кормления молоко пришлось сцеживать и выливать. После столь немилосердного обращения с грудью её ещё долго потряхивало. Изменения в теле пугали и раздражали. Гледлид не понимала, как такое возможно: ведь родила Берёзка, а молоко было и у неё.             Но это были ещё цветочки, ягодки оказались похлеще. Ночные кормления, пелёнки, боль в животике, режущиеся зубки... Гледлид, ценившая свой ночной сон, который требовался ей для полноценного творчества, рычала и скрипела зубами, хотя кормила она всего раз в день, остальные кормления брала на себя супруга. Построенный Леглит одушевлённый дом выполнял всю работу по хозяйству — стирал, убирал и готовил, и Берёзка могла только заниматься ребёнком, но всё равно было непросто. Девочка родилась очень беспокойной и крикливой, хотя и не болезненной. Только сейчас, когда она достаточно овладела речью, стало понятно, что потусторонняя жуть мучила её не последние полгода, а с самого начала. Лисичка плакала от своих видений — гораздо чаще, чем от зубов или животика.             Сейчас, оставив попытки вернуться к работе, прерванной очередным кошмаром у Лисички, Гледлид сидела у дочкиной кроватки и с сожалением размышляла о том, какой нервной и раздражительной была, как бесилась из-за вещей, теперь казавшихся пустяками. Основную часть забот о ребёнке всё-таки брала на себя супруга. Гледлид лишь прикладывала малышку к груди раз в сутки, но это стоило ей больших мучений: её соски были сверхчувствительными, и детский ротик причинял им боль. Малышка вцеплялась в грудь, как маленький голодный зверёк, и Гледлид еле сдерживала рык. Берёзка подбадривала и смотрела с состраданием: у неё такой напасти не было. Порой кроха капризничала: выплёвывала грудь Берёзки и требовала матушку Гледлид. Иногда в отнюдь не удобное для этого время — например, когда та работала вечером у себя в кабинете. А вдохновение — тоже вещь своенравная, оно не прощает, когда ему учиняют помехи и препятствия, может и покинуть автора. Гледлид нервничала и раздражалась, а однажды сорвалась и повысила голос на вошедшую с дочкой на руках Берёзку. Раньше она себе такого не позволяла, но тут внутри у неё будто что-то лопнуло — какая-то сдерживающая плотина, и раздражение прорвалось.             — Ты разве не видишь, что я занята?! — рявкнула она. — Покорми её сама! Ты прекрасно знаешь, что я не люблю, когда меня отвлекают!             — Гледлид, я понимаю, — негромко ответила супруга. Она не привыкла к таким вспышкам, в её глазах проступало неприятное удивление и даже искорка испуга. — Но Лисичка не берёт мою грудь, она сейчас хочет твоё молоко.             — Что за причуды! — раздражённо оскалилась Гледлид. И жёстко повторила, как отрезала: — Дорогая, я должна работать, покорми её сама.             Обиженная и огорчённая Берёзка с плачущей малышкой вышла, а Гледлид облокотилась на стол и обхватила голову руками. Она почти немедленно пожалела о своей несдержанности, её сердце надрывалось от чувства вины перед женой и жалости к голодной крошке. Ни о каком творчестве сейчас и речи быть не могло: настрой был жестоко сбит, навьей овладело мучительное раскаяние. Спустя час она пришла в спальню и опустилась перед Берёзкой на колени. Лисичка спала в колыбельке: той кое-как удалось её успокоить. В глазах жены всё ещё стояло печальное недоумение и укор, и сердце навьи сжалось. Зверь напугал Берёзку злым рявканьем и оскалом; неужели в душу той хотя бы на миг закралось опасение, что он может причинить ей вред? Неужели перестанет ему верить, будет бояться его объятий? Немыслимо. Сокрушённый виной, зверь прильнул к коленям любимой женщины. Хотелось её успокоить, как-то загладить случившееся, да хоть стереть из её памяти это проклятое и постыдное, недостойное безобразие! Но не сотрёшь, не отмотаешь время назад...             — Я повела себя отвратительно, — глухо пробормотала навья, коленопреклонённая перед супругой. — Этого больше не повторится, клянусь.             Видимо, у неё были в этот миг такие виноватые щенячьи глаза, полные боли и раскаяния, что Берёзка не удержалась от вздоха с намёком на грустную улыбку. Она смягчилась, и у Гледлид отлегло от сердца, светлое облегчение хлынуло и накрыло его тёплым колпаком. Это чувство выплеснулось страстным порывом — навья покрыла покаянными поцелуями руки и колени жены. И вздрогнула, ощутив у себя на голове её тёплую ладошку.             Вспоминая сейчас этот случай, Гледлид снова и снова ругала себя и казнилась. Она преклонялась перед супругой, которая сохраняла мудрость и выдерживала всё это, не отвечая навье ни единым словом упрёка. На любой упрёк Гледлид могла бы резонно ответить, что на ребёнка она согласилась, уступив Берёзке, что изначально не была в восторге от этой идеи, что терпела всё это только ради неё, но у неё не поворачивался язык такое сказать. Кроме того, сейчас она уже так и не думала. В маленькой Лисичке проступала личность и характер, она уже не была кричащим комочком неразумной плоти, а их с Гледлид внешнее сходство оказалось действительно просто поразительным. И оно усиливалось с каждым днём, по мере того как Лисичка подрастала. Объятия её маленьких тёплых ручек, смыкаясь на шее Гледлид, держали её сердце в нежной ловушке, выбираться из которой той и не хотелось.             Малютка сладко спала, успокоенная присутствием родительницы, кошмары отступили. Гледлид, любуясь её милым щекастым личиком, её рыжими кудряшками, пушистыми ресницами и пухленькими кулачками, думала о том, что ни одна из написанных ею строк не стоила оброненной этим чудом слезинки, когда навья раздражённо отказывала ей в своём внимании и даже — стыдно вспомнить! — в пище. Как она казнилась теперь! Она много раз просила за ту вспышку прощения, каялась и больше никогда подобного поведения не повторяла, но неприятное, рвущее сердце воспоминание не изглаживалось, всплывая время от времени.             Некстати вынырнуло оно из памяти и теперь, лишив Гледлид сна на добрую половину ночи. Поработать в этот вечер ей удалось мало, но это не имело значения. Поднявшись чуть свет, она собрала приготовленный домом завтрак на поднос и принесла Берёзке в постель. Та только что пробудилась и протирала сонные глаза.             — Доброе утро, радость моя, — поприветствовала Гледлид жену.             Берёзка улыбнулась — и навье, и принесённому ею завтраку.             — Доброе утро, пушистенький... Ты уже на ногах в такую рань?             Обыкновенно Гледлид вставала позже, её день начинался в семь-восемь утра, а сейчас едва пробило пять. Навья не стала говорить, что плохо спала из-за кошмара дочки и роя назойливых мыслей, одолевших её после этого; ей хотелось просто насладиться утренними минутками в обществе любимой жены. Но когда та закончила завтракать, пришлось рассказать правду.             — Лисёнка опять плакала из-за своих видений.             Берёзка нахмурилась, вздохнула.             — Похоже, прошлое слишком сильно напоминает о себе. С возрастом она забудет, но пока её память открыта.             Какое прошлое могло быть у такой крошки? Но если она помнила своё старое имя — Голуба — значит, могло.             

2

                         Она пробудилась. Вокруг неё находилось серое пустое пространство, она как бы висела в нём. Она не помнила своего имени, не чувствовала своего тела: не было ни дыхания, ни сердцебиения, но она каким-то образом существовала, смутно осознавая своё «я». Она могла мыслить.             И первой её мыслью было: «Где я и как сюда попала?»             Почему она пробудилась и сколько спала, а также было ли её состояние сном или чем-то иным — ответов на эти вопросы она не знала. Но, вслушиваясь в серую пустоту, она начала слышать — или ей померещилось? — какой-то тихий призрачный свист наподобие дуновения ветра. Это уже что-то. Во всяком случае, лучше, чем жуткое молчание серого небытия.             Но как она могла слышать, если у неё не было ушей? И прочих частей тела? Но пространство дышало, и этот звук был однообразным и навевающим тоску. Тоска стала первым чувством, которое она испытала после этого странного пробуждения. Смутная и неясная, ноющая и безысходная. Что-то случилось с ней... Что-то плохое. Поэтому она и испытывала тоску.             Почему у неё нет тела? Она мертва? Но почему она может мыслить? Ведь смерть — это пустота, там уже нет мыслей, нет ничего. Значит, она жива.             «Смерть — это не пустота, — послышалось вдруг. — Это не состояние, не время и не место. Это всего лишь переход, рубеж, граница».             Она не слышала ушами этот голос, он как бы звучал у неё в голове. В её несуществующей голове.             «Переход... куда?» — также мысленно спросила она.             «В иную форму существования», — был ответ.             «Кто ты? — спросила она. — И где мы?»             «А ты знаешь, кто ты сама?»             Она задумалась. Ответ на этот вопрос должен был начинаться с имени... С её имени, которого она не знала или не помнила. Её самосознание, её «я» существовало, но почему-то безымянное. И она откуда-то знала, что имя у неё быть должно. Она знала, что такое имя... О, она много всего знала, как выясняется! Кроме одного — как её звали.             «Это неважно, — сказал голос в голове. — Неважно, как тебя зовут. Важно, что ты — есть. И ты — это ты».             «А ты? — спросила она. — Я тебя знаю?»             «Ты должна сама вспомнить. Ведь что-то же тебя пробудило. Значит, проснётся и память».             Что её пробудило? Чувство несправедливости, неправильности того, что произошло. Так не должно было случиться. Она вспомнила... Чувство горечи, отчаяния, нежелания подчиняться тому, что происходило. Это случилось против её воли. Осталось что-то незаконченное... Много незаконченного. И оттого было так горько. Она хотела ещё столько всего успеть! Но случилось то, что случилось, и больше уже ничего не будет.             «Ты на правильном пути, — сказал невидимка. — Продолжай, вспоминай!»             Она вспомнила боль, тоску, отчаяние, страх. И любовь... Она любила там, в том времени до... до того, как с ней случилась Несправедливость. Что-то оборвало её любовь. Оно оборвало всё — её дыхание, её сердцебиение. Вот почему она не слышала их.             «Давай, моя крошка, давай... Ты умница, вспоминай дальше! — В голосе невидимки слышалась грустная ласка. — Не бойся. Ничего не бойся, ты не одна, я с тобой».             Она вспомнила матушку, тётушку, сестрицу. Они шли, чтобы закрыть Калинов мост. Вспомнила женщину-воина из Нави, за которой они шли. Как больно! Как больно вспоминать!             «Да, малышка, я знаю, что больно, — обнял её голос незримыми ласковыми крыльями. — Но без этого никак. Впрочем, отдохни немного».             Голуба. Её звали Голуба. А ту женщину-воина — Северга. И она её любила. А матушка не позволяла ей... Матушка ненавидела навиев, потому что те собирались развязать войну. И они шли, чтобы не дать войне случиться. Они должны были закрыть проход между мирами — Калинов мост.             Больно! Как больно!             «Я с тобой, крошка».             «Кто ты?!» — почти закричала Голуба, охваченная болью, несправедливостью, горечью, тоской... А перед ней в пустоте повисла верёвка. Она свисала из серого Ничто — без начала, без конца.             «Хватайся», — сказал голос, и Голубе показалось, что она узнаёт его.             Но чтобы схватиться, нужны руки, а у неё их не было... Или были?! Стоило Голубе подумать о них, как они появились. Не такие плотные, как раньше, полупрозрачные, но всё же лучше, чем совсем ничего! И их плотности было достаточно, чтобы ухватиться за верёвку.             Она очутилась на берегу озера — спокойного, величественного, окружённого сосновым лесом. В зеркальной, безмятежной глади воды отражался закат... или рассвет? Впрочем, неважно. Это было прекрасное место, тихое и наполненное чьим-то ласковым присутствием. Кто-то незримый видел её и любил.             А ещё у кромки воды сидела женщина-воин из Нави. На ней не было её доспехов, только льняная вышитая рубашка, вязаная безрукавка и порты, закатанные до колен. Её босые ноги зарывались пальцами в светлый песок берега, она сидела и смотрела на зарю. Повернув лицо к Голубе, она улыбнулась. Должен быть шрам... Но он отсутствовал. Не было и суровости в её лице, жёсткости в очертаниях губ. Она была прекрасна и наполнена внутренним светом. Это был её истинный облик, поняла Голуба. И с внутренним радостным удовлетворением отметила, что именно этот облик она и любила. Сквозь суровую оболочку чувствовала его, и сейчас стало ясно, что она не ошиблась тогда.             — Ты всё правильно разглядела своим зрячим сердцем, моя крошка, — сказала Северга. — Иди сюда, садись рядом.             Ступая по песку полупрозрачными ногами (они сразу появились, как только возникла необходимость идти), Голуба подошла и опустилась подле навьи. Та смотрела на неё серьёзно и нежно. Не мерещилось ли Голубе? Или в глазах Северги и правда сияла ответная любовь?             — Тебе не мерещится, Голубушка. Ты стала моей последней любовью в том мире. И сейчас ею остаёшься.             Голуба узнала связанную ею собственноручно безрукавку, и слёзы хлынули по её щекам — сразу появились, как только возникла в них надобность.             — Ты и здесь носишь её? — пролепетала она задрожавшими губами.             — Конечно. Это же твой подарок, милая.             Они помолчали: Голуба обливалась светлыми и тёплыми слезами, Северга ласково смотрела. Наконец девушка спросила, обводя взглядом вокруг себя:             — Здесь красиво... Что это за место?             — Место отдыха после жизни. Ему можно придавать любой вид по своему желанию. Мысль здесь имеет созидательную силу, и пространство немедленно ей повинуется.             — А... А почему у меня была серая пустота, когда я очнулась?             — Потому что ты ещё не придумала, каким хочешь видеть своё место отдыха. Поэтому оно и было как пустой, чистый холст, на котором ещё ничего не нарисовано.             Голос Северги, её спокойные и ласковые ответы ободряли Голубу, окутывали чувством защищённости и безопасности. Она наслаждалась светом ответной любви в её глазах, а потом в душе ёкнуло страшное, холодящее...             — А Калинов мост? Мы его закрыли? — вспомнила она.             Северга смотрела с грустью.             — Закрыли. Но не вы.             — То есть? — нахмурилась девушка.             Губы Северги оставались сомкнутыми, но в голову Голубы потекли картинки, сменяясь с пугающей быстротой. Без слов, одними образами навья показывала ей, как Четвёрка Сильных произнесла слова заклинания и превратилась в огромные скалы над закрытым проходом...             — Так значит... Так значит, матушка, тётушка и сестрица зря погибли? — пробормотала Голуба, застыв в скорбном холоде. — И... И я тоже... зря?             Северга невесело кивнула.             — Как бы горько это ни звучало, но — да. Я пыталась... пыталась это предотвратить, но у меня не вышло.             — А война... Война была? Или сейчас идёт? И... раз ты здесь, в месте отдыха после жизни, это значит, что ты... ты погибла на этой войне? — с медленно катящимися по похолодевшим щекам слезами спрашивала Голуба.             — Ну-ну, малышка... — Пальцы Северги смахнули слезинку с её щеки, нежно погладили. — Да, война была. Она закончилась.             — И? Кто победил?             — А ты как думаешь?             — Даже не представляю...             Северга улыбнулась.             — А сердце тебе ничего не подсказывает?             — Навь... проиграла? — попыталась угадать Голуба.             — В этой войне не было проигравших. — Северга смотрела вдаль, и заря отражалась в её глазах мягким неземным светом — спокойным, отрешённым от мирской суеты. — Войско Владычицы Дамрад было разбито, но Навь не проиграла.             — Как это возможно? — не понимала Голуба. — Если войско разбито, почему Навь не побеждена?             — Смотря что считать проигрышем и что — победой, — улыбнулась заря в глазах навьи. — Для Нави окончательный и бесповоротный проигрыш — её гибель. Но Навь уцелела. Мне отсюда не видно, что там творится, но я чувствую, что она жива, хоть и изменилась. С этой точки зрения — Навь не проиграла. Войско разбито, Дамрад погибла, но Навь победила. И Явь тоже победила, потому что она не завоёвана, она свободна. Вот так и получается, что проигравших нет.             Снова воцарилась тишина, пропитанная чьим-то любящим и разумным присутствием. Голуба осмысливала услышанное. И снова встрепенулась:             — А матушка... И тётушка с сестрицей... Они тоже в своём месте отдыха?             — Боюсь, заклинание поглотило их души при вашей неудачной попытке закрытия Калинова моста, — покачала головой Северга. — Сила их душ пошла на поддержание Нави в живом состоянии.             — А как же тогда... я осталась? — дрожащими губами пролепетала девушка.             — А ты не помнишь?             Сияющая дева-волчица... Маруша. Совсем не страшная, а прекрасная и печальная. Это она спасла Голубу, а остальных не смогла, потому что они пришли с отягощёнными гневом и ненавистью душами. А в душе Голубы сияла любовь, потому спасение и стало возможным.             Любовь к той, с кем она сейчас сидела на берегу озера, созданного силой мысли. Это что же получается — если бы не полюбила Голуба навью, то и не спаслась бы, и её душа пошла бы туда же, в расход? Выходит, это благодаря Северге она здесь, в этом удивительном месте, по-прежнему любящая её и любимая ею в ответ? От этой мысли любовь охватила Голубу ещё сильнее, и отблеск этого тёплого пламени сиял в пристально-нежных глазах навьи. Это были мгновения счастья — странного, грустноватого, но прекрасного.             — А Боско? — снова встрепенулась-вспомнила Голуба.             — Насколько мне известно, парень выжил, — сказала Северга. — И Цветанка тоже.             — Ну, и то хорошо, — задумчиво кивнула девушка. И добавила: — Смерть — вовсе не так страшно, как я думала.             — Ну так, а я о чём? — смеясь глазами, сказала Северга.             Так это она была голосом в пустоте, за который Голуба цеплялась, разворачивая клубочек памяти!             — Умерла только наша телесная оболочка, крошка. Небытия нет, есть только бытие, — зачаровывая и обнимая Голубу любящим взглядом, проговорила навья. — Просто оно приняло для нас... другой вид.             Девушка с трепетом печали спросила:             — А всё-таки... как ты погибла? Тебя убили на войне?             — Не будем об этом, Голубушка, — ласково молвила Северга, касаясь пальцами её волос.             — Пожалуйста... Я хочу знать, — умоляла Голуба.             Северга покачала головой.             — Не надо... Это тяжелое и неприятное зрелище, милая. Способ моего расставания с плотным телом уже не имеет значения. Я здесь, с тобой. Мы вместе — вот что главное.             Здесь было спокойно и тихо. Они гуляли по берегу, держась за руки, и любовались соснами и розовой зарёй. Потом присели отдохнуть, и Голуба погрузилась в подобие дрёмы на плече навьи. А с пробуждением обнаружила себя в простой, но уютной комнате с бревенчатыми стенами, деревянными лавками, столом и печкой. На небольшом оконце висели вышитые занавески, за окном темнела ночь. В топке горел огонь, отбрасывая янтарный свет. Где же Северга?             — Здесь, моя лапушка, — отозвался голос навьи.             Она лежала на полатях под потолком, глядя вниз на Голубу и улыбаясь.             — Где это мы? — изумлённо спросила девушка. — А куда делось озеро?             — Озеро было моим творением, а этот домик уже ты придумала, — объяснила навья. — А что, мне нравится. Уютно.             Сгусток лунного света проник через окно и превратился в серебристую пряжу. Голуба привычно села за прялку, и потянулась сквозь её пальцы серебряная нить... Северга наблюдала за ней с улыбкой в любящем взоре. Из мотка пряжи Голуба связала новую безрукавку — серебристо-лунную, тонкую и красивую.             — Она прекрасна, милая, — сказала Северга. — Но и старая мне нравится. Даже не знаю, какую выбрать. Пожалуй, буду носить их поочерёдно.             — Я очень, очень люблю тебя, — проворковала девушка со сладостной влагой на глазах и в сердце.             — И я тебя, моя маленькая пташка, — с бесконечной грустноватой нежностью ответила навья.             Когда настало утро, они очутились в солнечной зелёной глубине леса, окружённые множеством цветов. Насыщенный сладким ароматом воздух лился в грудь, как прохладительный напиток... Да, сила мысли. И все эти ощущения — тоже воображение, память о телесном мире живых.             — Я хочу быть твоей женой, — сказала Голуба, прильнув к груди Северги.             — Как пожелаешь, ягодка, — коснулась Северга губами её лба.             — Я знаю, у тебя была жена в Нави... — Голуба зябко нахохлилась в её объятиях. — Ты любила её?             — Я всех своих женщин любила, — ответила навья. — Каждую по-своему. Каждая была особенная и по-своему прекрасная.             — И только Рамут — единственная, — тихо проронила девушка. — Твоё сердце всегда с ней. Даже сейчас, когда ты здесь — оно там, с ней.             В глазах Северги отразилась далёкая, светлая печаль и нежность.             — Моего сердца хватит на всех, крошка, — усмехнулась она добродушно. — Для всех в нём есть место. Так уж вышло, что ты — последняя. Но оттого не менее прекрасная. А может, и прекраснее всех. Самая чистая, самая светлая... Цветочек мой вешний, подснежник мой.             — Ты хотела подарить подснежники ей... Ждане, — ревниво вспомнила Голуба.             — Я дарю их все тебе! — засмеялась навья.             И они очутились в пещере, наполненной золотым светом, который опустился венцами на их головы. Когда они вышли наружу, под их ногами зеленела мягкая травка и раскинулась целая поляна белых цветов.             — Они все твои, — сказала Северга.             — Я — твоя жена? — Голуба обвила руками её шею и плечи.             — Ты — моя, а я — твоя. — Руки навьи сомкнулись ответными объятиями.             Их дни и ночи были прекрасными и сладкими. Силой мысли они создавали себе жилища, путешествовали по чудесным местам, и им не приедалось их бытие, они не скучали. Им всегда было о чём поговорить. А иногда они молчали, и тишина тоже была преисполнена смысла и любви. Всегда, везде их сопровождало чьё-то незримое и любящее присутствие.             Однажды Северга встрепенулась:             — Я чувствую Рамут, она пришла ко мне. Погоди, милая, я должна с ней увидеться.             Голуба исподтишка наблюдала за их встречей. Северга шагнула из сосны, оставаясь для дочери незримой, а та стояла перед деревом, подняв взгляд к спящему древесному лику. И не подозревала, что матушка — у неё за плечом и почти касается её затылка губами, окутывая её дыханием любви: «Единственная, единственная... Моё сердце всегда с тобой». На земле, в мире живых, была ночь, полная светлячков и кузнечиков, и к ногам Рамут ласкались белые цветы. Северга не могла поцеловать её своими бесплотными губами, поэтому за неё это делали их росистые чашечки.             — Я знаю, матушка, что ты слышишь и чувствуешь меня, — проговорила Рамут. — А может, и видишь. Я не хочу тревожить твой покой, отдыхай. Ты заслужила отдых.             Это была прекрасная, тихая, полная любви встреча. Голуба не смела вмешиваться. Сердце разрывалось и плакало тёплыми слезами, ревности не было.             Но ревность кольнула её, когда к сосне пришла Ждана. Дочь — это одно, а другая женщина — совсем иное. Пусть с ней у Северги так ничего и не сложилось, но и её она когда-то любила, хотела, бредила ею. Пусть те времена и остались в прошлом, но иголочка ревности всё равно не давала Голубе покоя. Что эта женщина чувствовала к Северге? Она была в счастливом браке с княгиней Лесиярой, но зачем-то приходила к сосне и глотала слёзы, не смея плакать вслух, дабы не нарушать тихорощенский покой полянки. Неужели Северга тоже всё-таки зацепила её сердце каким-то образом?             — Не выходи к ней, — попросила девушка. — Мне будет горько, если ты к ней выйдешь.             Северга засмеялась и обняла её.             — Не ревнуй, малютка. Я с тобой. Я твоя.             К Ждане она не выходила, но не могла не чувствовать её присутствие возле сосны. А однажды навья ощутила и дочь, и Ждану. По её изменившемуся лицу и задумчивому взору Голуба поняла: случилось что-то особенное. И почувствовала, что на сей раз Северга выйдет к Ждане, потому что по-другому тут было нельзя. Та не могла не выйти. И Голубе было не под силу её остановить, даже если бы она захотела. Даже если бы попросила не выходить, Северга не смогла бы исполнить её просьбу.             Ждана умоляла Рамут о помощи. Та устремилась в проход, а Ждана осталась наедине с сосной. Она обняла её ствол и плакала.             — Ты, смертный воин! — шептала она. — Ты сильнее всех богов! С силой твоей неугасимой любви не сравнится любовь всех нас, вместе взятых... Кто ещё поможет, если не ты? Только на тебя вся моя надежда...             Голуба смотрела и понимала, что Северга не сможет остаться безучастной. И навья шагнула из сосны, встала у Жданы за спиной. Её губы не шевелились, но за неё говорила сосна. Она не могла её обнять, и древесные руки-ветви подняли женщину в объятиях. Голуба не могла ничего с этим поделать, не могла воспрепятствовать, потому что произошло что-то серьёзное и грозное. Что-то, отчего Ждана рыдала и молила о помощи, но Северга не могла помочь.             — Час Лесияры уходить на покой в Тихую Рощу настал, — вздохнула она, вернувшись к застывшей в немом наблюдении Голубе. — Боюсь, даже целительный камень Рамут тут уже бессилен. Просто время княгини пришло. Она могла бы ещё пожить, да старая рана, видать, её доконала, свела её в Тихую Рощу раньше срока.             Да, Северга не могла иначе. Поэтому она не только вышла, но и заговорила с Жданой.             — Благодарю, крошка, что всё правильно понимаешь, — проронила навья. И добавила задумчиво: — Боюсь, и ей не так уж долго по земле ходить осталось.             Снова полетели светлые дни и прекрасные ночи, Северга уже безраздельно принадлежала Голубе. Упокоение Жданы она ощутила сердцем, но оставила свои мысли при себе. Они с Голубой не говорили об этом.             А тем временем с самой Голубой начало твориться что-то странное. Её охватила нарастающая слабость, она становилась всё прозрачнее, как бы таяла.             — Боюсь, время твоего пребывания здесь подходит к концу, — с грустной нежностью сказала Северга. — Благодарю тебя за это счастье, детка. Но тебе пора возвращаться на землю, в мир живых.             — Но я хочу быть с тобой! — заплакала Голуба.             — Твоё земное существование завершилось неправильно, оно оборвалось раньше срока и против твоей воли, — проговорила навья с печально-ласковыми искорками в глазах. — Ты же сама знаешь, что не успела допеть песню своей жизни, моя маленькая пташка.             — А ты? — со слезами воскликнула девушка.             — Время моего бодрствующего отдыха тоже подходит к концу, приближается пора покоя, — ответила Северга, заключая её в объятия. — Это означает, что сейчас до меня ещё долетают отзвуки того мира, голоса близких и любимых, и я могу на них откликаться, но скоро они начнут затихать. Я буду погружаться всё глубже в покой... И уже не смогу выходить к тем, кто придёт меня навестить. Не плачь, Голубушка... Таков ход жизни. Я завершила свой путь, сделала то, ради чего пришла на землю. Моё сердце стало целительным камнем, но то не моя заслуга, то сила любви, объединённая сила богинь-сестёр... А ты не дожила свою жизнь, моя родная малютка, поэтому ты возвращаешься.             — Я хочу остаться с тобой, — повторяла Голуба, горько и бессильно плача.             Северга её нежно утешала, покачивая в объятиях. Они прокатились на лодочке по озарённому луной озеру, и в серебристом луче ночного светила их губы невесомо слились. Потом Северга причалила к поросшему сочной густой травой берегу, помогла Голубе выбраться, а сама вернулась в лодку. Та провожала её полными слёз глазами.             — Нет, нет, Северга, не оставляй меня...             — Всё будет хорошо, пташка, — сказала та, отталкиваясь от берега веслом. — Ничего не бойся.             Лодка удалялась, фигура навьи становилась всё прозрачнее и меньше, пока её окончательно не поглотил туман. Голуба сначала бегала по берегу и кричала, потом хотела броситься за Севергой вплавь, но вода странным образом выталкивала её. Сколько она ни пыталась, волны выбрасывали её на сушу — мягко, но неумолимо. Отчаявшись, девушка побрела куда глаза глядят. Она ощущала себя покинутой, ей совсем не хотелось обратно на землю, в ту жизнь. За ней по-прежнему наблюдал всезнающий любящий невидимка, но что толку, что он смотрел? Он ничем ей не помогал...             — Кто ты? — крикнула она наконец небесам. — Если тебе не всё равно, скажи мне, что мне теперь делать!             Молчание. Впрочем, иного она и не ожидала. Он всегда молчал. Какой ей толк от его любви, не вмешивающейся ни во что, отстранённой любви стороннего наблюдателя? Она опустилась на траву, усталая и обессиленная, становясь всё прозрачнее.             — Мне не всё равно, дорогая, — сказал вдруг кто-то. — Скажи мне, чем я могу тебе помочь?             Она не поверила ушам. Неужели невидимка отозвался?! Но над ней склонилась облачённая в чёрный плащ женщина. Её густые пепельно-русые волосы окутывали её почти до пят, а глаза сияли мягкой колдовской зеленью. Нельзя сказать, что черты её лица были безукоризненно правильными, но она казалась Голубе невыразимо прекрасной. Она была доброй и неравнодушной, это чувствовалось во всём. Её душа светилась из её глаз — красивая и мудрая душа. Добрая прекрасная волшебница... Голуба очутилась в её по-матерински нежных объятиях и расплакалась уже от этой щедрой и чуткой, удивительной ласки.             — Я не знаю, что мне делать, — пробормотала она.             — Просто расскажи мне, что с тобой случилось, — с улыбкой предложила незнакомка. — С самого начала.             Девушка собралась с мыслями.             — Я Голуба, дочь ведуньи Вратены, — начала она. — Мы с матушкой, тётушкой и сестрицей шли, чтобы закрыть Калинов мост...             Она поведала свою историю, а добрая волшебница, обнимая её, сочувственно слушала.             — Я знаю, кто ты, — сказала она. — Слышала о тебе и твоих матушке и тётушке. Меня зовут Берёзка, я тоже колдунья, но буду посильнее твоих родственниц. Я услышала тебя и пошла посмотреть, кто это плачет и что случилось... А тут ты, бедняжка. Ну ничего, твоя беда вполне решаема. Это даже и не беда вовсе. Ты просто немножко растерялась, но ничего страшного нет, поверь.             — Постой... Ты тоже умерла? — удивилась Голуба.             — Нет, я жива, — засмеялась Берёзка. — Просто я умею видеть души и разговаривать с ними. Северга доставила тебя в околоземное пространство, тебе оставалось совсем чуть-чуть до мира живых, но ты была в расстроенных чувствах и немножко заблудилась. Тебе нужен проводник. Если хочешь, я могу проводить тебя.             — Я хотела остаться с Севергой, — призналась Голуба печально. — Но она сказала, что я должна вернуться...             — Она правильно сказала, — ласково кивнула кудесница. — Твоя жизнь завершилась насильственно и преждевременно, это неправильно и несправедливо. Ты почти ничего не успела, а ведь тебе предстояло стать сильной волшебницей, для этого ты и пришла на землю. Но твои родственницы не могли тебе дать нужных знаний, тебе требовался наставник выше уровнем. В то время я сама только начинала свой путь, но сейчас уже достигла достаточной силы и мастерства, чтобы дать тебе знания, за которыми ты пришла.             Голуба слушала её, как зачарованная, и в груди ворочался какой-то светлый трепещущий комочек. Это было уже не отчаяние, не слёзы и не тоска. Она вспомнила своё предназначение. Берёзка вздохнула:             — Четвёрка Сильных закрыла Калинов мост, как ты уже, наверно, знаешь... Среди них была моя первая супруга, княжна Светолика. Я тоже из Сильных, но моей задачей было остаться... На земле много дел. И было бы чудесно, если бы ты стала моей ученицей и помощницей. Ведь и ты тоже Сильная. Я бы даже сказала, ты — из Сильнейших, как князь Ворон или бабушка Чернава. Такие редко приходят, раз в тысячелетие. Мир не должен был потерять такую кудесницу, поэтому тебя возвращают.             — Я хочу стать твоей ученицей, — пролепетала Голуба, ощущая глубокое душевное волнение и прилив светлой, окрыляющей силы. У неё даже руки стали менее прозрачными, приобрели плотность.             — Это я тебя силами подпитала, — улыбнулась Берёзка. — Значит, ты согласна?             — Да, — кивнула девушка решительно, со светлым холодком воодушевления.             — Чудесно. Но тебе будет нужна семья, дорогая. Семья, в которой тебе предстоит родиться. Чего нам, собственно, далеко ходить? Может, ко мне и пойдёшь?             Голуба ощутила на глазах сладостные слёзы.             — Благодарю тебя за доброту, кудесница Берёзка... Я знаю, что ты будешь мне самой лучшей матушкой... Матушка Вратена убила меня, принесла в жертву понапрасну... Завлекла на Калинов мост на мою погибель... А ты не предашь, не убьёшь, я верю, чувствую.             — Вот и хорошо. — Берёзка снова заключила её в объятия. — Но должна тебя предупредить: моя вторая супруга — навья. Ты не будешь против её крови в твоих жилах?             — Северга тоже была навья, — улыбнулась Голуба. — Я люблю её... Любовь к ней спасла мою душу от растворения в заклинании. Я не против крови её соотечественницы, совсем нет.             — Ну, тогда пойдём со мной, моя хорошая. — И Берёзка протянула Голубе руку.             Та доверчиво вложила в неё свою, и они вместе шагнули в луч света.             

3

                         Шелестел лес, окружая полянку с сосной, журчал источник с чудотворной водой подземной реки Тишь, пели птицы... Что плохого могло случиться в этот тёплый летний день, полный текучего золота солнечных зайчиков и земляничного духа? Правильно, ничего страшного.             Гледлид сидела на траве, скинув кафтан и надвинув на глаза треугольную шляпу, чтобы не приходилось щуриться от яркого солнца. Лисичка бегала и с восторгом отправляла спелые душистые ягодки себе в рот, а Берёзка собирала землянику в корзинку. Её здесь рассыпалась целая тьма: брать — не перебрать! А ещё вдоль источника росло много мяты, особенно ароматной и целебной из-за близости чудесной воды. Этой травы Берёзка уже набрала большую корзину, поставила в тень и накрыла льняной тряпицей, чтоб не вяла прежде времени. Порой, отрываясь от сбора ягод, кудесница с улыбкой поглядывала на навью с дочкой.             То и дело раздавался ликующий голосок Лисички:             — И ещё одна ягодка! И ещё одна! У-у, сколько их!             Можно было не опасаться, что спящую сосну потревожат эти звуки. Сейчас они доносились до неё уже весьма приглушённо: Северга начала входить в пору глубокого покоя. Её ещё можно было дозваться, если хорошо постараться, но обычные разговоры, даже громкие, не могли побеспокоить и пробудить её.             Денёк был тёплый, даже жаркий, поэтому Гледлид сняла свой строгий тёмно-синий кафтан из плотной шерстяной ткани, оставшись в жилетке и рубашке с шёлковым жемчужно-серым шейным платком, заколотым булавкой с горным хрусталём. Она с намёком на ласковую усмешку в уголках губ следила за дочкой, а порой её взгляд устремлялся в сторону супруги. Та на сей раз не надела свой чёрный плащ с пышной отделкой из вороньих перьев на плечах — была в чёрном летнике с серебряной вышивкой и широкими колоколообразными рукавами. Её тяжёлые пепельно-русые косы прятались под белоснежным головным платком, повязанным поверх чёрной вышитой шапочки. Хоть навье и не очень нравился мрачный цвет одежды жены, к которому та была привержена и которому не изменяла, но ничего с этим было поделать нельзя. То был уже не траур по Светолике, а дань князю Ворону: Берёзка унаследовала его великую древнюю силу. С виду маленькая, тоненькая, почти девочка-подросток по росту и телосложению, а глянет — и мурашки по коже... Первое впечатление обманчиво, Гледлид это уже давно поняла. Могла Берёзка быть простой и домашней, как сейчас, а порой сквозило в ней спокойное величие, могуществом и силой была полна её поступь и движения. Щелчком пальцев она была способна стереть в пыль целый город, а её магический посох мог оборачиваться смертоносным оружием, но такими делами Берёзка не занималась, хотя любые виды боевой волшбы были ей подвластны. Она входила в военный совет белогорской княгини. К счастью, Белые горы сейчас редко участвовали в каких-либо военных действиях, да и масштаб у них был уже не тот — по сравнению с Великой войной Нави и Яви... В основном Берёзка занималась мирными заботами. Вот, к примеру, совместно со Светланой создала волшебный способ зачатия, который заставил рыжую навью пережить весьма хлопотные и непростые времена. Жалела ли Гледлид, что согласилась на эту затею? Сейчас уже, определённо, нет. Лисичка нарвала целый букетик земляники, подбежала и с клыкастой улыбкой от уха до уха протянула ей:             — На! Угощайся, матушка Гледлид!             Поцеловав дочкину круглую щёчку, навья приняла дар. Девочка побежала к Берёзке и принялась помогать ей наполнять корзинку, а Гледлид, общипывая губами сладкие ароматные ягоды, лениво наслаждалась солнечным днём. По голенищу её высокого сапога ползла букашка, и она, понаблюдав за ней, смахнула её травинкой. Лисичка неутомимо нагибалась и приседала за ягодками, и вместе у них с Берёзкой дело пошло быстрее. Кудесница собиралась заготовить землянику с мёдом, смешав обычный с тихорощенским в соотношении три к одному. Даже четверть этой удивительной, тягучей и прозрачной, как слеза, сладости делала ягодное лакомство целительным даром Тихой Рощи и позволяла ему храниться почти бессрочно. Да и земляника, собранная вблизи вод Тиши, тоже была особенной.             Потом Лисичка обеспокоилась, что матушка Гледлид заскучала одна. Подбежав, она прильнула, приласкалась и принялась развлекать родительницу-навью болтовнёй. Впрочем, Гледлид была и так вполне довольна, но дочкин щебет слушала с улыбкой. Подаренные ею ягоды она уже доела. Между тем Лисичке захотелось куда-то выплеснуть свою накопившуюся непоседливость, и она принялась бодаться головой и бить Гледлид кулачками. Минут пять навья, скованная ленивой негой, не особенно поддавалась на эти приглашения к щенячьей игре, пару раз проронив: «Лисёна, перестань», — но этот рыженький подвижный солнечный зайчик был способен вывести из равновесия кого угодно, даже гору. Вскоре Берёзка с улыбкой выпрямилась над своей земляничной корзиной и обернулась, услышав весёлый детский визг вперемешку с рыком и смехом Гледлид. Два её рыжих солнышка барахтались и дурачились в траве: Лисичка повалила и оседлала родительницу, щекоча ей бока. Шляпа с Гледлид слетела, дочка её схватила и принялась удирать с «добычей». Навья пружинисто вскочила на свои сильные ноги, в два счёта догнала озорницу и схватила на руки вместе со своим головным убором.             — Попалась! — дурашливо прорычала она сквозь белоснежный оскал клыков.             — А-а, матушка, нечестно! — кричала дочка. — У тебя ноги длинные, а у меня короткие!             Берёзка с тёплыми солнечными искорками в глазах наблюдала за этой весёлой вознёй, ненадолго оторвавшись от сбора ягод. Сама она не была особенно склонна к шумным и подвижным играм с ребёнком, это было присуще навье. Дочке каким-то образом удавалось пробудить в Гледлид её внутреннее шилопопое дитя, и налёт взрослой серьёзности с той слетел, как лёгкая накидка, обнажив озорную и неугомонную суть. Берёзка с усмешкой вспоминала первые дни их с супругой знакомства: кто, как не шилопопая озорница, мог влезть к ней в окно по лестнице, чтобы увидеть её косы без головного убора? Это была истинная природа Гледлид, как та ни старалась спрятать её под покровом зрелой солидности. А ведь спервоначала-то рыжая навья показалась Берёзке совершенно несносной особой — высокомерной, недоброй на язык, не в меру и не к месту насмешливой, возомнившей о себе невесть что... А потом ещё и ужасно навязчивой и нахальной (Берёзка опять усмехнулась, вспомнив эту наглую рыжую морду на приставленной к окну лестнице). Но и сама волшебница была не подарок — непростая крепость для покорения, Гледлид с нею хлебнула довольно трудностей. Навье потребовалась целая гора терпения, океан настойчивости и три года, чтобы всё-таки заполучить Берёзку в жёны. Она не отступила, не сдалась — хвала богам. Пресветлая Лалада, как же давно это было!.. Кудесница, улыбаясь воспоминаниям, вздохнула.             Лисичка любила обеих родительниц, каждую по-своему. С матушкой Гледлид было интересно и весело, а с матушкой Берёзкой — уютно и спокойно. Девочка уже крутилась около корзины с мятой: приоткрыв тряпицу, она вдыхала аромат и мечтательно произносила:             — Ка-а-ак па-а-ахнет...             Потом Берёзка унесла корзину с ягодами домой — творить медовую заготовку, а Гледлид с дочкой остались в старом домике, что стоял на полянке уже невесть сколько лет. Возведён он был добротно и на совесть, а потому остался ещё вполне хорош и крепок. Чуть позднее к нему была пристроена баня, внутри которой постоянно бежала горячая вода Тиши. Имелся и сарайчик-дровник, и холодный погреб для припасов, и кладовка. Лисичку очень привлекал таинственный чердак, и она попросилась туда. Навья, крепко держа дочку, взобралась с нею по лесенке, которая вела к лазу наверх, проделанному в потолке, подняла крышку и, поддерживая крошку под попку, помогала той пролезть.             — Смотри, не шуми, — с усмешкой предупредила она. — А то дедушка-чердачник рассердится.             Малышка притихла, всматриваясь вытаращенными глазами в сумрак. Гледлид забралась сама и опустилась на сухую солому, которой было застелено пространство под крышей. Здесь, должно быть, было очень удобно сушить травы: крыша ловила солнечное тепло и накапливала его. Даже не обременённая волосами голова Гледлид покрылась капельками пота, а с кудрявой Лисички и вовсе градом текло, но она, не обращая на духоту и жару внимания, с любопытством осматривалась. В крошечное оконце проникало совсем мало света.             — А это что? — шёпотом, чтобы не рассердить дедушку-чердачника, спросила Лисичка, показывая на кирпичный столб.             — Труба от печки, — объяснила Гледлид. — По ней наружу дым выходит.             На чердаке нашёлся ларь со старыми вещами: одеждой, обувью, деревянной посудой. Всё это, конечно же, девочке тоже непременно нужно было рассмотреть и исследовать. Рылась она в хламе не зря — выловила старую глиняную птичку-свистульку, которая, вероятно, принадлежала когда-то в детстве одной из дочерей Рамут. Это была отличная находка, вылазка на чердак того стоила! Гледлид скользнула по голове ладонью, стирая пот.             — Ну и жара тут, задохнуться можно... Пойдём уже на свежий воздух, Лисён, м-м?             Они спустились; птичку девочка, разумеется, прихватила с собой. Потом она лазала в зарослях мяты по берегам источника, заглядывая под листья, и беспрестанно дула в свою находку, а Гледлид сидела, расставив согнутые в коленях длинные ноги в высоких сапогах и вылавливая из травы вокруг себя ещё оставшиеся ягодки. Время от времени, когда звук свистульки удалялся, она вглядывалась в колышущуюся солнечную зелень и окликала строго, но нежно:             — Лисёна! Не убегай далеко, золотце.             Шорох травы, топот маленьких ножек — и дочка обняла навью за шею, прильнула тёплой щёчкой к её щеке. Крошечная мягкая ладошка скользила по голове Гледлид: той нравилось её гладить. Она была ласковым ребёнком, иногда даже слишком прилипчивым, и порой расставание, даже короткое, всего лишь на неполный день, вызывало у неё бурные слёзы. Когда ей было года два, она, случалось, истошно ревела, не желая отпускать матушку Гледлид утром, когда той нужно было уходить по делам. У той сердце рвалось в клочья, но покинуть дочку всё же приходилось, предоставив утешение Берёзке. Слыша нёсшийся ей вслед душераздирающий крик малышки, навья бормотала:             — Священная пятка Махруд...             Берёзка, конечно, успокаивала ребёнка и объясняла, что матушка Гледлид придёт совсем скоро, вечером. Но для такой крохи это казалось вечностью. Её горю не было предела. Вечером навья узнавала от жены, что дочка проревела три часа после её ухода. Зато теперь радости Лисички не было конца, и она не отклеивалась от родительницы-навьи до самого укладывания спать. Конечно, засыпала она под сказку от Гледлид. Сейчас Лисёна подросла и уже не ревела так безутешно, но сердце навьи всё равно ёкало, когда ей приходилось утром покидать дом. Конечно, дочка была бы счастлива, если бы Гледлид совсем никуда не уходила от неё, но дела есть дела, ничего тут не попишешь.             Навья глянула на карманные часы. Приближалось время дневного сна, и она позвала:             — Лисёна, радость моя! А кому баиньки пора?             Лисичка, набегавшись на свежем воздухе, никак не хотела укладываться, ей хотелось продолжения игр и беготни, но родительница-навья устроила её на застеленной одеялом из шкур лежанке. Разувшись, она прилегла рядом сама и принялась рассказывать девочке сказки, коих знала великое множество. Слушая, понемногу Лисичка угомонилась. Уже засыпая, она пробормотала:             — Хочешь, я тоже тебе сказку расскажу? Жила одна девушка по имени Голуба. Она хотела стать великой кудесницей. Но её матушка решила, что они должны закрыть Калинов мост. И они все — Голуба, матушка, тётушка и сестрица — пошли туда, чтобы произнести заклинание. Но ничего не получилось, и они все умерли. А Голуба жила в месте для отдыха после жизни с навьей Севергой. Они любили друг друга. А потом пришло время для Голубы возвращаться на землю. И она вернулась. Вот такая сказка...             И, зевнув, Лисичка засопела, а Гледлид ещё долго задумчиво всматривалась в её разглаженное сном личико. Именно Голубой Берёзка хотела назвать дочку, но Гледлид настояла на Лисичке: уж очень рыженькая, вся в родительницу-навью.             Супруга вернулась через два часа, и не с пустыми руками: в корзинке у неё было полно снеди к обеду. Выставляя яства на стол, она весело приговаривала:             — Проголодались ли вы, гости дорогие? А отведайте-ка угощения!             В домике, к слову, всегда имелись долго хранящиеся припасы: крупы, мука, орехи, сухари. По особому распоряжению княгини Огнеславы за их достаточным количеством и надлежащим качеством тщательно следили. Это делалось для того, чтобы любой усталый путник мог здесь не только отдохнуть, но и подкрепить силы. Спящая сосна лишь казалась нелюдимой: принимая гостей, она давала им и кров над головой, и пищу.             Лисичка с удовольствием пообедала в новом для себя месте (впрочем, новом ли?..), а потом они затопили баню и вымылись водой из источника на полянке. Это было и для тела полезно, и для души успокоительно и целительно. Без всяких добавок в виде мыла и травяных отваров сия чудесная водица прекрасно очищала и делала кожу душистой и мягкой. Она тонко пахла то ли цветами, то ли мёдом... Волосы после ополаскивания ею отлично расчёсывались и не путались. Гледлид не могла оторвать зачарованно-влюблённых глаз от Берёзки, которая в одной сорочке сидела на солнышке, а ветерок ласково сушил нескончаемый водопад её волос. Свободная от своих чёрных одежд, кудесница казалась совсем юной девушкой, тоненькой, как тростинка, и гибкой, как лоза.             — Матушка Берёзка! — воскликнула Лисичка восхищённо. — Ты как русалка!             А Гледлид хотелось покрыть поцелуями эти маленькие босые ступни, что зарылись пальцами в тёплую от солнца траву — с точёными щиколотками и голубыми жилками под белой полупрозрачной кожей. Чародейка и по-прежнему бессменная владычица её сердца. Уж старшие дети выросли: Ратибора, ныне наследница белогорского престола, постигала науку государственного управления в Заряславле, а Светолика-младшая трудилась преподавательницей словесности при библиотеке... А для Гледлид словно и не было этих лет, она будто только вчера увидела Берёзку в утреннем саду и услышала её чарующий, берущий сердце в плен смех. При бегающем рядом ребёнке она весьма сдержанно позволяла себе нежность: то невзначай касалась открытого плеча жены, скользя по её чистой гладкой коже, то, приблизив лицо, погружалась в цветочно-медовый дух от её сохнущих волос. Сейчас смешно было вспомнить, что при первой встрече Берёзка не произвела на навью особого впечатления, а потом... О, потом! Никакая она не серая мышка оказалась. Она оказалась колдуньей, укравшей её сердце навеки. Не поблёкли чувства, не покрылись пылью обыденности; Гледлид всё так же влюблённо пожирала глазами супругу, как и много лет назад. А та, стрельнув жарким и озорным взглядом из-под ресниц, усмехнулась:             — Чего это ты на меня так смотришь, пушистик? Как кошка на сметану... Только что не облизываешься!             Драмаук раздери! Она ещё спрашивала... Рядом бегала босиком по тёплой траве дочка, и Гледлид упражнялась в искусстве витиеватых и усложнённых для детского восприятия выражений.             — Я, конечно, понимаю, что ты колдунья... Но чтобы время было настолько не властно над тобой! Впрочем, и надо мной... Оно не властно над моим сердцем, — произнесла она в жаркой близости от уха Берёзки, обдавая его дыханием.             В глазах супруги навья читала бесконечную колдовскую нежность. Не оставалось места сомнениям: так не могла смотреть женщина, для которой ты стоишь на втором месте после... Ах, к драмаукам всё! Гледлид с урчанием нырнула губами в тёплое местечко между шеей и её распущенными волосами.             — А что это ты делаешь, матушка Гледлид? — подбежала к ним дочка.             — Я матушке Берёзке сказки на ушко рассказываю, — нашлась та.             Берёзка лукаво изогнула бровь.             — Сказки, говоришь? Есть ли правда в них?             — В сказках всегда намёк, — выкрутилась навья.             Лисичка напялила ей на голову сплетённый ею из луговых цветов веночек. Он забавно смотрелся на Гледлид и, несомненно, был бы гораздо уместнее на Берёзке. И навья по велению сердца переместила венок на жену.             — Матушке Берёзке так гораздо лучше, чем мне, — сказала она.             День клонился к вечеру, лучи солнца наливались тёплым янтарём. Они гуляли в окрестном лесу, не отходя, впрочем, слишком далеко от полянки с домиком и сосной. Лисичке было интересно всё: травы, цветы, букашки. Лес мог рассказать немало любопытного, он был полон своих сказаний — только умей читать и слушать. Берёзка была молчалива и задумчива, а Гледлид отвечала на град нескончаемых дочкиных «почему?» Разговоры обыкновенно были по её части, а Берёзка создавала тёплую обстановку домашнего уюта и душевности. Сейчас она походила на владычицу леса — загадочную, окутанную плащом душистых волос, с лёгкой поступью и затягивающей, как зелёное лесное болото, волшбой в очах.             У Лисички устали ножки, и она запросилась на руки. Гледлид подхватила её и понесла, что позволило им погулять ещё некоторое время, слушая вечернюю птичью перекличку и кожей улавливая трепещущее лесное колдовство... или Берёзкино? Кто знает...             — Ну что, в домик? — шепнула та, когда головка дочки начала сонно клониться, и она, обхватив родительницу-навью, уютно устроилась щекой на её плече. — Кое-кому уже баиньки пора.             Они вернулись на полянку, где по-прежнему журчал источник и стояла в вечном сне сосна. Цветочно-медовый дух чудесной воды стал гуще и сильнее, струи слегка мерцали золотыми блёстками света Лалады.             — Как здесь прекрасно! — тихо, серебристо вздохнула Берёзка, втянув в грудь душистый воздух.             В вечерних сумерках её глаза тоже мерцали колдовскими звёздочками, и её взгляд, обращённый на супругу-навью с уснувшей дочкой, сиял подлинной, чистой и бесконечной любовью. Такое невозможно было подделать, изобразить, и сердце Гледлид взмыло к темнеющим небесам, окрылённое и ликующее. Зверь знал, что любим, и был счастлив.             Лисичка была уложена и тихо сопела на лежанке, а её родительницы снова вышли под звёздный шатёр над полянкой. По траве медленно кружились огоньки-светлячки — лесные духи, хмельным мёдом головокружительно благоухал воздух, и в такую колдовскую ночь было бы грехом предаваться сну. Какой тут мог быть сон, когда русалочий плащ волос Берёзки заструился между пальцев Гледлид, а шея открылась для её жадных, ищущих губ? Домик состоял из одной комнаты, и там спала дочка, а потому навья расстелила на траве свой кафтан. Берёзка усмехнулась уголком губ и вскинутой бровью, как бы говоря: «У меня есть кое-что получше», — и по мановению её всемогущего пальчика лесные духи собрались в одну светящуюся перину, которую кудесница ещё и скрепила упругой золотистой волшбой. Держало это ложе не хуже настоящего, из пуха и пера, но было мягче и нежнее к телу — будто в воздухе висишь, почти ничего не ощущая под собой. На этом ложе последняя преграда в виде сорочки соскользнула с Берёзки, и дождавшийся заветного мига зверь с наслаждением и жадностью бросился утолять свою страсть.             Это был прекрасный день и восхитительная ночь. Берёзка заснула на свернувшейся пушистым клубком Гледлид в зверином облике; перед тем как сон овладел ею, её пальцы ещё шевелились в почёсывании, зарывшиеся в огненную шерсть навьи, а губы неслышно двигались, шепча: «Лисёночек мой...» Гледлид боялась глубоко дышать, чтоб не потревожить лёгкую паутинку её дрёмы. «Моя женщина любит меня», — уже без вопросительных ноток разливалось у зверя под сердцем, тепло, уверенно, по-хозяйски завладевая всем его телом и душой.             Озарённая призрачно-лунным серебром, Лисичка вышла из домика и уверенным шагом направилась к сосне. Остановившись перед огромным деревом и подняв полные серебряной влаги глаза к спящему сосновому лику, она чуть слышно позвала:             — Северга...             Веки сосны не дрогнули. Тогда Лисичка обняла могучий ствол и омочила его своими тёплыми слезинками. Пробуждающая сила слезы любящей женщины...             — Голуба, — скрипуче раздалось из глубины дерева.             Ветви-руки протянулись и подняли девочку к лицу сосны, глаза которой сейчас были открыты и смотрели на малышку.             — Голуба, — повторила она.             — Мне дали другое имя, — ответила девочка, касаясь своими пальчиками морщинистых сосновых щёк. — Я теперь Лисичка.             Жёсткие, неподатливые уста сосны тронула улыбка.             — Я же говорила, что всё будет хорошо, моя пташка.             — Ты была права, — сквозь слёзы прошептала Лисичка.             Потянувшись к древесному лику губами, она запечатлела на его потрескавшихся устах поцелуй.             Гледлид, проснувшаяся среди ночи от странного тревожного чувства, наблюдала всё это в немом оцепенении. Её поразило совсем не детское выражение личика дочки, а зрелая любовь в её влажных глазах повергала в изумлённый трепет. Но девочка была такой крошечной и хрупкой в объятиях исполинской сосны, что становилось страшно за неё. Гледлид, опомнившись, бросилась к дереву, чтобы вызволить из его ветвей своего ребёнка.             — Матушка Гледлид, Северга не причинит мне вреда, — сказала Лисичка.             Навья встретилась с взглядом сосны, и её сердце пронзила лёгкая, светлая, колдовская оторопь. Этот живой, разумный взор сковал её по рукам и ногам, смотрел в душу и читал её, как открытую книгу.             — Береги её, — сказала сосна скрипучим глубоким голосом. — Её ценность для вашего мира велика... И для меня тоже.             Она отпустила Лисичку, и та соскользнула на траву. Под ногами у неё начали раскрываться белые ночные цветы, целуя её ступни своими прохладными чашечками, а девочка гладила их ладошками. Потом в ветвях сосны зашумел ветер, и Гледлид почудился в этом звуке призрачный напев колыбельной. Ресницы Лисички сомкнулись, и она, свернувшись клубочком среди ласкающих её цветов, заснула.             Гледлид понемногу отпускало оцепенение. Её глаза оставались сухими, но сердце зверя откликалось внутри — то ли выть ему хотелось, то ли рыдать. Во всем этом сосновом колдовстве было что-то величественное и ошеломляющее, и вместе с тем такое родное и понятное, неподдельное, ласковое с подснежниковой ноткой печали. Навья наконец протянула руки и сгребла дочку в жадные, оберегающие объятия, прижала к себе.             Почти не чувствуя под собой земли, словно по тонкому слою волшбы ступая, она проскользнула в домик и уложила спящую Лисичку на лежанку. Присев рядом, она не сводила глаз с её личика и слушала бешеный стук своего потрясённого сердца. Уловив чутким ухом шорох, она вскинула глаза и увидела приближающуюся к ним Берёзку. Та всё видела в окно. Её лёгкая тёплая рука скользнула по плечу Гледлид, успокоительно обняла.             — Ну, вот они и встретились, — прошептала она. — Надеюсь, теперь эти сны пойдут на убыль.             — О чём ты? — пробормотала навья.             Берёзка с задумчивой нежностью смотрела в лицо спящего ребёнка.             — Я встретила её душу... Она была растеряна, плакала и звала на помощь. Прежняя её жизнь оборвалась насильственно и преждевременно, она не успела пройти свой путь и исполнить предназначение, ради которого пришла. Но теперь всё будет как надо. Как и задумывалось изначально.             Губы Гледлид приоткрылись, с них сорвался выдох. Сказка про девушку по имени Голуба... Берёзка, прочитав это в её глазах, кивнула.             — Теперь она получит всё, что ей нужно: и любовь, и знания. Впрочем, свет любви и так горит в её душе. Он — её движущая сила, её крылья. — И с улыбкой добавила: — И наши с тобой крылья тоже.                          

*

                         Снова свет масляной лампы озарял склонённую над исписанными листами голову Гледлид с блестящей рыжей косой, перевитой жемчужной нитью. Она работала, как всегда по своему обыкновению, закатав до локтя рукава белой рубашки, и на её открытых предплечьях поблёскивал золотистый пушок. Она уже решила, что всё-таки пишет роман в стихах: замысел не укладывался в объём поэмы. Приняв это решение, она сразу ощутила себя легко и свободно: отпала удручающая необходимость что-то выбрасывать, вычёркивать, сокращать. Образ главной героини-чужестранки раскрывался всё полнее и подробнее, она уже близилась к обретению своей любви и своего дома. Мечтательно почесав кончиком пера ухо и улыбнувшись в потолок, Гледлид ловила в сумрачном пространстве кабинета образы и рифмы, чтобы описать прекраснейшую из женщин, которая встретится на пути героини... Она знала и любила этот облик, чарующий и драгоценный, нежный и хрупкий, но удивительно сильный, непобедимый.             «Непобедимая краса её зелёных глаз...»             «Неотвратимая волшба её очей...»             «Зеленоглазая душа и тонких пальцев плен...»             Она крутила варианты так и сяк, влюблённая в каждый из них, но всё же требовательная к точности слова. Слишком уж влюблённое перо пристрастно, склонно преувеличивать и обожествлять. Но навья не могла придираться к образу той, что жила в её сердце. Нет, всё-таки надо разделять вымышленную действительность произведения и настоящую жизнь... Но и влюблённости своё перо не стоит совсем лишать. Оно опишет героиню нежно, но правдиво.             Дверь снова приоткрылась, и перо застыло, а ухо чутко ловило звуки. Босые ножки дочки прошлёпали по полу, и руки Гледлид обняли её — тёплую, только что выбравшуюся из своей постели.             — Что, Лисёна? Опять что-то снилось? — спросила она, пытливо вглядываясь в глаза девочки и стараясь прочесть там ответ. — Что-то... плохое?             В глазах Лисички не было слёз. Она обняла родительницу за шею.             — Нет, мне снилось хорошее... Мне снилось, что я — большая, сильная птица с широкими крыльями. Придумай мне сказку про неё, матушка Гледлид!             Исписанные листы были отодвинуты, перо отложено, и навья, баюкая дочку на коленях, извлекала из своей души самые ласковые, самые красивые и простые слова. Лёгонькая и тёплая детская ручка доверчиво лежала на изящном, но сильном предплечье навьи. Когда Лисичка заснула, Гледлид бережно отнесла её в кроватку, а после вернулась за стол и долго задумчиво улыбалась. И её героини улыбались вместе с ней. Будущие строки уже витали над столом, просились на бумагу, но она пока смаковала их, предвкушала рождение. Радость творчества раскрывалась крыльями за спиной. Крыльями той самой птицы.             Она хорошо и плодотворно поработала этим вечером, много написала. Войдя в спальню, она восхищённо застыла на пороге: перед роскошным, льдисто блестящим белогорским зеркалом сидела прекраснейшая из женщин, расчёсывая волосы, кончиками касавшиеся пола. В её прядях мерцало лунное колдовское серебро, пепельно-зимний шёлк струился меж зубьев гребня. Руки Гледлид легли на хрупкие плечи, чувствуя тепло кожи под тонкой тканью сорочки.             — Моя женщина... Моя, — дохнула навья в изящное ушко.             Лёгкие, но цепкие, как вьюнок, ласковые объятия оплели её шею, улыбка супруги лукаво дразнила её в мгновении от поцелуя:             — Сказка на ушко с намёком?             — Нет, самая настоящая правда, — хрипловато шепнула Гледлид, и просвет, разделявший их губы, исчез, а пепельно-зимний плащ волос окутал их обеих лёгкими щекочущими волнами.