Дочери Лалады. Песни Белых гор

            Одинокое рубиновое дерево встретилось им на горной тропе. Конечно, на навьем языке оно называлось иначе, «рубиновый» — лишь приблизительное словесное соответствие, основанное на цвете плодов этого дерева. Они были некрупными, размером с ноготь большого пальца руки, сочные и соблазнительные. Семечко внутри тоже было съедобным; в незрелом плоде — каменно-твёрдое, а при достижении полной спелости легко раскусывалось и напоминало орех. Мясистая красная мякоть издавала сладковато-свежий аромат, а на вкус была кисло-сладкой, чуть терпкой. Узловатые, но гибкие и упругие ветви дерева поникли под тяжестью урожая.             Северга протянула свою огрубевшую от оружия, жилистую смуглую руку, и никлая ветка, отягощённая гирляндой плодов, мягко и доверчиво легла в её ладонь.             — Любопытно, как это дерево сюда попало? — проговорила навья, обводя взглядом вокруг себя. — Оно, похоже, единственное на всю округу, подобных ему рядом нет.             — Должно быть, какая-то птица съела плод где-то в другом месте, а потом посеяла семя здесь, — отозвалась Рамут.             Глаза девочки тихо сияли робким счастьем: приехавшая в отпуск матушка взяла её на прогулку в горы. По словам матушки, такие прогулки были её любимым времяпрепровождением в отрочестве.             — Вероятно, так оно и было, — негромко отозвалась Северга.             Сорвав спелый плод, она задумчиво бросила его в рот, потом расположилась на земле под кроной дерева. Его ветви свисали так низко, что плоды можно было срывать и сидя. Рамут пристроилась рядом. Косые вечерние лучи Макши тускло озаряли горные вершины, прохлада становилась всё ощутимее, но девочку зябкость вечера не беспокоила. Она просто наслаждалась этим походом. Мгновения, когда сквозь ледяную суровость в облике матушки пробивался какой-то внутренний свет, завораживали Рамут. Часто та заворачивалась в непроницаемую пелену замкнутости, и тем драгоценнее становились такие мгновения душевного раскрытия.             Льдисто-светлые глаза Северги смотрели вдаль с каким-то необычным, мягко-задумчивым выражением. Она покатала на ладони яркий плод, глядя на него с тенью грустноватой усмешки в уголках твёрдых губ.             — Они обычно растут кучками, эти деревья, — проговорила она. — Кроме сегодняшнего случая, я в своей жизни только раз встречала одиноко стоящее рубиновое дерево...             Рамут жадно, выжидательно всматривалась в её лицо. Что-то ей подсказывало, что за этим пряталась какая-то история, воспоминания о которой и сделали взгляд родительницы таким задумчивым.             И ожидание Рамут не пропало втуне. Правда, пришлось набраться терпения: матушка долго собиралась с мыслями, хмыкала, щурилась, хмурилась... Наконец она бросила в рот ещё один плод и проговорила:             — Начну с того, что была в нашем полку ещё одна женщина — сотенный офицер. Звали её Хильмегунд, и второго такого исчадия тьмы, такого чудовища надо было ещё поискать. По сравнению с ней я — просто душка и лапочка. В ней была жестокость сотни разъярённых птицеящеров драмауков и безжалостность самой суровой горной зимы. Вместо сердца у неё в груди был сгусток чего-то чёрного и холодного. Владычица Дамрад её, впрочем, высоко ценила как воина. Хильмегунд в бою нанизывала врагов на свой меч и поднимала вверх. Она не щадила ни детей, ни стариков, ни женщин. Она рубила на куски младенцев. Зверь, созданный для убийства — вот кем она была. Она перевелась к нам из другого полка вместе со своей сотней. Тот полк был разбит в бою почти полностью, только Хильмегунд и её воины уцелели.             Впрочем, длинноватое получилось вступление, перейду к самому рассказу. Дамрад тогда пошла войной на княжество Гирмганг. Её прельщали его плодородные земли, богатые недра и выгодное расположение на торговых путях. Поставив цель завладеть Гирмгангом, она приступила к воплощению этой цели в жизнь... А Владычица редко чего-то не добивалась.             Войско этого княжества сражалось отчаянно, но куда уж ему тягаться с войском Дамрад — многочисленным, превосходно обученным и прекрасно вооружённым. Одни «головорезы Дамрад» чего стоили... Мы брали деревню за деревней, город за городом, подошли и к столице — Турмхайму. В битве за Турмхайм была захвачена в плен сама владычица этих земель, княгиня Лейльон. Её дочери и наследнице престола, княжне Эллигильд, удалось бежать. Иногда Дамрад оставляла в живых побеждённых правительниц, но чаще держала в темнице и спустя некоторое время казнила. А на их место сажала своих ставленниц. И новая поверженная страна, даже если и не входила в состав империи Дамрад, считалась её данником. То есть, платила. Но если на такую завоёванную страну впоследствии нападал кто-то ещё, войско Дамрад давало врагу отпор, обороняя её владения.             За беглянкой были высланы два отряда. Одним командовала я, вторым — Хильмегунд. А чтобы мы пошевеливались и рьяно исполняли задание, Владычица обещала щедрую награду тем, кто поймает беглую княжну. Вознаграждение было солидное, и это воодушевляло нас как нельзя лучше.             А между тем задачка-то нам выпала не такая уж и простая — труднее, чем мы думали. Совсем не изнеженной барышней оказалась княжна, она проявляла изрядную выносливость и изобретательность, убегая от нас. Два отряда шли за ней по пятам, и вперёд вырывался то один, то другой. Мы соперничали. Хильмегунд скалилась и рычала при встрече:             «Не видать тебе, Северга, награды как своих ушей! Княжна — моя!»             «Это мы ещё посмотрим», — усмехалась я в ответ.             Мой отряд вырвался вперёд, но этот рывок стоил нам больших усилий. Мои ребята начали выказывать признаки утомления, и я объявила передышку на час. Больше я не могла позволить им отдохнуть, даже за час наша беглянка могла далеко уйти, и был риск её потерять. Но мы ещё больше рисковали её упустить, если парни выбьются из сил.             Мы быстро разбили лагерь и устроились на передышку. Кто-то достал съестное и подкреплялся, а мне кусок в горло не лез. Я думала о том, что мы упускаем драгоценное время, что проклятая Хильмегунд может нас опередить, и тогда плакали наши денежки... Но ребята выдохлись, им нужен был отдых. Я не заметила, как провалилась в дрёму.             И очутилась в какой-то горной местности, под вот таким же рубиновым деревом. А передо мной стояла Эллигильд... Более красивую женщину трудно себе представить! Прекрасная огненно-рыжая грива волос окутывала её почти до колен, чистые глаза цвета морской волны пронзительно смотрели мне в душу. Рубиновый, как плоды этого дерева, рот был приоткрыт в готовой сорваться с губ мольбе. А под её одеждой проступал округлый живот.             Княжна-беглянка ожидала дитя — где-то месяц пятый-шестой. Выходило, что мы гнали беременную женщину, травили её, как зверя на охоте. Прекрасного и сильного зверя, который даже в своём уязвимом положении оказался для нас непростой добычей. Достойная противница! И одна из самых красивых и очаровательных женщин, которых мне доводилось видеть в жизни.             «Я обращаюсь к тебе, потому что чувствую в тебе материнское начало, — прозвенел её голос. — Та, вторая... Она просто чудовище, к её сердцу бесполезно взывать... У неё его просто нет. А у тебя есть... Хотя ты и оставляешь его со своей дочкой».             Я онемела. Вот откуда она знала? Она прочла меня, как открытую книгу. Тебе, Рамут, в то время было годика полтора или два, я ещё помнила, как кормила тебя грудью. И она уловила это во мне.             «Прошу тебя, дай мне уйти, — продолжала она. — Я должна выжить, должна спасти моё дитя. Мой долг — разделить участь моей матушки, но голос долга заглушается совсем иным зовом во мне. Я должна спасти моё дитя».             И я проснулась. Оказывается, спала я совсем недолго, буквально несколько мгновений. Некоторое время я сидела, глядя остановившимися глазами в хмурое, набрякшее дождевыми тучами небо, и во мне зрело решение.             Ребята наелись, и их сморил сон, а я покинула свой отряд. Я не должна была так поступать, тем самым я нарушила всё, что можно было нарушить. Теперь, когда княжна показалась мне во сне, я уже чувствовала её, я улавливала её присутствие и нашла бы её на краю света. Я мчалась, как кнутом огретая, и хмарь утраивала... нет, вчетверо увеличивала скорость моего бега.             Я нашла Эллигильд под тем самым рубиновым деревом. Она никуда не ушла, будто дожидаясь меня... А ливень уже хлынул — сильный, жестокий, не по-летнему холодный, и она промокла до нитки и дрожала. Наяву она была столь же прекрасна, как в недавнем видении.             Ею нельзя было не восхититься. Мать, спасающая дитя, способна на многое, но то, что проделала она, мало кто мог проделать. Она неутомимо бежала от нас, выносливых и обученных воинов, и ей долго удавалось держать отрыв. Но под её глазами залегли голубые тени. Она начинала уставать. Убегая, она почти не спала и не ела. И всё-таки её измученное лицо было прекрасно.             Увидев меня, она осела на мокрую землю. В её глазах застыло ожидание: отпущу я её или схвачу? Она отдавала себя на мою милость, взывала к моему милосердию — искала пощады у меня, врага. Я молча накинула свой непромокаемый плащ ей на плечи и предложила съестное из своего вещевого мешка. Угощение скромное — хлеб, копчёное мясо, орехи, вода, но она жадно накинулась на еду. Видно, у неё совсем не было времени добывать себе пропитание — она только бежала и бежала.             «Благодарю тебя», — только и сказала она.             Княжну начала колотить дрожь, и я забралась под плащ, грея её своим телом. Да, ей нужна была эта передышка точно так же, как и моим ребятам... Если не больше. Ведь они всё-таки воины, обученные переносить такие нагрузки, а она — беременная женщина, чьи силы уже начали иссякать. Но слишком долго было некогда рассиживаться: мои парни наверняка уже меня хватились, да и отряд Хильмегунд дышал нам в спину. Княжна Эллигильд была права: уж это-то чудовище её не пощадит.             «Пора», — сказала я.             Она кивнула, знаком показывая, что сейчас поднимется, ей нужно ещё совсем немного времени отдохнуть. Пока она сидела, я рвала мокрые плоды рубинового дерева в свой вещевой мешок. Все мои припасы измученная и голодная княжна съела, а эти плоды я собирала для неё в дорогу. Она поняла и улыбнулась глазами. В её взгляде была робкая благодарность и свет. Прекрасный свет.             Мы с ней стояли на краю пропасти — до головокружения, до дурноты глубокой. На её дне текла бурливая, порожистая горная речка. Княжна сама надрезала себе руку моим кинжалом и хорошенько пропитала своей кровью платок — так, что с него капало. Мы запачкали кровью камни у края обрыва, потом я по ступенькам из хмари соскочила к речке и окровавленным платком испачкала её каменистый берег. Потом взобралась обратно и ударила княжну в прекрасное лицо.             Она смотрела на меня с болью и недоумением, а я сказала:             «Прости, госпожа. Так нужно для правдоподобности. Выплюнь зубы».             Эллигильд выплюнула два выбитых зуба мне в ладонь, и я, снова спустившись на дно пропасти, оставила их на берегу речки. Ещё я оставила несколько клочков её одежды, создавая видимость падения с обрыва.             «Благодарю тебя», — ещё раз проговорила она.             И перескочила через пропасть по мостику из хмари. Дождь уже заканчивался.             Когда я вернулась, ребята из моего отряда уже проснулись и хватились меня.             «Всё кончено, парни, — сказала я. — Княжна упала с обрыва и погибла. Её тело унесла бурная горная река».             Я отвела их на место, и они своими глазами увидели следы крови, клочки одежды и выбитые зубы, которые я оставила. А вскоре нас нагнал отряд Хильмегунд.             «Что здесь у вас?» — зарычала она.             «Княжна упала с обрыва, — сказала я. — Она была ослаблена и вымотана долгой погоней и не совладала с хмарью. Её тело унесла река».             Хильмегунд не поверила, что Эллигильд погибла. Она долго всё обнюхивала и осматривала, потом со своими воинами пустилась на поиски тела вдоль реки. А я сказала своему отряду:             «Всё, ребята, спешить дальше нет надобности. Можно и отдохнуть как следует. Через шесть часов отправляемся в обратный путь».             Все были несколько разочарованы: награда сорвалась, но устали и вымотались все изрядно, а потому отдыху обрадовались. Один только взводный Румгурд посмотрел на меня как-то странно, пристально. Когда все задремали, я отправилась к рубиновому дереву — поесть его спелых плодов.             «Что, красивая она была?» — услышала я голос Румгурда.             Он стоял у меня за плечом, усмехаясь.             «Ничего, недурна собой, — сказала я. — Тебе-то что?»             Он хмыкнул.             «Ты не волнуйся, от меня никто ничего не узнает. Буду нем как могила».             Румгурд исполнил своё обещание. Он никому не сказал, что догадался обо всём. Через пару лет он погиб в бою.             На исходе шестичасового привала мы увидели возвращающийся отряд наших соперников. Они не нашли тело. Единственной добычей Хильмегунд стали два выбитых зуба княжны Эллигильд. Сама госпожа сотенный офицер рвала и метала, а когда увидела нас, расслабленно отдыхающих, взбесилась ещё больше.             «Ишь, расселись тут, дармоеды и лентяи! Вам что, деньги не нужны? Она наверняка не погибла, надо искать!»             Я пожала плечами. Хильмегунд пронзила меня свирепым взглядом, хмыкнула.             «Ну, вы как хотите. А я буду искать!»             И она ещё с неделю или две действительно искала и искала вдоль реки... Рыскала по окрестностям, её воины боролись с опасным и сильным течением, ныряя в реку, да только там ничего не могло быть: Эллигильд ушла совсем другой дорогой. Я слышала, кого-то из парней даже унесло бурной водой, спасся еле как. Мне было немного совестно, что я обманула своих ребят и лишила их награды, но иначе я не могла поступить. Если бы на месте княжны была я... Если бы мне нужно было спасать тебя, Рамут...             Северга умолкла, глядя вдаль. Сделав вид, что занята поеданием плодов рубинового дерева, она о чём-то думала, и вечерний отсвет Макши отражался в её пристально-ледяных глазах непривычно мягким огнём. Нет, она снова не сказала эти три невероятно трудных слова, которые так боялась говорить, но рубиново-красные плоды шептали это девочке на ухо, нежно касаясь её свежей щёчки прохладным поцелуем летнего вечера в горах.             — Княжна Эллигильд спаслась? — осторожно спросила Рамут, робко нарушая тишину.             Она боялась, что матушка рассердится на неё за то, что она помешала каким-то её мыслям, но Северга только дрогнула чёрными ресницами, сбрасывая с них задумчивость.             — Не знаю, детка. Мне хочется верить, что да. Если бы её поймали, об этом трубили бы на каждом углу, но никаких вестей о её поимке не последовало. Её матушка, княгиня Лейльон, вероятно, горевала о ней, ожидая своей казни... Княжество пало и стало данником Длани. Дамрад подмяла его под себя.             — А почему... почему Румгурд спросил, красива ли княжна Эллигильд? — задала Рамут ещё один робкий вопрос.             Северга задумалась, и в её глазах заблестели странные искорки.             — Наверно, красивых ему было более жаль. И он был склонен их щадить.             — А ты, матушка? — спросила Рамут. — Ты склонна щадить красивых?             И тут же прикусила язык: угрюмые чёрные брови родительницы нахмурились.             — Не твоего ума дело, — буркнула Северга и надолго умолкла.             Рамут кляла себя за вопрос, который, должно быть, рассердил матушку: теперь между ними натянулась мучительная, странная, холодящая тишина. Рамут всегда ужасно огорчалась, если матушка сердилась или замыкалась в себе, ей до невыносимой боли в груди хотелось исправить это. Но она не знала, как, и боялась всё окончательно испортить.             Сумерки окутывали горы, Макша спряталась за горизонтом. Зябкость воздуха крепчала, и Рамут куталась в свой серый плащ из плотной колючей шерсти. Она растерянно и смущённо объедала ветки рубинового дерева, до которых могла дотянуться, а когда доступные плоды закончились, девочка, облизываясь, уставилась вверх на те, что манили её с высоты. Как бы их добыть? Уж очень хороши они были... Может, создать ступеньку из хмари?             И вдруг ветка зашевелилась и пригнулась. Это матушка встала и согнула её для Рамут, и та внутренне просияла. Стена молчания рухнула, сердце согрелось: матушка перестала сердиться. А может, и не сердилась вовсе? Одной рукой пригибая ветку для дочери, другой Северга понемногу срывала плоды и ела сама.             — Благодарю тебя, матушка, — пробормотала Рамут с набитым ртом.             Мякоть истекала терпковато-сладким соком, вкусные орешки-сердцевины хрустели на зубах. Она наелась до отвала, но в животе оставалось ещё место. Северга развела костёр и поджарила колбаски, которые были припасены в её мешке. Это тётя Бенеда дала их им с собой — вкусные, жирные, пахнущие дымком. Не было на свете ничего прекраснее, чем эта простая еда в горах у костра.             Они устроились на ночлег под открытым небом: Рамут завернулась в толстое шерстяное одеяло, прихваченное с собой из дома, а Северга довольствовалась только своим плащом. Голову она устроила на охапке травы, которую нарвала под деревом.             Рамут долго не могла уснуть, всё думала о рассказанной матушкой истории. О княжне Эллигильд — спаслась ли она или, быть может, сгинула где-то в пути через охваченные войной земли? «Если бы мне нужно было спасать тебя, Рамут...» — от эха этих слов сердце сладко сжималось.             Рамут начинала зябнуть. У неё замёрз нос и похолодели пальцы, но она не признавалась. Северга догадалась об этом по тому, как та съёживалась в комочек.             — Замёрзла? Полезай ко мне под плащ, — шепнула она.             Девочка, очутившись в объятиях матушки, долго боялась шевельнуться. Она даже дышать боялась, чтобы не побеспокоить родительницу. И всё-таки назрел ещё один вопрос, который, вполне вероятно, мог снова рассердить матушку, но Рамут рискнула.             — А ты вот так же согревала княжну Эллигильд под своим плащом?             И она застыла, как перед прыжком в ледяную воду: рассердится или нет? Но Северга не рассердилась.             — Почти... Но не совсем так, — отозвалась она мягко.             — А почему не совсем? Как именно? — желала знать Рамут, немного осмелевшая.             И опять съёжилась, опасаясь, не перегибает ли палку. Северга тепло защекотала дыханием её лоб.             — Спи, почемучка. Лежи и не шевелись! Если станешь мешать мне спать, я тебя ущипну. Будет больно!             Рамут застыла в мучительной неподвижности. Уж она знала, какими жёсткими были матушкины пальцы! Как сталь. Матушка вся была как будто стальная, а обнимающие Рамут руки такие сильные, что и не вырваться. Впрочем, скованность тела постепенно перерастала в дрёму, и девочка не заметила, как заснула. На то и был мудрый матушкин расчёт.             Северга осторожно, чтобы не разбудить, проверила губами нос дочки: кажется, понемногу согревается. Рамут сонно сопела, доверчиво прильнув к ней всем телом. Что могла Северга ответить? Так ли она согревала княжну-беглянку под плащом? Ох уж эти детские вопросы, ставящие в тупик...             «Красивые бабы всегда были твоей слабостью, госпожа сотенный офицер, — сказал тогда взводный Румгурд, ухмыляясь. — И я тебя понимаю. Я сам их люблю».             «Дело не в этом, Румгурд, — оскалилась Северга. — Она не одна бежит. С ней — ребёнок в её чреве. И я не могу допустить, чтобы она попалась к нам или, что ещё хуже, в лапы этой зверюги Хильмегунд».             Румгурд смущённо умолк.             «Я знаю, у тебя есть маленькая дочка, — проговорил он. — Скучаешь по ней, наверно?»             «Не твоё дело», — процедила Северга. Её внутренний зверь всегда щетинился, когда задевали сокровенное — то, что она прятала в своём сердце от чужих досужих взглядов.             «От меня никто ничего не узнает», — пообещал Румгурд.             Наверно, Эллигильд спаслась и жила сейчас где-то под чужим именем... Или у родичей в соседнем княжестве: там проживала то ли её двоюродная бабка, то ли троюродная тётушка. Дамрад так далеко преследовать её не стала, удовольствовавшись вестями о том, что та упала в пропасть, хотя Владычица всегда старалась следовать старинной военной мудрости — не оставлять выживших, которые могли бы отомстить. Наверно, она уже начинала терять хватку. Пока это было не особо заметно, Дамрад одерживала победу за победой в своём родном мире, но вот в таких мелочах чувствовалось что-то этакое... Роковое. Мелочи накапливались. И им предстояло вылиться в грандиозный провал, последний гибельный проигрыш — в войне с Явью.             Но это — в будущем, а пока Северга, согревая дочь в объятиях под плащом, думала о том, что слишком поздно отталкивать, отпугивать. Гырдан сказал: «Не допускай привязанности. Когда ты погибнешь — а ты однажды погибнешь, как и все мы! — она легче переживёт это, если не будет любить тебя». Но где уж Северге до его стойкости... Она проиграла по всем фронтам. Любовь уже свернулась в её объятиях уютным комочком, доверчиво прижавшись, уже льнула сердцем к сердцу, и невозможно было без крови оторвать... Веки Северги устало и обречённо дрогнули, опускаясь, между бровей пролегла печальная складочка — горьковатая нежность. Расстояние между её губами и лбом Рамут сокращалось и вскоре совсем растаяло. Дочь спала и не чувствовала этого. Бенеда упрекала: «Почему ты её не обнимешь, не приласкаешь? Она же твоя кровинка!» Северга честно и жёстко объяснила, почему, изложив соображения Гырдана, с которыми была согласна.             Плоды рубинового дерева целовали щёчки Рамут вместо неё. Много, много нежных, прохладных поцелуев.             Ограждающим, защитным жестом обнимая спящую дочь, Северга тоже закрыла глаза. Это было больше, чем земля, больше, чем небо и звезды. Больше, чем что-либо на свете.