Дочери Лалады. Песни Белых гор

            Спелыми вишнёвыми богатствами расщедрилось лето, все сады ломились от урожая прекрасных сочных плодов. Повсюду готовили мёд-вишняк, вишнёвую бражку, пироги с вишнями пекли, вишнёвый взвар делали... И ещё много других соблазнительных лакомств. Везде, где ни останавливалась троица на летучем ковре, их угощали и потчевали; у одних хозяев вишня кислее, у других слаще была... Цветанка объедалась ею, но ей, лакомке, всё было мало. Вспомнила она:             — А давайте к батюшке моему в гости заглянем? У него знатная вишня в саду!             Зимградский дом купца Соколко, разрушенный во время последнего безумства Дамрад в столице Воронецкой земли, восстановили навии-зодчие, а его прекрасный сад восстал из пепла и вновь зазеленел благодаря искусным чудотворным рукам белогорских дев. Стал сад лучше прежнего, ещё пуще глаз радовал, ещё щедрее давал урожаи. Возродила его сила белогорской земли, сила Лалады.             — Застанем ли мы твоего батюшку дома, коли нагрянем вот так, без предупреждения, гостями незваными? — усомнилась кудесница Светлана.             Ещё немало времени оставалось до счастливого дня её встречи со своей избранницей Драгоной; Серебрица тоже пока хранила тайну своего происхождения, а Цветанкино неприкаянное сердце ещё не нашло своего окончательного пристанища. Странствовали они на летучем ковре: Светлана помогала людям, а её клыкастые спутницы несли при ней охранную службу.             — А коли и не застанем, то не беда, — уверенно и беспечно сказала бывшая воровка. — Двери батюшкиного дома и в его отсутствие для нас открыты, он сам говорил.             Задумано — сделано. Помчался ковёр в столицу Воронецкого княжества быстро, с ветерком, а достиг города в вечерних сумерках. Отстроенный навиями Зимград встретил их серебристо-лунным сиянием своих зданий и строгой упорядоченностью улиц. Берега речки Грязицы, в водах которой когда-то вынужденно искупалась раненая Дарёна, были одеты в гранит и обнесены узорчатым железным заборчиком. Здесь можно было прогуливаться даже поздно вечером, любуясь раскидистыми клёнами, яблонями, дубами и розовыми кустами: навии установили фонари, которые работали на осветительном газе. Его открыла ещё неугомонная княжна Светолика, но её открытие должным образом применили только теперь. Искусными, хитроумными мастерами были навии. Они живо заинтересовались наработками княжны, многие из которых пока лежали «в столе» и ждали своего часа. Прекрасным и величественным стал возрождённый Зимград, всё самое лучшее и передовое из своего строительного искусства приложили навии при его восстановлении. А строителями они были выдающимися. Чего только стоили одушевлённые дома, которые всё сами делали по хозяйству!             Летучий ковер снизился и опустился около ворот трёхэтажного каменного особняка с обширным садом. Слуга-сторож окликнул путешественниц:             — С чем пожаловали на ночь глядя, гости уважаемые?             Цветанка ответила со смехом:             — Эй, дружище, это же я, дочь твоего хозяина! Ты что, меня не узнал, голубчик?             — Прости, госпожа, я тут всего месяц служу, — сказал рослый и упитанный парень с копной рыжих кудрей, одетый в застёгнутый на все пуговицы тёмно-зелёный кафтан.             Он отворил ворота и впустил припозднившихся посетительниц.             — А старый сторож где? — спросила Цветанка.             — Помер в эту весну, госпожа, — ответил могучий слуга, обладатель богатырских кулачищ и внушительного телосложения. — Потому меня и взяли.             Цветанка, опечалившись о добром старике, вздохнула и покачала головой, а молодой сторож с некоторым недоумением поглядывал на неё. У него, видимо, нескладушки в мозгу выходили: слыша слово «дочь», произнесённое явно не мужским голосом, при этом он видел невысокого, но хорошо одетого паренька с дерзкими васильковыми глазами. А когда заметил у этого паренька во рту клыки оборотня, оробел. А следом ещё одна обладательница клыков и волчьих ушей нарисовалась — Серебрица.             — Да ты не трусь, приятель, — ободрила его Цветанка, похлопав по широченной спине. — Я людьми не питаюсь. И она, — Цветанка показала себе за плечо, на Серебрицу, — тоже.             — Всякое в жизни бывало, — напустив на себя загадочно-зловещий вид, молвила зеленоглазая спутница.             Она, конечно, шутила, но слуга-здоровяк не понял, что это шутка — побледнел и затрясся осиновым листком, что смотрелось особенно забавно, учитывая его внушительные размеры. Да и как тут не струсишь? Вооружённый воин против оборотня оробел бы, а сторож был безоружен. Вернее, из оружия в его распоряжении имелась лишь метла. Ну, может, лопата ещё садовая. Цветанка добродушно и весело расхохоталась.             — Да полно тебе! — дружески ткнула она парня кулаком в пухлый бок. — Ясень пень, шуткует Серебрица! А ты и уши развесил, дуралей. Дома ли хозяин?             — Соколко Брячиславича дома нету, отбыл по торговым делам, но должен вот-вот приехать, со дня на день ждём! — пробормотал сторож, на всякий случай отступив и отвечая гостье с почтительного расстояния.             Его ручищи судорожно сжимали черенок метлы, а глаза метались в поисках лопаты. Увы, та лежала в хозяйственной пристройке.             — Ну, тогда и мы его подождём, коли не возражаешь, — сказала Цветанка.             Возражений от обомлевшего парня не поступило, и Цветанка хозяйским шагом прошла по мощёной каменной плиткой дорожке к дому. Её ноги в щегольских красных сапогах с кисточками на голенищах ступали мягко и бесшумно, а чёрный бархатный кафтан мерцал серебряной и бисерной вышивкой в свете масляного фонаря, с которым вышел сторож к гостям. Отрез дорогой ткани путешественницам подарил богатый торговец, дочери которого Светлана помогла излечиться от душевного недуга. А сшила кафтан и украсила его вышивкой уже сама кудесница, чьи руки не боялись никакой работы. Другой зажиточный человек подарил шапку с околышем из бобрового меха и новенькие сапоги своего сына-подростка, которые тот ещё ни разу не надевал. И то, и другое пришлось охраннице Светланы как раз. Что уж греха таить — любила Цветанка хорошо одеться.             Но изменения в доме купца не исчерпывались только кончиной старого сторожа. Не встретила гостий и хозяйка, обворожительная и любимая супруга Соколко, ведунья Ягли́нка. Вместо неё к ним вышла Тетёрка, дородная женщина зрелых лет — нянька сыновей Соколко. Она, конечно, их узнала и обрадованно всплеснула руками:             — Охти, гостьюшки дорогие! Что за радость нас посетила! Цветанушка, Светланушка, вы ж мои хорошие! А хозяин-то батюшка вот-вот домой вернуться должен, завтра либо послезавтра! То-то он обрадуется! Ну, проходите, покои вам сей же час готовы будут! Мыться с дорожки будете?             Гостьи не отказались. Благодаря одушевлённому дому Соколко мог обходиться всего двумя слугами — привратником и няней, а готовка, уборка и стирка исполнялась самим жилищем. Вода в нём текла сама, стоило лишь нажать на рычажок в купальной комнате, что было весьма сподручно. Цветанка к таким удобствам ещё не очень-то привыкла, а Серебрица ничему не удивлялась: казалось, будто она с детства в таких домах жила. Это много позднее Цветанке станет известно, почему построенные навиями дома были её зеленоглазой товарке не в новинку...             А пока она осторожно спросила:             — А хозяйка где? Старого-то сторожа, я слышала, схоронили, неужто и...             — Нет, госпожа Яглинка жива-здорова, — поспешила заверить Тетёрка. — Только она теперь не живёт здесь.             Говоря о супруге хозяина, она вся подобралась, поджала губы, её голос стал суховат, а взгляд сурово поблёскивал. Цветанка была и озадачена, и огорчена. Что же случилось?             — Хозяин приедет — сам всё расскажет, — уклонилась от ответа Тетёрка. — Ему-то лучше знать... А мне в хозяйские дела нос совать не следует. И болтать о них тоже. Мойтесь, гостьюшки дорогие, а опочивальни для вас тотчас будут, не извольте беспокоиться! Не голодны ли вы? А то и съестного подать велю...             — Нет, голубушка, сейчас мы сыты, — поблагодарила Цветанка задумчиво. — А вот с утречка, пожалуй, перекусить не откажемся.             — Как пожелаете, госпожи уважаемые, — поклонилась нянька.             Путешественницы всласть поплескались в купели с душистой тёплой водицей, обсушились полотенцами и отправились в приготовленные для них комнаты. Гостевых покоев в доме Соколко было достаточно.             — Что же стряслось-то? — недоумевала Цветанка, присев к Светлане на постель, чтобы перемолвиться с ней словечком перед отходом ко сну. — Куда же Яглинка девалась, почему не живёт здесь больше? А мальчишки-то, что ж, без матушки теперь?             Её младшие братцы сейчас спали, Тетёрка не стала поднимать мальчиков в поздний час для встречи с гостями. Светлана вздохнула.             — А что толку думать-гадать, Цветик? От твоего батюшки всё и узнаем. Ступай спать-почивать, моя родная.             Дурно спалось Цветанке этой ночью, хоть и мягкой была её богатая постель. Разлад в семье отца её расстроил, Соколко с Яглинкой казались ей прекрасной парой. Думала синеглазка, что её родитель после смерти матушки, своей незабвенной Любушки, нашёл-таки счастье, а выходило, что нет... «Как же так?» — горько недоумевала Цветанка, ворочаясь в постели.             Вместе с первыми лучами летнего утра к ней шумно ворвались братцы-погодки: семилетний Гордей и шестилетний Жданко. С криком: «Сестрица, вставай, уж солнышко встало!» — оба мальчика запрыгнули на постель и принялись тормошить Цветанку. Та, смеясь, шутливо отмахивалась, прятала голову под подушку, словно желая урвать ещё немного сладкого утреннего сна, но от братцев не было решительно никакого спасения.             — Ладно, ладно, сдаюсь! — воскликнула она. — Встаю!             Мальчики не боялись сестры-оборотня, наоборот — приходили в восторг, когда та перекидывалась в зверя и катала их на себе верхом. Но этим утром, внимательно заглянув им в глаза, Цветанка не могла не прочесть там тень грусти. Однако она не решилась приставать к ним с расспросами о матушке. Правильнее было набраться терпения и дождаться отца, что Цветанка и избрала.             Братцы наперебой потащили её в сад: один тянул её за одну руку, второй — за другую.             — Сестрица, пошли, у нас столько вишни поспело! Вкусная, сочная! Пойдём, покушай!             Сад, озарённый утренними лучами и оглашаемый голосами ранних пичужек, и впрямь был прекрасен. Здесь росли яблони, груши, смородина и малина, а вишнёвых деревьев — бессчётное количество. И все они были увешаны спелыми плодами — тёмными, глянцевыми, наливными.             — М-м, — промычала Цветанка, придавливая языком во рту вишенку, истекавшую кисловато-сладким соком. — Вкуснотища-то какая, братцы!             Мальчики гостеприимно потчевали её и сами не отставали, отправляя в рот ягодку за ягодкой. Они устроили состязание по стрельбе косточками, и Цветанка, конечно, их обошла. Она потешалась над их раздосадованными мордашками.             — Где уж вам со мной тягаться! — смеялась она. — А глядите-ка, как я могу!             И она, бросив в рот сразу несколько вишенок, почти мгновенно выплюнула чистые косточки. У братцев так быстро не получалось расправиться с ягодками, проворство и ловкость языка Цветанки были недосягаемы. А ещё она была не прочь побегать и подурачиться — совсем как девчонка-ровесница. Потому-то мальчишки и были от сестрицы в полном восторге и обожали её: она совсем не казалась взрослой, в ней ключом бурлил озорной ребячливый задор. Цветанка всегда умела ладить с ребятишками — ещё со времён жизни в Гудке, когда она подкармливала целую ватагу беспризорных сирот. Она показывала братьям поразительную ловкость своих воровских пальцев: выуживала монетку то из носа Гордея, то из-за уха Жданко... Зажав вишенку в кулаке, она предлагала угадать, в каком именно; это казалось плёвым делом, да не тут-то было: к изумлению мальчиков, вишенки не оказывалось ни в одной из её рук. Много таких фокусов сестрица знала — детворе на забаву, себе на славу. Ребята наблюдали за чудесами, разинув рты.             Потом они устроили беготню в вишнёвых зарослях, играя в зайцев и волка. Младший Жданко испуганно вскрикнул: его поймала откуда-то взявшаяся Серебрица. Братцы видели её прежде, в предыдущие визиты Цветанки, но с ней не чувствовали себя так свободно. Они Серебрицы побаивались.             — Попался, зайчишка, — шутливо рычала та, скаля белоснежные клыки.             — Ай, пусти! — верещал мальчик, дрыгая ногами. — Сестрица, спаси меня!             — Будет тебе, пусти его, — сказала Цветанка. — Ты его пугаешь.             — Неужто я такая страшная? — хмыкнула Серебрица.             Она разжала руки, и мальчик, выскользнув из её хватки, бросился к Цветанке. Та подхватила его, а он, обхватив её руками и ногами, прижался всем телом. Цветанка носила его на себе, поглаживая по спине и успокоительно приговаривая:             — Ну-ну, мой родной... Никто тебя не обидит, никто не тронет. Серебрица же пошутила. Не бойся.             Мальчик прошептал:             — Она не такая, как ты... Она другая.             Было и впрямь в пристально-колдовских, цепких и холодных глазах Серебрицы нечто такое, отчего мороз бежал по коже. Цветанка вроде бы уж и привыкла давно, но порой и её охватывала оторопь. Она ловила себя на странной мысли, что было в Серебрице что-то сродни навиям — какое-то неуютное общее впечатление. Красота зеленоглазой спутницы дышала зимним холодом — нездешним, иномирным.             Ребят этот холодок тоже настораживал, они сразу притихли с появлением Серебрицы. Та, нимало не стесняясь, принялась угощаться вишней. Жданко из-за спины Цветанки боязливо наблюдал за клыкастой гостьей; та, уловив его взгляд на себе, с усмешкой подмигнула, и мальчик тут же нырнул в своё укрытие, под надёжную защиту сестры.             Светлана своим появлением спасла положение. Одним лишь взглядом, лишь светлым и ясным выражением своего лица она сняла напряжение и привнесла лёгкость и тепло, непринуждённость и спокойствие. Рядом с ней исчезало малейшее ощущение неуютности. Она озарила сад своей улыбкой не хуже солнца.             — Доброго всем утра, друзья! Ах, какая у вас тут вишня, ребятушки! — промолвила она. — Не зря Цветанка её хвалила — и впрямь чудесная.             Она съела вишенку, потом подмигнула мальчикам и с загадочным видом принялась зарывать косточку в землю. Мановение её чудотворных пальцев — и из земли показался росток. Братцы ахнули.             — А ты так умеешь, сестрица?!             — Пфф, нет, конечно, — усмехнулась та. — Куда уж мне! Я ж не кудесница, как Светлана. У меня — просто ловкость рук, а у неё — настоящая волшба.             Вскоре появилась Тетёрка и объявила, что завтрак готов.             — В трапезную пойдёте или в беседку подать? — осведомилась она.             Конечно, в такое чудесное летнее утро гораздо приятнее было завтракать на свежем воздухе. Тетёрка застелила стол в резной деревянной беседке вышитой скатертью, и они вместе с парнем-сторожем, которого, кстати, звали Шестак (шестой сын в семье), принесли кушанья: оладьи с простоквашей и мёдом, пирожки-расстегаи с мясом и, конечно, вишнёвый морс.             — А нет ли у вас отвара тэи? — спросила Серебрица.             — Отчего же нет? Сейчас велю дому заварить, — ответила Тетёрка.             Тэю уже выращивали в Белых горах: стараниями кудесницы Берёзки и дев-садовниц этот вечнозелёный кустарник успешно прижился в высокогорных областях. Многим в Яви пришёлся по вкусу напиток из его листьев, Серебрица тоже оказалась его большой поклонницей и ценительницей. Отхлебнув из чашки тёмно-янтарный душистый отвар, она даже прикрыла глаза от удовольствия.             — Безупречно! — проговорила она, просмаковав глоток и отняв чашку от губ. — Без отвара тэи и утро — не утро.             — Это отборный, с цветами, — сочла нужным сообщить Тетёрка. — Соколко Брячиславич всегда берёт самый лучший.             С недавнего времени лист тэи стал одним из самых ценных товаров, которыми торговал Соколко. Он пользовался спросом, но был недешёвым, потому как производился в Белых горах ещё далеко не в таких больших объёмах, как у себя на родине, в Нави.             — Отличная тэя, — похвалила Серебрица. — Белые горы преуспели в её выращивании.             Выпила чашечку и Светлана, да и мальчики не отказались: с оладушками и мёдом было очень вкусно. Серебрица поморщилась: она считала, что напиток нужно смаковать отдельно, а не запивать им еду.             — Да ладно, пусть каждый пьёт так, как ему нравится, — примирительно сказала Цветанка.             Это много позже она узнает, откуда у Серебрицы такая страсть к тэе, а пока она с усмешкой наблюдала, как та чопорно подносила чашку к губам и мелкими глоточками наслаждалась отваром. На лице у неё было написано подлинное блаженство. А Цветанка пока не особо распробовала тэю и не понимала, чем все так восторгаются. Пахнет недурно, но, на её вкус, слишком уж терпко. Хотя, если подсластить мёдом, то вполне ничего — пить можно.             — Тэя — это песня! — промолвила Серебрица, снова с удовольствием отпив глоточек. — Чистейшая поэзия!             На сладкое была подана свежесобранная малина со сметаной. А вот отвар из листьев малины Цветанка уважала. Он был хотя и проще, но роднее и душевнее какой-то чужеземной тэи.             Завтрак завершился, и они отправились гулять по саду. Здесь было чем полюбоваться и чем полакомиться. Светлану потянуло в прекрасный цветник, в котором росли розы разнообразных оттенков, и она присела среди цветов на скамеечку, наслаждаясь душистым воздухом.             — Как здесь чудесно! — мечтательно вздохнула она.             — Эти розы хозяйка сажала, — негромко пояснила Тетёрка.             Сердце Цветанки снова тронула грусть и горькое недоумение. Пока Соколко не вернулся и не рассказал всё сам, можно было только гадать о причинах случившегося. Тетёрка говорить отказывалась, подчёркивая, что это «не её дело», Шестак был здесь новичком, а мальчиков такими вопросами у Цветанки духу не хватало пытать.             К обеду за воротами остановился купеческий возок, и сам хозяин соскочил наземь, вслушиваясь в голоса в саду. Он узнал их, и под его молодецки подкрученными усами проступила улыбка, а глаза осветились радостью.             — Кто к нам пожаловал! — воскликнул он, шагая по дорожке к беседке и на ходу раскрывая Цветанке объятия.             — Батюшка! — подскочила та.             Она с разбегу влетела в объятия и прильнула к богатырской груди отца, а тот, бережно и ласково прижимая её к себе, приговаривал:             — Цветик, дитятко... Ах, какая радость нежданная!             Его русые кудри ещё ничуть не поредели, хотя в них уже блестели осенние паутинки седины. Был Соколко ещё крепок, в расцвете сил, хотя уже и вступил в зрелые лета — впору уже внуков нянчить. Но, глядя на его статную широкоплечую фигуру и светлое, ясноглазое лицо, никак нельзя было дать ему больше тридцати восьми — сорока. Однако сорокалетний рубеж он перешагнул давно, ещё во времена мора в Гудке, когда они с Цветанкой и бабушкой Чернавой ездили за яснень-травой, чтобы её силой остановить распространение болезни. Ходили слухи, что морской владыка, на пиру у которого Соколко на гуслях играл, поделился с ним даром молодости и долголетия.             — Вот уж радость так радость! — повторил Соколко, окидывая ласковым взглядом и Светлану. — Как выросла-то, как расцвела, Светланушка! И силы колдовской, как вижу, набралась... Привет и тебе, Серебрица! — И купец поклонился зеленоглазой охраннице Светланы.             — Рада видеть тебя в добром здравии, Соколко Брячиславич, — ответила та со сдержанным поклоном-кивком.             Обнял купец и сыновей — сгрёб своими могучими ручищами сразу обоих мальчиков и покружил. Те радостно обнимали батюшку в ответ и спрашивали, не привёз ли он им подарочков.             — Привёз, привёз, а как же! — раскатисто, звучно рассмеялся тот. — Как же без подарочков-то? Обязательно!             Обрадованные мальчики затормошили его — мол, показывай, но тот сказал:             — Погодите, соколики мои ясные, притомился я с дороги. Вот передохну малость и всё покажу. Сундук с подарками у меня в возке лежит — никуда уж теперь не денется! Наберитесь терпения.             Когда приветствия, радостные объятия и поцелуи закончились, Соколко осушил большую кружку вишнёвого морса, с удовольствием причмокнул, бросил в рот несколько свежих вишенок прямо с ветки и отправился в купальную комнату смывать пыль да пот дорожный. А дом пока готовил обед — точнее, уже заканчивал. Правда, ему потребовалось дополнительное время на парочку праздничных блюд по поводу возвращения хозяина.             Все собрались за обеденным столом. Цветанка спросила:             — Как дела твои, батюшка?             — Благодарю, Цветик, дела славно идут, — ответил Соколко.             Он успешно торговал белогорскими товарами: зеркалами, часами, листом тэи, украшениями из самоцветов, пушниной, а из дальних стран вёз шелка да бархат иноземный, ситец, красители для тканей, сухофрукты, восточные благовония, ковры, фарфор, пряности и вино. Как известно, торговля — дело непростое и зачастую сопряжённое с риском и опасностью, но от бед в дороге Соколко хранил белогорский оберег с охранной волшбой. Носил он и белогорский кинжал на поясе. Было у него достаточно средств, чтобы нанимать себе в охрану вооружённых женщин-кошек.             О переменах в семейной жизни Соколко, однако, не спешил рассказывать, и Цветанка еле сдерживала свой язык от прямого вопроса. Возможно, он не хотел говорить при Серебрице... Оставалось ждать, когда он сам позовёт Цветанку на разговор, но её терпение было уже на пределе.             В свою очередь, Соколко охотно и с интересом слушал рассказ путешественниц о том, где они побывали и кому помогли. Он проникся большим уважением к Светлане, которая помогала людям одолевать душевные хвори, которые, как известно, самые трудные для излечения.             — Однако, и сильна же ты, дитятко, — промолвил он. — А ведь кажется, что я ещё вчера видел тебя в колыбельке... Великой кудесницей ты становишься! Много пользы и добра людям несёшь.             Много рассказывал купец и сам — о людях, нравах и обычаях далёких стран, об их верованиях. Сказки других народов он привёз из своих странствий в изобилии, и мальчики слушали, разинув рты. Да и Цветанка заслушалась, на время забыв о мучившем её беспокойстве. Батюшка соскучился по своему дому и саду; не прерывая увлекательной беседы, они отправились гулять по садовым дорожкам и есть вишню. Рослый Соколко склонял верхние ветки, чтобы дети могли полакомиться плодами с них. Цветанка, снова ощутив себя счастливым и беззаботным ребёнком, присоединилась к братцам, а батюшка смотрел на всех троих с ласковой родительской усмешкой. Не хотелось нарушать это семейное счастье тревожными вопросами, и Цветанка просто наслаждалась. Ей было хорошо, уютно и радостно здесь. Она чувствовала себя дома. Здесь ей были рады, не осуждали и не упрекали, просто принимали её с открытой душой и лёгким, щедрым на тепло сердцем. Даже сладостная слеза защипала ей глаза: какая же благодать! Какое светлое чудо...             Светлана всё улавливала своей чуткой душой и улыбалась, глядя на Цветанку.             Так, за прогулками в саду и душевными беседами, и прошёл день, настал вечер. Мальчики разобрали свои подарки и пребывали на вершине блаженства. А Цветанке Соколко поднёс янтарное ожерелье, поразительно похожее на то — зачарованное, матушкино. У неё даже сердце вздрогнуло.             — Я тоже обомлел, когда увидел, — сказал купец. — Один в один! Конечно, не мог не взять.             Слеза вскипала горячо, солоно, горло будто стискивала властная, неумолимая лапа. Цветанка еле справилась с нахлынувшими чувствами. Годы прошли, а не забыл Соколко свою первую ладу, Любушку-Любовь, так и не ставшую ему супругой. А что же случилось со второй его зазнобой и законной женой? Вот и вопросец неловкий, тревожащий и неуютный снова подкрался и выпрямился во весь рост. По глазам отца Цветанка видела: он давно его прочёл, но почему-то тянул с рассказом. Может, самому тяжело было... Непросто с духом собраться.             Когда все уже расходились по опочивальням на отдых, Соколко тихо стукнул в Цветанкину дверь.             — Коли не спишь ещё, дитятко, пойдём, пропустим по чарочке вина заморского, — пригласил он, и глаза у него были виновато-грустные. — Не с кем мне больше его испить, некому, кроме тебя, сердце излить.             Цветанка уже разулась, но тут же проворно снова натянула сапоги, а кафтан с кушаком надевать не стала. В рубашке распоясанной сподручнее и свободнее сидеть, по душам разговаривать.             В проёме своей двери показалась Серебрица, глядя вопросительно. Соколко с виноватой улыбкой сказал:             — Уж прости, не обессудь, что тебя не зову, не угощаю. Разговор не для всякого уха. О сокровенном.             — Да я что же, я понимаю, — ответила та.             И прикрыла дверь, тем самым показывая, что в душу лезть не станет, коли хозяин не желает.             Устроились они не в большой трапезной, а в маленькой комнате с деревянным столом посередине и лавками. Изнутри дом купеческий был красив, как дворец княжеский, только размерами поскромнее. Изысканное кружево лепнины украшало сводчатый потолок, в стрельчатых оконных нишах располагались столбики круглого сечения — мрамор с малахитом. В окнах стояло чистейшее и прозрачное листовое белогорское стекло.             Соколко кивнул, приглашая Цветанку к столу, наполнил из кувшина золочёные, украшенные драгоценными каменьями кубки тёмно-красной хмельной влагой. Не сказав никаких предварительных слов, осушил свой наполовину, крякнул, встряхнул кудрями и утёр усы. Его крупный, тяжёлый кулак лежал на столе. Цветанка попробовала вино. Оно было кисловатым, но приятным теплом обволакивало нутро, ласково согревало и горло, и душу. Ох и хитрое, и вкрадчивое же зелье! Цветанка с первого глотка раскусила его лисий нрав. На мягких лапах в душу оно прокрадывалось и незаметно, исподволь разум в плен брало. С ним следовало быть настороже.             — Вижу, давно уж вижу, о чём спросить хочешь, — наконец нарушил тишину Соколко. — Эх, Яглинка, Яглинка...             Он вздохнул, провёл ладонью по лицу, забрал бороду в руку, потеребил. Цветанка не торопила, терпеливо ждала. Брови отца были тяжко насуплены, в глазах проступала печаль и горечь.             — Эх, доля моя купеческая... Подолгу дома не бываю, вот жена и заскучала. А может, и не было любви никогда...             Ведунья запала ему в душу с первого взгляда — ещё когда они с Берёзкой и Боско ехали в Белые горы, чтобы позвать женщин-кошек на подмогу осаждённому навьим войском Гудку. Они остановились у Яглинки, потому что надо было что-то делать с кровотечением у Берёзки, которая незадолго до того потеряла ребёнка. Не забыл Соколко пронзительных глаз ведуньи, один из которых временами косил, но это её не портило, не казалось изъяном. Когда война кончилась, вернулся туда, куда звало сердце.             Когда замуж её позвал, посмотрела она на него своими пронизывающими колдовскими очами и с усмешкой сказала: «Не простая я пташка, трудно будет меня удержать. Коли уверен — бери. А коли нет — лучше не связывайся». Холодным ручьём журчал её голос, а очи любовным зельем душу наполняли. Опьянённый его испарениями, Соколко думал тогда, что нет для него ничего невозможного. Слова Яглинки прозвучали как вызов его мужской гордости! Он знал себе цену, знал свои возможности. Знал, что хорош. Был уверен в своих силах.             Яглинка сразу сказала, увидев его богатый дом, что не роскошь её прельщает, а был бы добрый молодец пригож да сердцу приятен. Сперва жили они душа в душу, Яглинка ждала Соколко из торговых поездок, и каждый раз его возвращение было праздником. Родилась дочка Надежа. Потом один за другим родились два сыночка. Надежа два года назад замуж вышла и выпорхнула из родительского дома, а была она младше Светланы.             А вернувшись из предыдущей своей поездки раньше обещанного, застал Соколко жену в объятиях другого мужчины. Прямо сюда, в дом полюбовника привела, прямо на супружеское ложе уложила.             — Эхма-а-а, — длинно, тяжко выдохнул Соколко, осушив свой кубок до дна и наполнив его снова.             Кубок Цветанки ещё не был пуст, она осторожничала с хмельным, не спешила. Но всё услышанное требовалось запить, чтобы оно как-то улеглось внутри. Неприятное, неприглядное, но какое уж есть. Цветанка выпила до дна единым духом, и Соколко снова налил ей. Поставил кувшин, снова испустил тяжкий вздох.             — Думал, что удержу пташечку... Чтобы я-то, Соколко Брячиславич, да с бабой не совладал — ха! — Отец горько, невесело усмехнулся. — Да, говорила, предупреждала. «Коли уверен — бери». А я был уверен! Да вон оно как вышло, вон как повернулось. Эх...             Соколко снова с силой провёл по лицу, испустил рык, ударил кулаком по столу — кубки и кувшин вздрогнули. И всё нутро Цветанки — тоже. Она никогда отца таким не видела. А он, выпустив из груди вихрь гнева, досады и ярости, продолжил уже тихо, и полынная горечь сквозила в его словах:             — Может, и сам виноват — самоуверен был... Надолго одну оставлял. Но разве не любил я её, не баловал?! Всё для неё, хоть звезду с неба! А что из дома отлучался — так ведь на то я и купец! Без поездок дальних — никак. Захиреет торговля, другие моё место займут. Они только того и ждут! Хотя, может, и неправ я... И всех богатств на свете не заработаешь... Погнался в далёкие края за золотой монетой, а своё — то, что под боком было — упустил.             — И что ж ты её?.. Выгнал? — осторожно спросила Цветанка.             Рот Соколко жёстко сжался, глаза стали стальными, непримиримыми, ожесточёнными.             — Да, в тот же миг и выставил — прямо с постели, на которой она утехам любовным предавалась и измену мне чинила. А любовнику её сказал: «Забирай. Мне предательница не нужна». А он и рад. Одёжу свою натянул, Яглинку в охапку — и на коня. Видать, полюбилась ему бабёнка... Что ж, пусть живут. — Соколко скривил губы в презрительной усмешке: — Ежели он, конечно, сможет пташечку эту возле себя удержать.             — И кто он? — спросила Цветанка, вливая в себя вино, чтобы как-то смыть неприятный осадок, оставшийся от всего услышанного на душе.             — Не простой человек, муж княжий, — ответил Соколко, крякнув после очередного кубка вина. — При князе Ярославе, в дружине его старшей — ближний человек, соратник и брат. Радосвет, сын Жданы, бывшей княгини Воронецкой, а ныне — супруги княгини Лесияры.             — Кто?! — поперхнулась вином Цветанка, уставившись на отца. — Радятко?!             — Он самый, — мрачно кивнул Соколко.             Теперь уже губы Цветанки жёстко поджались, глаза недобро прищурились, брови сдвинулись. Этот мальчишка никогда ей не нравился. И с его стороны неприязнь была взаимной — то памятное бегство Жданы в Белые горы это ярко показало. Узнав, что их возница — девица в мужской одёже, он стал само олицетворённое презрение; мужское высокомерие и превосходство из него так и пёрло. Цветанка тогда хлёстким словечком на ухо заткнула молокососу рот, да и с оборотнем ему было не потягаться, потому он и притих, но эта неприятная заносчивость в парнишке никуда не делась, и он всю поездку кривил губы. Цветанка тогда еле сдержалась, чтобы не вмазать по этим губёшкам зуботычиной, коей Радятко, несомненно, заслуживал.             Всё-таки была в этом парне какая-то гнильца, червоточинка, душевный изъян. Цветанка слыхала историю о покушении на Лесияру, знала, что Радосветом тогда владел Вук, но тот бы не смог просочиться к парнишке в душу, если бы та была чиста, непоколебимо светла и тверда. Прямая и твёрдая, светлая душа неуязвима для происков зла. Так уж Цветанка считала, не делая скидок на тогдашний юный возраст Радятко и на прочие извиняющие обстоятельства вроде тоски по отцу и обиды на мать, которая в своём сердце любила белогорскую княгиню, а не мужа. Душа, считала Цветанка, — она с детства такая, какая есть по своей сути. И коли в ней есть изъяны и уязвимости, зло их нащупает, чтобы просочиться внутрь и воспользоваться ею в своих недобрых целях. А может, и семена свои заронить. И будут потом те семена прорастать всю жизнь, и будет человек куролесить, а его родные — за голову от его выходок хвататься.             Цветанка высказала эту мысль вслух. Соколко устало поморщился.             — Да ладно, какие червоточины... Скажи, доченька, кто из нас безупречен? Да никто, все мы с изъянами. Разве сам я чист и непорочен? Твою матушку-то тоже у мужа увести хотел. И увёл бы, коли бы был настойчивее и решительнее тогда. И дитя — тебя, Цветик — Любушка не от мужа законного родила, если помнишь, а от меня, молодца заезжего. Вот и прилетела мне нынче ответочка, спустя годы отплатила мне судьба той же монеточкой.             Цветанка не нашлась, что ответить. Она знала, что и сама не безгрешна. Много худого в жизни творила: и воровским ремеслом занималась, и кровь проливала. Да и с чужими жёнами тоже баловалась, пока мужья-купцы в отъезде... От последнего обстоятельства у неё неприятно ёкнуло внутри. Да уж, не ей, Цветанке, судить кого-то, коли сама далеко не праведница.             — А Гордюша с Жданко как теперь будут? — только и спросила она. — Скучают, поди, по матушке-то...             Соколко скривил губы, его глаза стали льдисто-презрительными.             — Самое неприглядное во всём этом то, что они были дома, когда она принимала любовника. И видели, что к матушке чужой дядя пришёл. Гордейка-то, чтоб честь отцовскую защитить, с деревянным мечом на него полез! Выгнать хотел... Да где уж ему. Она, вертихвостка, и не собиралась скрываться — и слуги видели, и дети. В открытую любовника принимала. Хоть бы детей постыдилась, тьфу! Если б они малы совсем были и ничего не понимали, так ведь соображают уже... Может, и скучают. Но не думаю, что им пришлось по душе то, что их матушка тут вытворяла. Давай-ка ещё выпьем, Цветик...             Горьковатое то было питьё, хоть и дорогое вино, заморское... Горчило не оно, а рассказ Соколко. Его душа была полна этой горечи, и Цветанка тоже ею невольно наполнилась, сердце отяжелело, хмурая тень опустилась на лоб, поселилась под насупленными бровями. Муторно, нехорошо стало ей. Тошно.             — Я думал, копался в себе, пытался понять, — продолжил отец, нарушая тягостное молчание. — Может, я что-то делал не так? Чем я ей не угодил? Разве только тем, что подолгу дома отсутствовал, но ведь когда я был дома, всё моё внимание, вся моя любовь принадлежала ей, змеюке подколодной! Подарки дарил, в соболя одевал... Да что подарки — всего себя отдавал, всю душу и сердце своё! Отдавал всё, что мог отдать! Но, может, ей этого мало было...             Обоих, и отца, и дочь, уже одолевала лёгкая дымка хмеля — невесёлого, безрадостного, тоскливого. И от этой схожести состояния им казалось, что они читают мысли друг друга. Цветанка открыла было рот, но вскинувшийся палец Соколко заставил её смолкнуть.             — Я знаю, что ты спросить хочешь, — уже слегка заплетаясь языком, перебил купец. — Отвечаю, и будь я проклят, если солгу! Верен я ей был. Когда из дому отлучался, ни с кем не путался, хотя возможность такая была. Доступных баб найти мог, они сами на меня вешались. Но я к ней стремился, душой и сердцем домой рвался, оттого и не нужны мне были другие бабы. А дома меня ожидало... вот это вот. — Соколко оскалился, словно бы от боли, и сплюнул.             Ничем не могла утешить отца Цветанка, не находились слова. Да и возможно ли было здесь какое-либо утешение? Понимала она, что долго эта рана, нанесённая Соколко изменой жены, болеть будет. И ничего с этим поделать нельзя. Она могла только разделять с батюшкой тяжесть этого душевного груза, этой боли, этой муки... И она принимала часть этого груза на свои плечи.             — Благодарю тебя, моя родненькая, — пробормотал Соколко, нетрезво икнув. — Какое счастье, что ты есть у меня! Всё-таки нет худа без добра... То, что чужую жену возжелал — несомненно, худо. Но плодом той любви стала ты, Цветик мой...             «Ага. Воровка, обманщица, убийца, оборотень. Девица, любящая девиц», — невесело усмехнулась про себя Цветанка. Ну, насчёт девиц, может быть, и не самое худое из всего набора. Оттого она и перебирала их, что не нашла пока ту самую, единственную ладушку. Да и найдётся ли она, её суженая, когда-нибудь?! Засиделась Цветанка в холостячках, не зная, к кому сердцем своим неприкаянным прильнуть, в чьих объятиях пристанище своё найти... Хотя женщины-кошки, вон, десятилетиями свою избранницу порой ищут. Век у них долгий и время есть... Так и ей, Цветанке-оборотню, тоже длинная жизнь предстоит. Может, и встретит свою ладушку.             — Что-то отяжелела я, батюшка, — призналась она, еле ворочая языком. — Забористое у тебя винцо, хмелем голову кружит...             — И то верно, — согласился тот. — Да и час поздний уж, отдыхать пора... Благодарю, что выслушала меня, Цветик. Ступай в опочивальню, а я тут ещё немножко посижу да и тоже скоро спать пойду.             Но Цветанке не хотелось оставлять отца одного с невесёлыми мыслями. Как это так: она спать пойдёт в мягкую постель, а он тут останется наедине со своими думами горькими? Оба они изрядно перебрали хмельного, и хмель делал их подчёркнуто заботливыми и жалостливыми по отношению друг к другу. Соколко жалел Цветанку и отправлял спать, а она не хотела оставлять батюшку одного и ещё пыталась держаться. В итоге она осталась, хотя больше не пила — не лезло. В её кружащейся голове, спотыкаясь, ползла мысль: отцу даже и выпить-то хорошенько не с кем, кроме неё... Ну, может, и есть с кем, но не так, чтоб душевную боль свою излить. Нет такого друга доверенного, чтобы и хмель с ним разделил, и сокрушение сердечное, и главное — чтоб потом не растрезвонил, сплетничая, услышанное в беседе сокровенной... Мысль не додумалась, заплутала на колдобинах извилин, и загулявшая голова Цветанки упала на стол. Соколко выпил ещё пару-тройку кубков, после чего хмель сразил и его. Они спали, похрапывая, а масляная лампа ещё долго мерцала, озаряя винный кувшин, два кубка и их светловолосые головы: у дочери — оттенка спелых пшеничных колосьев, а у отца — русую с осенним туманом седины.             

*

            Хоть и прилетели путешественницы в Зимград не по делу, а в гости к Соколко, но Светлана всё равно нашла для себя работу. А точнее, дело само её нашло.             Когда солнце озаряло усыпанные вишней деревья последними закатными лучами, прискакал гонец от князя Ярослава.             — Уважаемая кудесница Светлана! — воскликнул он, соскочив с коня и коснувшись шапкой земли в почтительном поясном поклоне. — Князю Ярославу стало известно, что ты в городе... Он просит тебя прийти на помощь по очень щекотливому делу, на кону стоит жизнь и здоровье женщины и её ребёнка, который вот-вот должен родиться.             Светлана могла бы спросить, почему князь не обратился к услугам опытной повитухи, почему роды должна принимать она? Но у молодой кудесницы не было такой спеси и высокомерия в душе, чтобы одним людям помогать, а другим — отказывать. Для неё не существовало работы, недостойной применения её силы. Она не делила беды людей на важные и неважные, серьёзные и мелкие. Вообще не существовало такого дела, которое было бы «не для неё». Роды? Видимо, возникли достаточно серьёзные осложнения, с которыми повитуха могла не справиться. Едва дослушав слова гонца, Светлана кивнула.             — Хорошо, мы вылетаем немедленно. Провожать не нужно, я знаю, где дворец князя.             — Благодарю, кудесница! — снова поклонился гонец. — У князя тебя ждут! Только на тебя и надеются!             Цветанка с Серебрицей и мальчиками в это время наслаждались уютным закатом, поедая свежесобранную вишню из большой миски в садовой беседке, а Соколко читал у открытого окна книгу, ловя последние лучи вечернего света: в оконном проёме на втором этаже виднелась его голова, склонённая над страницами. Ему оттуда были видны вишнёвые посиделки в беседке, и порой он бросал в их сторону ласково-задумчивый взгляд, радуясь такой доброй дружбе младших сыновей со старшей дочерью-волчицей. Но уютным посиделкам было суждено прерваться. Светлана, взойдя по трём деревянным ступенькам в беседку, сказала:             — Цветик, Серебрица, есть срочное дело, вылетаем тотчас же. Меня зовут к князю Ярославу на роды.             Цветанка недоуменно вскинула бровь и уронила с губ вишнёвую косточку.             — Что я слышу! Князь Ярослав рожает?             Мальчики захихикали в кулачки, Серебрица хрюкнула, но сдержала смех, а Светлана закатила глаза, своим видом показывая, что не считает шутку уместной.             — Цветик, я высоко ценю твоё остроумие, но сейчас не время и не место для хохм. Дело нешуточное, у женщины осложнённые роды. Вы очень славно тут сидите, но вынуждена оторвать вас от вашего приятного отдыха. — И кудесница, давая понять, что разговоры окончены, похлопала в ладоши: — На ковёр, бегом, бегом! Нас ждут!             Обе её клыкастые спутницы решительно и энергично поднялись из-за стола. Цветанка напоследок погладила братцев по головам и подмигнула, и вся троица вскочила на летучий ковёр, который тут же унёс их в сторону княжеского жилища. Мальчики остались с миской вишни вдвоём. Соколко, увидев в окно отлёт ковра, закрыл книгу и вышел к сыновьям, чтобы узнать, что случилось и почему гостьи так срочно отбыли. Младший Жданко пожал плечами.             — Светлану позвали принимать роды у князя Ярослава, — сообщил он, бросая в рот вишенку.             — Что? — недоуменно вытаращил Соколко глаза на сына. — Роды у князя?! Это как?             — Да не князь рожает, батюшка, — фыркнул Гордей, ткнув в бок локтем братца, неудачно выразившегося вслед за Светланой. — А женщина у него во дворце.             — А-а, — понял Соколко. — Ясно. Значит, дело плохо. Иначе кудесницу Светлану не позвали бы на помощь.             И он присоединился к сыновьям, присев к миске с вишней и запустив в неё руку. По его безмятежному лицу было понятно, что он даже не подозревает, на чьи роды улетела троица на ковре.             Не знали и Жданко с Гордеем, что рожающая женщина — это их матушка, Яглинка.             Впрочем, и для самой троицы путешественниц на ковре это оказалось полной неожиданностью. Когда ковёр приземлился на княжеском дворе, как раз перед высоким крыльцом, кудесницу уже встречали знатные мужи в богатых одеждах, которые и повели её в покои, где лежала роженица. Её клыкастых охранниц пропустили без вопросов, поскольку было повсеместно известно, что Светлана путешествует с двумя оборотнями и никогда с ними не расстаётся.             Впрочем, Цветанка не сразу узнала, кто именно рожает: присутствовать на самих родах не входило в её обязанности, она вместе с Серебрицей осталась за дверями. Ей только слышны были крики и стоны несчастной женщины. На лице Светланы отразилось сострадание и озабоченность, но она тут же подобралась и сосредоточилась, готовая немедленно оказывать помощь. Кивком дав своим охранницам понять, что дальше она идёт одна, а они ждут её снаружи, кудесница нырнула в покои и скрылась за дверью.             Вскоре крики стихли: видимо, кудесница снимала у роженицы боль. Окно было открыто, в него приятно веяло вечерней свежестью, тихо шелестел княжеский сад, тоже полный спелой вишни. Уж как хороша была вишня в саду у молодого владыки земли Воронецкой! Крупная, мясистая, алая с красно-коричневым румянцем! Так и манила, так сама в рот и просилась. Одно высокое вишнёвое дерево доставало макушкой до самого окна, у которого расположилась Цветанка, и она при желании могла дотянуться до соблазнительных плодов. Воровато осмотревшись по сторонам, она убедилась, что на неё никто не обращает внимания, и уже было протянула руку, как вдруг до неё донеслись снизу голоса. В саду под вишнями разговаривали женщина и молодой мужчина. Женский голос показался Цветанке знакомым, и она навострила уши.             — Сынок, ну как же так? — мягко укоряла женщина. — Я-то надеялась, что ты найдёшь себе в невесты славную девушку, а ты на чужую жену позарился! И неизвестно, чей это ребёнок — твой или её мужа.             — Он мой, — уверенно, упрямо ответил мужчина. — Её муж тогда был в отъезде, по срокам всё сходится. Матушка, я уже говорил тебе и ещё раз повторю: я люблю её и женюсь на ней, что бы там люди ни думали. Мне плевать на сплетни. А что чужая жена — так то не беда. Если бы она любила своего мужа, она бы на других мужчин не смотрела. А коли любви нет, то нечего и жить вместе! Жить надо с тем, кого любишь.             — Ох, сынок, сынок, огорчаешь ты меня, — с горечью промолвила женщина. — А как же её дети? Двое мальчиков...             — Они останутся с их отцом, — холодно сказал её собеседник. — Мне не нужны её дети от другого мужчины. Мне нужны мои собственные родные дети.             — А им нужна матушка, — вздохнула женщина, в которой Цветанка с грустноватым теплом в сердце узнала Ждану, бывшую княгиню Воронецкую, ныне — супругу княгини Лесияры.             — Сколько им? Шесть и семь лет? Не груднички, большие уже, — сухо и безжалостно ответил выросший и возмужавший за минувшие годы Радятко. — В такие годы мальчик уже должен думать о своём превращении в мужчину, а не держаться за матушкин подол. Они не сироты, у них есть отец, пусть растит их и воспитывает, это его прямая родительская обязанность. А я чужих детей воспитывать не обязан. У меня есть мой ребёнок.             — Ты уверен, что твой? — проронила Ждана тихо, но настойчиво, тревожно-невесело.             — Да! — раздражённо рявкнул Радосвет.             — Дитя рождается прежде срока, — покачала головой его мать. — Это худо. Мало кто из таких деток бывает здоровым впоследствии...             — Для того мы и позвали кудесницу Светлану, — резко ответил Радосвет. — Она сделает так, что ребёнок родится здоровым. Нет ничего, что было бы ей не под силу! Сможет и это, я знаю.             Нутро Цветанки клокотало негодованием. Она слушала этот разговор с нарастающим желанием спуститься к Радятко и... И что? Начистить ему рожу? А смысл? Разве только своё бешенство тем самым выплеснуть. Ведь каков мерзавец вырос! И с матушкой своей как разговаривает — непочтительно, грубо, резко, раздражённо. «Эх, Ждана, Ждана, что ж ты сыночка-то своего упустила, что ж не воспитала подобающим образом? — хотелось Цветанке горько вздохнуть. — И вместо доброго почтительного сына и порядочного человека у тебя выросло... вот это». На месте Жданы она сейчас отвесила бы этому гадёнышу увесистую оплеуху — за то, что смел на мать голос повышать. Как Ждана могла позволять сыну разговаривать с собой, как с провинившейся холопкой, почему не ставила его на место? «Да рявкни же на него сама, окороти наглеца!» — мысленно молила Цветанка. Но голос Жданы был слишком мягок, она как будто чувствовала какую-то вину перед сыном, потому и не решалась проявлять властность. А тот, чуя в матери эту слабину, давал волю своему несдержанному языку. Совсем охамел и распоясался, мерзавец!             — Я надеюсь, что кудеснице это удастся, — проговорила Ждана. И, вздохнув, добавила: — Сынок, ты всё время говоришь о своей любви к этой женщине, но уверен ли ты в её любви к тебе?             Вздохнула она, предвидя, что этот вопрос сыну не понравится. Радятко действительно окончательно потерял самообладание и взревел:             — Да!!! Уверен!!! И не смотри с таким неодобрением, матушка! Я уже давным-давно вышел из того возраста, когда требовалось твоё одобрение или разрешение. Ты можешь думать что угодно. И можешь сколько угодно смотреть с осуждением. Я мужчина и поступаю по-своему — так, как считаю правильным! А твоё мнение могу вообще не принимать в расчёт! Я женюсь на Яглинке, потому что люблю её и она любит меня! И у нас будет ребёнок! Я всё сказал, матушка!!!             — ЗАКРОЙ СВОЙ ПОГАНЫЙ РОТ И НЕ ОРИ НА МАТЬ!             Это не Ждана рявкнула, это Цветанка, не вытерпев, выпрыгнула из окна в вишнёвый вечерний сумрак и очутилась прямо перед Радятко. Она отмахнулась от Серебрицы, которая с обеспокоенным: «Цветик, ты куда?» — попыталась её остановить. От прыжка с такой высоты человек мог переломать себе ноги, но Цветанка-оборотень приземлилась мягко и грозно, как огромный хищный зверь. Даже в пылу своей ярости она не могла не отметить, что Радятко хорош — уже не молокосос, уже мужчина и воин, голубоглазый светловолосый красавец и богатырь; если бы Цветанка когда-нибудь видела Добродана, она могла бы прибавить, что отец и сын похожи как две капли воды.             От неожиданности Радосвет остолбенел и пропустил удар. Цветанка приложила его далеко не со всей своей силой; если бы она ударила в полную мощь, от него мокрого места бы не осталось. Радятко покатился кубарем по земле, Ждана вскрикнула, но сын тут же вскочил, живой и здоровый — только губа разбита.             — Ты ещё кто такой?! — закричал он, хватаясь за рукоять меча. Он принял Цветанку за низкорослого паренька.             — Сынок, сынок, не надо! — Это уже закричала Ждана, которая узнала бывшую возницу колымаги, когда-то доставившую её в Белые горы, и подругу своей дочери Дарёны — тоже бывшую. — Это же Цветанка! Это Заяц!             — Думаешь, ты испугал меня своим оружием? — рыкнула названная особа, скаля клыки оборотня.             — Думаю, что да! Меч-то белогорский! — И Радятко полностью обнажил клинок.             Ждана с криком бросилась и заслонила собой Цветанку.             — Нет, нет, сынок, не надо!             — Отойди, мать! — зарычал Радятко.             — Что здесь происходит? — раздался звучный молодой голос.             Под вишнями появился князь Ярослав. Он был ниже брата на полголовы, темноволосый и кареглазый, очень похожий на свою мать чертами пригожего лица, обрамлённого мягкой молодой бородкой. Хоть ростом он брату и уступал, но телом сложён был не хуже — широк в плечах, могуч грудью. Увидев Радосвета с обнажённым мечом, он властно поднял руку:             — Остановись, брат. Если ты нанесёшь удар, ты об этом пожалеешь.             — Кто заставит меня пожалеть — ты, княже? Или она? — И Радятко презрительным кивком показал в сторону Цветанки.             — Мы должны с уважением относиться к спутницам кудесницы Светланы, — негромко и сдержанно, но твёрдо ответил Ярослав. — Обидев их, мы нанесём оскорбление и ей. А ведь она пришла по нашему зову на помощь.             — Она первая напала на меня! Первая нанесла удар! — свирепо рыкнул Радятко.             Молодой князь перевёл взгляд на Цветанку.             — Это правда?             — Правда, князь, что уж тут отрицать, — буркнула та. И в своё оправдание добавила: — Но врезала я твоему братцу не по своей прихоти, а за дело. Он непочтительно и грубо разговаривал с матушкой, повышал на неё голос. Я случайно услышала это, и моё сердце не стерпело. Госпожа Ждана не заслуживает, чтобы с ней так разговаривали!             Вздох Жданы коснулся её уха тёплым дуновением, а её мягкая рука, унизанная кольцами и перстнями, обвилась объятием вокруг её шеи.             — Ох, Цветик... Зайчик ты мой...             Ярослав, хоть по возрасту и младший, из них двоих походил на старшего — своей сдержанностью, рассудительностью, спокойной мудростью. Он не вспыхнул, не разгневался, лишь хмыкнул:             — Да, за Радосветом такое водится, это мне известно. Брат мой, уйми свой гнев. Сейчас не время и не место.             — Она меня ударила, я вызываю её на поединок! — не унимался Радятко, наступая на Цветанку с по-прежнему обнажённым мечом.             Ярослав был вынужден зазвенеть сталью в голосе:             — Остановись, брат, и убери оружие! Это приказ.             Так уж сложилось, что младший приказывал старшему, потому что был князем. Сыновья разных отцов, братья отличались не только внешне, но и своим нутром. Старший неохотно повиновался, вложив меч в ножны, и раздражённо покинул сад. Ждана с горечью проводила его взглядом, а потом со вздохом молвила:             — Ярослав, сынок... Меня он совсем не слушает. Может, хоть тебя, государя, послушает?             — Матушка, — мягко ответил тот. — Я князь, в моей власти — Воронецкая земля, но не чужие чувства. Я государь в своей земле, но не хозяин сердца своего брата. И в таком деле приказывать ему не могу. Я тоже не в восторге, поверь, но это его дело, его жизнь. Я не могу запретить ему жениться на Яглинке. Если его брак с этой женщиной будет ошибкой, я не смогу удержать его от этой ошибки, которую он сделает по своему выбору, по своей воле. И последствия расхлёбывать тоже будет сам. А может, и нечего будет расхлёбывать... Не спеши горевать, матушка, может, и благополучно всё сложится.             И, с мягкой улыбкой ласково тронув Ждану за плечо, молодой государь Ярослав Вранокрылович тоже удалился. «Вот образец доброго и почтительного сына и не по годам мудрого правителя, — подумалось Цветанке. — Это у Жданы удачный сын. А тот... врагу такого отпрыска не пожелала бы!»             — Знаешь, Цветик, — молвила Ждана. — Когда я смотрю в глаза Радятко, меня иногда жуть берёт. Он сын Добродана, но порой мне кажется, что у него глаза Вука. — Она вздохнула, смахнула что-то незримое с ресниц. — Он до сих пор не может мне простить любви к Лесияре, хотя и не признаётся в этом — будет отрицать, даже если его припереть к стенке. Но я-то знаю, чувствую. Он очень любил отца и обижен на меня за то, что я его не любила так, как тот того заслуживал. Добродан был хорошим человеком. Но сердцу не прикажешь... Когда я стала его женой, оно уже принадлежало государыне Лесияре. Но мы с ней тогда не могли быть вместе... И я думала, что уже никогда не будем. Я похоронила в своей душе всякую надежду. Думала: человек хороший, стерпится — слюбится. Стерпелось, да. Но не слюбилось.             Цветанка, смущённая откровенностью Жданы, могла только молча слушать. Похоронила надежду, что будет с Лесиярой, но это сбылось: она была её женой.             — Не вини себя за свою любовь, госпожа Ждана, — только и смогла проронить Цветанка, не уверенная, имеет ли право давать советы. — Но и сыну не позволяй так с собой обращаться. Это уже ни в какие ворота.             Ждана промолчала, печально глядя в сумрак, и вишнёвые ветки, отягощённые урожаем, склонялись к её лицу, обрамляли его подвесками из плодов. Она поднесла тонкие холёные пальцы к вишенкам, бережно коснулась их, но не сорвала.             — Не знаю, зачем я тебе это говорю, Зайчик, и нужно ли тебе это, — улыбнулась она то ли смущённо, то ли виновато. — У Дарёнки всё хорошо. У них с Младой уже детки.             Имя бывшей возлюбленной тронуло в душе Цветанки какие-то забытые струнки, но уже не причиняло боли. Она задумчиво кивнула.             — Рада это слышать.             Впрочем, она сама не знала, рада или нет. Нет, это, конечно, хорошо, что у Дарёны с её кошкой всё хорошо. Но какой прок от этого Цветанке? Что толку об этом думать? Может, и жаль, что всё так сложилось... а точнее, не сложилось. Но, видно, Дарёна не её лада, не та самая, хоть и оставила в сердце глубокий след.             — Тут много прекрасной вишни, — проговорила между тем Ждана, любуясь щедрыми дарами сада, которые так и предлагали себя, так и просили себя сорвать и съесть. — Угощайся, Цветик.             — Благодарю, но я у батюшки в саду уже наелась, — отказалась Цветанка.             Их с Серебрицей расположили в гостевых покоях. Светлана всё ещё волхвовала над роженицей, ожидание клыкастых охранниц затягивалось, поэтому по приказу князя их разместили с удобством, принесли угощение и питьё. И миску с отборной вишней. Цветанка к ней не притронулась, а Серебрица не отказалась.             — А ничего у князя вишенка, хороша! — нахваливала она. — Я думала, что кисловата будет, ан нет — сладкая! Почти как черешня. Ты чего не ешь, Цветик? Попробуй, не пожалеешь!             — Обойдусь как-нибудь, — поморщилась Цветанка.             Ей не хотелось ничего брать в рот там, где находился поблизости Радятко. Та затрещина была совсем лёгонькой, детской, он заслуживал настоящей трёпки. Да, хорош добрый молодец, и понятно, почему Яглинка не устояла, но, как ни крути, было в нём что-то такое, отчего внутренний зверь Цветанки щетинил шерсть на загривке, скалился и враждебно рычал. Не нужны ему чужие дети, плевать он хотел на Гордея с Жданко... А Яглинке нужны? Неужели ей, матери, так легко отказаться от них ради нового мужчины? Всё это не укладывалось у Цветанки в душе, царапало и отравляло ей сердце, оттого и кусок в горло не лез, и сладкие спелые плоды не соблазнительным угощением казались, а горьким ядовитым зельем.             Обидно было ей за батюшку, ох как обидно! Хоть и старше он Радосвета, но ничем не хуже. Таких, как он, ещё поискать!             — Ну и ладно, мне больше достанется, — сказала Серебрица, придвигая к себе вишню.             Похоже, она намеревалась умять её всю. Цветанка хмыкнула.             — Гляди... Пожадничаешь — тебе же боком выйти может. Как бы не прохватило!             — Не прохватит, не боись! — поглощая вишенку за вишенкой и плюя косточки в пустую кружку из-под кваса, ответила Серебрица. — Моё нутро крепкое, гвозди переваривает. Что ему какая-то вишня!             Так и не прикоснулась Цветанка ни к угощениям княжеским, ни к плодам щедрого сада, просидела с сухим горлом и сжавшимся в тугой и горький комок нутром. Хотелось чего-нибудь хмельного всадить, чтоб аж в голову шибануло, но она находилась при исполнении. Они с Серебрицей были на работе, охраняли Светлану — какое уж тут хмельное.             И, как будто нарочно для соблазна жестокого, вошла — вернее, лебёдушкой вплыла в комнату Ждана, держа на подносе кувшин с хмельным выдержанным мёдом-вишняком и кубки дорогие, драгоценные. Для гостей всё самое лучшее, как же.             — Испейте, гостьи уважаемые, — с приветливой улыбкой сказала она, и её мягкие, глубокие, грустные карие очи тоже улыбались в тени ресниц, по-девичьи длинных и пушистых.             Серебрица засмотрелась на неё пристально-жадным, нахальным взглядом, любуясь её зрелой и изысканной, как алмаз в дорогом обрамлении, темноокой красой. Что за женщина! Величавая и царственная, но вместе с тем скромная и сдержанная, овеянная духом чистоты и мудрости, душевной кротости и какой-то удивительной целомудренности! Но Ждана будто и не заметила столь наглого интереса клыкастой зеленоглазки к себе, поставила поднос на стол и гостеприимно, услужливо разлила в кубки ядрёно-духовитый, пенистый напиток. Цветанка под столом лягнула Серебрицу по ноге — чтоб не пялилась так оскорбительно, так неприкрыто. За Ждану она до сих пор была готова любого на клочки порвать. Серебрица зашипела и оскалилась, но, кажется, поняла, за что ей прилетело — умерила своё нахальство, притушила сладострастные огоньки в глазах. Чинно, с церемонным поклоном она приняла кубок и с удовольствием отведала напиток.             — Благодарю за угощение, прекрасная госпожа!             Ждана перевела испытующе-нежный, внимательный, ласковый взор на Цветанку, которая не притрагивалась к полному кубку.             — Что же ты не пьёшь, Зайчик? Иль не любо тебе?             Цветанке стало неловко. Как отказаться? Как обидеть её, прекрасную и грустную, такую добрую и чудесную госпожу? Но в стиснутое горечью горло ничего не лезло. Безвыходное положение. Всё-таки взяв тяжёлый, наполненный до краёв роскошный княжеский кубок, Цветанка окунула губы в духмяную пьянящую влагу, омочила их сладковатой, ласкающей пенкой. В рот попали ничтожные капли, чуть увлажнив язык, и этого было довольно для вида, для приличия.             — Благодарю, — хрипло проговорила она и поставила почти нетронутый сосуд с мёдом.             Но это не обмануло проницательно-ласковый взор Жданы. Впрочем, она не стала настаивать, только с чуть заметным вздохом качнула головой. Присев к столу, но не беря себе никаких угощений с него, она снова окутала тёмно-янтарной бездной своих очей смущённую, заворожённую Цветанку.             — Ведомо мне, чьей женой была Яглинка, — сказала она. — Здоров ли Соколко Брячиславич?             — Батюшка жив-здоров, благодарю, госпожа, — пробормотала Цветанка.             — Я мало с ним знакома — так, больше по слухам, — продолжила Ждана. — И слухи те делают ему честь, похвально отзываются о нём. Добрая то слава. Что-то мне подсказывает, что такие славные мужи, как он, обладают большой гордостью. Полагаю, даже если Яглинка раскается и пожалеет о расставании с ним, он не примет её назад? Ты лучше знаешь его душу, тебе виднее.             Она еле заметно, чуть вопросительно приподняла бровь, глядя на Цветанку и ожидая ответа. Та задумалась, вслушиваясь в своё нутро. Душу батюшки она знала, и из этого знания ответ складывался неутешительный для Яглинки.             — Думаю, даже если он в глубине сердца её ещё любит, измены и предательства всё же не простит, — сказала она. — Нечего и надеяться.             Этот ответ Ждану, судя по всему, огорчил.             — Жаль, — молвила она с сожалением. — Горд Соколко, но его можно понять. Немало они вместе прожили, долгий путь прошли — и вот всё развалилось... Это удар, тяжкий удар, от которого непросто оправиться.             Они помолчали. Внутри Цветанки ворохнулось любопытство, но, как ей самой казалось, какое-то гаденькое, весьма сомнительного приличия. И всё же она спросила:             — А этот ребёнок, который рождается... Что, если он не от Радосвета? Что он станет делать? Не пропадёт ли его пыл и желание взять Яглинку в жёны?             — Это и у меня вызывает беспокойство, — кивнула Ждана. — Но мой сын уверен в своём отцовстве. Его страсть к этой женщине столь сильна и неукротима, что у меня, честно признаться, закрадываются мысли, не обошлось ли тут без... — Ждана помедлила, подбирая слово, и закончила: — Без любовных чар.             Её мысль шла дальше, но она не стала её произносить. Но Цветанка и так уловила её ход: не завлекала ли Яглинка в свои колдовские сети мужчин, чтобы подпитываться их жизненными силами? Соколко сильно поседел за последние годы, хотя это, впрочем, можно было списать и на естественный ход вещей. Хоть дар долголетия и молодости от морского царя и был слухом, но слухом, сильно смахивавшим на правду. Может, не будь Яглинки, в Соколко было бы больше крепости и молодецкой стати? Хотя Цветанка не могла сказать, что отец так уж сильно сдал, но всё же, всё же!.. Сил в нём существенно убавилось, и Яглинка переключилась на новую, более молодую и сочненькую, вкусную «жертву».             Ждана, казалось, тоже читала её думы, пристально глядя Цветанке в лицо с каким-то ясновидящим, жутковато-пронизывающим выражением глаз. Может, и у неё был какой-то дар, своя кареглазая женская волшба?             — Вот потому-то и есть у меня нехорошая мыслишка, что эта женщина может быть опасна, — сказала она напрямик, без обиняков. — И мне тревожно за сына. Он так в неё влюблён, что это похоже на одержимость. Он ни перед чем не остановится, чтобы её заполучить, для него нет препятствий, нет никаких рамок приличия, законов людской порядочности. Он всё отбросил, хотя я его не так старалась воспитывать... Временами меня тревожит безумная мысль, что Вук что-то заронил в него, какие-то злые, тёмные семена, что мы не до конца его очистили, хотя всё как будто говорит об обратном. Не знаю, не знаю...             Ждана умолкла, качая головой и глядя в темноту вздыхающего, наполненного вишнёвыми чарами сада тоскующим, беспокойным взором. А Цветанке вдруг стукнуло в голову...             — То есть, уважаемая госпожа, что же по твоему рассуждению выходит? — прищурилась она пристально, язвительно-недобро. — Если Яглинка и впрямь такая коварная ведьма-обольстительница, питающаяся силами мужей, то за сына ты тревожишься, а моего отца она пусть уж «доедает»? Поэтому ты и щупаешь почву, как бы вернуть Яглинку домой?             Это прозвучало довольно жёстко, но Ждана не смутилась и не обиделась.             — Я такого не говорила, — молвила она мягко. — Ты неверно поняла мои мысли. Если Яглинка опасна, то она опасна для всех, на кого упадёт её благосклонный взгляд. Если и Соколко, и мой сын от неё откажутся, она вынуждена будет искать кого-то другого. А этого нельзя допускать. Её нужно... обезвредить. Признаюсь, мысль пригласить кудесницу Светлану подсказала сыновьям именно я. Думаю, что только её могущественной и светлой силе удастся закрыть эту бездонную, ненасытную пропасть, замкнуть это вечно жаждущее горло.             Порыв, заставивший Цветанку высказать столь недобрые догадки, погас, оставив после себя неловкость и стыд. Мягкая, провидческая мудрость Жданы обуздала её, поставила всё по местам в душе.             — Прости, госпожа, — пробормотала Цветанка. — Я преклоняюсь перед твоей проницательностью и мудростью. Перед твоим зрячим сердцем. И если ты права... Какова же коварная гадина эта Яглинка! Ей и меня удалось околпачить... Ведь она мне нравилась, и я считала их с батюшкой хорошей парой. И огорчилась, когда узнала, что её больше нет в его доме. Она ловко прикидывалась доброй светлой ведуньей, тогда как на деле...             — Не будем пока делать окончательных выводов, — мягко перебила Ждана. — Посмотрим, что предпримет Светлана. Мы с нашим людским рассудком можем ошибаться, но она-то всю правду сразу увидит. Я говорила о ней с белогорскими Хранительницами мудрости... Они сказали, что она по своему могуществу даже выше Сильнейших! Ей нет равных на всём свете. Она владеет силой всех земных стихий, она — их порождение, принявшее облик человека. Уж кому, как не ей во всём разобраться и поступить должным образом!             Серебрица, присутствовавшая при этой беседе, лишь молча и задумчиво отправляла в рот вишенки. В миске их изрядно убавилось. Ждана устало и измученно откинулась на спинку деревянного кресла и умолкла, глядя напряжённо и сосредоточенно в одну точку где-то на скатерти. Видимо, столь велики были её озабоченность и беспокойство, что она пошла на этот прямой, откровенный разговор с Цветанкой, не боясь посторонних ушей. Впрочем, не такая уж Серебрица была и посторонняя — тоже служила Светлане и находилась неотлучно при ней. Значит, и она входила в круг доверенных лиц.             Вдруг до их ушей донёсся нечеловеческий, жуткий, пробирающий морозом до самого сердца... не то крик, не то вой. Глаза Жданы широко распахнулись, напряжённые и испуганные, а Цветанка с Серебрицей вскочили. Страшный звук нёсся со стороны покоев, где рожала Яглинка. Светлана! Обе клыкастые охранницы, осенённые одной и той же мыслью, кинулись к своей кудеснице, которую должны были беречь пуще глаза.             Испуганный народ собрался около настежь распахнутой двери, но прочь не убегал. Будто какие-то жуткие чары приковывали людей к месту, не давали пуститься наутёк. Они и рады бы бежать, да ноги будто приклеились к полу. Все с ужасом смотрели в комнату. Здесь был и бледный как смерть Радятко, и сам князь Воронецкий. Молодое, но исполненное благородного мужества лицо Ярослава Вранокрыловича тоже было осенено тенью всеобщего ужаса, но он не дрогнул, не обратился в бегство, а стоял с обнажённым белогорским мечом, готовый прикрывать собой безоружных домочадцев — как истинный воин, как государь-отец. Меч Радятко оставался в ножнах, он сам выглядел растерянным и насмерть перепуганным.             — Матушка, стой, назад! — крикнул Ярослав Ждане.             Жест его оберегающей руки с сияющим чудесным клинком брал и её под свою защиту.             Что же творилось в комнате роженицы? Вместо женщины на залитой кровью и околоплодными водами постели извивалось чешуйчатыми кольцами чудовище со змеиным телом и несколькими головами. Злобные морды ящеров с алыми угольками глаз, разинутые красные пасти, полные смертельно острых зубов-шипов... Все эти пасти испускали холодящее душу, полное злобы и ненависти шипение, а глазки-угольки сверлили враждебными взглядами окружённую ярким сиянием фигуру в широкополых белоснежных одеждах. Воинственная, прекрасная, исполненная непримиримой решимости, бесстрашная Светлана стояла, держа свой магический посох, как копьё. Он и был копьём! Льдисто-светлым, угрожающим чудовищу смертельной опасностью. На его остром наконечнике сосредоточился нестерпимо яркий сгусток сияния, направленный на жуткую тварь на родовом ложе.             — Изыди! — пророкотал светлый, ясный, властный голос преображённой кудесницы. — Уходи туда, откуда ты пришла! Повелеваю тебе именем Великой и Пресветлой Матушки Нашей Земли, именем Сил Света, именем Порождающего Начала, именем Матери-Вселенной — изыди, тварь поганая, на веки вечные!             Чудовище корчилось, извивалось, шипело и плевалось ядом в кудесницу, но брызги той не достигали, испаряясь на лету в светлой силе чудесного сияния, окружавшего Светлану. Этот свет уничтожал их мгновенно. Такой Цветанка свою кудесницу не видела никогда прежде! Это была уже не родная и милая, мягкая и очаровательная девушка, а сияющий воин Света, неустрашимый и твёрдый, могучий и всесильный. По мановению её светлой руки в пространстве разверзлась круглая чёрная дыра, в которую с жутким холодящим свистом чудовище начало неумолимо втягиваться. Оно корчилось, цеплялось за постель всеми своими чешуйчатыми щупальцами, но всасывающая сила чёрной дыры побеждала его. Вот в дыре исчезло его длинное змеиное тело, вот втянулись все головы, вот виднелся уже кончик последнего щупальца... Дыра захлопнулась, всё исчезло и затихло.             А на постели лежала Яглинка, тяжко ловившая открытым ртом воздух. Её бледное лицо блестело от испарины, кожа в вырезе сорочки тоже была покрыта капельками. Ткань темнела влажными пятнами, волосы прилипли ко лбу. Несколько мгновений — и её молодость вдруг начала таять, вянуть, кожа покрылась сетью морщин, волосы поседели, глаза потускнели и выцвели, а пальцы, цеплявшиеся за простыню, стали костлявыми. Из полной сил молодой женщины она превращалась в древнюю старуху.             — Сколько лет эта сущность тобой владела? — спросила Светлана, всё ещё не смягчая ни своего голоса, ни взгляда, пристального и внимательного, сурового.             — Лучше спроси — сколько веко-о-ов, — скрипуче, глухо и хрипло вырвалось из горла старухи. Не то стон, не то рыдание...             Тут Радятко очнулся от своего оцепенения, кинулся к старухе, схватил её в объятия.             — Яглинка! Радость моя! — кричал он. — Светлана, сделай же что-нибудь! Верни ей прежний облик!             В потухших, затянутых белёсой плёнкой глазах старухи вдруг полыхнул коварный, злой огонь, кровожадный и нечеловеческий. Её когтистые пальцы впились в плечи возлюбленного, рот растянулся зубастой пастью со скрипучим шипением. «Как, неужели ещё не всё?!» — обомлела Цветанка. Похоже, нет, совсем не всё! Никакая Яглинка не светлая ведунья, не осталось сомнений! Тёмная ведьма, служащая тёмным силам, насквозь пропитанная тьмой, за годы и века сожительства со своей сущностью превратившаяся в такую же гадину. На помощь Радятко Цветанка не спешила: если за Светлану она была готова жизнь отдать, то ради этого засранца, признаться честно, и пальцем не пошевелила бы. Тот так оцепенел, что даже не рванулся из объятий, грозивших ему смертельной опасностью, но Светлана не дремала. Лучом света из своей руки она отбросила старуху от несостоявшегося жениха.             — Ах ты, гадина! — вскричал князь Ярослав, занося белогорский меч.             Взмах сверкающего клинка — и голова старухи покатилась по полу, а из шеи хлестнул фонтан крови, заливая постель и забрызгивая мертвенно-белое лицо Радятко. Обезглавленное тело упало, забилось в судорогах, вскидывая руки со скрюченными пальцами, словно бы ещё пытавшимися сцапать какую-нибудь жертву. Отрубленная голова разевала зубастую пасть и бешено таращила глаза.             — Восстань, восстань! Хватай, хватай! — приказывала она своему телу.             И безголовое тело вскочило на ноги, протягивая руки к обомлевшему Радятко. Оно ловило жертву ощупью, а голова направляла его движения.             — Сдохни уже, тварь проклятая! — зарычал отважный Ярослав Вранокрылович.             Могучим ударом белогорского клинка он разрубил ещё живую голову пополам, потом снова пополам. Она растеклась грязной жижей, разлагаясь на глазах, та же участь постигла и тело.             — Всё, матушка, с ней покончено, — сказал князь ослабевшей Ждане, подхватывая её на руки. — Радосвет в безопасности.             А в глазах Жданы сквозь обморочную дымку проступал свет тихого восхищения.             — Это не Светлана, это сама Великая Матушка Земля избавилась от твари...             Взор кудесницы ответил ей улыбкой.             — Тебе многое ведомо, сестрица.             Из плетёной колыбельки, о которой все на время поединка с чудовищем забыли, раздался писк. Взгляд Светланы устремился на недоношенное дитя с красными тонкими ручками и ножками и несоразмерно большой, покрытой сеточкой сосудов головой. У всех в душе вспыхнул один-единственный вопрос: кого же Яглинка родила? Человеческого младенца или такое же исчадие тьмы? Ответ последовал незамедлительно.             Забрызганный кровью Радятко встрепенулся и потянулся руками к своему ребёнку. На его белом, несчастном, обезумевшем лице проступил свет надежды, лучик радости: хоть что-то осталось в мире от его возлюбленной, чары которой даже после её гибели ещё владели им. Хилое, болезненное младенческое личико вдруг жутко исказилось, рот растянулся точно такой же зубастой пастью, как у его матери, испуская похожее, но более высокое и писклявое шипение — звук детёныша.             — Ах ты, маленький гадёныш! — воскликнул Ярослав.             Но его руки были заняты Жданой, он не мог нанести удар маленькой твари. Та вскочила в колыбельке с удивительной и невероятной для недоношенного младенца проворностью и схватила Радятко за руку. Её пасть уже примеривалась для укуса, но посох кудесницы рассёк жуткое дитя пополам — вдоль тельца, начиная с макушки уродливой лобастой головы. Тварь, охваченная стремительным распадом, растеклась точно такой же грязной и зловонной жижей, которая осталась от её родительницы.             Радятко сполз на пол около загубленной смердящими телесными жидкостями постели, глядя перед собой остановившимся взглядом. Его руки и губы тряслись. Вдруг его взгляд полыхнул безумием.             — Вы! — зарычал он. — Вы все были против неё! Против нашей с ней любви! И вы добились своего, вы погубили её и наше с ней дитя! Вы... Вы.... Ненавижу вас всех!             Он вскочил и хотел кинуться на своего брата, князя Ярослава Вранокрыловича, но властный взмах руки Светланы толкнул его в грудь незримой преградой.             — Изыдите! — прогремела кудесница звонким, как клинок, и столь же неумолимым голосом.             Радятко закашлялся и упал на колени. Из его судорожно открывшегося в рвотном позыве рта выбежали несколько проворных паучков серебристо-стального цвета. Они тут же разбегались по полу в попытке скрыться, но от испепеляющего луча света не смогли уйти. Радятко скорчился, лёжа на боку, и тяжко дышал, а в его затуманенных глазах проступало новое выражение.             Ждана прошептала:             — Теперь я вижу глаза Добродана...             Она опустилась на колени возле сына, с материнской всепрощающей нежностью заглядывая ему в глаза и гладя его бледные, забрызганные кровью щёки:             — Сынок... Посмотри на меня!             Ресницы Радятко затрепетали, взгляд остановился на лице матери. Губы задрожали, глаза наполнялись слезами.             — Прости... матуш... ка... — выдыхал он, сотрясаемый дрожью.             Ждана прижала его голову к своей груди, гладила и перебирала волосы. Из её прекрасных тёмных глаз тоже катились слёзы, но лицо озаряло усталое облегчение и счастье — тихий, вечерний свет ласкового солнца.             — Всё хорошо, сынок... Всё хорошо...             — Прости, — трясся-дышал Радятко на её груди, цепляясь пальцами за её руку. — Это... был... не я...             — Да, сынок, я знаю, — успокаивала Ждана, измученно улыбаясь. — Ох и живучими же оказались семена тьмы! Мы-то думали, что очистили тебя до конца, но они затаились...             — Теперь с ними покончено, — объявила Светлана с мягкой, ласковой улыбкой, из сияющего воина превращаясь в знакомую всем милую и очаровательную девушку.             Она посмотрела в лицо князя Ярослава Вранокрыловича.             — А в твоей душе семена не проросли, — сказала она. — Их сила иссякла за эти годы. Ты их победил.             Цветанка вспомнила: заболевший на осенней дороге маленький Яр, царапающий коготь Северги... Неужели обошлось? Видимо, да. Сейчас уже не Яр, а князь Ярослав опустился на колено около матери и брата, заключил их обоих в объятия.             — Мы победили, — шептал он, закрывая глаза. — Мы победили...             Радосвет вскинул на него взгляд.             — Так ты... всё знал, братушка?             — Матушка поделилась со мной своими опасениями, — ответил Ярослав. — Поэтому мы и позвали кудесницу Светлану. Мы не были до конца уверены в наших недобрых предположениях, надежда на мирный исход теплилась, но... Опасения оправдались. Без боя не обошлось.             Радятко закрыл глаза, устало приникнув к материнской груди.             — Я опустошён, родные мои... В моей душе — пепелище...             — Твоя душа возродится из пепла, брат мой, — с тёплой уверенностью ответил Ярослав. — Непременно возродится.             — Твой брат прав, Радосвет, — молвила Светлана. — Ты чувствуешь себя опустошённым, потому что морок губительных чар тебя покинул. Но ты восстановишься. Это существо... Оно пришло в наш мир питаться. Соколко оказался для него трудной добычей, оно пыталось питаться им, но он был слишком крепким орешком. Потому оно и перекинулось на более доступную жертву.             — А Жданко с Гордеем? — помертвела Цветанка, вспомнив о младших братишках. — Они ведь тоже...             — Не бойся, — улыбнулась Светлана. — Светлая сила твоего батюшки одержала победу над тёмной сутью его жены, и дети пошли в него. Они — люди.             Цветанку осенило:             — Так про дар морского царя — не слухи?             Светлана с улыбкой кивнула.             — Тварь пыталась подтачивать его силы, но ей было слишком сложно брать их у него. Однако она не сдавалась много лет, надеясь одолеть его. Она с ним была как пиявка, присосавшаяся к могучей горе. Но даже из горы она, упрямая тварь, умудрялась что-то высасывать... Не слишком, впрочем, успешно. И когда подвернулся Радосвет, она не упустила возможность перекинуться на него. Им было проще питаться, он такой силой и стойкостью не обладает.             Цветанка ощутила усталое облегчение, в коленях чувствовалась дрожь и слабость, как будто она много дней голодала. Значит, батюшка не сильно пострадал от этой твари. Хвала Лаладе, хвала Светлым Силам.             Хлопотливый и напряжённый выдался вечерок... Усталость и опустошённость испытывали все, не только Радятко. Его Светлана отправила на источник в Тихой Роще — окунуться в воды Тиши, а Цветанка позволила себе наконец расслабиться: они с Серебрицей воздали должное крепкому мёду-вишняку из княжеского погреба. Могучий, изгоняющий тьму свет кудесницы Светланы вспыхнул освежающей грозой, и всё вокруг как будто очистилось, воздух стал щемяще-свежим, чарующим, и его сладостное зелье лилось в грудь легко и ласково.             — Пахнет так, будто весна настала, — с мечтательно-хмельным вздохом проговорила Цветанка, осушив кубок в садовой беседке. — А весной и о любви думать хочется... Где же ты, моя ладушка-лада, где ты заблудилась, почему не найдёшь ко мне тропинку?             — Найдётся в своё время, — ободряюще похлопала её по плечу Серебрица и направила пенную струю душистого напитка из кувшина в кубок. — И моя, может, когда-нибудь отыщется.             — За наших будущих жён! — осенило захмелевшую Цветанку, и она подняла свой кубок.             — За них, родимых, — поддержала тост Серебрица.             Их вишнёво-медовые возлияния закончились уже под утро, когда обе охранницы просто отключились. Люди князя помогли Светлане погрузить их бесчувственные тела на летучий ковёр, и тот поднял всех троих в рассветное небо.             — Эге, — озадаченно почесал в затылке Соколко, встречая троицу на ковре у крыльца своего дома. — Вы ж вроде на роды улетали, а вернулись, как я погляжу, с хмельной пирушки... Что там стряслось-то?             — В двух словах не расскажешь, — улыбнулась Светлана.             Соколко разнёс упившихся охранниц-оборотней по спальням, а потом они с кудесницей сели за стол, но не для завтрака, а для долгого и непростого разговора. Той предстояло открыть купцу правду о том, на ком он был женат все эти годы, и что он ещё сравнительно легко отделался. Должна она была рассказать и о том, какие страсти творились в княжеском дворце прошлым вечером, об окончательном очищении Радятко и победе князя над своими собственными семенами звериной сути, которые не проросли.             Чуть позднее Светлана вместе с хозяином дома склонилась над мирно спавшими мальчиками и кивнула:             — Свет и человеческое начало в них победило, Соколко Брячиславич. И в дочери твоей, которая сейчас замужем, тоже. Не одолела тебя тварь коварная и ненасытная, ты оказался сильнее.             Лицо Соколко медленно просветлялось, взгляд оттаивал, отголоски потрясения покидали его. И талой влагой наполнились его глаза, устремлённые с жадным вниманием на сыновей.             — Хорошее и светлое во всём этом всё-таки было, — проронил он. — Не только было, но и есть. Вот оно, передо мной.             — Да, славные мальчишки получились, — улыбнулась Светлана.             — Это, наверно, какое-то чудо, — проговорил купец.             — Чудо и есть, — кивнула кудесница.             

*

            Очередное вишнёвое лето пришло на землю, чтобы наполнить сады обильным урожаем. Троица на ковре снова приземлилась у ворот дома купца Соколко — на сей раз не поздним вечером, а ясным, солнечным утром. Шестак, рыжий сторож-здоровяк, приветствовал гостий:             — Добро пожаловать! А хозяин дома, только вчера из поездки вернулся. Вот он обрадуется!             В саду ощущались перемены. Стало гораздо больше цветов, пропала сорная трава, и деревья шелестели с каким-то сладким и светлым, умиротворённым звуком. Чем-то белогорским пахло здесь...             — Здравия вам, гостьи уважаемые, — прозвенел девичий голос.             Чутьё Цветанку не обмануло: к ним навстречу вышла белогорская дева — рослая, стройная, с косой цвета тёмно-пшеничного спелого золота, светло-серыми глазами и ямочками на улыбчивых щеках. Веяло от неё свежестью, сладкой и весенней, а в уголках глаз прятались лучики белогорского солнца. У неё в руках была полная тяжёлая корзинка вишни.             — Кто ты и как звать-величать тебя, девица-красавица? — озадаченно спросила Цветанка, в душу которой, впрочем, уже закрались некоторые догадки...             — Златовласка я, — с поклоном ответила девушка. — Я здесь в саду работаю. Нынешней весной в Воронецкой земле заморозки были, вот и пригласили нас, белогорских садовых кудесниц, сады от мороза выручать, будущий урожай спасать и приумножать.             — Лето уж, заморозки миновали, — усмехнулась Серебрица, с намёком приподняв бровь. — А ты всё здесь...             — Много в саду дел, долго он обходился без хозяйской руки, некому было за ним как следует приглядывать, — опустив ресницы, с милыми ямочками на щеках ответила Златовласка. — Нет супруги у Соколко Брячиславича, а садовника не нанимал он. Вот я сад в порядок и привожу.             — Ну-ну, ясненько-понятненько, — томно мурлыкнула Серебрица, а у самой глаза превратились в смеющиеся изумрудные щёлочки. И, чтобы перевести разговор в другое, менее смущающее девушку русло, добавила, обводя взглядом вокруг себя: — И впрямь сад расцвёл, цветочков вон сколько стало! Славно, славно.             Подросшие братцы встретили Цветанку шумно, со смехом повисли на ней, и она покружила их на себе — двоих разом. Сам купец спустился по лестнице, на ходу опоясывая рубашку: гостьи в доме всё-таки, негоже неприбранным перед ними представать. Цветанка всмотрелась в отца, и ей показалось, что он как будто даже помолодел: поступь стала легче, а спина — прямее. Седина никуда не делась, но глаза смотрели молодо, как у двадцатилетнего.             — Какие гостьи пожаловали! — засиял он улыбкой, раскрывая Цветанке объятия.             Теперь настала его очередь кружить на себе невысокую дочурку-оборотня, и та снова ощутила ласковое дыхание детства. Здесь можно было расслабиться, не думать ни о каких заботах, просто наслаждаться ощущением домашнего тепла.             Гостьи помылись с дороги и сели за обеденный стол. Соколко сидел во главе, а Златовласка подавала белогорские блюда. Видно, не дом стряпал, а она сама — умелая хозяюшка. Серебрица понимающе подмигнула купцу, а тот посерьёзнел и как будто смутился.             Ох и наелись Цветанка с братцами спелой вишни! Досыта. Снова они соревновались, кто ловчее управится во рту сразу с горстью вишенок, и Цветанка не могла не отметить большие успехи мальчиков в этом умении. Гордей мог объесть семь вишен одновременно, а Жданко его даже превзошёл, справляясь с восемью. Светлана со Златовлаской тихо беседовали о садовой волшбе, сидя на маленьких скамеечках в тени яблони, а Соколко с Серебрицей смаковали отвар тэи из заграничных фарфоровых чашек и рассуждали о достоинствах разных сортов этого напитка. Зеленоглазая охранница Светланы ценила по-особенному терпкий, пахнущий дымком отвар из зимнего урожая листьев этого вечнозелёного кустарника, а хозяину дома нравилась разновидность с добавлением цветов тэи: напиток в этом случае обладал более нежным и лёгким вкусом и непередаваемым тонким ароматом весны.             Вечером, когда дети уже спали, Соколко позвал Цветанку уже вместе с Серебрицей на чарочку заморского вина. Хорошее было винцо, мягкое и на первый взгляд лёгкое, но хмель от него подкрадывался незаметно. Хитрые и коварно-ласковые были у этого хмеля объятия, первые его признаки выражались только в искрящемся веселье, наполнявшем сердце, да в заметном развязывании языка.             — Славная девица-садовница у тебя, Соколко Брячиславич, — заметила Серебрица. И, прищурившись, спросила: — Сознавайся — положил глаз на неё?             Соколко выпрямился, смущённо покашливая и блуждая взглядом по стенам. Серебрица мягко рассмеялась.             — Да ладно, тут все свои!             Соколко в очередной раз откашлялся: «Кхм, кхм!», — насупился и глянул на Серебрицу с вызовом.             — А ежели и положил, то что?..             — Да ничего, батюшка, — присоединилась Цветанка к добродушному смешку Серебрицы. — Отличный выбор! Когда честным пирком да за свадебку?             — Поживём — увидим, — уклончиво ответил Соколко.             Его припёрли к стенке, и он испытывал неловкость, даже зарумянился. А может, это винцо кровь ему в щёки бросало. А из сада слышалась песня вишнёвого лета — нежная, летящая на белогорских сильных крыльях. Соколко оживился, заёрзал на месте: видать, ноги сами влекли его туда, на этот чарующий звук. Наконец он не утерпел и, буркнув: «Я гляну», — устремился в сад. Серебрица, посмеиваясь, хотела увязаться за ним, чтобы тоже глянуть хоть глазком, но Цветанка придавила её к месту, опустив на её плечо руку.             — Сидеть! — сурово осадила она её.             — Ну я одним глазком, — заныла та, ёрзая. — Явно ж тайны сердечные...             — Да хоть двумя! Не мешай людям. Ещё тебя им не хватало.             Некоторое время они воздавали должное прекрасному, но очень уж коварному вину, а Соколко всё не возвращался. Серебрица обиженно хмыкнула:             — А ещё хозяин называется! Бросил гостей и усвистал куда-то...             — Тебе не угодишь, — сказала Цветанка, снова наполняя кубки. — То тебе тайн сердечных подавай, то к себе внимания требуешь... Ты уж определись! Поди уважительная причина-то у батюшкиного отсутствия!             — Законы гостеприимства... ик!.. не позволяют хозяину покидать гостей! — подняв палец, поучительно произнесла Серебрица слегка заплетающимся языком. И, словно бы вонзая этим пальцем каждое слово в пространство, добавила ещё более веско: — Пусть даже по очень!.. уважительной!.. причине! Ик. Щас я пойду, напомню ему... ежели он забыл...             Она начала было шатко подниматься с места, но Цветанка опять хлопком по плечу вернула её в прежнее, приплюснутое задом к лавке положение.             — Сидеть! — рявкнула она. — Тебе вообще, гостья, спать пора. У тебя, вон, глаза уже в кучу...             — Запомни, дорогуша... Мои глаза!.. смотрят... всегда... в суть вещей! — изрекла Серебрица, уставив чуть покачивающийся указующий перст Цветанке между бровей и снова делая попытки встать. — И др-р-рамаук меня раздери, если наш хозяин не бросил нас ради своей... заз... зазнобы!             Цветанка была слишком хмельной, чтобы обратить внимание на иноземное словечко, слетевшее со спотыкающегося языка приятельницы. Она сгребла её и усадила на место, сунула ей в руку кубок и сказала:             — Послушай... Чтобы твой взор стал ещё более... э-э, проницательным, надо добавить винишка, не находишь?             Та смотрела на неё окосевшими глазами несколько мгновений, а потом торжественно произнесла:             — Истину глаголешь, дитя! Ничто так не веселит сердце и не просветляет ум, как вино. — И Серебрица единым духом осушила кубок почти до дна.             Расчёт Цветанки оказался верным: даже если непоседливость и колола шилом Серебрицу в её беспокойный зад, то захваченные в плен хмеля ноги уже не могли понести её навстречу приключениям. Её тело начало клониться на лавку, а потом и соскользнуло на пол. Вскоре из-под стола послышалось похрапывание.             — Фух, — выдохнула Цветанка с облегчением.             Она тоже изрядно окосела, но приятельница набралась уже совсем по-взрослому.             Но рано Цветанка расслабилась. Храп под столом вдруг прервался.             — Хотя! — воскликнула Серебрица, словно заканчивая какую-то ранее начатую мысль, и над краем стола показался её поднятый палец. — Вещественность мысли, усиленной вином... тоже многократно усиливается. Утром ты это увидишь!             Философских глубин сего мудрёного высказывания хмельные извилины Цветанки уже не могли уразуметь.             — Да усни ты уже! — простонала она, сунув под стол ещё полкубка вина.             Послышались звуки глотания, отрыжка, невнятное бормотание. Вскоре возобновилось похрапывание и уже более не прерывалось никакими всплесками мыслительной деятельности.             Что утром должна была увидеть Цветанка? Она видела смущённую и помятую Серебрицу, которая угрюмо дула воду — кружку за кружкой. Весёлая и приветливая Златовласка принесла ей отменно заваренный напиток из тэи, и зеленоглазая охранница немного ожила. Она выхлебала три чашки подряд, прежде чем её самочувствие улучшилось достаточно, чтобы совершить небольшую освежительную прогулку по саду. Её очень интересовали названия цветов, которые в изобилии посадила в последнее время садовница-белогорянка, и Златовласка, показывая тонким пальцем, рассказывала о своих посадках.             — Прекрасная чаровница! Я оживаю от твоей волшбы, как напоенный влагой цветок! — томно произнесла Серебрица.             Да, женолюбие у неё, как и у Цветанки, было в крови, только Цветанка всё-таки знала меру, а Серебрицу порой несло совсем не к месту. Приходилось её осаживать. В случае с Жданой Цветанка лягнула её под столом по ноге, а сейчас запустила ей в затылок обглоданной куриной косточкой. Та свирепо обернулась, но Цветанка молча показала ей кулак. Златовласка не видела их обмена бессловесными знаками: заметив среди взлелеянных ею цветов сорные травинки, она тут же устремила свои искусные и ловкие пальцы, чтобы их удалить.             Братцы принесли миску вишни, и Цветанка, растянувшись на травке в тени яблони, предалась ленивой летней неге. Дела? Они будут потом. В дальнейший путь они пустятся на летучем ковре тоже не сегодня. А пока она, лёжа на траве в отцовском саду, внимала вишнёвой песне лета, и та нашёптывала ей ласковым дуновением ветерка свои белогорские сказки. Одна из этих сказок под названием «Моя любушка-ладушка» однажды станет для неё былью, и неприкаянное сердце бывшей воровки из Гудка найдёт свой приют. Но это уже совсем другая, длинная и счастливая песня.