Дочери Лалады. Песни Белых гор

4

            Ощутив в своих объятиях прижавшуюся к её груди девушку, её стройное и тонкое, точёное и хрупкое тело, Зарянка вдруг застыла под накатом мощной волны нежного трепета. Будто пташка к ней прильнула... Такая маленькая, тоненькая! Вот её спина, вот рёбрышки, вот гладкая щёчка, покрытая нежнейшим пушком. И прекрасные заплаканные глаза, и дрожащие пухленькие губы, прильнуть к которым было бы невыразимо сладко. Только ощутив Айганшхик так близко, Зарянка внезапно охмелела от её чистой и юной прелести. И хмель этот ударял в голову похлеще, чем от вина или мёда. Он брал в плен мощнее, чем огонь молочной водки архи.             Айгензиддиш неодобрительно качала головой. Она явно не испытывала к женщине-кошке дружеских чувств, но оно и неудивительно: кто ж воспылает дружбой к обидчице сестры? Зарянка стала виновницей слёз Айганшхик, но уже всей душой желала всё исправить и вернуть счастливую улыбку на её милое лицо. Она подхватила девушку на руки и понесла прочь, подальше от людского скопления — на берег степной реки, весь красный от цветущих маков.             Степные маки! Их алые головки покачивались на ветру, и полупрозрачный шёлк их лепестков сиял в утренних лучах солнца. Цвет кафтанчика Айганшхик почти полностью совпадал с их оттенком, а золотой узор вышивки горел богатым переливом. Спокойный простор реки дышал величественной свободой, лёгкие позолоченные облака висели на безмятежном небе, и посреди этой красоты Зарянка опустила Айганшхик на траву и присела рядом сама, обнимая девушку за плечи.             — Отец никогда не казнит тебя, ему не позволит белогорский меч! — всё ещё сотрясаясь от всхлипов, воскликнула Айганшхик. — Он никогда не воевал с женщинами-кошками и не поднимет своё оружие на тебя! Этого не будет!             — Тогда как же я смогу успокоить твоё сердце, милая? — улыбнулась Зарянка, осторожно и нежно касаясь пальцами её щеки.             — Ну уж точно не своей смертью! — пылко воскликнула Айганшхик, сверкая слезинками в прекрасных очах, которым утреннее солнце придавало золотисто-медовый отблеск янтаря.             Зарянка хмелела всё крепче от близости макового дурмана её губ. Невыносимо было видеть красноватые следы слёз в этих глазах и усталую голубизну под ними. Женщина-кошка скользнула ладонью по щеке Айганшхик и приблизила рот к её устам так, что тёплое дыхание девушки защекотало её.             — Что же я могу тебе предложить, моя степная красавица? — прошептала она с мечтательной дымкой в глазах. — Как могу исправить то, что натворила? Как загладить мою вину?             Айганшхик молчала, глядя серьёзно, пристально, с печальной вопросительностью, и женщина-кошка, повинуясь порыву, прильнула к её губам. Мягкое касание обожгло её, но в следующий миг девушка упёрлась руками ей в грудь, оттолкнула, вскочила и побежала прочь по маковому лугу.             — Эй, жеребёнок, ты куда? — засмеялась Зарянка, тоже пружинисто вскакивая.             — Ты не можешь целовать меня! — послышался возглас бегущей Айганшхик.             Бегала она так же хорошо, как ездила верхом, но человеку не скрыться от оборотня, и Зарянка вскоре её настигла, поймала в объятия, подхватила на руки и закружила.             — Нет, нельзя! Нельзя, пока мы не исполним обряд «салихен-доу»! — кричала Айганшхик, колотя женщину-кошку кулачками по плечам.             — Что ещё за обряд? — со смехом спросила та.             — Песня ветра по-вашему... Пусти, пусти!             — А если не пущу? — Зарянка с мурлыканьем зарылась губами в её шею.             Айганшхик отчаянно барахталась, пищала, отворачивала лицо, и Зарянка поставила её на землю, но крепко обвила кольцом сильных рук её тонкий стан. Девушка бурно дышала после быстрого бега, её рёбра ходили ходуном, а манящие мягкие губы были приоткрыты в каком-то мгновении от поцелуя.             — Нет, только после песни ветра! — отвернулась она, когда Зарянка приблизила рот.             Она снова своевольно рванулась, как дикая норовистая лошадка, и женщина-кошка не нашла в себе решимости держать её насильно, причиняя боль. Она осознавала своё телесное превосходство, но не злоупотребляла им, не применяла его в угоду своим проснувшимся желаниям. Девушка опять пустилась бежать, и Зарянка с блеском азарта в смеющихся глазах бросилась вдогонку. Ей не составило труда быстро нагнать её, крепко прижать к себе и дохнуть в маковые губы:             — Я поняла. Твой поцелуй я должна заслужить. Хорошо, милая, как прикажешь. Не бойся, я не сделаю этого силой. Ты слишком хрупкая маленькая пташка, чтобы причинять тебе боль...             Ресницы Айганшхик затрепетали, дыхание рвалось из груди мощными загнанными толчками, она строптиво отворачивала лицо, но при этом открывала шею, и женщина-кошка позволила себе нежно пощекотать губами тёплую кожу.             — Самая прекрасная на свете... Милая, — шепнула она, ничуть не кривя душой.             Маковый хмель окончательно взял её в плен, и она удивлялась самой себе: как она не видела этого раньше? Как могла быть такой слепой? В колдовстве ли утреннего солнца было дело, или в прелести маков, или, быть может, в чарах самой девушки — как бы то ни было, в свой шатёр Зарянка возвращалась по уши влюблённая, ошалевшая, хмельная. Она понимала: это случилось не сейчас, а много раньше, просто её рассудок боролся с сердцем, противился ему, отгораживался доводами разума.             — Ну, что? — полюбопытствовал купец Истома, вопросительно глядя на неё.             Женщина-кошка молча бросилась на свою лежанку, растянулась и закинула руки за голову. Втянув полную грудь воздуха, она испустила длинный выдох.             — Чего молчишь-то? — не отставал купец. — Уладилось всё с девкой?             Зарянка наконец разомкнула губы и произнесла медленно, веско:             — Она тебе не девка. Её имя — Айганшхик-ханым.             Истома понимающе прищурился, по-лисьи заулыбался в усы.             — А-а... Вижу, сладилось-слюбилось, — закивал он. — Ну, вот и славно.             И он радостно потёр руки, с облегчением предвкушая скорое продолжение пути.             Джамшид, знаток обычаев, подсказал Зарянке, в чём состоял обряд «песня ветра»: влюблённая парочка соревновалась в верховой езде. Кто проиграл, тот и дарит свой поцелуй. Только после песни ветра возможна новая ступень отношений, обряд был равен помолвке. Зарянка ласково потрепала своего серого в яблоках коня по шелковистой шее, сказала с улыбчивыми искорками в глубине глаз:             — Ну что, Серко? Покажем этой строптивой красавице, на что мы с тобой способны, м-м?             Серко вскинул голову и тихо заржал, ткнулся мягкими губами в ладонь хозяйки, и Зарянка приобняла своего друга, поглаживая его морду. Тот положил голову ей на плечо, и они стояли так, глядя вдаль, за степной горизонт.             На следующее утро, едва солнце показалось на небе, Зарянка облачилась в нарядный кафтан, который возила с собой в вещевом мешке, начистила сапоги, соскоблила щетину с висков, затянула кушак на тонкой талии и надела шапку, сдвинув её слегка набекрень — так, чтобы один висок был открыт. Руки она покрыла перчатками из толстой кожи, проверила сбрую Серко, чтобы никакая досадная мелочь в самый ответственный миг не подвела её. Туга провожал её в дорогу с довольно хмурым видом. Избранница Зарянки ему не нравилась, он нашёл её заносчивой и избалованной, но теперь, когда всё было решено, он уже не открывал рта, чтобы отговаривать женщину-кошку.             — Удачи желать не стану, пусть всё случится так, как суждено, — молвил он сдержанно.             — Благодарю, друг, — кивнула Зарянка уже с седла.             Она тронула коня в путь, и Серко резво побежал в степь, унося свою подтянутую и молодцевато выглядевшую всадницу прочь от кангельского стана.             На условленном месте Зарянка остановила коня и огляделась. Бескрайний простор трав колыхался всюду, куда хватало взгляда. Это приволье так и звало помчаться вскачь, так и манило разогнаться что было мочи, и Зарянку пощекотал азарт. Но не только и не столько о состязании она раздумывала. Она с улыбкой мечтала о чудесных губках Айганшхик.             Вот со стороны кангельского поселения показалась движущаяся тёмная точка. Всадница, без сомнения. Зарянка выпрямилась в седле, напряжённо вглядываясь, и по мере приближения фигурки на её лице всё ярче расцветала улыбка, приоткрывая белые кошачьи клыки. Хороша была ханская дочка в седле, но и сама женщина-кошка смотрелась лихой всадницей: невозможно было не залюбоваться её длинными сильными ногами в высоких сапогах, её узкой талией с поджарым и твёрдым животом, прямой осанкой, гордой головой на длинной шее. Красиво, ладно вписывался её статный облик в бескрайний простор степи, точно она тут родилась, а не в Белых горах.             Наконец Айганшхик поравнялась с ней. Она приехала на великолепном скакуне, качества которого Зарянка с первого беглого взгляда тут же оценила как превосходные. Одета девушка была в изящный охотничий наряд — чёрный кафтан с золотой вышивкой по подолу и рукавам, а её голову венчала островерхая шапочка с пушистыми меховыми клапанами, которые свисали к её плечам. На ней были тёмно-красные шаровары и короткие, но богато украшенные вышивкой сапожки, а за плечом у неё висел лук и колчан со стрелами. Зарянка вскинула бровь и усмехнулась.             — Ты собираешься охотиться на меня, моя прекрасная Айганшхик-ханым?             — Я никогда не выезжаю на конную прогулку без оружия, — ответила та. — Простая предосторожность. Кроме того, в любой миг можно встретить зверя. Однажды я каталась допоздна и в сумерках встретила стаю волков. Я застрелила вожака, а остальные побоялись напасть.             Кроме лука, на поясе у неё висел кинжал в богатых ножнах. Зарянка поклонилась.             — Ну что ж... Тогда давай начнём песню ветра. Есть ли какие-нибудь слова, которые должны предшествовать обряду? Хочу сделать всё как следует.             Девушка усмехнулась и без лишних предисловий пустила коня вскачь.             — Ах вот как! — воскликнула Зарянка, спохватившись.             Караковый скакун Айганшхик был великолепен, но и Серко оказался не лыком шит. Он скоро начал нагонять каракового, и когда до него оставалось расстояние, равное половине конского туловища, женщина-кошка издала озорной свист. Айганшхик обернулась, её глаза обеспокоенно сверкнули, и она начала подгонять своего коня. Расстояние между ней и Зарянкой снова увеличилось.             Это была бешеная скачка. Встречный ветер хлестал женщину-кошку в грудь и свистел в ушах, и она поняла, почему обряд так называется. Солнце поднималось выше, лаская лучами шелковистый круп каракового, блестели развевающиеся косы девушки, она пригнулась к шее коня и надвинула шапку глубже, чтоб не слетела. То и дело она оборачивалась через плечо, проверяя, как далеко от неё женщина-кошка. Серко начал отставать, и Зарянка хрипло воскликнула:             — Дружище, ну что же ты! Давай!             Конь скакал изо всех сил, но Айганшхик побеждала. Тогда в голове Зарянки вспыхнула внезапная мысль, и она, повинуясь порыву и устремлению к прекрасным губкам девушки, начала на всём скаку сбрасывать с себя одежду. Сперва наземь полетела шапка, затем кушак, потом ветер подхватил и кафтан Зарянки. Айганшхик, обернувшись в очередной раз, явно удивилась происходящему. Она не понимала, что задумала женщина-кошка, и это её тревожило.             Зарянка тем временем уже скинула сапоги и рубашку, а чтобы снять штаны, ей нужно было встать в седле. Это требовало большой ловкости и умения, но женщина-кошка была прекрасной наездницей. Её босые ступни упёрлись в седло, ноги пружинили в коленях; конь нёсся галопом, а она, раскинув в стороны руки, держала равновесие. Айганшхик обеспокоенно обернулась и подогнала своего скакуна ещё. Трюки, которые проделывала женщина-кошка на полном скаку, пугали её своей непонятностью, но она, стиснув зубы и сжав губы, мчалась вперёд.             Зарянка ловким движением выскользнула из портков, и солнцу открылись её упругие мускулистые ягодицы и великолепные сильные икры. Она скакала, стоя в седле на пружинящих ногах, балансировала руками и готовилась к прыжку.             Её тело взмыло в воздух, сделало переворот через голову, а в следующий миг в нескольких саженях перед караковым скакуном приземлился огромный чёрный зверь с пронзительно-синими глазами. Конь испуганно заржал, девушка вскрикнула. Караковый взвился на дыбы, Айганшхик потеряла стремена.             Но удара о землю не случилось. В следующий миг она открыла зажмуренные от ужаса глаза уже на руках у Зарянки, которая клыкасто улыбалась во весь свой кошачий оскал. Она была уже в людском облике. Испуганный конь Айганшхик отбежал на почтительное расстояние и в недоумении остановился, поглядывая в сторону женщины-кошки с опаской.             Руки Айганшхик крепко вцепились в обнажённые плечи Зарянки, глаза были широко распахнуты, а грудь вздымалась от возбуждённых вздохов.             — Прости, милая, если напугала тебя, — мурлыкнула Зарянка ласково. — Но таков мой звериный облик. Он равноправен с людским. Не нужно бояться. Зверь никогда не причинит любимой женщине зла.             Первый испуг отступал, Айганшхик оправилась, и когда Зарянка потянулась за обещанным поцелуем, девушка возмущённо забарахталась у неё в объятиях, колотя кулачками по плечам женщины-кошки.             — Нечестно! Это было нечестно! — кричала она. — Ты состязалась не на равных со мной, а использовала своё преимущество оборотня! Пусти меня! Ты не получишь моего поцелуя!             Зарянка опешила и поставила Айганшхик на ноги. Та, прекрасная в своём негодовании, скрестила руки на груди и повернулась к ней спиной. Женщина-кошка осторожно тронула её за плечо. Та сердито дёрнулась.             — Милая... Ну что же ты, — разочарованно пробормотала Зарянка. — Да, я совсем чуть-чуть смухлевала... Но уж очень мне хотелось отведать твои сладкие губки! Прости.             Но не только от гнева и возмущения девушка отвернулась от неё. Она успела мельком увидеть великолепное обнажённое тело белогорянки, и теперь ей требовалось перевести дух. Зарянка не видела её лица и не знала, что ноздри Айганшхик трепетали, приоткрытые губы подрагивали, а широко распахнутые глаза потемнели от волнения. Щёки рдели, как лепестки мака. Повёрнутая к женщине-кошке спина девушки выражала негодование и обиду, а спрятанное от глаз Зарянки лицо пылало девичьим смущением и любовным огнём. Но Айганшхик была гордой жительницей степей, она не привыкла мгновенно покоряться и показывать свою уязвимость. Упрямство и строптивость были у неё в крови.             Впрочем, прислушавшись к её дыханию, Зарянка уловила в нём истинные чувства девушки. Клыкастая улыбка снова засияла на её лице, она приблизила губы к уху Айганшхик и нежно промурлыкала:             — Милая... Взгляни на меня. Нечего бояться. Всё, что ты увидела, станет твоим, стоит тебе лишь сказать словечко... Оно уже твоё. И моё сердце принадлежит тебе, как бы мой разум этому ни противился. Но сопротивление оказалось бесполезным. Посмотри же на меня, моя прекрасная горлинка!             Мягко взяв её за плечи, Зарянка повернула её к себе лицом и заглянула в глаза — огромные, широко распахнутые. Губы женщины-кошки шевельнулись в мгновении от поцелуя:             — Душа, если ты — душа моей ладушки, отзовись! Откликнись, сердечко, если ты — моё родное!             Несколько мгновений ресницы Айганшхик трепетали под пронизывающим, испытующим взором женщины-кошки, а потом она обмякла и без чувств повалилась в объятия Зарянки, которые были уже заботливо раскрыты, готовые ловить девушку.             Зарянка, с нежностью подержав Айганшхик на руках и полюбовавшись ею, бережно опустила её на траву. Ничем не защищённые уста девушки были открыты, женщина-кошка могла бы сорвать с них такой желанный поцелуй, но она не хотела пользоваться беспомощным состоянием Айганшхик. Поцелуй, подаренный осознанно, был гораздо дороже и слаще.             А пока девушка приходила в себя, Зарянка занялась розыском предметов своей одежды, разбросанных по степи во время скачки. Один сапог она нашла в половине версты от другого, а рубашку и портки ветер отнёс в сторону ещё дальше. Много времени поиск не занял благодаря проходам, через которые она переносилась к оброненным одёжкам. Совесть всё-таки поскрёбывала сердце коготками: и впрямь вышло не совсем честно. Придётся снова просить прощения, как пить дать.             Когда глаза Айганшхик, мутноватые после обморока, открылись, Зарянка уже натянула штаны и сапоги, а рубашку и кафтан отряхивала от приставших к ней пушинок, сухих былинок, пыли и прочего мусора. Она ласково усмехнулась, приметив, что девушка уже очнулась и пожирает взглядом её обнажённое по пояс туловище.             — Что это было? — пробормотала Айганшхик. — Что со мной случилось?             — Оказалось, что на твоей земле работают не только ваши обычаи, но и мои, — улыбнулась Зарянка. — Это был знак. Твои душа и сердце откликнулись на мой зов. Это значит, что ты — моя ладушка, моя избранница. Прости, что сперва сомневалась в этом, слушала разум, а не сердце. Это стоило тебе слёз и сердечной боли, моя радость...             При этих словах во взгляде Зарянки снова проступила тень горечи, вины и сожаления. Всё ещё не надевая рубашки и кафтана, она помогла девушке встать на ноги, сжала её руки в своих и светло улыбнулась.             — Ты всё-таки подаришь мне поцелуй, милая? — спросила она, приближая губы.             Губы Айганшхик затрепетали, приоткрылись, но... она снова упёрлась Зарянке в плечи, отвернула лицо.             — Нет, ты была нечестной! Я не терплю обман ни в каком виде! — решительно заявила она.             Зарянка испустила рык, провела ладонью по лицу.             — Ну и упрямица же ты! Ну хорошо! — Она примирительно вскинула ладони. — Хорошо! Испытай меня снова. Придумай мне любое задание, и я исполню. Честно.             Девушка прищурилась.             — Без своих кошачьих уловок?             — Без, — решительно пообещала Зарянка.             — Ну ладно. — Айганшхик подумала, глядя в небо, и велела: — Садись в седло!             — Обожди, оденусь только, — отозвалась женщина-кошка.             — Нет, — остановила её Айганшхик. — Садись так, раздетая по пояс.             Зарянка ухмыльнулась, игриво двинув бровью и замерцав смешливыми искорками в глазах.             — Хорошо, радость моя, как прикажешь, — томно мурлыкнула она. И добавила с ласковым намёком: — Может, мне и остальное снять?             — Нет, не надо, — ответила Айганшхик, а сама опять зарделась как маков цвет.             Она велела Зарянке отъехать на расстояние полёта стрелы, после чего разогнаться и скакать мимо неё.             — Это ведь ещё не всё испытание? — уточнила женщина-кошка.             Айганшхик кивнула.             — Не всё. Но ты должна будешь сама догадаться, что от тебя требуется, и исполнить. Если верно угадаешь и выполнишь, получишь поцелуй. А если опять прибегнешь к своим уловкам, пеняй на себя!             Зарянка хмыкнула. Похоже, насчёт женского «догадайся, милый, сам» купец Истома попал в точку... Впрочем, на что только не пойдёшь ради любви! А Айганшхик тем временем достала из чехла лук, вынула из колчана стрелу. Зарянка, следя за её движениями, вскочила в седло, а сама лихорадочно соображала, что от неё могло требоваться. Поймать стрелу на лету? Возможно. Не хотела же девушка её убить, в конце концов!             Она отъехала на нужное расстояние, развернулась в сторону Айганшхик и пустила Серко рысью. По мере приближения к девушке острым зрением оборотня она примечала, что та поднимает лук и собирается пускать стрелу, но не в неё, а в небо. Похоже, и впрямь задание состоит в том, чтобы изловить стрелу в полёте! Зарянка могла бы прыгнуть через проход и очутиться в воздухе рядом со стрелой, после чего, изловчившись, схватить её, но способностями пользоваться было по условию испытания нельзя. Ни в кошку перекидываться, ни через проходы перемещаться... Вот задачка так задачка! Как же быть?             И Зарянка взмолилась про себя: «Пресветлая матушка Лалада, пособи мне! Сила всего моего рода, приди ко мне! Матушка землица, отпусти меня, дай взлететь мне, подобно птице! Батюшка Ветроструй, дай мне крылья и лёгкость!»             Зарянка гнала коня что было сил, одновременно вставая на седло ногами. Стрела взлетела в воздух... И тут время точно замедлилось вокруг женщины-кошки: замерла парящая птица в небе, застыла букашка в полёте, а стрела висела неподвижно. «Вот так чудеса!» — подумалось Зарянке. Но чудеса не заканчивались: радужный светлый луч протянулся от неё к стреле, и она, чувствуя окрыляющую уверенность, оттолкнулась и взлетела по этому лучу.             Когда она вернулась в седло, стрела была у неё в зубах. Всё произошло в какие-то доли мгновения, она и сама опомниться не успела и была ошарашена произошедшим. Подъехав к Айганшхик, Зарянка соскочила наземь и с поклоном протянула стрелу ей.             — Верно ли я угадала твоё задание, радость моя?             На лице той было написано и изумление, и растерянность.             — Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь взмывал в небо, точно птица, — пробормотала она, глядя на Зарянку большими удивлёнными глазами. — Я не знаю, пользовалась ли ты для этого какими-нибудь уловками... И не могу быть уверена, что ты на сей раз была честна.             Женщина-кошка, вздохнув, заключила её в нежные объятия и защекотала дыханием её алые приоткрытые губы.             — Красавица моя... Я знаю, что ранила твоё сердечко, заставила горевать и проливать слёзы. Я не буду давать громких клятв и что-то доказывать, просто открою тебе своё сердце. Загляни в него сама. И если ты увидишь признаки обмана, я уеду. А если твой отец не захочет меня отпустить, всё равно вырвусь, даже если это будет стоить мне жизни. Я ведь, знаешь ли, тоже свободолюбивая, как и ты.             Не мигая и не отводя прямого и серьёзного взгляда, она смотрела на Айганшхик. Глаза девушки медленно наполнялись влагой, губы задрожали, а в следующий миг её руки обвились цепким кольцом объятий вокруг шеи Зарянки. Женщина-кошка ощутила жаркую ласку её губ и сама с наслаждением впилась в их маково-медовую мягкость, которая с каждым мигом разгоралась, как костёр. С напором неистовой кочевницы Айганшхик набросилась на губы Зарянки — у той дух захватило! Девушка точно в седло вскочила и хлестнула плетью, её ласка обрушилась ураганом, женщина-кошка едва успевала отвечать. Её руки были сильными, совсем тоненькой и хрупкой ощущалась в их кольце Айганшхик, вроде бы ничего не стоило её, лёгонькую, стиснуть и удержать, но — поди-ка, попробуй! Не девушка была в её объятиях — пламя! Зарянке ещё никогда не доводилось держать в руках живой пожар, и она сгорала в костре маковых лепестков, бросала в это сладкое пекло своё сердце, а оно, жадное и ненасытное, желало поглотить её всю с головы до пят. Невозможно устоять, невозможно не рухнуть к милым ногам, сдаваясь и покоряясь... Зарянку захлестнуло, чуть с ног не снесло, но она, расставив их для устойчивости, приподняла этот милый стройный ураган в объятиях, принимая его в себя и наполняясь, точно парус, мощным потоком страсти.             Когда первая безумная вспышка угасла, обе бурно дышали — глаза в глаза, с хмельной дымкой в ошалевших взглядах. Прижимая к себе свой ласковый темноокий ураганчик с маковыми губами, Зарянка со сладкой обречённостью понимала: не отпустит никогда, не променяет ни на кого и ни на что! Только такой должна быть её единственная лада, её любимая женщина... Небольшая передышка, осознание произошедшего, опьянение друг другом — и губы Зарянки дрогнули в самозабвенно-счастливой, очарованной улыбке, а Айганшхик будто только этого знака и ждала, чтобы снова неистово сомкнуть объятия.             — Ладушка... Ты — моя, — только и успела пробормотать женщина-кошка, прежде чем её опять настиг и захлестнул поцелуй-натиск, поцелуй-слияние — ненасытный, озорной, жгуче-сладкий.             Жаркая, как летнее степное солнце, и нежная, как песня жаворонка, прекрасная Айганшхик блуждала ласкающими ладонями по её плечам, словно бы пробуя силу белогорских мышц под кожей. И эту удивительную девушку — горячую, нежную, самую прекрасную на свете — Зарянка едва не упустила... Могла упустить, если бы продолжала упорствовать и слушать разум, ограниченный рамками привычных ему представлений. Влага сверкала в глазах Айганшхик, хрусталём переливаясь в лучах солнца, когда она подняла лицо к небу и испустила сладостный, дрожащий от переполнявших её чувств вздох. Её сверкающий взгляд отражал высшую точку счастья, торжество женской победы, душевную окрылённость, и её прекрасное сияющее лицо Зарянке хотелось покрыть поцелуями. Она сделала это, а Айганшхик нежно постанывала и ахала под её губами, вся дрожала и прижималась всё крепче, хотя это казалось уже невозможным. Они были соединены и сплетены в объятиях так, словно какой-то неведомый зодчий так и выточил их из камня — вдвоём, неотделимых друг от друга. Зарянку почти до слёз, до нежного умиления потрясало то, насколько же Айганшхик чувствительная и жадная до ласки: одно прикосновение губами к её щеке вызывало у неё дрожь и коротенькое «ах!» — точно её пронзал клинок наслаждения. Что же будет, когда Зарянка наконец сольётся с ней на ложе? Наверно, и вовсе сознание потеряет... Зацеловывая её, женщина-кошка мурлыкала и сама вздрагивала от её трепета. Их кони подошли к ним и стояли у них за спинами, позвякивая сбруей, а они, забыв всё на свете, безоглядно утопали друг в друге.             Наконец чуткое кошачье ухо уловило топот множества конских копыт вдали.             — Кажется, твой батюшка пожаловал, радость моя, — сказала Зарянка.             — Одевайся скорее! — воскликнула девушка, подавая ей рубашку и кафтан.             Хан со свитой приближался достаточно неторопливо, и женщине-кошке хватило времени на то, чтобы привести себя в порядок. Когда Диярдигей, восседая на прекрасном вороном жеребце, подъехал к ним в сопровождении своих вельмож, Зарянка уже вернула себе приличный вид.             — Я слышал, дочка, что ты назначила нашей белогорской гостье обряд песни ветра, — промолвил хан. — Состоялся ли он?             Нужен ли был ответ? По сияющему лицу Айганшхик всё было понятно без слов, и узкие губы степного вождя тронула чуть приметная улыбка. Зарянка с поклоном сказала:             — Сиятельный хан, я обрела величайшее счастье на свете. Прекраснее твоей дочери нет под солнцем никого, и моё сердце принадлежит ей одной. Я не сразу поняла это, но теперь моя душа наполнена радостью. Не будет ли дерзостью с моей стороны просить у тебя руки прекрасной Айганшхик?             Диярдигей перевёл вопросительный взгляд на дочь. Девушка, разрумянившаяся, сверкающая глазами, смогла только кивнуть. Говорить ей мешала захлестнувшая её буря чувств.             — Раз моя дочь согласна, то не вижу препятствий для вашего союза, — молвил хан. — Рад за вас, дорогие дети. А я направляюсь на соколиную охоту... Не желаете ли присоединиться?             — С удовольствием, милостивый и гостеприимный владыка, — поклонилась Зарянка, а Айганшхик просияла от радости.             Охота была весьма успешной. Впрочем, Зарянка преимущественно любовалась прекрасной Айганшхик, а самой травле уделяла мало внимания. Девушка, поравнявшись с нею, склонилась и заговорщически зашептала:             — Давай покажем отцу, как ты умеешь ловить стрелу!             Зарянка с мурлычущим смешком поцеловала её в пылающую румянцем щёку. Айганшхик воскликнула:             — Отец, моя избранница — непревзойдённая наездница, я сама в этом убедилась. Я хочу, чтобы ты это увидел. На это стоит посмотреть, поверь!             Хан переглянулся с приближёнными, потом двинул бровью и взглянул на женщину-кошку. Та с поклоном ответила:             — Сиятельный владыка, если ты соизволишь натянуть свой лук и дать мне отъехать на половину полёта стрелы, а потом выпустить её в воздух, я могу попытаться её поймать зубами.             — Попытаешься или поймаешь? — усмехнулся Диярдигей.             Получив поддержку сверкающих глаз Айганшхик, Зарянка уточнила:             — Поймаю, сиятельный хан.             Хан взял с поднесённого ему слугой блюда полоску вяленого мяса, зажевал её, потом проговорил:             — Хорошо, потешь нас своим искусством. Ежели ты и впрямь поймаешь стрелу, пожалую тебе золота столько, сколько весишь ты сама. Но учти, мой лук очень мощный и дальнобойный. Тебе будет непросто.             — Ничего, владыка, трудностей я не боюсь, — улыбнулась женщина-кошка.             Айганшхик сверкающим взором наблюдала, как отец натянул свой лук. Тетива поскрипывала, стрела была готова взмыть в небо, а Зарянка на своём Серко мчалась изо всех сил. Приближаясь к условленному рубежу, она на всём скаку встала ногами на седло и держалась на спине коня, пружиня колени. Вот пропела стрела, Зарянка оттолкнулась и взлетела в воздух с необычайной прыгучей силой, раскинув руки крыльями ласточки. Среди приближённых хана прокатилось изумлённое рокочущее «ох!», когда женщина-кошка вернулась в седло коня, который продолжал скакать. Она развернула его и подъехала к хану, держа стрелу зубами. Соскочив наземь, она почтительно протянула её Диярдигею.             — Однако! — уважительно покачивая головой, воскликнул тот, изрядно впечатлённый увиденным.             От него не укрылся восторженный взгляд, которым его дочь пожирала свою избранницу. Он добавил вполголоса с усмешкой:             — А ты умеешь производить впечатление на девушек, любезная Зарянка. — И, рассмеявшись, сказал уже громко: — Ты права, дочь, ничего подобного и я прежде не видел! Выдающееся, незабываемое зрелище! Я сдержу своё слово. Ты получишь золото нынче же вечером, Зарянка. Объявляю в честь вашей с Айганшхик помолвки пир!             Пир был отменным. Гуляли с размахом, прекрасная Айганшхик снова чаровала всех своей пляской, а подвыпившего купца Истому потянуло подурачиться, и он «удружил» Зарянке — выпихнул её с места к танцующим девушкам. Та тоже была изрядно отягощена выпитым, а потому не могла ручаться за ловкость своих движений, но попыталась, как могла, подтанцовывать вместе с плясуньями. У них с Айганшхик даже вышел неплохой дуэт, но потом женщина-кошка опять не устояла на ногах, чем изрядно повеселила хана и его вельмож. Айганшхик тоже хохотала до слёз. Смахнув с глаз алмазные капельки, она помогла избраннице подняться и снова потащила её плясать. Потом Зарянка всё-таки собралась с силами и исполнила такую зажигательную белогорскую пляску с кинжалами, что недавний смех гостей сменился одобрительными возгласами и рукоплесканиями. Красивыми взмахами вонзая кинжалы в землю, Зарянка выдавала вокруг них такие плясовые коленца, какие и не всякий трезвый-то человек осилит. В конце она упала на одно колено перед Айганшхик, раскинув руки в стороны и бросив шапку наземь. Девушка пошла в пляс вокруг неё, а женщина-кошка прихлопывала в ладоши. Расплясался и Истома, но скоро выдохся и вернулся на своё место.             Ближе к концу пира Зарянка с Айганшхик исполнили танец молодых. Каждая плясала так, как умела, а точнее — как подсказывало сердце. Зарянка танцевала и по-своему, по-белогорски, и подхватывала кое-какие приёмы из кангельской пляски, Айганшхик тоже перенимала у избранницы кое-что. В итоге получалось, что они и подлаживались друг под друга, и оставались собой. Айганшхик, даровитая плясунья, на лету схватывала движения, и у них получалось очень слаженно и красиво. При этом плясали они совершенно без подготовки — по велению души.             Принесли большие весы. На одну чашу села Зарянка, а на другую хан бросал мешочки с золотыми монетами, беря их из сундука. Когда чаши сравнялись, он сказал:             — Всё это — твоё. Ты потешила нас на охоте своим диковинным умением, а моё ханское слово крепко. Я обещал озолотить — я озолотил.             — Благодарю тебя за щедрость, сиятельный владыка! — поклонилась Зарянка.             Ночью она проснулась оттого, что услышала тихий свист неподалёку от гостевого шатра. Её крепко выпившие на пиру товарищи спали, Истома тоже храпел, и только мало пьющий Джамшид открыл глаза. Но он весьма проницательно догадался о происхождении звука и лишь чуть улыбнулся, отвернувшись к стенке.             Зарянка тоже выпила изрядно, но её пробудил даже не сам звук, а зов сердца. Она встрепенулась, приподнялась на локте, вслушиваясь в ночь, и её глаза сверкали. Не послышалось ли? Нет, не послышалось: свист повторился, и женщина-кошка выскользнула из шатра.             Темень стояла — хоть глаз выколи, но Зарянка с улыбкой шла на знакомый запах. Она поняла, кто это балуется.             — Догоню, поймаю, съем, — чувственно, нежно и хищно промурчала она.             Свист послышался с другой стороны, и Зарянка бесшумной поступью устремилась на звук. Милая шалунья пыталась морочить ей голову, но теперь уговора не пользоваться способностями у них не было, и Зарянка через проход настигла девушку. Та пискнула, очутившись в сильных объятиях, но женщина-кошка накрыла её губы своими, и писк утонул в поцелуе.             — Что ты не спишь, горлинка? — шёпотом спросила Зарянка, прижимая девушку к себе.             Та во мраке ласкалась к ней, тёрлась щеками и носиком о её щёки и нос, и Зарянка, лаская её в ответ, ощутила тёплые ручейки влаги на её лице.             — Лапушка моя! — воскликнула она приглушённо. — Ты чего плачешь, родная?             Вместо ответа Айганшхик вжалась в женщину-кошку всем телом, обвила цепкими жадными объятиями.             — Ты должна будешь уехать с купцом, — выдохнула она наконец. — Я не хочу тебя отпускать! Моё сердце неспокойно...             — Да будет тебе, горлинка, — принялась Зарянка её утешать поцелуями. — Ничего со мной не случится. Я сопровожу купца до Маганшахера, там возьму причитающуюся мне плату за эту часть дороги и вернусь к тебе, рыбка. На обратном пути Истома как-нибудь без меня обойдётся. Я и сама не хочу покидать тебя, моя звёздочка, но с купцом у меня уговор. Если я не проделаю с ним путь в один конец полностью, он мне ничего не заплатит. После того как мы достигнем Маганшахера, я буду вольна покинуть его с половиной тех денег, которые я могла получить, если бы сопроводила его ещё и в обратную дорогу. Но обойдусь в этот раз половинной платой, ты для меня важнее.             — Зачем тебе деньги, у тебя теперь есть куча золота! — воскликнула девушка.             — Пойми, моя хорошая: это подарок, который я получила шутя, просто позабавив твоего отца, — сказала Зарянка. — А деньги, которые я зарабатываю сама — мои, заработанные службой. Да и не столько в деньгах дело, сколько в уговоре с купцом. Я не могу вот так просто покинуть его. Я должна проделать с ним хотя бы путь в один конец, иначе никчёмная я буду охранница. Это дело чести.             И Зарянка поцеловала девушку. Та вжалась в неё ещё крепче и всхлипнула.             — Мне тревожно...             — Полно тебе, моя ягодка, — нежно шепнула женщина-кошка. — Всё будет хорошо.             Ночь они провели у реки на маковом лугу, поцелуям и нежным словам не было счёта. Лишь перед рассветом они вернулись в свои шатры, напоследок обменявшись самым страстным и пламенным поцелуем.             — Я не буду провожать тебя в путь, — сказала девушка. — Я боюсь заплакать при всех. Попрощаемся сейчас.             — Айгушенька, солнышко моё ясное, — нежно промолвила Зарянка, расцеловав её щёки, глаза и лоб. — И не нужно плакать. Уже совсем скоро мы будем вместе.             — Ты заберёшь меня в Белые горы?             — А ты хочешь остаться дома?             — Нет, я хочу быть с тобой... Дом для меня там, где ты!             На рассвете купец стал собираться в путь. Зарянка решила не брать в дорогу всё золото, оставить основную часть у хана на хранение, а с собой захватить лишь пару мешочков на непредвиденные дорожные расходы. Ей очень хотелось ещё раз заглянуть в глаза своей милой Айганшхик, но девушка, боясь расклеиться прилюдно, осталась в своём шатре. У народа кангелов было не принято показывать бурные чувства при большом стечении народа, сдержанность считалась ценным, образцовым качеством.             Уже перед самым отправлением Зарянка, облачённая в белогорскую броню, не утерпела и устремилась через проход — к шатру избранницы.             — Айганшхик, ягодка! — позвала она нежно.             Спустя несколько мгновений девушка выскочила к ней. Сердце женщины-кошки сжалось при виде её заплаканных глаз, а та повисла на её шее. Две слезинки просочились сквозь её зажмуренные веки.             — Жди меня, моя сладкая, — прошептала Зарянка. — Я обязательно к тебе вернусь.             Караван тронулся в путь. Первый день был для женщины-кошки самым грустным и тяжёлым: её сердце рвалось назад, к невесте, все мысли крутились около неё, стремились к её чудесным очам, а нутро сладостно содрогалось при воспоминании о мягких, но жадных и страстных, горячих устах. О, что за сладкое чудо — поцелуи этих уст! Самое дивное, тающее на губах лакомство...             Многие годы сердце Зарянки билось ровно, а теперь его беззаботный покой унёсся навеки: оно впервые познало любовь к женщине. Вынужденное расставание стало для неё пыткой. Ей бы сейчас наслаждаться поцелуями и объятиями со своей ненаглядной ладушкой, но ей приходилось сопровождать караван и быть наготове, чтобы отразить любую опасность.             Туга, её приятель и товарищ, первые пару дней держался несколько отчуждённо, на его лице был написан упрёк, что-то вроде: «Друзей на бабу променяла!» Но потом на одном из ночных привалов он всё-таки присел рядом с Зарянкой у костра и опустил руку на её плечо.             — М-да... Пропала ты, сестрица, — проговорил он задумчиво.             — И не говори, дружище, — вздохнула та. — Пропала, как есть с макушки до пяток пропала. Не жить мне без неё...             Туга покачал бритой головой. Он был по-прежнему не самого лестного мнения об Айганшхик, но держал его при себе. Хаять возлюбленную товарища — последнее дело. Да и бесполезное, потому как товарищ этот всё равно влюблён по уши. Пожалуй, ещё разозлится, а ссориться Туге не хотелось, им ещё ехать вместе. Да уж, пропала Зарянка для холостой привольной жизни... Как жёнушкой да детками обзаведётся, так больше и не станет ездить с караванами, осядет, остепенится. Самого Тугу такая жизнь не особенно прельщала. Женщины у него бывали, но всё мимолётно, потому как он нигде надолго не задерживался, жил перекати-полем.             Большую часть путешествия они преодолели благополучно, но когда до Маганшахера оставалась всего пара дней пути, в дикой гористой местности под названием Зубы Джинна на караван напала шайка разбойников, и весьма многочисленная — человек шестьдесят, причём хорошо вооружённых. Охране туго пришлось в этом ущелье, но воины сражались мужественно и яростно. Бойцами они были отменными, но численность противника превосходила. Зарянка своим белогорским мечом убила одиннадцать разбойников, а двенадцатый, верзила и здоровяк, сорвал с неё шлем. Великана она тоже уложила, зарубив топором, но тут караван обстреляли из горного укрытия. Одна стрела, просвистев мимо незащищённого лица женщины-кошки, слегка зацепила её щёку. Царапина была пустяковой, и та продолжила отважно сражаться, не обращая внимания на кровь. Ей удалось вернуть себе шлем и водрузить на голову. Она натянула лук, и белогорская стрела, пропев в воздухе свою грозную песню, улетела в засаду стрелков-разбойников. Благодаря волшбе она сама нашла цель. Раздался сдавленный крик, и по скалистому склону покатился тряпичной куклой один из стрелков.             — Так их, Зарянка! — погрозил кулаком Туга. — Пусть лицом к лицу сражаются, а не из-за угла бьют, как трусы!             — Шакалы, — прошипел Джамшид.             Караванный вожатый тоже сражался и был легко ранен вражеским клинком. Зарянка, нырнув в проход, очутилась в укрытии стрелков — небольшой пещерке на высоте. Местечко для обстрела было удобное, ответный выстрел здесь разбойников достать не мог, но белогорской стреле это оказалось под силу. В пещерке притаились пятеро злодеев, но кошка-воительница быстро с ними расправилась. Пять отрубленных голов она с рыком и хохотом швырнула сверху в остальных разбойников. Ей удалось завладеть господствующей высотой, и отсюда она меткими выстрелами из белогорского лука снимала грабителей одного за другим. Любо-дорого было посмотреть на её работу: песня тетивы — полёт стрелы — крик разбойника, падающего замертво. Быстро, чётко, без задержек. Не знали злодеи, замышляя своё нападение, что караван охраняла белогорская кошка-витязь, которая одна стоила целого отряда воинов.             Когда от белогорских стрел пало четырнадцать разбойников, остальные решили, что дело того не стоит, и нужно спасаться. Возможная добыча была хороша, но могла стоить им многих жизней. Они несли слишком большие потери, а потому главарь скомандовал отступление. Когда разбойники показали спины, охранники каравана кричали и улюлюкали им вслед, потрясая в воздухе мечами, а Зарянка подстрелила ещё четверых — в назидание остальным.             — Опасная шайка, — сказал Джамшид, морщась от боли: у него была ранена рука. — Это какие-то новые... Раньше их здесь не было.             Охрана тоже понесла потери. Двое были убиты наповал стрелами, один пал от меча, а ещё пятеро получили раны разной степени тяжести. Зарянка тут же принялась за лечение раненых светом Лалады, а на свою царапину махнула рукой. Заживёт, не пройдёт и суток.             — Благодарю тебя, любезная Зарянка, — сказал Джамшид, когда женщина-кошка промыла ему рану водицей из Тиши, которую возила с собой в большой фляжке, а потом зашила белогорской нитью и влила изрядное количество света Лалады.             Купец Истома остался невредим. Он был бледен, но бодрился и хорохорился. Ему случалось и прежде попадать в переделки, но нападению такой многочисленной шайки он подвергся впервые.             — Вот же проклятое место, — процедил он, оглядывая угрюмые скалы. — Как оно, говоришь, зовётся?             — Зубы Джинна, — повторил Джамшид. — Власти Маганшахера время от времени чистят эти места от разбойников, но, видно, находятся новые охотники до чужого добра.             — Эх, сюда бы пару сотен наших кошек-дружинниц, — промолвила Зарянка. — Эти засранцы надолго бы нас запомнили!             — Да, хорошая была бы зачистка, — кивнул Джамшид. — Но это надо согласовывать с властями Маганшахера. Нужно, чтобы они попросили Белые горы о помощи в борьбе с преступниками, орудующими в окрестностях.             — А ты мог бы устроить такие переговоры? — спросила Зарянка. — Мысль-то хорошая. Безопасность торгового пути — вещь важная и нужная.             — Попробовать можно, у меня есть кое-какие связи, — ответил караванный вожатый. — Думаю, власти Маганшахера примут помощь с радостью. О белогорских воительницах там, конечно же, наслышаны.             Чтобы раненые могли немного оправиться после лечения светом Лалады, караван вынужден был сделать привал. Но тут случилось неожиданное: охранники, которых легко зацепило стрелами и которые должны были выжить, умерли в ту же ночь в страшных мучениях. Сотрясаемые рвотой и судорогами, они хрипели и корчились, и Зарянка ничего не могла сделать, чтобы их спасти.             — Похоже, стрелы были отравлены, — высказал догадку Джамшид, бледный как смерть. Счастье, что его рана была от меча, а то и его постигла бы такая же страшная участь.             Нехорошая догадка ёкнула в кишках у Зарянки, она потрогала свою царапину, которая горела неприятной, дёргающей болью. Джамшид посмотрел на неё и всё понял без слов.             — Надеюсь, любезная Зарянка, твоя кошачья природа справится с ядом, — промолвил он. — Вы, оборотни, выносливы, на вас легко заживают раны, которые человека свели бы в могилу... Будем надеяться, что и яд твоё сильное тело победит.             — Твои слова бы да Лаладе в уши, — пробормотала Зарянка, холодея. — Выжить мне ой как нужно. Меня невеста ждёт.             — Держись, сестрица, — сказал Туга, стиснув плечо женщины-кошки и сверля её пристальным взглядом, полным дружеской заботы и тревоги. — А о том, чтобы глазки прижмурить, даже думать не смей, поняла?             — Постараюсь, дружище, постараюсь, — проронила Зарянка глухим, неузнаваемым голосом.             Её лицо уже подёрнулось нездоровой бледностью, да и чувствовала она себя как-то подозрительно и странно. Её подташнивало и мутило, волнами накатывала слабость, а в глазах временами темнело.             — Что-то худо мне, братцы, — вынуждена была она признаться на исходе ночи.             Она долго молчала, не желая тревожить сон товарищей, но когда почувствовала, что ей неумолимо становится хуже, всё-таки подала голос.             — Не вздумай! — погрозил кулаком Туга. И обратился к караванному вожатому: — Джамшид, ты в этом разбираешься, как я погляжу... Скажи, она выживет?             — Да почём же мне знать, друг мой? — ответил тот, разводя руками. — Я ведь не лекарь, я могу лишь строить предположения, как и вы. Мне не ведомо, что это был за яд и существует ли противоядие.             Зарянка уже несколько раз прикладывалась к своей фляжке с водой из Тиши, и ей на время легчало, силы как будто немного возвращались, а дурнота отступала, но когда пришла пора сниматься со стоянки и двигаться дальше, в Маганшахер, она поняла, что не может подняться. Ноги не повиновались ей, хотя руки ещё могли двигаться, как и вся верхняя половина тела.             — Ещё этого нам не хватало! — воскликнул купец Истома обеспокоенно. — Зарянушка, ну что ж ты расклеилась-то? Ты же женщина-кошка, давай, выздоравливай, сестрица! Как же я буду без тебя, а?!             А Зарянке думалось о том, что вещее сердечко Айганшхик предчувствовало беду. И вот она, беда, приключилась... И неизвестно, чем она для неё закончится. Просто хворью или чем похуже?             В Маганшахер она приехала уже на повозке. У неё двигалась левая рука, голова и два пальца на правой. Всё остальное стало словно чужим. Холод, жар и боль обездвиженное тело чувствовало, но очень слабо. Когда они прибыли в караван-сарай, Зарянку устроили на постели, а Джамшид отправился на поиски лекаря.             Он вернулся спустя час, ведя с собой высокого чернобородого мужчину в белом тюрбане и тёмных одеждах. Борода покрывала щёки незнакомца до самых скул, а ресницы его были такими густыми и тёмными, что глаза казались подведёнными тушью.             — Это лекарь, его зовут Фереддин, — представил незнакомца Джамшид. — Он мой соотечественник.             Фереддин разбирался в ядах и сразу определил, каким зельем были отравлены наконечники. Яд этот добывали из рыбы, обитавшей в подземном озере Сойвикёль, и не было человеку от него спасения. Действовал он не сразу, а спустя несколько часов. Противоядия не существовало. Преимущественно он поражал мозг и нервы, поэтому отравленный умирал от полной рассогласованности в теле. Он не мог дышать, не мог двигаться, его грудь просто забывала, как вздыматься и втягивать воздух. Фереддин был удивлён, что Зарянка всё ещё жива. Ему ответили, что она — оборотень, женщина-кошка из страны, называемой Белые горы, и лекарь, покивав, сказал, что это всё объясняет. Оборотни, безусловно, гораздо крепче и выносливее людей.             — Не нравится мне этот лекарь, — шепнул Туга купцу. — Мутный какой-то мужик, и глазки у него бегающие. А едва он заслышал о разбойниках с отравленными стрелами, сразу как-то забеспокоился. Слушай, Истома Дубрович, может, он пособник грабителей? Что, если они ему заплатили, и он сварил для них эту отраву? Что-то боязно мне ему Зарянку доверять... Ещё загубит её! Чтоб свидетелей убрать!             — Хм! — нахмурился купец, присматриваясь к лекарю. — Мутный, говоришь? Да что-то не показался он мне подозрительным... Хотя... леший его знает, может, ты и прав.             Он поманил к себе Джамшида на пару слов. Они пошептались в углу, стараясь при этом не смотреть в сторону лекаря. Говорили они на молви, а этого языка Фереддин не знал. Лекарь старался держаться невозмутимо, но глаза у него действительно время от времени беспокойно бегали. Так не мог вести себя невинный и непричастный к преступлению человек, в этом было что-то недоброе и сомнительное. Купец нахмурился.             — Эй, ребята! — приказал он охранникам. — Вяжите-ка этого учёного мужа! Похоже, он отравитель! Сдадим его властям Маганшахера, а там уж разберутся. А для Зарянки придётся искать иного врачевателя.             Не успел Фереддин и пикнуть, как его скрутили и вывели из комнаты. Он кричал и возмущался на своём языке, пытался вырваться, но руки у охранников были крепкими. Джамшид написал подробное сопроводительное письмо правителю города, в котором рассказывал, в чём подозревается сей человек и на каких основаниях. По его словам, с правителем Маганшахера он был в хороших отношениях, оказывал в своё время ему услуги, а значит, тот прислушается к его доводам и разберётся с подозрительным врачом. Отдав письмо охранникам, Джамшид снова отправился на поиски целителя и вскоре привёл седобородого благообразного господина по имени Багдияр. Услышав о яде из рыбы, тот покачал головой и сказал, что лекарственные снадобья тут не помогут, вся надежда на собственную природную силу женщины-кошки. Можно лишь с помощью обильного питья воды и мочегонных отваров способствовать очищению тела от яда. Ничего определённого о судьбе Зарянки лекарь сказать не мог и не брался предсказывать, выживет ли она или погибнет, а если поправится, то насколько быстро. Эта отрава чрезвычайно сильна и смертоносна, обычно она убивает сто человек из ста, сказал лекарь, но женщина-кошка крепче человека, а значит, может и побороться с ядом. По мнению врача, свою роль, возможно, сыграло и то, что ранка совсем небольшая и яда через неё проникло в тело не так много — гораздо меньше, чем у погибших охранников.             — Мне бы в родную Белогорскую землю вернуться, — чуть слышно прошептала Зарянка. — Уж там девы Лалады исцелили бы меня... Водицей из Тиши, медком тихорощенским или ещё как... Да и сама родная земля пособила бы, жизненных сил добавила. Да боюсь, что не переживу обратную дорогу...             О перемещении через проходы и речи не шло, вместе с утратой подвижности Зарянка потеряла и эту способность. А если везти её обратно повозкой... Неизвестно, могла ли она выдержать такой путь.             — Мда, — пробормотал купец, огорчённый такими неутешительными новостями. — Куда ни кинь, всюду клин...             Было решено пока оставить Зарянку в постели и понаблюдать за ней несколько дней. Если выяснится, что она в ближайшем времени не умрёт и станет сопротивляться яду, можно будет и рискнуть — отправить её домой на повозке. Лекарь прописал ей голод и обильное питьё подслащённой мёдом воды. Купец, повздыхав и погоревав о Зарянке, отправился с Джамшидом по торговым делам: товары сами себя не продадут, как известно. Верный друг Туга остался приглядывать за женщиной-кошкой и ухаживать за ней.             — Сдаётся мне, дружище мой Туга, — прошептала Зарянка, — что это меч мой, подарок родительницы Млады, потихоньку мне пособляет, держит меня на плаву, сил придаёт и жизнь поддерживает... В нём мощь моей земли родной, великая сила! Лекарь говорит, что яда в меня проникло мало, оттого я и не померла пока, но я смекаю, что именно клинок белогорский своё спасительное дело делает. Положи-ка его ко мне поближе...             — Вот он, сестрёнка, — с готовностью отозвался Туга, кладя великолепный белогорский меч двадцатилетней выдержки рядом с женщиной-кошкой и любовно поглаживая его богатые ножны. — Славный товарищ у тебя! Добрый подарок тебе твоя родительница сделала! И коли ты права, и он впрямь тебе жизнь спасает, то я готов ему поклониться!             И Туга, склонив голову, почтительно и с благодарностью коснулся прохладных ножен лбом.             — Уж ты спаси мою сестрицу, меч добрый, — проговорил он задумчивым шёпотом, с надеждой и мольбой во взгляде, устремлённом на чудесное оружие.             И его крепкая широкая рука умелого воина легла на ножны, погладила их с восхищением и бережной, благоговейной нежностью. Самую прекрасную на свете женщину он так не приласкал бы, как этот удивительный меч!             

5

                         Айганшхик проснулась в слезах: во сне она очутилась возле тихого озера, окружённого высокими деревьями. На берегу стояла постель, а на ней, бледная и неподвижная, лежала Зарянка. Девушка бросилась к женщине-кошке, принялась её тормошить, гладить её лицо и покрывать его поцелуями.             «Айгуша... Радость моя, пташка», — слетел с бескровных губ Зарянки еле слышный шёпот.             «Что с тобой стряслось, Зарянка?! — склоняясь над избранницей и вороша пальцами её волосы, спрашивала Айганшхик. — Ты больна? Ранена? Я чувствовала, я знала, что случится беда! Не зря я не хотела тебя отпускать!»             Зарянка смотрела на неё с усталой нежностью.             «Ты была права, милая... Вещее у тебя сердечко, верно оно почуяло беду. Ты только не плачь и не пугайся, моя звёздочка... Я сейчас лежу в Маганшахере на постоялом дворе и не могу встать. У меня двигается только одна рука и голова. В пути на караван напала шайка разбойников. У них были отравленные стрелы. Яд добывают из рыбы, что обитает в подземном озере... Одна стрела оцарапала меня... Мои товарищи из охраны, которых тоже задели стрелы, умерли в ту же ночь, а я ещё цепляюсь за жизнь. Ради тебя, моя ладушка... Я должна вернуться к тебе, и наша свадьба должна состояться...»             Айганшхик, помертвевшая от ужаса и горя, тряслась мелкой дрожью. Слабая левая рука Зарянки легла на её руку.             «Прошу, не раскисай, не теряй боевого духа, моя красавица, — улыбнулась женщина-кошка. — Ты у меня храбрая, умная и предприимчивая девочка, ты не растеряешься, я верю...»             На этом сон внезапно прервался: Айганшхик разбудила возня женщин в шатре. Сев в постели, девушка некоторое время ничего не видела от слёз и не могла прийти в себя. Её сердце предчувствовало! Так она и знала, что случится что-то страшное!             Женщины, увидев её состояние, принялись участливо расспрашивать.             — Сон дурной привиделся, — отмахнулась она от их квохтанья.             Это не мог быть просто сон. И воображение не могло разыграться, слишком всё правдоподобно, с подробностями: яд из подземной рыбы, погибшие товарищи из охраны, постоялый двор, одна работающая рука... Она не могла вообразить себе такого сама. Это весточка от Зарянки, это она разговаривала с Айганшхик через сон! Девушка не усомнилась в этом ни на миг, её чуткое сердце улавливало правду.             Смахнув слезинки, она бросилась к хану и всё рассказала.             — Отец, я должна ехать к ней! Я должна отправиться в Маганшахер! Она лежит там недвижимая, сражённая ядом! — восклицала она с горящими решимостью глазами.             — Даже если это не просто сон, путь опасен, — ответил хан. — Я не могу отпустить тебя одну, дитя моё. Я дам тебе отряд охраны.             На самом деле Диярдигей слышал о способности дочерей Лалады общаться посредством снов, а потому не принял рассказ дочери за плод её воображения, подстёгнутого разлукой с избранницей. О смертоносном яде из подземной рыбы он также знал из рассказов купцов и путешественников, а также понимал, что упрямую и своенравную дочь ему не запереть дома, не остановить. Тревожно ему было за неё, беспокоилось его отцовское сердце, но Айганшхик всей душой рвалась к своей суженой, и сквозь пелену слёз в её глазах сверкал огонь страсти и неудержимой решимости. Препятствовать такой боевой и неукротимой, да к тому же ещё и влюблённой девушке — навлекать ещё худшую беду, чем та, что уже случилась, поэтому хан принял решение не удерживать дочь дома, не отговаривать её, а посодействовать. Покрыв хана поцелуями и стиснув его в объятиях, Айганшхик прошептала:             — Отец, ты самый лучший на свете! Я знала, что ты всё поймёшь! Благодарю тебя!             Девушка ещё собиралась в дорогу, а хан уже писал письмо белогорской княгине, в котором рассказывал о беде, приключившейся с одной из её подданных на чужбине, и просил принять меры и оказать Зарянке помощь — послать к ней белогорских целительниц или лекарственные снадобья. Вручив письмо гонцу и велев ему взять самого быстрого коня, Диярдигей про себя молился, чтобы помощь подоспела вовремя. Если женщина-кошка погибнет, не дождавшись лечения, горе его дочери невозможно будет ни описать, ни измерить.             Гонец ускакал, тронулась в путь и Айганшхик. Она сама правила кибиткой, в которой у неё была походная постель, достаточно съестных припасов, а также тёплая одежда на случай плохой погоды. Десять самых опытных и искусных ханских воинов сопровождали девушку. У них тоже имелась своя кибитка для ночёвок, а также сопроводительная грамота от Диярдигея, написанная на нескольких восточных языках и снабжённая его печатью. Айганшхик была вооружена луком и стрелами, а также кинжалом. Колечко для перемещений Зарянка, увы, не успела ей подарить...             Гонец уже покинул кангельские степи и мчался через Воронецкую землю, а Айганшхик в это время приближалась к постоялому двору. Там она ожидала найти более удобный ночлег, чем в кибитке под открытым небом. Денег у неё с собой было достаточно, и хозяин, заполучив в свою ладонь пару золотых монет, сразу гостеприимно засуетился и отвёл девушке и её вооружённым спутникам самые лучшие комнаты для отдыха.             Укрытая походным одеялом, взятым из дома, Айганшхик спала на постоялом дворе, и её прекрасное лицо даже во сне имело грустное и тревожное выражение. Когда утреннее солнце проникло в окошко и коснулось её лба, в это время у гонца случились неприятности. Из-за деревьев вылетела стрела и поразила его коня. Ловкий всадник успел соскочить с седла и не был придавлен падающим животным.             Стрела с остро заточенным костяным наконечником перебила крупный сосуд, и конь, хрипя, истекал кровью. А виноват в этом несчастье был бородатый деревенский охотник, который гнался за диким кабаном. Смущённо выйдя из-за деревьев, он приблизился к сокрушённому гонцу. Тот, увидев у него в руках лук, всё понял и в ярости схватился за меч, а мужик упал ему в ноги и завопил:             — Не гневайся, господин! Не желал я зла, то нечаянно вышло! Не туда стрела улетела! Ой, не убивай, у меня детушки малые!             Гонец передумал рубить, но душу всё-таки отвёл — поставил мужику фонарь под глазом. Он шипел и ругался на своём языке, бранил охотника на чём свет стоит, тыкал пальцем в важное послание. Вспомнив несколько слов на молви, злобно выплюнул:             — Балда! Дубина, пустой башка! Моя письмо от хан Диярдигей к княгиня-кошка доставлять, а твоя конь убивать! — И гонец снова осыпал всклокоченную голову мужика самыми грязными ругательствами, какие только существовали в кангельском языке.             Мужик слов не понимал, но по тону чувствовал, что его бранят. Когда до него дошло, какому важному государственному делу он помешал, он окончательно перепугался. И животину жалко, по всему видно — отличный конь был, быстроногий. Как всякий деревенский человек, мужик скотину ценил. Скорбно вздохнув, он повторил:             — Ты уж прости, господин проезжий, не хотел я беды! Нечаянно получилось. Ты скажи, как мне тебе помочь?             — Да чем твоя помогать, башка пустой! — отчаянно вскинул руки гонец.             Он покачивался и подвывал, убиваясь о своём коне. Где ещё такого найти! Впрочем, с паршивой овцы — хоть шерсти клок, и гонец велел мужику отвести его в деревню и предоставить ему кров для отдыха, а также харчи. Охотник, дабы загладить вину, услужливо исполнил всё, что от него требовали.             Айганшхик, позавтракав и умывшись, не стала задерживаться на постоялом дворе и двинулась в дальнейший путь. Ей дорог был каждый день. Сытые и отдохнувшие кони везли споро, и за следующие сутки путешественники проделали большое расстояние.             Перепуганная семья охотника между тем всеми силами старалась услужить сердитому гонцу. Они выставили на стол всё самое лучшее. Привыкшему к мясной пище степному гостю непривычна была такая еда, от грибочков солёных у него случилось несварение, и весь следующий день он страдал животом — бегал на двор, не завязывая штанов. Охотник ругал свою бабу:             — Зачем ты, дура, ему грибы подсунула? Они, степные люди, конину жрут, у них животы по-иному, чем у нас, устроены!             — Да нешто я знаю, чем его кормить надобно? Где ж нам яств иноземных раздобыть? Что сами едим, тем и гостя потчуем! — отвечала женщина плаксивым, несчастным голосом. — Уж и так расстаралась, поставила самое лучшее, что было!             — Дак ведь знамо дело: что нам хорошо, то кангелу — смерть! — укорял охотник. — Осерчает гость, ещё порубит всех! Ох, дура ты, дура! Под беду нас подвела!             В это время сердитый гость возвращался со двора после очередного приступа живота. Штаны он поддерживал руками и не завязывал: всё равно приходилось ежеминутно стаскивать. Хозяева виновато съёжились, а гонец с болезненно-бледным, но грозным лицом обрушил на них град кангельских ругательств. Он хотел было угостить мужика тумаком, но тут у него снова скрутило живот, и охотник избежал трёпки. Гонец со стоном повернулся и измученно заковылял на двор.             — Вот же напасть приключилась, — шёпотом жаловалась жена охотника. — И не ругай меня, муженёк, ты сам виноват: зачем коня убил? Не убил бы коня, не пришла бы беда на нашу голову!             — Да сколько раз повторять — нечаянно я! — взревел мужик. — Сам не рад!             А со двора послышался крик: из загона вырвался бык и погнался за гостем. Не понравился ему, видать, гонец. А может, тот чем-то ему досадил. Степняк с воплем удирал от разъярённого животного, но спущенные штаны сыграли с ним злую шутку. Он растянулся посреди двора, и бык точно подцепил бы его на рога, если бы не выскочивший хозяин. Мужик отогнал быка дубиной и закрыл в загоне, а гонец вскочил, отряхиваясь и ругаясь. Его голый зад успел сверкнуть на солнышке, но он быстро прикрыл его штанами. На крылечке заливались смехом ребятишки — мальчик лет семи и две девочки помладше.             — Батяня, батяня, дяденька в быка камешки кидал! — сообщил сынишка. — Вот он и осерчал!             Охотник развёл руками:             — Сам виноват, господин проезжий. Нечего было скотину злить.             А у гостя — видимо, от пережитого испуга — отчаянно забурлило в животе, и он ускоренным шагом уковылял за угол. Тут уже к смеху детей присоединился и хозяин.             — Ничего, ничего, господин проезжий, нет худа без добра! Зато кишочки почистились знатно! — крикнул он ему, хлопая себя по коленям и скаля из густой бороды зубы в хохочущем рту.             Когда гостю стало получше, он заявил, что должен раздобыть нового коня, чтобы продолжить свой путь. И желательно, чтобы не хуже прежнего. А где ж такого скакуна достать? В деревне водилась только рабочая скотинка, а рысаки — в княжеской конюшне.             — Тогда веди моя к ваша кинязь! — величаво потребовал гонец.             В тех местах правил удельный князь Буята (он приходился вассалом великому князю Воронецкому). Когда прибыл гонец, властитель изволил пребывать на звериной травле, а его люди, не разобравшись, встретили гостя неласково. Гонец вёл себя заносчиво, был наглым и напористым, требовал к себе почтительности и чуть ли не раболепия. Лопотал на ломанной молви, что он-де посланник от хана Диярдигея к княгине-кошке, и ему, дескать, нужно добыть самого лучшего коня.             — Ну так добывай, мы тут при чём? — равнодушно ответил княжеский слуга.             — Моя слышать, самый лучшая конь — у кинязь! Деревня — нет хорошая конь! Моя должна быстро-быстро ехай! Грамота доставляй! — отвечал гонец.             Слуга был родом из приграничного селения, которое издавна подвергалось набегам степняков, а потому имел все основания не любить кангелов. Он неприязненно поглядел на гонца, который вёл себя по-хозяйски, не в меру нахраписто, и требовал почестей. С какой бы стати оказывать ему тёплый приём?             — Ишь, выискался тут косоглазый, коня ему подавай, — процедил сквозь зубы слуга. — А ну, ребята, вздуем его!             Гонца поколотили и бросили на сеновале приходить в себя. Господин с охоты приедет — разберётся.             Князь Буята прибыл с охоты весьма хмельным и весёлым, на рассказ о каком-то гонце махнул рукой:             — Утром посмотрю. Сейчас устал!             Но и утром князь не изъявил желания уделить внимание гостю и его просьбе, уехал по делам. Гонец так и сидел на сеновале связанный, только какая-то сердобольная служаночка поднесла ему водицы и хлебушка пожевать. Развязать не развязала — не имела права, боясь наказания, но покормила и напоила с рук.             — Развяжи моя, глупый баба! — прохрипел гонец. — У моя важный поручения!             — И-и, господин, не серчай — не могу! — замахала руками девушка. — Коли узнают, что выпустила тебя — плетей дадут! Нет, и не проси, гость уважаемый! Нельзя мне!             Только на исходе седмицы князь Буята соизволил вспомнить о гонце. Услышав, что у того письмо к белогорской княгине, схватился за голову, накинулся с упрёками на своих слуг:             — Вы что творите, дурни?! Это ж государственное дело!             — А почто он, стервец узкоглазый, наглеет и на чужой земле хозяином держится? — оправдывались слуги. — Сам виноват, что без уважения пришёл и требовать стал! Никто тут не обязан перед ним шею гнуть!             Но и сам князь был хорош — не разобрался сразу, отмахнулся, а потом и забыл. Но винил он, конечно же, слуг:             — Чего ж вы мне, дуралеи, не напомнили про гостя сего?             — Дак, господин-батюшка, ты сам изволил рукой махнуть — мол, не хочу слышать, — снова отвечали княжеские люди. — А мы и не хотели тебя беспокоить, докучать.             Буята зарычал, воздев руки.             — Ох, дуболомы, дурные головы, мозги куриные! Понимать ведь надо, что гонец иноземный — дело важное, государственное! Надо было всё равно мне напомнить, даже ежели я и рукой махнул!             — Виноваты, князь-батюшка, — понурили головы слуги.             Буята велел развязать гонца, напоить-накормить, в баньке помыть, всячески ублажить. Слуги исполняли приказ неохотно, с кислыми лицами, уж очень недолюбливали степняков, но князь сказал — дело государственное. Когда Буята счёл, что принёс достаточно извинений иноземному гостю за нелюбезный приём, он поинтересовался:             — Что у тебя за просьба, гость уважаемый?             — Моя нужна хорошая конь! — ответил гонец. — Моя конь пал от стрела глупый мужик. Моя слышать, хорошая конь только у твоя.             — А, так тебе конь нужен! — обрадовался князь, готовый всячески заглаживать вину своих слуг-недотёп. — Пойдём, гостюшка любезный, на мою конюшню, там и выберешь себе скакуна, какого пожелаешь!             Впрочем, и у самого князя душа не очень-то к кангелам лежала, но ради государственного дела он вынужден был проявлять внимание и любезность. Выбор гонца пал на лучшего скакуна Ветерка, которого Буята особенно любил, а потому скрипнул зубами. Очень не хотелось расставаться с любимцем, но гость есть гость, к тому же, иноземный. Гостю отказывать нельзя, обидится. Так и до распри недалеко. Уж лучше сейчас коня отдать, чем потом последствия разгребать.             Гонец ускакал на Ветерке, а Буята снова издал рык и тряхнул кудрями. Неприятный гость, да дело-то государственное!             Однако на этом злоключения гонца не закончились. Во владениях другого удельного князя, Даролюба, его задержали княжеские воины. Урок гонцу, видимо, не пошёл впрок, и он снова начал вести себя с прежней заносчивостью. Людям князя это, конечно, не понравилось, и они без особых разбирательств бросили его в яму-сруб, засыпав по шею сырой холодной землёй. К тому времени погода испортилась, стала по-осеннему промозглой. В таком положении гонец проторчал четыре дня, от холодной земли простудился, и извлекли его уже едва живого. Письмо за пазухой у гонца отсырело, хоть и было завёрнуто для сохранности в кожу, часть строчек расплылась, и князь Даролюб, пытаясь их разобрать, хмурился и ругался. Ясно было одно: дело государственное и важное.             Заболевшего гонца лечили как могли, но он провалялся в постели долго — полтора месяца. Думал князь Даролюб, думал, да и решил, что письмо нужно всё-таки доставить княгине-кошке. Когда ещё гонец очухается-то? Вот и послал он своего человека в Белые горы.             Но человек этот оказался тем ещё недотёпой — утопил послание в воде: провалился в пруд, когда ехал через подгнивший мостик. Выловить-то он грамоту выловил, развернул и даже на солнышке просушил, но письмена стали совсем расплывчатыми.             В общем, доставили письмо... Белогорская княгиня вертела его и так, и этак, пытаясь разобрать написанное. Ей удалось понять лишь то, что с какой-то из её подданных случилась беда на чужбине, а с кем именно и какая беда — то, увы, смыла вода. Созвала княгиня на совещание своих Старших Сестёр, и стали они вместе думать, как быть.             А тем временем в пути на кибитки Айганшхик и её охранников напала шайка разбойников численностью около двадцати человек. Воины хана вступили с ними в бой, защищая свою госпожу, а девушка пряталась в кибитке. Когда один из негодяев ворвался внутрь и со зловещим оскалом прорычал: «А ну-ка, кто это у нас тут такой славный?» — в лицо ему ударил сапог ханской дочери. Разбойник вылетел из кибитки и покатился кубарем по земле, а следом за ним выскочила и девушка, сжимая в руке белогорский клинок — легендарный подарок Смилины. Не только воинов Диярдигей с нею отправил, но и дал с собой этот меч, чтобы тот защитил её в трудный час. И такой час настал, пригодилось славное и великое оружие.             Девушка ощущала ласковое тепло, согревшее ей ладонь. Удивительное живое оружие наполняло её тело силой и решимостью, за спиной точно крылья развернулись. Несмотря на свои размеры (он был рассчитан на крупного воина), меч оказался совсем не тяжёлым для её руки: он чудесным образом подлаживался под неё и помогал ей. Под одеждой Айганшхик была защищена кангельской кольчугой.             Хан знал, что его дочь — боец. И она, стиснув зубы, ринулась в схватку, дабы не посрамить отцовское имя и не обмануть его веру в неё. Она знала, чья кровь течёт в её жилах, а чудо-оружие вливало в неё такую ослепительную отвагу, что противники ошалели и шарахнулись в стороны, когда она взмахнула мечом.             И это был не просто взмах. Древняя волшба Смилины, сосредоточившись на острие сгустком света, ударила одному из разбойников в грудь. Тот отлетел, точно от встречи с таранным бревном. «Вот так меч! — удивилась про себя Айганшхик. — Он разит противника, не касаясь его!»             Ещё один круговой взмах — и сразу пятеро разбойников разлетелись в стороны, а девушка торжествующе рассмеялась.             — Ну, кто ещё хочет отведать моего клинка? Давай, подходи!             Одной рукой она сжимала грозно поднятый меч, другой подманивала к себе противников. Её охранники тоже не зевали — воодушевлённые помощью древнего оружия, они с удвоенной яростью сражались. Хоть разбойники и были людьми отчаянными, драться умели неплохо, но Айганшхик сопровождали профессиональные воины, причём хан отобрал самых лучших, заботясь о безопасности дочери. Бой кипел, лилась кровь, лязгали клинки. Девушка, окружённая несколькими грабителями, описывала мечом сияющий круг, и луч силы гудел, рассекая пространство. Злодеи отшатывались, не решаясь броситься на обладательницу столь мощного оружия — судя по всему, ещё и наделённого волшебной силой. Путешественница выглядела хрупкой, но глаза у неё были бешеные.             — Ну, что, струсили? — прорычала она, скаля красивые зубы и сверкая яростным взглядом. — Сражайтесь же, если вы не тюфяки с соломой!             Занося белогорский меч, она бросилась на них сама. Она соединяла боевые приёмы с плясовыми, сильные ноги искусной танцовщицы подбрасывали её в прыжках, точно мощные пружины, но в том была не только её собственная заслуга. Сил ей придавал клинок. Он точно наделял её незримыми крыльями.             Подскочив, она очутилась на крыше кибитки. Разбойники, задрав головы, пытались достать её секирами и копьями, но меч срубал деревянные древки, точно сухие былинки. Айганшхик вращала им, скаля зубы и сверкая неистовыми глазами, а из её горла нёсся леденящий душу боевой клич воинов её отца. Этот звук походил не то на хохот гиены, не то на клёкот орла. Сгустками силы она стреляла в противников, а один из них уже целился в неё из лука.             Стрела пропела, но чудесный клинок спас девушке жизнь. Он сам развернул её в сторону опасности, и она ощутила, как её рука сама собой вскинулась. Стрела ударила в повёрнутый плашмя меч, который сработал как щит. Наконечник рассыпался, древко переломилось, а в следующий миг Айганшхик уже поразила стрелка лучом силы.             Она перепрыгнула на вторую кибитку, чтобы помогать своим охранникам. Нескольких разбойников она поразила лучом в головы. В неё пытались метать ножи и камни, но она вертелась волчком и отбивала все броски. Её с детства обучали боевым приёмам, она и сама была хорошей воительницей, но меч в её руке творил поистине устрашающие врага чудеса.             — Вы запомните мой танец надолго! — крикнула она.             Прыжок — и она поскакала по головам разбойников, точно по камням через ручей. Перекувырнувшись в воздухе, она эффектно приземлилась остриём меча точно на макушку одного из грабителей, и он вошёл в его череп с ужасающим хрустом. Айганшхик встала ему на плечи, выдернула меч и совершила новый подскок с переворотом, а труп рухнул, заливая землю кровью. Другой разбойник целился в неё копьём, но она в полёте срубила древко, ударила его ногами в грудь и прикончила мечом. В неё со свистом летел нож, но она выставила перед собой клинок, и тот ударился о него. Лезвие — пополам, а отлетевшая рукоять ударила ещё одного грабителя в висок. Тот рухнул без памяти.             Не зря она тратила дома много времени, совершенствуясь и в плясовом, и боевом искусстве, постоянно работала над своей телесной крепостью, гибкостью и ловкостью, упражнялась в высоких прыжках и переворотах в воздухе. Сейчас всё это ей пригодилось для обороны, но её главным союзником и спасителем стал меч. Она ощущала его родное тепло, и ей казалось, будто Зарянка и весь её род помогают ей, вливают в неё свою белогорскую силу. Стиль её боя представлял собой смесь акробатических трюков, танца и собственно фехтования.             Она приземлилась в великолепный шпагат, опираясь ногами на плечи двух своих охранников. Из этого положения она сразила лучом силы четырёх разбойников. Воины помогли ей взлететь, подкинув её вверх, и девушка птицей взмыла в воздух. Из высшей точки прыжка она убила ещё двоих грабителей, после чего приземлилась на крышу кибитки. Разбойники дрогнули и побежали. От шайки осталось меньше половины.             Айганшхик соскочила на землю. Воины обступили её.             — Айганшхик-ханым, да это не мы тебя защищали, а ты — нас!             — Это всё меч, — устало улыбнулась она. — Я тут совсем ни при чём.             В ней ещё пульсировал жар, сердце толкало кровь по жилам, и та шумела в висках. Следовало отдохнуть, но она спешила покинуть место стычки, чтобы поскорее добраться до проклятого Маганшахера, будь он трижды неладен...             С мечом в руках она продралась сквозь Зубы Джинна, где ещё орудовали остатки шайки, напавшей на караван купца Истомы. Двое её охранников были ранены отравленными стрелами и умерли в дороге, но торговый город был уже совсем близко. А значит, близко и Зарянка.             В Маганшахере было несколько караван-сараев, и пришлось обойти их все, чтобы выяснить, в котором из них остановился Истома. Сердце девушки билось учащённо: всё ближе цель, скоро она увидит избранницу! Если та, конечно, ещё жива...             Исхудавшая левая рука женщины-кошки дрогнула на одеяле в сторону Айганшхик, застывшей на пороге комнаты со слезами на глазах. Девушка не проронила ни одной слезинки в пути, хотя была измучена тревогой за избранницу, тяготами дороги и стычками с разбойниками, и сейчас всё накопившееся прорвалось. Маленькая и хрупкая, опоясанная белогорским мечом, она стояла, прижав пальцы к дрожащим губам и неотрывно глядя на Зарянку.             Туга вскинул голову и посмотрел на вошедших. За спиной у ханской дочки грозно возвышались кангельские воины в полном боевом облачении — с непроницаемо-суровыми лицами, вооружённые до зубов. Сама девушка, сверкая влажными глазами, несколько мгновений пожирала взглядом женщину-кошку, а потом у неё вырвался всхлип.             — Зарянка...             Губы женщины-кошки дрогнули в слабой улыбке.             — Айгуша... Ягодка моя... Ты здесь...             Туга был смущён и озадачен тем, как Айганшхик бросилась к Зарянке и, заливаясь слезами, принялась покрывать бурными и неистовыми поцелуями её лицо. Она гладила её впалые бледные щёки и целовала так жадно, страстно, бессчётно, что не возникало и тени сомнения: это любящая женщина. Равнодушная женщина не проделает такой непростой путь, не окутает крылатыми объятиями, словно бы защищая и ограждая... А главное — у равнодушной женщины не могло быть такого сияющего взгляда, полного боли и нежности.             — Моя ж ты родная, — прошелестел тихий голос Зарянки, которая с трудом смогла поднять единственную рабочую руку, чтобы ответить на ласку невесты.             Её пребывание здесь затянулось: товарищи пока не решались рисковать и отправлять её повозкой в обратный путь. Вдобавок к слабости и обездвиженности у женщины-кошки начались перебои в работе сердца — что-то вроде приступов, после которых она подолгу лежала чуть живая. Торговля Истомы шла успешно и близилась к завершению, и нужно было что-то решать насчёт Зарянки, вот только её состояние оставалось очень скверным. Были большие сомнения в том, сможет ли она перенести путь домой. Лекарь ничем особо не мог ей помочь, лишь составлял для неё поддерживающие жизнь и укрепляющие отвары из целебных трав и семян. Кормили её нежирным мясным и рыбным бульоном, сквашенным молоком и мёдом. На пищеварение тело тратит много сил, сказал врач, поэтому следует давать на желудок очень небольшую нагрузку и обеспечивать больной по возможности самое лёгкое питание. Также от застоя крови и пролежней врачеватель посоветовал переворачивать её в разные положения и растирать тело разминающими движениями — крепкими, но осторожными. Друг Туга, преданно ухаживая за женщиной-кошкой, старательно исполнял все предписания и содержал её в чистоте. Также ради опрятности он уменьшил количество волос на её голове — сбрил всё, кроме одной пряди на макушке. Теперь у них были одинаковые причёски.             — Айгуша... радость моя... Как же ты добралась сюда? — чуть слышно спросила Зарянка, с усталой нежностью глядя на девушку.             Та, улыбаясь сквозь слёзы и скользя подушечками пальцев по её щеке, ответила:             — Ехала потихоньку, вот и добралась...             Её глаза влажно мерцали драгоценными звёздами в обрамлении чудесных волос: она отбросила шапку, и косы рассыпались по её плечам. Женщина-кошка с восхищением залюбовалась ею из-под тяжёлых, усталых век; её рука медленно поднялась и коснулась щеки Айганшхик, а та прильнула к ней. Две сверкающие слезинки скатились из-под её сомкнутых век, влажные ресницы дрожали, равно как и уголки губ. Туга смотрел и думал: дорого бы он дал, чтобы хоть одна женщина так посмотрела на него, как Айганшхик смотрела на Зарянку.             — Но ведь путь опасен, — нахмурилась женщина-кошка.             — Со мной воины моего отца и меч — подарок Смилины, — ласково, успокоительно проворковала Айганшхик. — А опасностей мы совсем не встретили, всю дорогу ехали благополучно.             Ей бы отдохнуть с дороги, но она сразу же включилась в уход за Зарянкой: помогла Туге обмыть её и переменить ей постель, а потом с ложечки поила рыбным отваром. Грязную постель она принялась собственноручно стирать. Когда девушка присела перевести дух, Туга подошёл к ней и вполголоса проронил:             — Не встретили опасностей, говоришь? А откуда кровь на твоих сапогах?             Айганшхик бросила взгляд на свою обувь и смущённо улыбнулась:             — Да так... пришлось немножко повздорить кое с кем.             — Повздорить... ну-ну, — хмыкнул Туга.             Уж он-то, бывалый воин, знал, откуда берётся кровь и в каких количествах. Видно, перед встречей с Зарянкой Айганшхик в чистое платье переоделась, да про обувь забыла. Спустившись в общее помещение, где охранники ханской дочки с удобством отдыхали и вкушали полноценный горячий обед, Туга подсел к ним.             — Что, ребята, жарко было в дороге?             — Мал-мала сражайся, — последовал скупой и сдержанный ответ на ломанной молви. — Два человек теряй. Стрела-яд.             — А госпожа ваша? — полюбопытствовал Туга.             — Айганшхик-ханым — пуще всех враг убивай. — И воин добавил с усмешкой: — Нехорошая люди мал-мала пугай — урок им, не безобразничай. Купец может дорога спокойно возвращайся.             Когда Туга вернулся в комнату, Айганшхик уже закончила хозяйственные хлопоты. Посуда сияла чистотой, на полу — ни пылинки, а сама девушка устроилась рядом с Зарянкой и тихонько мурлыкала ей какую-то песенку на своём языке. Она ласково щекотала женщину-кошку кончиком своей косы, смеялась, ворковала, нашёптывая избраннице что-то нежное и успокоительное. Время от времени её сочные маковые губы обхватывали рот Зарянки, который приобрёл от хвори горьковатый изгиб. Сочтя, что правильнее будет оставить их наедине, Туга вышел во двор — подышать воздухом. Впрочем, воздух здесь был весьма застойный и душный, пахло навозом вьючных животных и отбросами, тухлятиной. Но таков уж большой восточный город. Какая-никакая, а крыша над головой. И постель, и пища, а что пованивает — так им не привыкать. Им и не такое доводилось нюхать.             О том, где усталая Айганшхик ляжет спать, даже вопрос не стоял: разумеется, она устроилась с Зарянкой, потому как места на широкой лежанке хватало.             — Ладно, я лягу за дверью на полу, — сказал Туга.             — Нет, нет, оставайся, — сказала девушка. — Вдруг Зарянке ночью что-то потребуется... Может понадобиться твоя помощь.             Туга замялся, усмехаясь:             — Да как бы... Там, где двое — третьему не место.             Девушка тихонько засмеялась.             — Не стесняйся. Ты не помешаешь.             Обычно воин спал в одной комнате с Зарянкой — для удобства ухода за нею: часто ночью требовалось перевернуть её на другой бок или подложить судно. Теперь он ощущал себя лишним здесь, хотя женщина-кошка была ещё слишком слаба, чтобы позволить себе в постели что-то иное, кроме сна. Даже сейчас, когда с ней лежала столь прекрасная и обольстительная девушка, Зарянка могла лишь любоваться ею, слушать её шёпот и пальцами подвижной руки слегка ворошить её волосы. Туга, кряхтя от неловкости и смущения, устроился на своей лежанке у другой стены и отвернулся.             Сквозь дрёму ему послышались сдавленные всхлипы. Айганшхик плакала, стараясь делать это как можно тише, а Зарянка шептала:             — Ну, ну... Айгуша, рыбка... Звёздочка моя ясная... Я встану. Уж теперь-то, когда ты со мной, дело гораздо быстрее пойдёт на лад. Один взгляд в твои милые глазки наполняет меня радостью... и здравием. Ты исцеляешь меня, моя родная ладушка.             Во тьме душной восточной ночи послышался влажный звук поцелуя, и дыхание девушки понемногу успокоилось. Она склонила голову на плечо Зарянки и обняла её.             — Спи, моя сладкая ягодка, отдыхай, — шепнула женщина-кошка нежно.             Отдых девушке требовался, и продолжительный, но она чуть свет была уже снова на ногах. Понюхав рыбный бульон, она нашла, что он уже начал киснуть, и принялась варить свежий. Комната была снабжена небольшим очагом в стенной нише, чтоб постояльцы могли сами себе готовить; дым выходил через трубу наружу, и Айганшхик деловито орудовала возле огня. С её появлением у них стало уютнее и заметно чище. Также она поставила настаиваться травы, прописанные Зарянке лекарем.             — Ты б сама покушала, ладушка, — сказала женщина-кошка.             — Успею, — улыбнулась та. — Дел по горло!             Когда она вышла во двор проверить кибитки и сохранность вещей, Туга присел рядом с Зарянкой и смущённо начал:             — Слушай, сестрица... Я, кажись, был немного неправ насчёт твоей будущей супруги. Недооценил я её. Жёнушка — что надо. И плясать, и сражаться, и песни петь, и по хозяйству шуршать — всё умеет. А главное... — Туга замялся, задумчиво улыбаясь. — То, как она глядит на тебя — бесценно. Повезло тебе, сестрица, вот что. Такую женщину найти — ещё постараться надо. Вряд ли на всём свете сыщется вторая такая.             Он опустил свою тяжёлую мозолистую руку на её плечо, и они помолчали вместе. Айганшхик, взяв с собой троих воинов и прихватив две большие корзины, отправилась на базар — купить свежих съестных припасов. Когда она вернулась, корзины были тяжелы от покупок: там нашлись свежеиспечённые лепёшки с сыром, свежевыловленная рыба, фрукты, а также отрез простой, но мягкой и приятной к телу ткани на новую постель для Зарянки. Себе девушка купила ворох ленточек и охапку бус, новые серёжки и гребешок для волос, а также не устояла перед восточными благовониями.             — Вот и правильно, милая, — улыбнулась Зарянка. — Хоть порадовала себя, и то хорошо.             — Мне б тебя порадовать хотелось, — мерцая нежной грустью в глазах, ответила Айганшхик.             — Нет никого счастливее меня и так, — ответила женщина-кошка. — Ты со мной — чего ещё желать?             Туга вздохнул.             — Желательно, чтоб ты ещё и встала, сестрица, — сказал он.             — Обязательно встану, — ответила та. — Теперь — непременно.             Женщина-кошка и впрямь заметно повеселела и воспрянула духом с приездом невесты. Тело ещё не повиновалось ей, но рука стала двигаться лучше и подниматься выше, а голос зазвучал бодрее и яснее, прошла вялость и заторможенность, глаза ожили и заблестели. В ней стало больше жизни, она всё больше походила на себя прежнюю, что не могло не радовать и не обнадёживать. Правда, она всё-таки напугала Айганшхик очередным сердечным приступом, хотя по сравнению с предыдущими он был слабее и короче. Но прежних девушка не видела, ей хватило и этого, чтобы испугаться. Окутав Зарянку объятиями-крыльями, прильнув к её щеке своею и зажмурившись, она застыла так с мокрыми ресницами, а её пальцы поглаживали щетинистый висок женщины-кошки. Та, немного вялая и ослабевшая после припадка, чуть слышно шептала:             — Ну, ну... Ничего, рыбка, не пугайся... Всё прошло... Раньше хуже было. А сейчас уж не так худо... Быстро отпустило. Это ты меня исцеляешь, моя маленькая пташка...             Туге думалось порой: а если девушка не захочет с хворой избранницей возиться, возьмёт и уедет, покинет её? Надолго ли её хватит? Но Айганшхик, к своей чести, и не думала сдаваться. Теперь она вместо Туги разминала тело Зарянки своими маленькими, но сильными пальчиками, и женщина-кошка улыбалась: ей было приятно.             — Чувствую тебя... чувствую твои руки, милая. Какие тёплые... А ведь ещё недавно гораздо хуже чувствовала, тело точно чужое было, как чурбан неживой... А теперь вроде и моё... Как будто.             Глаза Айганшхик начинали влажно блестеть, но она сдерживала слёзы и улыбалась в ответ, а потом порывисто бросалась целовать Зарянку. Драгоценными алмазами сверкали её глаза, когда она пожирала нежным взглядом женщину-кошку, и в такие мгновения бывала особенно красивой. Сильные чувства, отражаясь на её живом лице, делали его ещё прекраснее. Самыми удивительными были глаза — жгуче-тёмные, пристальные, нежные и страстные. Их взор обжигал нутро, обдавал сердце огнём, но жгучесть эта была приятная, не губительная. Это был комочек жаркой солнечной страсти, сгусток живительной силы, заразительной и влекущей за собой.             — Ты мой огонёчек живой... Лучик солнечный, — шептала Зарянка. — Как мне тепло с тобой... Чую: жизнь возвращается... Ладушка моя милая...             Ресницы Айганшхик трепетали, она прикрывала глаза, её лицо озарялось внутренней страстью.             — Говори ещё, — жарко шептала она в ответ, касаясь дыханием губ женщины-кошки. — Говори мне слова ласковые...             — Рыбка моя серебряная... Заюшка серенький — хвостик беленький, — согревали её ушко губы Зарянки. — Росинка чистая... Песенка звонкая... Тучка быстрокрылая... Моё счастье сладкое...             Айганшхик, дрожа губами и ресницами, слезинками в глазах и улыбкой, упивалась этой лаской, впитывала её, купалась в ней, и сила её душевного отклика была поразительна. Её лицо становилось напряжённо-одухотворённым, вдохновенным, на нём отражалось и блаженство, и боль, и упоение, и мука... Игрой чувств на её лице можно было любоваться бесконечно, как румяными облаками на закатном степном небе. А порой на неё снисходила серьёзная величественность, точно дуновение грозового ветра, и это выражение в ней также завораживало.             А тем временем настала пора купцу возвращаться домой.             — Что же с тобой делать, сестрица, как тебя везти? — вздохнул Истома, присаживаясь около Зарянки. — Ох, неспокойно мне, боязно за тебя... Склоняется моё сердце к тому, чтоб оставить тебя тут под присмотром: а ну как тебе в дороге хуже станет? А путь-то непростой, сама ехала, знаешь...             — Оставь её со мной, купец, — сказала Айганшхик. — Я её не покину, избранница она моя, судьба мне быть с нею неразлучно в болезни и здравии!             — Я тоже останусь, Истома Дубрович, — добавил Туга. — Удовольствуюсь половинной платой. Друг мне Зарянка и сестра по оружию, не могу её оставить в таком положении.             Посидел купец, подумал, гладя бороду. Человеком он был добрым, о людях, служивших ему, искренне пёкся, а коли хорошо они служили, нанимал снова и снова, и возникало меж ними что-то вроде дружбы. Верных помощников он ценил.             — Эх, сестрица, видать, так и придётся сделать, — подытожил он. — Одно утешает: в надёжных руках ты остаёшься, тут уж я могу быть спокоен. А службу твою ценю, не сомневайся! Ты, когда выздоровеешь и окрепнешь, ко мне заглядывай... Тебе я всегда рад, цену тебе знаю! Впрочем, коли семьёй обзаведёшься, не до скитаний станет, осядешь... Ну, если и не ради службы, так всё равно в гости заходи — просто так.             — Благодарствую на добром слове, Истома Дубрович, — ответила Зарянка. — Верно ты решил, не в силах я пока ехать. Но со мной мой друг и ладушка моя — с ними я быстро оправлюсь. Успехов тебе, купец, и процветания делу твоему. Коль суждено — свидимся ещё.             Уезжая, купец оплатил комнату для Зарянки на два месяца вперёд — таков был его подарок ей за добрую и верную службу, за спасение от разбойников. Заработанные ею деньги за сопровождение в один конец тоже сполна выплатил, с Тугой также рассчитался — никто не остался в обиде. Лекаря Фереддина, к слову сказать, признали виновным в пособничестве преступникам: он сам сознался, что изготовлял яды для разбойников и убийц. Джамшид встретился с правителем Маганшахера и прощупал почву на предмет привлечения белогорских войск для борьбы с головорезами с большой дороги; владыка дал ему понять, что будет рад любой помощи. Оставалось только переговорить с повелительницей женщин-кошек, что Джамшид и намеревался сделать по прибытии в Белые горы. Имелись все основания предполагать, что Белые горы не откажутся от сотрудничества, поскольку они также были заинтересованы в безопасности торгового пути.             Прошло две седмицы после отъезда купца. Зарянке стало чуть лучше: сердце за это время её не побеспокоило ни разу, а ещё у неё наконец появилась подвижность в пальцах обеих ног. Правая рука тоже начала немного двигаться, хотя и хуже, чем левая. Она ощущалась как затёкшая и онемевшая, по коже бегали мурашки, но пальцы уже шевелились, хотя ещё и не могли сжиматься в кулак. Левая окрепла, женщина-кошка могла удерживать её поднятой довольно продолжительное время. Садиться самой пока ещё не получалось, но положительные изменения внушали надежду.             — Это всё оттого что ты рядом, моя ягодка, — не уставала повторять Зарянка, обнимая Айганшхик окрепшей левой рукой. — Моя любимая ладушка...             Почти всё время девушка проводила с избранницей, заботясь о ней; сама ходила на базар за свежими припасами, готовила и убирала. Всего пару раз она позволила себе прогуляться по Маганшахеру не по делу, а ради развлечения, дивясь его многолюдности и пестроте. Отовсюду слышалась разноязыкая речь: сюда стекались для торговли люди с разных концов света. Однажды она увидела проезд правителя по улицам. Владыка ехал в золочёной колеснице, запряжённой четвёркой белых лошадей, чьи головы были украшены султанами из белых перьев; сопровождали его жутковатые огромные воины с чёрной, как уголь, кожей и в белых набедренных повязках. Подведённые чёрной тушью глаза правителя были янтарно-карими, огромный тюрбан сверкал сапфиром во лбу, а на груди красовался бриллиант размером со сливу. Стоя в колеснице, властелин величаво и милостиво кивал, приподнимая руку в приветствии, а жители города бросались наземь в поклонах. Проезд правителя был приурочен к какому-то местному празднику, и улицы наводнили веселящиеся люди. Звучала диковинная музыка, плясали девушки в венках из жёлтых и оранжевых цветов, и Айганшхик чуть не потерялась во всей этой кутерьме. Смеющиеся плясуньи надели на неё цветочное ожерелье и вымазали благовонным маслом.             Вернувшись, Айганшхик взахлёб поведала об увиденном Зарянке. Женщина-кошка, с улыбкой слушая её восторженный рассказ, смотрела на неё с нежностью.             — Как будто сама побывала, — молвила она. — Весело же, должно быть, там было!             Красочный праздник миновал, город снова вошёл в будничную колею. В начале третьей седмицы со дня отъезда купца Истомы Айганшхик заболела. Сначала это походило на небольшое отравление недоброкачественной пищей, но когда расстройство желудка усилилось многократно и начало сопровождаться сильной рвотой, стало ясно, что это опасная и заразная хворь. Пару дней девушка старалась держаться, но потом слегла. Лихорадки не было, тело лишь стремительно теряло жидкость. Туга каким-то чудом не болел и ухаживал за обоими. Говорили, что вспышка этой хвори гуляет по городу, и подцепить её можно с водой и пищей. Заболели и четверо из охранников Айганшхик, а те, кто пока оставался здоров, ухаживали за хворыми.             Когда хворь поразила и Зарянку, стало ясно, что она в её и без того ослабленном состоянии этого не переживёт. Айганшхик, молодая и крепкая, хворала не так тяжело, а вот двое из её охранников скончались спустя три дня после начала недуга. Когда отчаяние достигло своей вершины, за дверью вдруг раздался певучий женский голос:             — Зарянушка! Дитя моё, если ты здесь, отзовись!             Мутные от хвори, глубоко запавшие глаза женщины-кошки приоткрылись, с сухих губ слетело:             — Матушка Дарёна... Туга... открой...             Туга поднялся и отворил дверь. На пороге стояла кареглазая женщина в белогорском одеянии, а с нею — высокая госпожа в чёрном кафтане, белой рубашке с кружевами на груди и высоких сапогах. Её пронзительно-голубые глаза напоминали по своему оттенку глаза Зарянки, а заострённые уши выдавали её волчью природу. Госпожа была навьей.             — Зарянушка! — Кареглазая белогорянка бросилась к женщине-кошке, склонилась над нею и взяла её осунувшееся лицо в свои ладони.             — Матушка, — чуть слышно слетело с губ той. — Вовремя же ты...             — Сон мне тревожный о тебе приснился, дитятко, — дрожащими от слёз губами пробормотала женщина. — Привиделось, что захворала ты... Кинулась я искать госпожу Рамут, нашла её у государыни, а та как раз письмо получила от хана, да только отсырело оно сильно, прочесть невозможно. Только и сумели разобрать, что какую-то из её подданных постигла беда на чужбине... Вот и сошлось всё! Сердце материнское мне подсказало, что беда — с тобой, дитятко! Отчего же ты раньше ко мне через сон не обратилась?             — Не получалось, — простонала Зарянка. — Отрава, видать, так действовала... Только с Айгушей удалось связаться, а потом уж не могла... ни во сне, ни наяву...             — Так, друзья мои, беседовать будете после, — строго и деловито вмешалась навья. — Дело худо, хворь бушует опасная. Зовётся сей недуг холерой, человека в особо тяжких случаях он может убить за пару дней. Оборотни хворают очень легко и выздоравливают быстро, почти ничего при этом не почувствовав, но госпожа Зарянка, как я вижу, ослаблена ещё и другим недугом, её силы подорваны. Если позволите, я незамедлительно приступлю к лечению!             Она вынула из-под кафтана сверкающий всеми цветами радуги камень на цепочке и приложила к груди Зарянки. Туга смотрел во все глаза, заворожённый и потрясённый... В считанные мгновения цвет лица женщины-кошки стал здоровым, появился румянец, запавшие глаза широко открылись и заблестели живым и внимательным взором, а её правая, плохо двигающаяся рука вскинулась и сжалась в кулак. Ноги сами согнулись в коленях. Она ещё была исхудавшей, но подвижность возвращалась к ней с поразительной быстротой и полнотой.             Ещё спустя несколько мгновений Зарянка сама села в постели и вздохнула полной грудью.             — Пресветлое сердце Лалады! — воскликнула она. — Как же хорошо снова владеть собственным телом! Хвала тебе и твоему камню, госпожа Рамут! Но исцели скорее мою невесту!             И она с нежным беспокойством на лице обернулась к Айганшхик, лежавшей на постели рядом с нею. При слове «невеста» Дарёна заблестевшими пристальными глазами воззрилась на девушку, а Рамут уже склонилась над нею и мягко промолвила:             — Ну, голубушка, теперь твоя очередь становиться здоровой.             От прикосновения камня Айганшхик мгновенно обрела здоровый цвет лица и тоже села, изумлённо глядя на целительницу и сверкающий самоцвет на её шее. Зарянка с мурлычущим смешком обняла её за плечи и крепко вжалась поцелуем в её порозовевшую щёку.             — Матушка, это моя избранница Айганшхик, — представила она девушку Дарёне. — Ладушка, это моя родительница Дарёна. Ну, вот вы и знакомы!             Дарёна несколько мгновений глядела на кангельскую девушку удивительной красоты, потом ласково улыбнулась и прильнула к другому плечу своей дочери. Зарянка обняла обеих, поочерёдно поцеловала.             — Родные мои...             У Дарёны с собой была большая фляга, полная воды из Тиши с разведённым в ней тихорощенским мёдом — куда ж без этого чудесного средства от всех хворей! Этой водицей напоили Тугу и охранников Айганшхик. У последних мгновенно остановились рвота и понос, но они по-прежнему были сильно обезвожены, и Дарёна с Зарянкой сквозь проход сбегали в Белые горы и набрали несколько больших кувшинов целительной воды. Рамут предписала воинам пить её в больших количествах, а местную сырую воду не трогать, не пользоваться ею даже для мытья рук.             — Зараза распространяется по воде с гибельной быстротой, — объяснила навья. — Чтобы ею безопасно пользоваться, нужно её сперва кипятить.             За годы пребывания в Яви Рамут преуспела в изучении людских недугов, открыла и разработала ряд мер по предотвращению распространения заразных хворей. Вода из Тиши с тихорощенским мёдом были губительны для подавляющего большинства этих болезней, это средство останавливало даже чуму, а сама вода была безупречно чистой, в ней не размножались вредоносные частички, а попадая в неё, быстро гибли, точно от кипятка. Эту воду можно было даже вливать человеку в кровеносные сосуды для возмещения кровопотери, следовало лишь добавить в неё немного поваренной соли. До сих пор белогорские жительницы инстинктивно лечились ею, а Рамут применила к изучению свойств этой воды научно-исследовательский подход.             Рамут, следуя своему целительскому зову, не могла оставить в беде охваченный недугом Маганшахер. Она была врачом, спасение больных являлось её стезёй, её призванием, и она привлекла к борьбе со вспышкой холеры и своих соотечественников-врачей, и целительниц-кошек. Главным лекарством была вода из Тиши, которой поили больных, в особо тяжёлых и неотложных случаях Рамут спасала людей от гибели своим камнем. Крайне тяжело хворал каждый пятый больной, остальным хватало для лечения и целебной воды. По согласованию с властителем города принимались меры по очистке местных водоёмов: в них вливались большие количества воды из Тиши, которую женщины-кошки доставляли в изобилии бочонками (по одному бочонку на одно перемещение через проход). Эта водица, смешиваясь с обычной водой, убивала заразу, но Рамут распорядилась просвещать население, распространяя сведения о свойствах кипячения и об опасности использования сырой воды. Там, где вода из Тиши не успела сработать, следовало подстраховываться таким образом. Пеклась целительница и о безопасности самих врачей: им предписывалось не прикасаться к местной воде и пище, а если наступили в лужу рвоты или поноса, немедленно обмывать сапоги либо водой из Тиши, либо очищать неразбавленной хлебной водой крепостью в шестьдесят градусов, руки тоже обрабатывать одним из этих средств. (Крепкий напиток навиев весьма пригодился). Дабы не занести заразу домой, при возвращении полагалось немедленно замочить одежду и обувь в чудесной воде и переодеться в чистое.             Зарянка с Айганшхик остались, чтобы помогать в борьбе с недугом, Туга не мог не присоединиться к ним. Они развозили целебную воду по улицам в огромной бочке на телеге и раздавали страждущим и членам их семей, а Дарёна ежедневно приносила труженикам целительную и вкусную белогорскую стряпню, не доверяя местной снеди, которая могла таить в себе опасность заразы. Благодаря этой пище, пропитанной светлой и оздоровительной силой Белогорской земли, а также светом и благодатью Лалады, Зарянка быстро возвращала себе телесную крепость. Сильно исхудав и потеряв много мышц из-за обездвиженности, теперь она восстанавливалась на глазах. Такова была звериная, кошачья природа — быстро обретать прежнюю силу, едва создавались для этого благоприятные условия. Главных условий было два: доступ к родной белогорской еде и водице из Тиши, а также, конечно, высокая подвижность.             Воинов-охранников Айганшхик тоже кормили белогорской едой — с преобладанием мясной составляющей. Тяжёлые корзины со снедью помогали таскать Млада и Горана, которые тоже подключились к поддержке Зарянки на чужбине. Колечко для Айганшхик было уже готово — его сделала Горана, а Зарянка научила невесту им пользоваться.             Борьба с недугом была напряжённой и продлилась три месяца. За это время белогорская княгиня три раза посетила Маганшахер и встречалась с его владыкой, который, к слову, тоже перенёс холеру и спасся целительной водой. С присущей восточным народам пышностью и витиеватостью правитель выражал благодарность Белым горам за спасительную помощь, а целительнице Рамут преподнёс сундук золота. В заключительную встречу правители договорились о сотрудничестве в борьбе с дорожными грабителями. Белогорская княгиня пообещала направить своих кошек-воительниц для очистки окрестностей Маганшахера от разбойников.             Свадьбу Зарянки и Айганшхик справили дважды: один раз в кангельской степи, второй — в Белых горах. В степи праздновали по кангельским обычаям, а на родине Зарянки — по белогорским. Меч, подаренный Смилиной предкам Диярдигея, вернулся на своё место, а Зарянка забрала своё золото, преподнесённое ей ханом за ту забаву с ловлей стрелы. Они с Айганшхик побывали в гостях у купца Истомы; Зарянка приняла решение оставить скитальческую жизнь и вернуться на службу в дружину Радимиры.             Туга, посетив Белые горы, влюбился в этот край. И, к слову, не только в него, но и в одну его прелестную жительницу. Да так крепко, что принял решение расстаться с холостой и кочевой жизнью. Девушка ответила ему взаимностью, и его свадьба последовала за союзом Зарянки и Айганшхик спустя полгода. Он с молодой супругой вернулся в Светлореченское княжество, откуда был родом, и опять поступил на службу к князю. Впрочем, прослужил он недолго — три года: не сложилось опять, свободолюбивый нрав всё-таки взял своё. Подался бы он снова в охрану караванов, да жёнушка у него была из тех, кого надолго по доброй воле покидать не хочется. Это от сварливой да злой супруги на краю света спрятаться охота, а от любимой да ненаглядной разве уедешь? Устал Туга от ратной стези, а тут ещё детки пошли: сначала сынок, потом дочурка... В итоге нашёл он себя в мирном занятии — открыл постоялый двор для путешественников и караванов. Собственных накоплений ему не хватило, и Зарянка вложилась в его дело своими деньгами (а точнее, ханскому золоту применение нашлось). Их совместное предприятие впоследствии процветало, а спустя ещё несколько лет Зарянка тоже оставила службу и открыла ещё один постоялый двор — уже только свой. Их с Тугой дружба не угасла: теперь они дружили семьями — то женщина-кошка с Айганшхик бывала у боевого товарища в гостях, то он с женой Любавой посещал Белые горы. Зарянка подарила Туге кольцо для перемещений, что значительно способствовало частоте их встреч, ведь не требовалось тратить время на дорогу!             

*

                         Ветер трепал длинную чёрную прядь на голове Зарянки: она так и оставила причёску, которую ей сделал Туга во время хвори. Женщина-кошка с улыбкой смотрела на свою жену, которая не могла отвести сияющего взгляда от табуна лошадей, что пасся на озарённом солнцем лугу. Юг Светлореченского княжества был преимущественно степным краем, здесь процветало коневодство.             — Ну, любимая, какой конь тебе больше всех нравится? — спросила Зарянка.             Айганшхик лукаво прикусила алую губку.             — Он сам придёт на мой зов, — сказала она. — Я знаю лошадиное слово.             Издав долгий свист, степная красавица напряжённым, сверкающим взором следила за табуном, пока от него не отделился высокий жеребец игреневой масти. Губы Айганшхик зашевелились беззвучно, и Зарянка заворожённо следила за этим таинством, в котором, видимо, крылось своё, древнее, степное волшебство.             Айганшхик не представляла своей жизни без лошадей, и Зарянка договорилась с одним зажиточным светлореченцем, владельцем большого табуна, о покупке коня. Желая приятно удивить жену, Зарянка позвала её за собой в проход, сказав, что на том конце её ожидает подарок. Едва они очутились на этом лугу и Айганшхик поняла, что за подарок её ждёт, тут-то её глаза и наполнились этим бесценным сиянием — светом счастья. Увлажнившимся взглядом Айганшхик наблюдала за табуном, и отголосок её чувств достигал сердца женщины-кошки будоражащим, как степной ветер, прикосновением радости.             Игреневый жеребец сделал несколько скачков в сторону Айганшхик и остановился, глядя на неё. Она продолжала шептать «лошадиное слово», и конь снова двинулся к ней — теперь уже уверенно, без остановок.             — Он услышал твоё слово и хочет стать твоим другом? — шёпотом спросила Зарянка, стоя за плечом у жены.             На глазах Айганшхик сверкали слёзы счастья.             — Да, — ответила она и протянула руку к морде коня. — Здравствуй, красавчик! Здравствуй, мой дружок!             Конь понюхал её пальцы и ткнулся мягкими ноздрями в её руку. Она угостила его хлебом с солью, потом повернула сияющее лицо к Зарянке и прильнула к её плечу. Степной огонь её глаз воспламенял и сердце женщины-кошки, и она склонилась к губам жены. Те горячо ответили на поцелуй. Её ладонь скользнула на затылок Зарянки, пригнула её голову, а маковые губы впились снова, ещё крепче. Озарённые солнцем, они обменивались взаимной лаской уст, а потом Айганшхик шепнула:             — Я знаю и кошачье слово...             — И какое же? — засмеялась-замурлыкала Зарянка.             Губы жены снова опалили её маковым жаром поцелуя.             — Я люблю тебя, моя лада... продолжение следует...