Дочери Лалады. Песни Белых гор

1

                         По Великому торговому пути двигался купеческий караван. Выносливые мулы тащили тюки с товарами, вожатый и его помощники были суровыми бородатыми мужчинами, чьи одежды отличались большой смешанностью — не поймёшь по такому наряду, к какому народу те принадлежали. Караван сопровождал отряд вооружённой охраны численностью в тридцать пять всадников. Кто ехал на муле, кто — на коне, а оружием обвешаны были до зубов. Один охранник часто нёс на себе и меч, и кинжал, и лук со стрелами, а на поясе — набор метательных ножей. Ещё и к ногам ножи пристёгнуты, и на верховом животном много всего навешано. Обветренные загорелые лица были до глаз завязаны платками для защиты от пыли. Стояла сухая и жаркая летняя пора, а дорога лежала через кангельскую степь.             Раньше Великий торговый путь огибал эти земли, населённые воинственными кочевниками, но после замирения кангелов с Белыми горами стало возможным значительно сократить его, проезжая прямо через Великие степи. Разумеется, кангелы брали пошлину за провоз товаров через свои владения, но уже не грабили торговцев и даже помогали им. Вдоль торговой дороги даже были выстроены харчевни и постоялые дворы, где путники могли отдохнуть, пополнить свои припасы пищи и питьевой воды, раздобыть новых животных, если требовалась замена. Всё было приспособлено для удобного следования по новому торговому маршруту. Держатели придорожных заведений получали прибыль, им было выгодно помогать купцам, но часть выручки они отдавали своим ханам — племенным вождям. Простирался степной отрезок Великого пути на девять сотен вёрст. Ездили по нему и путешественники без товаров. С них плата за проезд была ниже, чем с целого каравана.             Караван приближался к постоялому двору. То было низкое каменное собрание строений в один этаж, но занимало оно обширную площадь. Состояло оно из большого огороженного каменной стеной загона для скота, хозяйственных построек, склада для товаров и жилых помещений. Во внутреннем дворе имелся колодец. Каменная стена защищала от нападения грабителей.             Один из охранников каравана, обладатель ярко-голубых глаз, снял повязку и открыл гладкое, пригожее лицо. Густые чёрные брови и крупная, тяжеловатая нижняя челюсть придавали ему несколько суровый вид, но красота его тонких черт завораживала и притягивала взгляд. Особенно хороши были очи — большие, пронзительно-голубые, с густыми и длинными, пушистыми ресницами. Девушки, завидев эти глаза, ощущали внутренний трепет и ласковое томление сердца. Что за орлиный, прямой, зоркий взгляд! Светлый, чистый, ясный, как небо в солнечный полдень, он мерцал лазоревым блеском и никогда не бегал воровато, не опускался робко, смотрел смело и открыто, даже порой дерзко. Волновал он девичьи сердечки, что уж греха таить. Да и статной фигурой, стройными сильными ногами, развитыми плечами тоже можно было залюбоваться.             Но крупный подбородок с ямочкой сиял гладкостью без намёка на щетину, на длинной сильной шее почти не проступал кадык, бёдра — чуть шире мужских, грудь — невелика, но тоже выступала сильнее, чем у мужчины. Плотное, мускулистое сложение на первый взгляд могло ввести в заблуждение, но если присмотреться, становилось ясно, что охранник этот был женщиной-кошкой — единственной во всём отряде. Все прочие были людьми.             Кошка носила кафтан приглушённого тёмно-зелёного цвета, белогорский клинок на кожаной поясной перевязи с накладками из воронёной стали, стальные набедренники и кольчугу с пластинками на груди, наручи и белогорский шлем с бармицей. Её вооружение, кроме меча, включало в себя лук и стрелы, к сапогам крепились два ножа в кожаных чехлах, также на поясе висел белогорский кинжал. Её конь носил на себе большой боевой топор на длинной рукояти, а к поясу кошки был пристёгнут топорик малый. Узор колчана со стрелами блестел на солнце, ослепительно сияла и кольчуга.             Разношёрстным смотрелся отряд охраны: по-разному одеты и вооружены — кто во что горазд. Не было единообразия. Женщина-кошка выделялась среди них: белогорскую воительницу видно издали.             Ворота постоялого двора отперли, и караван разместился внутри. Вожатый и сам купец прошли в покои для отдыха, а помощники и охрана занялись животными: их развьючивали, кормили, поили, осматривали на предмет потёртостей, ран и признаков болезни.             Женщина-кошка подошла к колодцу, вынула ведро воды и умылась, зачерпнула ковшиком и долго, жадно пила. Переводила дух, потом снова приникала к сосуду с благословенной влагой и вливала её в себя. Здесь, на постоялом дворе, имелась и баня, и она предвкушала омовение. Тело требовало очищения. Выносливым оно было, привыкло переносить дорожные тяготы, но всё-таки как приятно отдохнуть!             На двор въехали двое всадников-кангелов. Один оказался сборщиком подати, а сопровождала его девушка. Представитель власти, спешившись и ни на кого не глядя, сразу направился к владельцу постоялого двора, а его спутница ещё какое-то время гарцевала на своём скакуне, разглядывая путников. Её стройная, точёная фигурка была облачена в широкополый кафтан с широким поясом — чёрный с серебряной вышивкой и красными полосами по рукавам и подолу, тёмно-синие шароварчики, а также короткие мягкие сапожки с загнутыми носками. На голове красовалась островерхая шапочка с меховым околышем и подвесками из светлых бусин. Судя по её наряду и украшениям, она принадлежала к кангельской знати.             Белогорянка, поймав на себе пристальный взгляд её больших, тёмно-карих, блестящих глаз, лишь вскользь глянула на неё. В целом, она не находила кангельских женщин очень привлекательными, хотя и среди них встречались миловидные. А эта девушка отличалась редкой красотой: точёный носик, высокие степные скулы, а глаза — просто огромные, такие редко встретишь у кочевниц. Губки — сочные вишенки. Хороша, ничего не скажешь! Вольная степная пташка, по личику и смелому взгляду видно — своенравная, с норовом и огоньком, такую в светёлке не удержишь. Лошадница. Кангелы все лошадники в той или иной мере, но по этой прямо видно — настоящая конская душа!             Женщина-кошка видела эту девушку не впервые: за последние три года, разъезжая в качестве охранницы по торговому пути с разными купцами, она встречала её раз пять или шесть. Конечно, темноокая степная красавица ей запомнилась. Наездницей та была отменной, сидела в седле как влитая, птицей летала по привольному морю высоких трав. И всякий раз жгучие очи сверлили белогорянку дерзким взглядом. Но женщина-кошка не заговаривала с ней, не пыталась познакомиться. Полюбоваться, проезжая мимо — почему бы нет, но сближаться — зачем? Она верила, что в свой час встретит избранницу.             И девица была гордая — смотрела, но тоже не делала первого шага. Она ездила среди путешественников, с любопытством разглядывала их, спрашивала, откуда они, что везут. Ей отвечали, что везут белогорские товары: украшения, зеркала, часы.             — Хочу зеркальце! Вы мне подарите? — спросила она.             Если голоса белогорских красавиц звенели бубенчиками, то в голосе этой степной свободолюбивой пташки пел ветер, колышущий травы. И крик ястреба, и неукротимая краса скачущего табуна... Нежный, но требовательный, прихотливый, он мягко рокотал внутренним достоинством, даже долей заносчивости и спеси. Да, видно по платью, что не простая девица — может, ханская дочка.             — Мы товару не хозяева, голубушка, мы только охрана, — ответил Туга, рослый широкоплечий воин с рыжеватой бородой и шрамом на щеке. — Надо у купца-владельца спросить. Он на отдых пошёл, устал с дороги-то.             — Ну, так спроси! — властно потребовала девушка.             — Ишь, какая, — хмыкнул Туга. — Мы, чай, тоже с дороги.             — Вы на земле моего отца, — заявила красавица звонко, с нотками нетерпения. — И должны проявлять уважение!             — Да не серчай, голубка, — миролюбиво усмехнулся Туга, поглядывая на девушку сквозь добродушный прищур. — Купец твоего батюшку, вестимо, уважит. И поклонится, и подарки поднесёт. Получишь всё, что захочешь.             Так было принято — проезжая через земли какого-нибудь кангельского вождя, наносить ему визит вежливости и чтить подношениями. В благодарность за то, что в землях мир и порядок, и никто на караван не нападает. Все купцы соблюдали этот обычай, не составлял исключения и Истома Дубрович, который только что в сопровождении караванного вожатого направился в жилые покои.             — А я желаю прямо сейчас! — капризно воскликнула девушка, умело придерживая за поводья своего пляшущего скакуна. — Ступайте к купцу и скажите, что дочь хана желает осмотреть товары! Пусть вот она, — всадница кивнула в сторону женщины-кошки, — сходит и принесёт мне ответ!             Туга даже крякнул. Он был мужчина опытный, терпеливый и выдержанный, но даже его пронял наскок этой заносчивой девицы. То, что они находятся на землях её отца — понятно, никто с этим и не спорит, и купец хану поклонится, как положено, но разговаривать с проезжими гостями повелительно и высокомерно, как со своими слугами — это уж слишком. Лицо Туги стало напряжённым, а глаза — угрюмыми и холодными.             — Девица, мы устали с долгой дороги и бегать по твоей прихоти не станем, — ответил он сдержанно, но твёрдо. — Всё будет сделано надлежащим порядком, уважение твоему отцу будет оказано в полной мере. Подношения будут щедрые, не сомневайся. Но — всему своё время. Наберись терпения.             Красавица гневно засверкала своими жгучими очами, соскочила с коня, привязала его к коновязи и лёгким, стремительным шагом направилась к входу в жилые покои. Когда она скрылась в сумраке под каменной аркой, за которой пряталась дверь, Туга качнул головой и переглянулся с товарищами. Те спокойно занимались делами, но не наблюдать происходящее не могли.             — Экая владычица выискалась, — хмыкнул он. — Вынь ей да положь! Все люди будто рабы ей...             — Спесивая, — согласился кто-то. — Как бы отцу не наябедничала... Хан осерчает, что его дочку не уважили — неприятности купцу могут быть...             — Да ничего не будет, — уверенно отозвался Туга. — Сухая гроза тоже громыхает, сверкает, а дождя не проливает. Зазнайка дочка, да отец мудр. Диярдигей — человек рассудительный, гостеприимный, спокойный, порядок уважает, никто от него зла и беды никогда не видел. Даст дочке окорот. Понимает, поди, что девка разошлась не в меру. Щенка брехливого собака-мать за шкирку берёт и на место ставит.             Женщина-кошка, напоив своего коня и задав ему корм, подставляла освобождённую от шлема голову ветерку. Она носила причёску, позаимствованную ею у воинов из народа данов: виски были высоко выбриты, а оставшиеся волосы заплетались в косицу длиной чуть выше лопаток. В трёх местах косица перехватывалась кожаными ремешками. Благодаря густоте и пышности её чёрных и жёстких, вьющихся крупными волнами волос, а также особому переплетению прядей, причёска выглядела достаточно объёмной. В ушах белогорянка носила маленькие и скромные бирюзовые серёжки. Ветер обдувал и охлаждал её вспотевший лоб, и это было весьма приятно. Думалось об очистительной баньке. Предвкушая долгожданное омовение, она задумчиво улыбалась.             — Эй, Зарянка! — окликнул её кто-то из товарищей. — А ханская дочка, кажись, на тебя глаз положила. Ох, берегись, сестрица!             Раздались смешки и игривые замечания. Синеглазая кошка внешне осталась невозмутимой, но сердце будто коготок незримый царапнул. Глаз положила... Ей припоминались все эти редкие встречи на протяжении трёх лет, эти взгляды прекрасной кочевницы. Прежде она не придавала этому значения: ну, смотрит и смотрит, глядеть никому не воспрещается. Мало ли ещё девиц, которые провожали статную синеглазую белогорянку заинтересованными взорами! Взоры эти не трогали сердца молодой охранницы, она лишь вскользь отмечала их, но не принимала всерьёз. Она ждала истинную избранницу, свою ладушку. Девушек на свете много, а лада — только одна. Так она считала, оставаясь неприступной, спокойной, расслабленной. Не волновали девичьи взоры её душу. Не пробудилось её сердце для настоящей любви, дремало себе в груди и не ёкало, не тревожилось и не рвалось навстречу любовным приключениям. Женщины вообще мало заботили её, она целиком отдавала себя службе, чтобы заработать достаток для будущей семейной жизни. До восемнадцатилетнего возраста Зарянка пробыла дома, помогая родительницам по хозяйству и размышляя, какую жизненную стезю для себя избрать; шесть лет отслужила в крепости Шелуга, обучаясь воинскому искусству, девять лет отдала пограничной дружине Радимиры, восемь лет была наёмницей в войсках иноземных правителей, набравшись там боевого опыта, а последние пять каталась с купцами по торговым путям в качестве охранницы. На себя тратила она крайне мало, и у неё скопились кое-какие сбережения. Единственное сокровище, которым она особенно дорожила и с которым никогда не расставалась — белогорский клинок двадцатилетней выдержки, подарок родительницы Млады, который та преподнесла Зарянке к началу её ратной службы. Стоил такой клинок немало, гораздо дороже самых ходовых, семи- и десятилетних мечей. Целых два десятка лет трудилась над ним мастерица-оружейница, вкладывая в него силу земли Белогорской, оплетая его многими слоями волшбы, в которой жарко мерцала пламенная, величественная мощь Огуни и оберегающая светлая сила Лалады. Но не поскупилась Млада на подарок для старшей дочери, вступавшей на ратную стезю, обеспечила её одним из самых лучших белогорских клинков: в том была её сердечная родительская забота, её беспокойство о судьбе своего чада. Но сильный клинок — только полдела, важна и рука, им владеющая, от самой воительницы тоже немало зависело. Но рука у Зарянки была хорошая, надёжная и уверенная.             Приобретя немалый опыт скитания по разным землям и странам, Зарянка уже мало чему удивлялась. Повидала она многое. Более всего ей было интересно наблюдать и познавать людские души: их слабости, их величие, их разнообразные проявления в земной жизни. Знания она приобретала преимущественно из своего непосредственного опыта, из наблюдений за людьми, а книжной наукой у неё не было ни времени, ни особенной возможности заниматься. Её крепкая рука и боевое искусство внушали уважение к ней у тех, кто преклонялся перед силой; её разумная речь и природный ум привлекали к ней тех, кто ценил умение мыслить; ну а пригожий облик и пронзительно-голубые очи вызывали трепетный отклик в женских сердцах. Но последнее обстоятельство, как уже было сказано, не слишком заботило белогорянку. Она была уверена, что ещё не пришёл её час, сердце было подобно закрытому бутону в её груди, а потому на женщин она обращала мало внимания. И эта загадочность, закрытость и недоступность будили в тех ещё большее любопытство. Как известно, недоступное манит сильнее, чем доступное.             От родительницы Млады Зарянка унаследовала не только внешний облик, но и сдержанный, даже несколько замкнутый нрав, немногословность и любовь к уединению. Впрочем, возможностей удовлетворить эту любовь она имела не слишком много: выбранная ею жизненная стезя предполагала частое, почти постоянное нахождение среди людей. Но женщина-кошка умела создавать некое пространство вокруг себя, в которое другим доступа не было. Она и пребывала среди людей, и вместе с тем находилась в одиночестве, и выстроенная ею граница словно бы окружала её незримым коконом или прозрачным пузырём. Она не была нелюдимой и мрачной, вовсе нет, просто общалась с окружающими на наименьшем возможном уровне, по необходимости. У тех, кто её знал, создавалось впечатление её некой отстранённости, закрытости, погружённости в себя. Она могла улыбнуться, отвечала, когда к ней обращались, но сама первой крайне редко обращалась к кому-либо. Как уже было сказано — только по необходимости.             Но, несмотря на это своё свойство, Зарянка производила на других в целом благоприятное впечатление. От попыток сблизиться она мягко уклонялась, что порой вызывало у иных общительных людей недоумение и даже сожаление. Было в ней что-то этакое, какая-то внутренняя способность держать окружающих на некотором расстоянии от себя. Большинство безошибочно и своевременно улавливали границу её незримого «пузыря» и не предпринимали навязчивых попыток проникнуть внутрь, но в редких случаях встречались и те, кто чужие границы не чувствовал и не уважал. В обращении с такими Зарянка проявляла некоторую жёсткость. Она не любила навязчивость. С прочими же она сохраняла молчаливое, спокойное дружелюбие, не предполагавшее, впрочем, близких отношений.             Тех, кто принимал её как есть и верно чувствовал её нутро, женщина-кошка ценила и предпочитала их общество. Вернее будет сказать — легче и благосклоннее выносила их присутствие. Чаще всего это были схожие с ней самой люди, которые также имели свои личные границы и подобие незримых «пузырей». Таких единомышленников Зарянка уважала и чувствовала себя с ними наиболее легко и приятно. Они знали, когда следует остановиться, потому что и к себе предпочитали подобное отношение. Но таких людей было значительно меньше, чем прочих.             К одним из таких редких и ценных товарищей относился её соратник по охранному отряду Туга. За грубоватым внешним обликом в нём скрывалась достаточная душевная чуткость, хотя и жёстким он быть умел. Он был человеком прямым и терпеть не мог раболепствовать перед кем-либо, оттого и поставил не в меру заносчивую ханскую дочку на место. Свободолюбие создавало ему определённые трудности в отношениях с начальством, которое предпочитало исполнительных и покорных. Потому он и ушёл из дружины князя Воронецкого, став вольным наёмником, как Зарянка, занимаясь преимущественно охраной купцов и состоятельных путешественников.             Поговорив немного о происшествии с ханской дочкой, все понемногу вернулись к обычным делам, тем более что никаких немедленных грозных последствий не случилось. Зарянка с товарищами уже находилась в помещениях для отдыха и поглощала свой обед, а потому отъезд девушки и сборщика подати остался для неё незамеченным. Она уже и думать забыла о них, основательно и неторопливо предаваясь насыщению своего желудка. Еда была простая, но питательная: жареная конина, сдобренная пряностями, рассыпчатая каша из дроблёной пшеницы и кислый напиток из кобыльего молока.             Чуть позднее они отправились в баню, где наконец очистили свои тела от дорожной пыли и пота. Зарянка парилась вместе с мужчинами без малейшего стеснения, хотя и имела существенные отличия в телесном строении, которые могли привлекать их взгляды. Но те уже достаточно хорошо знали: женщина-кошка — не то же самое, что обычная женщина в привычном для них понимании. Совсем не то же самое! От женщины в ней была грудь и несколько более широкие, чем у мужчины, бёдра, но на этом сходство заканчивалось. Могучие плечи и спина, развитые мышцы, наполненные тугой белогорской силой, тяжёлая нижняя челюсть, шнуры жил под кожей, мягкая поступь огромного зверя — всё это вызывало уважение и даже некоторую опаску. Её рука с мощной двуглавой мышцей была, без сомнения, рукой воина, причём воина искусного и умелого. Приближаться к такому с известными намерениями — всё равно что домогаться своего товарища-мужчины, отпор при этом можно было получить очень жёсткий, недосчитавшись не только зубов, но и некоторых прочих частей тела. В самом начале их знакомства Зарянка испытала на себе пристальный интерес соратников, но резко и сурово пресекла попытки заигрывания с собой. Она всегда так поступала, не делая ни для кого исключений. Кое-кто уже хорошо знал, что представляют собой дочери Лалады, а потому даже не пытался приставать, сразу взяв с Зарянкой единственно правильный товарищеский тон, но некоторых более назойливых и игривых соратников пришлось проучить. Урок был ими усвоен в полной мере, и им пришлось смириться с тем, что диковинки им отведать не светит. Зубы дороже. Зубы вообще — вещь ценная, которой не следует разбрасываться, а к тому же обещание Зарянки завязать узлом кое-какое не в меру распущенное и похотливое место также возымело действие. При взгляде на её сильные руки в такие последствия вполне верилось.             Баня топилась кизяками — сушёным навозом с примесью соломы. Запах был соответствующий, но привередничать не приходилось. Дорожный, скитальческий образ жизни предполагал выносливость и неприхотливость, каковыми качествами Зарянка обладала в достаточной мере. Она умела довольствоваться скупым и ограниченным набором удобств. Вооружившись острым лезвием и маленьким белогорским зеркальцем, она обрила уже порядком заросшие виски, кожа на которых после очищения от волос стала голубоватой. Такую причёску она начала носить во время своего наёмничества в иноземном войске, да так и оставила. А в условиях жаркой погоды бритьё значительных участков головы ещё и приносило облегчение. Этим особенно знойным летом Зарянка была бы не прочь стать совсем лысой, но не хотелось походить обликом на кангелов. Её товарищ Туга тоже брил голову, оставляя на макушке длинную прядь волос. Приведя в порядок собственную причёску, Зарянка помогла ему с затылком. Прочие воины тоже наводили красоту: каравану во главе с купцом вечером предстояло явиться в гости к хану Диярдигею, дабы почтить его уважением и выразить благодарность за безопасный путь. Разумеется, не всем: на охране купеческого добра оставался десяток воинов. Когда решали, кто идёт с купцом к хану, а кто остаётся, Истома Дубрович, приземистый и представительный русобородый мужчина с кустистыми бровями и светло-голубыми глазами, сказал женщине-кошке:             — Ты идёшь с нами, Зарянка. Человек от хана, который только что был здесь, видел тебя и сказал, что дочерям Лалады Диярдигей особенно рад у себя в гостях. Это означает, что ты приглашена.             — Как скажешь, купец-хозяин, — со сдержанным поклоном ответила Зарянка.             Караванный вожатый, чернобородый и смуглый иноземец по имени Джамшид, к услугам которого купец часто прибегал, тоже сопровождал его к хану. Истома Дубрович ценил его не только как опытного вожатого, но и как бывалого путешественника, знатока разных стран и земель, а также обычаев иных народов. Джамшид знал несколько языков и служил купцу переводчиком, помогал в делах торговли, умел вести деловые переговоры любой сложности и обладал выдающимся дипломатическим даром — словом, был весьма полезным и ценным человеком, обладавшим широкими и разнообразными умениями и познаниями. «Его на мякине не проведёшь, — отзывался о нём купец. — Опытный и прозорливый, сразу видит, где какая хитрость или подвох прячется. Цены ему нет!» Разумеется, платил Истома Джамшиду за службу щедро, время от времени поднимая сумму вознаграждения, дабы сохранять у того заинтересованность и удерживать его при себе. Вожатому было лет сорок пять — сорок семь, и в его чёрной бороде уже блестели серебристые ниточки седины. Семьёй и детьми он из-за приверженности к скитаниям пока не обзавёлся.             

2

                         Когда закатное солнце, опускаясь за край земли, озарило багровым светом лёгкие и редкие облака, а также бескрайний простор трав, путники выдвинулись в сторону ставки хана. Стало чуть прохладнее, но в сухом ветре ещё чувствовалось дыхание зноя. Впереди ехал купец с Джамшидом, за ним — Зарянка, Туга и прочие охранники. Свои кольчуги они прятали под одеждой: идя в гости, не полагалось показывать свою готовность к отражению нападения, так как это означало недоверие к хозяину и считалось оскорбительным. По-хорошему доспехи следовало вообще снять, но опытные воины предпочитали подстраховаться. На шести мулах везли подарки для хана и его семьи. Это был неизбежный откуп за благополучный и безопасный проезд через его владения, но всё купцом было предусмотрено и учтено заранее, все эти расходы закладывались в будущую цену товаров. Выгоду свою хозяин блюл свято.             Если бы путники пренебрегли обычаем, не поклонились хану подарками и визитом, его люди могли остановить караван и наказать купца деньгами, содрав с него гораздо более высокую плату — за неуважение к хозяину земель. Так что в интересах торговца было самым тщательным образом, во всех тонкостях придерживаться правил приличия. Впрочем, Диярдигей слыл разумным вождём, который не обижал путников зря — было бы ему оказано должное уважение.             Кангельское поселение располагалось на берегу реки и состояло из множества круглых шатров — юрт. Приближение путников увидели ещё издали, и к ним сразу направилась дюжина кангельских вельмож в цветистых одеждах. Встречали гостей на высшем уровне, торжественно, с витиеватыми жестами учтивости. Гости не уступали в вежливости, особенно отличался Джамшид, наряженный в богатый тёмно-пурпурный кафтан и белый тюрбан, свободный конец которого ниспадал ему на плечи и окутывал их подобием накидки. Гости спешились с сёдел, и их животных сразу расторопно приняли и отвели к коновязи. Не зря купец выслал Джамшида вперёд: тот был ещё и лицом всего каравана, чаруя хозяев своими изысканными восточными манерами. Отвесив изящный и чинный, степенный поклон, вожатый разразился многословной, цветистой и торжественной речью:             — От лица купца Истомы Дубровича приветствую вас, многоуважаемые благородные мужи и подданные блистательного и могущественного светлейшего хана Диярдигея, да умножатся ваши годы, да принесут ваши супруги вам множество детей, да сопутствует вам удача во всех делах, да наполнятся ваши дома радостью, процветанием, богатством и достатком! Сим приветствием, многоуважаемые и достойнейшие мужи, хочу выразить вам наше почтение и самые благие и дружественные намерения, а также величайшее удовольствие от нашей встречи! Позвольте также выразить наше восхищение прекрасными кангельскими землями, а в частности, землями блистательного и могущественного светлейшего хана Диярдигея! Мы испытали истинное наслаждение, проезжая по ним и созерцая их необъятный простор, величие и красоту! Мы слали свои бессчётные благословения мирному и прекрасному небесному шатру, распростёртому над этими великолепнейшими землями! Слова замирают на моём языке, когда я пытаюсь выразить светлый и радостный трепет, охвативший наши сердца под лучами благословенного и щедрого солнца, озаряющего великие дела блистательного и могущественного светлейшего хана Диярдигея! Мой скромный язык не в силах передать восторга и блаженства, которое мы испытали, путешествуя по этой благословеннейшей и прекраснейшей из земель! На этом позвольте мне, о блистательные мужи, закончить моё приветствие и перейти к подношению даров, которые мы привезли с собой, дабы почтить уважением мудрейшего и многомилостивого, благороднейшего и светлейшего из ханов!             Заворожённые затейливой восточной вязью приветствий и учтивых слов, вельможи выслушали всё сказанное с важным, торжественным и благосклонным видом, а при слове «дары» заметно оживились. Не исключено, что хан не всё себе заберёт, кое-чем и своих подданных одарит. В том, что дары были сперва предложены для обозрения приближённым владыки, а не ему самому, не было оплошности: вельможам предстояло решить, достойны ли подношения его ханской светлости, потому что на недостойные ему не стоит и взгляд свой сиятельный бросать.             Ханская юрта выделялась и своими размерами, и расположением — на некотором естественном возвышении. Спереди над входом был устроен навес-козырёк на столбах, землю перед жилищем вождя устилали шкуры, а к входу тянулась ковровая дорожка. На этой-то площадке по мановению руки сладкоречивого Джамшида охранники и разложили подношения купца. Развязались тюки, открылись сундуки, и глаза вельмож заблестели. Искусный в речах Джамшид поочерёдно брал в руки то один, то другой товар, показывая его в самом выгодном свете и подробно расписывая его достоинства. Купец Истома хранил исполненное величия и солидности молчание, чуть приметно ухмыляясь в усы. Речист был Джамшид, ох, речист! Лисьим ласковым подходом, словом затейливым чаровал он покупателя и мог заставить кого угодно приобрести что угодно. В искусстве продажи не было ему равных, и Истома радовался, что в своё время добыл себе такого помощника. По сути Джамшид был наёмным сотрудником, но Истома обращался с ним как с давним другом и не скупился, когда дело касалось вознаграждения за работу. Джамшид был доволен своей службой и управлял делами купца образцово и мудро, не плутовал, не воровал. Слово «честь» для него не было пустым звуком. Истома без тени сомнения полагался на него, как на себя самого.             В числе товаров был и хмельной белогорский мёд двадцатилетней выдержки, причём с добавкой тихорощенского. Один бочоночек Джамшид велел откупорить и сам разлил напиток по кубкам. Вельможи отведали и одобрительно закивали головами. Ни один из прочих товаров также не был отвергнут. Когда осмотр даров подошёл к концу, по мановению руки главного из вельмож воины-кангелы потащили подношения внутрь ханского жилища. Следом шагали ханские приближённые, а за ними следовали гости.             Внутри шатёр был украшен драпировкой из дорогих иноземных тканей и ковров, а вместить в себя с лёгкостью мог полторы сотни человек — причём не в тесноте, а вполне удобно для всех. Ярко сияли жаровни. Пол был деревянный, но при необходимости легко разбирался, когда владыка кочевал на новое место. Ханский трон располагался на возвышении и представлял собой низкое, но широкое сиденье с резной деревянной спинкой, которую венчало выпуклое изображение раскинувшего крылья золочёного орла. На троне было место для двоих, но Диярдигей восседал на подстилке из волчьей шкуры в одиночестве: он уже пятый год вдовствовал. Облачён он был в синий с золотым узором халат и шапку с волчьим мехом, а сидел, подвернув ноги калачиком. Перед ним на низеньком, но широком столе стояли угощения. Его по-степному широкое и скуластое лицо выглядело непроницаемо-величественной маской; над губой темнели тонкие усы, а брови седеющими кустиками нависали над тёмно-карими узкими глазами. Нельзя было сказать, что его облик отличался суровостью, но в нём чувствовалось достоинство. Хан был довольно худощавого сложения и, судя по всему, не слишком высокого роста. Плотный и степенный купец Истома весил раза в полтора больше степного вождя.             Началась церемония приветствия. Джамшид произнёс ещё более цветистую, изысканную и исполненную восточной вежливости речь; хан выслушал её невозмутимо, но с тенью благосклонности на маловыразительном лице. Сам купец, выступив вперёд и поклонившись, также произнёс приветственные слова — гораздо менее пространные, хотя и достаточно учтивые.             — Приветствую и я вас, досточтимые гости, — наконец произнёс хан. Слова он выговаривал неспешно, роняя их многозначительно и взвешенно. Его голос был хрипловат, но приятен и звучал довольно мягко. — Рад видеть вас в своём шатре. Позвольте спросить, куда вы держите путь?             Хану ответил сам купец. Он подробно рассказал, через какие земли лежит их дальнейшая дорога. Конечным пунктом являлся город-государство Маганшахéр — один из крупнейших центров торговли Востока, куда стекались товары из множества стран и краёв. Диярдигей кивал, слушая. На дары он пока не спешил обратить своё внимание, хотя слуги и разложили их расторопно перед ним. Нетерпение в таком деле считалось дурным тоном и проявлением жадности, а хан хотел подчеркнуть, что вовсе и не в дарах заинтересован, а в самих гостях, в их дружественном расположении и уважении. Светская беседа продолжалась. Диярдигей пожелал узнать, кто сопровождает купца, и Истома представил ему сперва помощника Джамшида, дав о его деловых и человеческих качествах весьма лестный и восторженный отзыв. Слушая, хан смотрел на говорящего, а не на предмет речи, но можно было не сомневаться, что и Джамшида он прекрасно видит.             — Добрый и надёжный друг в пути — залог удачи, — кивнул хан. И, наконец переведя взор на помощника купца, сказал: — Рад приветствовать тебя, уважаемый Джамшид.             Вожатый каравана низко поклонился в ответ и произнёс уже довольно краткую формулу учтивости:             — Я счастлив наслаждаться твоим щедрым гостеприимством, сиятельный хан!             — Кто же остальные твои спутники, уважаемый купец? — снова вопросил степной вождь, переводя взгляд на Истому.             Тот неспешно и обстоятельно продолжил представлять участников каравана. Он весьма проницательно угадал, о ком в первую очередь желал услышать Диярдигей.             — Женщина-кошка из Белогорской земли — Зарянка, дочь Млады и внучка Твердяны Черносмолы, знаменитой оружейницы, что ведёт свой род от великой мастерицы Смилины.             Купцу было хорошо известно, что кангелы придавали большое значение родословной, поэтому он не поленился так подробно упомянуть предков кошки-охранницы. Непроницаемый до этого мгновения взор хана впервые оживился и с орлиным блеском устремился на Зарянку.             — Что я слышу! — молвил он, выпрямляясь. — Имя Смилины мне хорошо известно, оно передаётся из уст в уста в нашем роду. Её спутницей жизни была княжна Свобода, дочь Сейрам-ханым...* А пращур, от которого я веду свой род, приходился Сейрам-ханым родным братом. Выходит, мы с тобой родственники, уважаемая Зарянка! Весьма и весьма этому рад!             (*ханым — присоединительное слово к имени женщины, придающее обращению уважительность, в значении «госпожа», «дама» — прим. авт.)             Родство, пусть и такое дальнее, всё же имело важное значение. Хан даже поднялся со своего места, чтобы приветствовать женщину-кошку более сердечно и дружественно, чем просто гостью из дальних краёв. Для Зарянки это стало неожиданностью, и она на пару мгновений опешила, но потом овладела собой и выступила навстречу Диярдигею. Хан действительно оказался невысоким, и только приподнятая площадка под троном, на которой он стоял, более-менее уравнивала его в росте с женщиной-кошкой. Не доходя до него трёх шагов, Зарянка поклонилась, а Диярдигей протянул ей руки. Зарянка с некоторым колебанием вложила в них свои, и он их крепко стиснул. Пожатие у него было стальное. После этого он возложил свою левую ладонь на её левое плечо, что являлось у кангелов особенным жестом: левая рука идёт, как известно, от сердца. Зарянка слегка замешкалась, и Джамшид, знаток всевозможных обычаев, тихонько шепнул ей:             — Возложи свою левую руку таким же образом.             Зарянка была признательна ему за эту подсказку, благодаря которой она не опростоволосилась. Впечатление о худощавости сложения хана оказалось обманчивым: его плечо под её рукой было очень твёрдым и сильным. Несомненно, это было плечо воина. Зарянка сама пока толком не знала, что думать и что чувствовать, как всё это воспринимать, но неожиданно выплывшее родство с ханом, вероятно, меняло очень многое. Диярдигей смотрел на неё пристально, как бы стараясь прочесть мысли.             — Княжна Свобода и Смилина однажды посетили наших далёких предков и принесли с собой дары, которые мы с тех пор ценим, бережём и передаём потомкам, — молвил он. — Я буду весьма рад, если ты на них взглянешь.             Диярдигей шепнул что-то слуге, тот поклонился и удалился почти бегом. Вскоре двое воинов внесли старинный сундук из белогорского дуба, который только тихорощенской сосне и уступает по своей долговечности. Белогорская сталь, из которой были выполнены петли крышки и запоры, также выдержала испытание временем: она лишь потемнела, но не носила даже малейшего следа ржавчины и распада. Какой древностью дышал этот сундук! Мурашки бежали по телу при мысли о том, сколько веков насчитывала его история...             — Велика сила Белогорской земли! Всё, что в ней изготовлено, веками остаётся нерушимым! — произнёс с уважением Диярдигей, прикасаясь к крышке пальцами — как бы приветствуя его. — Да, это тот самый сундук, в котором сии дары и были привезены нашими белогорскими гостьями в те давние времена. Взгляни же, Зарянка!             Он открыл сундук и осторожно, благоговейно извлёк великолепный белогорский меч в богатых ножнах. Судя по узору на них, изготовлен он был в незапамятные времена, но тление и разрушение ничуть не коснулись этого древнего оружия. Всё так же сияли драгоценные каменья, а сам клинок, который хан бережно и почтительно извлёк из ножен, сверкнул зеркальным блеском, точно только вчера был отшлифован.             — Сие великолепное оружие было выковано знаменитой Смилиной, — сказал Диярдигей, поднимая меч так, чтобы его могли видеть все, а не только Зарянка. — Трудно точно назвать его возраст, но ему более тринадцати веков. Это настоящее сокровище. И такая удивительная волшба в нём заключена, что его невозможно ни силой отнять, ни тайно похитить у нашего рода. Волшба поражает злоумышленника, и он тотчас падает замертво. За всё время, на протяжении которого наш род владеет этим клинком, насчитывается около пяти попыток отнять его у нас... Ни одна из этих попыток не стала успешной! Последняя была сотню лет назад, и злоумышленник принял жестокую смерть от силы этого меча, как и все его неразумные предшественники. Ты можешь взять его в руки, Зарянка. Тебе он не причинит вреда, поскольку получено моё разрешение.             Хан повернул меч рукоятью к женщине-кошке и протянул ей с дружелюбной улыбкой. Та, ощутив нутром холодок трепета, с осторожностью и не меньшим благоговением приняла оружие в свои руки. По зеркальному клинку вдруг молниеносно пробежал светлый сполох, а ладонью Зарянка ощутила живое человеческое тепло рукояти.             — О! — воскликнул хан, в чьих глазах отразилась эта вспышка. — Меч приветствует тебя! Твоя рука — родная ему, поскольку ты принадлежишь к роду выковавшей его мастерицы... Все видели это?             Среди присутствующих прокатился изумлённый и восхищённый ропот. Хан удовлетворённо кивнул.             — Да! Сие явление подтверждает наше родство. Подтверждает, что передо мной — женщина-кошка из знаменитого белогорского рода, рода Смилины. Но меч стал не единственным подарком. Также княжна Свобода привезла два изображения.             Он достал из большого сундука сундучок меньшего размера, открыл и вынул два свёрнутых трубочкой холста. Когда хан их бережно развернул, взгляду Зарянки предстали два женских лица. Одно — выраженно кангельское, а черты второго были несколько смягчены: степная кровь его обладательницы явно разбавилась кровью народа с более широким разрезом глаз. Сердце Зарянки изумлённо ёкнуло: с первого холста на неё смотрела заносчивая красавица, ханская дочка! Та самая, что днём требовала белогорское зеркальце... Только её лицо отражало не заносчивость, а спокойную душевную силу и выдержанное достоинство.             — Это Сейрам-ханым, мать княжны Свободы. Княжна написала её изображение по памяти, уже спустя много лет после её смерти, — пояснил Диярдигей. — А это — сама Свобода. Холсты так прекрасно сохранились благодаря особому составу, которым они покрыты. Княжна Свобода сама изобрела его. В него входит смола сосен из Тихой Рощи, которая обладает чудесным свойством придавать предметам долговечность и нетленность.             Пояснения насчёт свойств тихорощенской смолы хан давал не для Зарянки, которой это и так было хорошо известно, а для всех остальных. Зарянка же не могла отвести озадаченного, потрясённого взгляда от портрета Сейрам. Ну надо же!.. Вылитая та девчонка-всадница с дерзким взглядом. Вернее, такой та могла стать спустя годы. Искусной была рука художницы: сходство вышло потрясающее. Как живая. Казалось — вот-вот задышит, разомкнёт губы и воскликнет: «Хочу зеркальце!»             Хан явно ждал каких-то слов от Зарянки, а та зачарованно молчала. Наконец она пробормотала:             — Я... кхм, даже не знаю, что и сказать, мой сиятельный родич. Я в потрясении. И клинок... И лики этих прекрасных женщин... Это удивительно. Вся моя душа содрогнулась и перевернулась от увиденного.             Её слова шли от сердца, и хан это уловил. Он кивнул и улыбнулся. И добавил проницательно, чуть понизив голос:             — Мне показалось, или твой взор задержался на изображении Сейрам-ханым?             Зарянка вздрогнула и стала лихорадочно подбирать слова.             — Она... прекрасна.             — И кого-то тебе напомнила, не так ли? — двинул бровью хан.             Он бил не в бровь, а в глаз. Видя замешательство Зарянки, Диярдигей с добродушным смешком потрепал её по плечу. Меч и оба портрета были убраны в сундук, а сундук — унесён слугами, после чего хан уделил ещё некоторое время беседе с Зарянкой. Он расспросил женщину-кошку о её жизненном пути, и та бесхитростно, ничего не утаивая, поведала о своей службе — разумеется, кратко, дабы не злоупотреблять вниманием ни хана, ни всех присутствующих. Ей было несколько неуютно на перекрестье стольких взглядов сразу.             — Шестилетнюю службу в крепости Шелуга я считаю своим ученичеством, — призналась она прямодушно. — Я тогда была ещё совсем юной и только постигала ратное искусство. Поэтому только семнадцать лет своей воинской стези я могу назвать настоящей службой. Ну а если прибавить к этому сроку пять лет в охране караванов, которая тоже далеко не всегда легка и сопряжена с определёнными опасностями, то получается, что мой воинский опыт равен двадцати двум годам.             — Для дочерей Лалады, чей жизненный путь весьма велик, это кажется не таким уж большим промежутком времени, но по людским меркам — почти треть жизни, — кивнул хан, выслушав. — Славный опыт, достойный уважения!             Затем хан попросил купца представить ему остальных участников каравана — не забыл нити разговора! Истома назвал имена прочих охранников. Хан спросил, обращаясь к Туге:             — Откуда ты родом, славный воин?             — С севера Светлореченского княжества, — ответил тот. — Сперва служил у своего князя, потом перешёл к князю Воронецкому, а потом на вольные хлеба попросился. Вот, охраняю теперь купцов да путешественников.             Прочие охранники также вкратце поведали о себе, и хан слушал с не меньшим вниманием. А Зарянка приметила, что всё говоримое запечатлевали сразу три ханских писца — видимо, для истории. Все имена хан повторял громко и отчётливо — некоторые одолевал не с первого раза, но со второго выговаривал верно. Вероятно, это делалось для писцов, чтоб те хорошо расслышали и не исказили в своих записях имён гостей.             Затем хан наконец обратил своё внимание на дары. Такой неспешностью он подчёркивал, что товары — совсем не главное, совсем не основной повод для их встречи. Но и пренебрежением это не являлось, просто хан расставлял всё по степени значимости. На первом месте шли люди, затем — вещи. Зарянка нашла это весьма мудрым и верным по сути.             Листья тэи, которые купец вёз в небольшом количестве, также заинтересовали Диярдигея. К ним прилагалась посуда для заваривания и питья отвара, и по предложению купца листья немедленно заварили для хана и его приближённых. Разделили с ними напиток и гости. Выпив одну пиалу отвара без добавок, вторую хан потребовал забелить жирным молоком и добавить немного мёда. Напоследок он бросил в пиалу маленькую щепоть соли. Сделав глоток, он с довольной улыбкой покивал головой. Так ему понравилось явно больше.             — Как ты находишь этот напиток, сиятельный хан? — полюбопытствовал Истома.             Диярдигей задумчиво кивнул.             — Он хорош и в своём первозданном виде, и с моими дополнениями. Он греет и нутро, и душу. — И в свою очередь спросил: — А вам как нравится видоизменение, которое я к нему сделал?             Купец ответил, что весьма своеобразно и непривычно, но довольно вкусно. Подданные, разумеется, разделяли мнение своего вождя о новом напитке — а как же иначе? Затем хан отведал белогорский хмельной мёд и также остался доволен.             — Мне доводилось пробовать подобное питьё и раньше, — сказал он, — но напиток, который вы везёте сейчас, отличается от того, который я пил прежде.             — Всё верно, сиятельный хан, — улыбнулся Истома. — Для изготовления этого питья обычный мёд был смешан с мёдом, добытым в Тихой Роще. Этот напиток целебен.             — М-м, вот как! — причмокнул Диярдигей, со смаком делая ещё один добрый глоток. — Это чувствуется! Сердце точно светом и радостью наполняется.             Затем они поговорили о белогорских украшениях и зеркалах, образцы которых купец разложил перед ханом на освобождённом от угощений столе.             — Я много наслышан об особых свойствах белогорских украшений, — молвил Диярдигей. — Но их красота просто превосходит все ожидания! Величайшие мастерицы в Белогорской земле работают!             Хан производил впечатление человека весьма сдержанного, приятного и любезного в обхождении, разумного и рассудительного. Он был известен тем, что со дня своего прихода к власти ни разу не воевал с Белыми горами. Его предки в пятом и седьмом поколении, заметил он с сожалением, по недомыслию допустили ошибку, приняв участие в набегах, но белогорский меч, подарок Смилины, тут же возвестил им о неправильности этого деяния. Обоих этих предков сразила болезнь, и они были вынуждены прекратить даже враждебные помыслы в сторону Белых гор. Едва они утвердились в таком решении, хворь тут же прошла.             — Вот потому-то наш род и славится своим миролюбием и дружеским расположением к Белым горам, — подытожил Диярдигей. — Белогорский меч просто не позволяет нам быть иными. Он не даёт и никогда не даст нам обратить оружие против страны женщин-кошек, с которой мы много веков назад породнились через княжну Свободу, дочь Сейрам-ханым.             С этими словами хан многозначительно взглянул на Зарянку, и та ответила задумчивым наклоном головы. Этим медленным, веским кивком она хотела показать, что приняла сказанное к своему сердцу, и оно нашло в её душе отклик. Хан понял и тоже кивнул.             — Прекрасные, достойные товары! — заключил он, окидывая взглядом подношения. — Они порадовали мне душу и усладили взор, и я от всего сердца желаю тебе, купец, благополучного путешествия и успешной торговли.             — Благодарю тебя, сиятельный хан, за добрые пожелания! — поклонился Истома. — Да сбудутся твои слова!             Все участники каравана присоединились к его поклону. А хан с искорками во взгляде молвил:             — Что ж, уважаемые гости, вы усладили мой взор, позвольте и мне ответить вам тем же. Соизвольте выйти под открытое небо, где для вас уже приготовлены места! Вас ждёт весьма занимательное зрелище.             Над степью уже раскинулся звёздный шатёр, и у Зарянки дух захватило от этой мерцающей бездны. Если долго смотреть в неё, земля начинала уплывать из-под ног. А между тем прямо в степи были расставлены низкие деревянные скамьи с брошенными на них шкурами, а мрак рассеивали жаровни и факелы на длинных шестах, воткнутых в землю. Почётные передние места предназначались гостям, хану и главным из вельмож, все прочие могли расположиться так, как им заблагорассудится. Кто-то подстелил конскую попону, кто бросил под себя подушку, а кто и прямо на землю уселся. Всем поднесли по большой пиале резко пахнущего напитка — как Зарянка почуяла, весьма пьянящего. Это была архи — «молочная водка», которая изготавливалась из перебродившего кобыльего молока и приправлялась душистыми травами и кореньями.             — Что же за зрелище ждёт нас? — полюбопытствовал купец, единым духом осушив половину пиалы и крякнув от крепкого зелья.             — По-нашему это называется «оддун бойжигэдэк», что в переводе на ваш язык означает «танец звёзд», любезный гость Истома, — ответил хан. — Его исполнят наши лучшие плясуньи. А возглавит их моя дочь, прекрасная Айганшхик.             — О, мне уже не терпится это узреть! — оживился Истома. И влил в себя вторую половину пиалы.             — Погоди, мой нетерпеливый гость, девушкам нужно приготовиться должным образом, — улыбнулся Диярдигей. — Как тебе архи?             — Ух! Забористое зелье! — крякнул купец, зажмурившись и тряхнув головой.             — Пей же, друг мой, — гостеприимно потчевал хан, собственноручно подливая напиток купцу, его помощнику и Зарянке из золочёного кувшина, украшенного драгоценными каменьями.             Это была особая честь. Остальным наливали слуги.             — Пью за твоё величие и тёплое гостеприимство, сиятельный владыка степи! — произнёс Истома торжественно. Он ещё не особенно охмелел, но уже ощущал приятное тепло внутри.             Хан поддержал его тост любезным наклоном головы и приподнял свою пиалу в приветственном жесте.             Зарянка влила в себя первую пиалу архи основательно и стойко — что называется, «приняла на грудь», и вышло это весьма впечатляюще. Ни один мускул не дрогнул на её лице, хотя нутро точно огнём обожгло. Кангельские вельможи с одобрительными кивками переглянулись, посмеиваясь. Хан с улыбкой кивнул и снова наполнил пиалу новоприобретённой родственницы. Полагалось сказать что-то торжественное, но слова находились с трудом.             — За светлую память о прекрасной Сейрам-ханым, — наконец выговорила женщина-кошка. У неё из мыслей не шёл образ степной красавицы, а что на уме, что в сердце — то и на язык просится.             — Достойные слова, — поддержал хан, а в его глазах искорками мерцало понимание.             Вторую пиалу Зарянка тоже осушила мужественно и храбро, как и надлежало доблестной воительнице, чем опять снискала всеобщее одобрение. В качестве закуски предлагался подкопчённый сыр из кобыльего молока, и женщина-кошка раскусила небольшой сухой комочек, обсыпанный солью и душистыми травами. Это было весьма своеобразное кушанье, обладавшее довольно сильным вкусом, что пришлось весьма кстати: закуске такой и полагалось быть, чтобы успешно сопровождать и подчёркивать крепкий хмельной напиток.             А тем временем разговоры стихли: к зрителям приближались, поблёскивая украшениями, плясуньи в ярких нарядах. Девушки с кошачьей мягкостью ступали босыми ногами, и на их щиколотках сверкали золотые цепочки с подвесками. Такие же цепочки с подвесками перехватывали штанины их шароварчиков под коленями, с широких поясов спускались золотистые кисточки и бахрома. Некоторые из девушек были облачены в короткие и тонкие кафтанчики, которые, впрочем, мало скрывали их стройные тела, другие носили покрывала на плечах, а у иных верхняя половина тела была едва прикрыта коротенькими курточками откровенного покроя, не достигавшими пупка. Одни были в островерхих шапочках с меховыми околышами, другие — в головных накидках, схваченных очельями с подвесками-монетками. Двигались они плавно, уверенно, с огоньком в глазах.             Зарянка застыла, зачарованная: впереди шла ханская дочь, Айганшхик-ханым. Женщина-кошка узнала её не с первого взгляда: так девушку преобразил наряд для пляски. У неё были самые откровенные шаровары — с разрезами по боковым швам, сквозь которые виднелись её чудесные стройные ножки. Но совсем штанины не разлетались, схваченные у щиколоток и коленей. Верх танцевального наряда едва прикрывал её грудь двумя богато сверкающими чашами, соединёнными между собой перемычкой с висячей кисточкой. За её плечами реяло шёлковое покрывало, чёрное с голубой подкладкой, а голову венчал золотой обруч с украшением на лбу в виде поднявшей голову змейки. Чёрные, как самая непроглядная ночь, волосы окутывали точёную фигурку Айганшхик едва ли не до колен; передние пряди были заплетены в две косы, перевитые яркими лентами, а остальные ниспадали свободно крупными волнами девушке за спину. Что за грива это была! Её густоты хватило бы на трёх красавиц, а уж блестела она в свете жаровен и факелов, точно шёлк иноземный.             Зазвучала музыка — хрипловатая, с преобладанием низких рокочущих звуков, от которых мурашки бежали по телу, а нутро отзывалось глубинным гулом и дрожью. Ударные создавали завораживающий, чарующий плясовой ритм — точно сама звёздная ночь гудела и содрогалась от страстного сердцебиения. Околдованная этим ритмом, женщина-кошка не могла отвести взгляда от девушки, в чьих тёмных глазах мерцали отблески пламени — жаркие, роковые, зовущие. Звёздная бездна распахивалась в них, пристальная и неотвратимая, и наступало сладостно-обречённое понимание: от неё не уйти, никуда не деться, не убежать и на край света. Если ласковый, обжигающе-манящий шёлк этой бездны коснулся сердца, ему уже вовек не забыть этого прикосновения.             Ноги девушек пустились в пляс, поблёскивая цепочками на щиколотках. Мягкими шлепками их босые ступни толкали степную грудь, и та содрогалась и чутко отзывалась ответными толчками. Крыльями ослепительной бабочки распахнулись руки Айганшхик, ткань покрывала затрепетала лёгкой паутинкой, колыхаясь в согласии с движениями девушки. Она вступила в танец страстно, решительно, сверля Зарянку пристально-дерзкими, жгучими очами. Степная чаровница! Подобно огненному ветру, неукротимому пожару, подобно огнедышащей гибкой змейке она бросила своё точёное тело в танец, то чувственно извиваясь, то выбрасывая руки с воинственным пылом. Если бы она сжимала оружие, зрителям бы несдобровать!..             Её товарки-плясуньи обрамляли её, как главный сиятельный самоцвет в ожерелье выгодно подчёркивает изысканная оправа с мелкими камушками. Они не отвлекали внимание зрителя на себя, хотя каждая из них в отдельности плясала превосходно. Но их роли были второстепенными, главной же героиней пляски была прекрасная Айганшхик. В руках у девушек вспыхнули трепещущие факелы, и они понеслись огненным кругом вокруг ханской дочери с изящными подскоками, точно козочки. Айганшхик же вертелась волчком на месте, воздев к звёздному небу руки в сверкающих браслетах. Вдруг она остановилась как вкопанная, обожгла взором Зарянку, и поверх притихшей музыки протяжно понёсся её струящийся, нежно-грудной, исполненный страстного призыва голос:                          О звёздная степная ночь!             Мудра и велика ты, спору нет,             Но нет покоя мне сегодня.             О бездна бархатного неба!             Твой неизменно ласков мрак,             Но сердце не покоя ждёт сегодня!             О степь родная! К ласковой груди             Как дочь с надеждой в сердце припаду,             Я жажду материнской мудрости твоей,             Ответов же однако я не получу сегодня...                          В этой песне змейкой вился сладкий восточный рисунок, который пришёлся бы по сердцу Джамшиду, но вплеталась в этот напев и степная дикая свобода, взъерошенная, как конская грива на ветру, и хрипловатая, как вой ветра. Голос Айганшхик был сильным и довольно низким для молодой девушки, и, если закрыть глаза, казалось, будто поёт женщина в расцвете зрелости. В этом голосе трепетала страстная чувственность, сладкой терпкостью мёда струились чары женской обольстительности, и сердце в груди, околдованное до мурашек, в обморочном забытье стремилось на зов песни. Музыка, уменьшив свою громкость, тянулась и змеилась тихим кружевом дудок — плачущих, нежных, как девичьи голоса. Пропев последнюю строчку, степная красавица топнула стройной ногой, взмахнула рукой и вместе с бурным взрывом музыки снова швырнула себя в пляску — грудью вперёд, с раскинутыми объятиями, и сердце у Зарянки вздрогнуло, точно пойманное в их ласковый и горячий плен. Но, не добежав нескольких шагов до белогорской гостьи, вдохновенная плясунья остановила себя, и на её губах проступила озорная усмешка. Она торжествовала, довольная воздействием этого змеиного броска, от которого женщина-кошка вся вскинулась и напряглась.             Танец разгорался пожаром, набирал размах и страсть, становился всё исступлённее. Трепетали покрывала, блестели украшения, девушки двигались слаженно, точно читая мысли друг друга. Айганшхик понеслась вприпрыжку, размеренно хлопая в ладоши, и зрители присоединились к ритму музыки своими ладонями. Под эти рукоплескания плясунья описывала полукруг, изящно подскакивая и пружинисто приземляясь, а её руки с каждым прыжком точно прихлопывали в воздухе какое-то насекомое. Когда она отталкивалась от земли и взлетала, под полупрозрачными шароварами проступали напряжённые мышцы её сильных ног. Её грудь выгибалась колесом, голова запрокидывалась к небу, а руки распахивались крыльями. В верхней точке прыжка её ноги растягивались в безупречный шпагат, ножницами рассекая темнеющее пространство. Свет огня выхватывал её напряжённую фигурку, исполненную страстного движения, неугомонную и неутомимую. Она чаровала всем: призывным голосом, пламенностью пляски, свежестью молодой кожи, прелестью лица, поцелуйной мягкостью сочных губ, невероятной роскошью вороных волос... И одни только кангельские боги знают, чем ещё.             Вот она совершила последний прыжок на своих исполненных пружинистой силы ножках и под трепет музыки исполнила чувственную тряску плечами. В неистовое движение пришли и её бёдра, и грудь, ярким пламенем взбесилась, вскипела бахрома украшений, а золотистая кожа на подтянутом животе блестела, как дорогой атлас. Припечатывая каждый шаг и надвигаясь на зрителей, она встряхивала телом, а прочие девушки в точности повторяли её танец. Барабаны зарокотали, гулкими ударами подчёркивая каждый удар её ноги о землю. На расстоянии протянутой руки от Зарянки Айганшхик вдруг склонилась вперёд, как поникшая ива под сильным ветром, а потом резко и пружинисто распахнулась, дерзко выставив грудь и втянув живот, а её взор метал огненные стрелы. Она мелкими семенящими шажками попятилась, а девушки — вместе с нею.             Сделав резкий оборот вокруг себя и страстно распахнув взор, она снова запела.                          Очаг родного дома! В холода             Ты неизменно греешь сердце мне,             Но душу жжёт пожар в сто крат сильней.             Не потушить, не укротить мучительное пламя!             Судьба мне быть испепелённой             Или навек счастливой —             Другой мне доли не дано!             Я принимаю вызов ваш, степные звёзды!             Я раскрываю руки, ветер я ловлю!             Приди, о ветер, о любовь моя, приди!                          Выпевая каждую строчку с восточной тягучестью, Айганшхик мягко и плавно переступала ногами, а её руки рисовали змеиный узор, запястья то скрещивались, превращаясь в бабочку, то разлетались в стороны стремительными лодочками. Змеиными головками оборачивались кисти её рук, хлесткими бросками устремлялись вперёд, на зрителя. Когда она допела, ей бросили пару факелов, и она, ловко подхватив их, понеслась в бешеном танце под нарастающий безумный ритм ударных. Дудки тоже будто сорвались с цепей и лишились рассудка, слившись в надрывной песне, а девушки, взмахивая руками-змейками, хором без конца повторяли одну строчку: «Приди, о ветер, о любовь моя, приди!»             Это была высшая точка пляски, и её пламенное исступление передавалось и зрителям. Вокруг Зарянки ритмично вскидывался лес рук, взмётывались кубки, расплёскивая во все стороны хмельное питьё. Зрители раскачивались в такт пляске: Айганшхик зажгла их. Было бы удивительно, если бы ей это не удалось! На вершине танца её глаза наполнились сверкающей влагой, и становилось ясно: она не баловалась, она вкладывала всю себя, всю свою душу в эту пляску. Она выплясывала своё сердце, и его молодой жадный огонь не мог не перекидываться на окружающих.             Зарянка, заворожённая пляской, сама не заметила, как выпила ещё парочку полных до краёв сосудов хмельного зелья, которые ей кто-то услужливо подсовывал. Питьё огненно пролилось в неё, и внутри запылал пожар высотой до небес. Она не видела ничего и никого, кроме Айганшхик, она была взята в плен её очами, красотой её точёного тела, силой ног искусной танцовщицы и певучей страстью её рубиновых уст. А голос... Он то обвивал сердце ласковой золотой змейкой, то жалил его, то хлестал плетью, и оно вздыбленным конём поднималось в груди навстречу девушке. Серебристая амальгама слёз в глазах красавицы пронзила женщину-кошку калёной стрелой, и её точно пружиной вытолкнуло из зрительских рядов. А может, кто-то помог ей, подтолкнул? В первый миг она растерянно озиралась, не понимая, как вылетела со своего места. Звёздный шатёр качался над нею в одну сторону, земля колыхалась в другую, и она на заплетающихся ногах сделала несколько нелепых и шатких шагов навстречу плясуньям. Среди зрителей прокатился одобрительный ропот и смех, а Айганшхик, обжигая и сковывая её степными чарами своего пристального, испытующего взгляда, двинулась к ней чувственным, плавным, покачивающимся шагом. Это был шаг-танец, шаг-обольщение, шаг-вопрос: «Для чего ты вышла ко мне? Значит ли это, что ты отвечаешь на призыв, который я бросила своей песней?» Звёздная круговерть понеслась вокруг головы Зарянки, огни факелов и жаровен заплясали хороводом. Рука-змейка обожгла женщину-кошку скользящим прикосновением вокруг груди и плеч, а девушки, трепеща покрывалами, обступили их и тоже понеслись головокружительным хороводом, усугубляя и без того неустойчивое состояние Зарянки. Айганшхик оплела её руку своими и пустила её во вращение вместе с собой, и жемчуг её улыбки сверкал призывно и обольстительно.             «Приди, о ветер, о любовь моя, приди!» — тянули девушки, и под их пение Зарянка, не устояв, рухнула к ногам торжествующей Айганшхик. И если бы она просто упала! Её рука ещё и тянулась к девушке с земли — к этим точёным бёдрам, этому плоскому животику с манящим открытым пупком, к драгоценным чашам груди... Она, покорённая, молила свою победительницу о пощаде, а та смеялась звонко и безжалостно, и её глаза влажно сверкали. Зарянка зарычала, оскалив клыки, и впечатала кулак в землю. Собрав всю телесную силу и сосредоточение в один решительный сгусток, она вскочила на ноги, но девушки с тихим пением и блеском украшений уже удалялись прочь — в мрак степной ночи. Напоследок хлестнув по женщине-кошке пламенным и влажным взглядом, убежала прочь и Айганшхик — быстроногая козочка, а Зарянка осталась, совершенно ошалевшая от этого удивительного сочетания — торжествующего смеха победительницы и солоновато-сладкой влаги на глазах, говорившей о подлинной силе чувств. И сила эта не могла не обжигать, не могла не переворачивать душу. Зарянка никогда не видела ничего подобного. Вереница женщин и девушек прошла за годы её странствий мимо неё, не затронув сердца, хотя многие из них были и красивы, и обворожительны. Айганшхик же была невероятной.             Зрители, тоже изрядно подогретые хмельным, взревели и вскочили со своих мест. Они рычали, вопили и трясли вскинутыми к небу кулаками. Музыка продолжала играть, и все пустились в пляс — кто как умел. Зарянку обступили, потащили танцевать, и не только её. Вскоре она увидела и купца, который приплясывал, отдуваясь под тяжестью своего солидного животика, и изящно пританцовывающего Джамшида. К нему в надежде на ответ и обратилась ошеломлённая, сбитая с толку Зарянка:             — Дружище! Что тут творится? Что всё это значит? Можешь ты мне объяснить?             — Это и был танец звёзд, уважаемая Зарянка, — ответил знаток обычаев, делая витиеватые движения руками, присущие восточному танцу, и по-восточному же покачивая головой. — Согласно старинному степному обычаю, тот, кому больше всех вскружила голову эта пляска, обязан жениться на главной плясунье. Это брачный танец кангельской девушки, ищущей себе пару, уважаемая Зарянка, и тебе посчастливилось стать её избранницей!             Женщина-кошка застыла как вкопанная среди пляшущего народа и уставилась на караванного вожатого, который продолжал изящно, по-восточному, пританцовывать. А купец Истома, пыхтя и отдуваясь, пробурчал себе в усы:             — Скажешь тоже — кому больше всех вскружило голову... Уж скорее — кто больше всех напился и потому не устоял на ногах! Да, Зарянка? — И купец с добродушным смешком ткнул женщину-кошку в плечо кулаком.             Та пошатнулась, но устояла. Все вокруг плясали и веселились, а она окаменела, точно громом поражённая. Избранница! Вот так дела! Ну и в переплёт же она угодила! Сердце колотилось в панике: надо что-то делать, это какая-то ошибка, этого просто не может быть! Зарянка хотела броситься к самому хану, чтобы объяснить, что произошло недоразумение, что в её планах на будущее пока нет свадьбы, но Диярдигей куда-то пропал. Путь в ханский шатёр ей преградили стражники:             — Правитель изволил отправиться на отдых! Уважаемым гостям тоже следует идти спать!             Женщина-кошка опешила. Похоже, она что-то пропустила... Когда хан успел попрощаться с гостями? Не мог же он вот так, без церемоний удалиться? И куда подевались купец и Джамшид? Где ребята из охраны? Зарянка в растерянности и панике бегала по всему кангельскому поселению, снова и снова обращаясь то к одному степняку, то к другому в безнадёжных попытках объясниться:             — Послушайте, люди, это какая-то ошибка... Я просто выпила лишку... Это вовсе не то, что вы подумали!             На неё смотрели кто с недоумением, кто с многозначительной усмешкой, но в разговоры не вступали. Так ни у кого и не найдя сочувствия, она бросилась к одиноко стоящему изящному шатру с золотыми узорами, возле которого на низенькой скамеечке сидела девушка в подпоясанном халате и кангельской шапке с меховым околышем. Издали Зарянке показалось, что это сама Айганшхик, но вблизи выяснилось, что она лишь очень похожа на неё. Озарённая догадкой, Зарянка выпалила:             — Айганшхик-ханым здесь живёт?             Девушка вскинула на неё серьёзные тёмные глаза.             — Здесь, но тебе сейчас нельзя к ней, — ответила она сухо.             — Это ещё почему? — тяжело дыша и от беготни, и от ещё владевшего ею хмеля, воскликнула женщина-кошка.             Девушка посмотрела на неё сурово.             — Моя сестра отдыхает после пляски. И, кроме того, неприлично вот так врываться в шатёр к женщинам. Ты что, совсем дикая и невоспитанная, что не понимаешь этого?             Зарянка хмыкнула. Сестрица! Вот почему она так похожа на Айганшхик... Тоже довольно миловидная, но с прекрасной степной плясуньей ей, конечно, не сравниться.             — Тебя как зовут? — спросила женщина-кошка, невольно любуясь свежим и хорошеньким личиком с точёным носиком, остреньким подбородком и высокими кангельскими скулами.             — Моё имя — Айгензиддиш, — ответила девушка. И, несколько смягчившись, добавила: — Если ты что-то хотела сказать моей сестре, я могу ей передать.             — О, благодарю тебя, ты окажешь мне большую любезность! — усмехнулась Зарянка. — Так вот, передай своей сестре: её пляска, без сомнения, очаровала меня, но здесь, похоже, произошла ошибка. Это я насчёт этого вашего... брачного обычая. Мне просто хмельное питьё слишком ударило в голову. Поэтому я и упала к её ногам. Она всё неверно истолковала... Вот.             Взор девушки был колюч, пронзителен и неприветлив, как зимние звёзды.             — Это всё, что ты хотела сказать? — спросила она холодно.             — Ну... да, — пробормотала женщина-кошка. — Я ни в коем случае не хочу никого обидеть. Просто произошло недоразумение.             — Уходи прочь, — оборвала её Айгензиддиш.             Легонько толкнув Зарянку в грудь, она проскользнула в шатёр и задёрнула полог, а женщина-кошка осталась стоять в недоумении. Её сердца коснулось беспокойство: не слишком ли резко она выразилась? Кангелы — горячий народ, и неизвестно, на что они могут обидеться... А уж кангельские девушки — одни из самых строптивых и своенравных. Нравом они походили на степной ветер — свободный и неукротимый.             — Послушайте, красавицы! — воскликнула Зарянка, всё ещё стоя у шатра. — Я правда не хотела никого обидеть! Но у нас, в Белых горах, сватовство и ухаживание происходит иначе, а я живу по законам и обычаям своей родины.             Ей никто не ответил, а вламываться в шатёр она не посмела. С неприятной занозой неловкости и тревоги в сердце она побрела на поиски своих товарищей, размышляя о том, что из всего этого могут выйти никому не нужные неприятности и осложнения. Если обиженная ханская дочка нажалуется отцу, милость хана может смениться и гневом. А они здесь — в его власти. У Диярдигея — множество вооружённых людей, превосходство на его стороне. Отягощённая этими невесёлыми мыслями, Зарянка наконец нашла гостевой шатёр, где её уже ждали товарищи. Начались смешки и шуточки на тему её судьбоносного головокружения от танца звёзд, и женщина-кошка огрызнулась:             — Хватит вам! Айганшхик-ханым — очень красивая девушка, но я не думаю, что моя избранница живёт в кангельских степях. Всё это — недоразумение, не более того.             — Да ладно тебе нос воротить от такой красотки! — сказал купец, потрепав женщину-кошку по плечу. — Только слепой не увидел, как она на тебя смотрела! Так и ела очами своими жгучими!             — Но я не могу приказать своему сердцу! — нахмурилась Зарянка. — Уж оно-то свою ладушку точно почувствовало бы. А к ханской дочке я не чувствую ничего... такого.             Впрочем, говоря это, Зарянка осознавала, что её слова несколько расходятся с её истинными чувствами. Танец звёзд всё-таки что-то изменил в ней, Айганшхик раскрылась в нём с неожиданной стороны. Эта девушка была преисполнена юной и горячей страсти, и это пламя не могло не будоражить, не могло не притягивать к себе. Искорка этого неугомонного огня упала в спокойный и тихий омут души Зарянки, покой которого до сей поры не волновали любовные переживания, и озарила его своим ослепительным блеском. Эта искорка ворвалась в её душу и перевернула там всё с ног на голову. И уже ничто не могло быть по-прежнему. Чувство томительной обречённости щекотало сердце Зарянки смесью досады, раздражения, тоски и странной очарованности. Это была ещё не влюблённость, но предчувствие сладкой сердечной беды, от которой, как от стрелы искусного лучника, невозможно увернуться. Как бы она ни противилась этому, образ Айганшхик засел под рёбрами занозой, от которой непросто избавиться... Если не сказать — невозможно. Она так разительно отличалась от белогорских девушек-берёзок, ласковых и мягких, скромных и домовитых... Они — воркующие горлицы с кроткими очами, а она — дикая степная кобылка с точёными ножками, неукротимая и непредсказуемая.             

3

                         Всю ночь Зарянка промаялась, мучительно отходя от хмеля. Поспать толком так и не получилось, а разбудили их рано: торговые гости были приглашены в ханский шатёр к завтраку. Трапеза едва началась, когда в шатёр вошла пёстро разодетая стайка девушек во главе с Айганшхик. Вид ханской дочки не предвещал для Зарянки ничего хорошего. С ледяным выражением на лице она остановилась перед женщиной-кошкой, потом взяла с подноса, который держала одна из её спутниц, кусок испорченного червивого мяса и бросила к ногам Зарянки. В шатре повисла гробовая тишина.             — Дочь, что это значит? — невозмутимым голосом осведомился Диярдигей. — Неужели наша белогорская гостья нанесла тебе обиду?             Айганшхик вскинула хорошенькую головку и пронзила белогорянку молнией гневного взора — взора уязвлённой отвергнутой женщины.             — Да, отец! — ответила она. — Она пренебрегла моим танцем звёзд, тем самым нанеся мне оскорбление. Ты сам знаешь, что для девушки это позор и унижение!             Хан нахмурился и перевёл вопросительный взгляд на Зарянку, и та внутренне съёжилась, хотя и не показала виду. Как она и опасалась, осложнения не заставили себя долго ждать.             — Сиятельный владыка, дело в том, что я с уважением отношусь к обычаям иных народов, но живу по обычаям своей родины, — промолвила женщина-кошка как можно учтивее.             Она, как сумела, объяснила хану особенности белогорских брачных традиций, поведала о том, как у них образуются пары, какие знаки этому должны сопутствовать. Хан выслушал внимательно, не перебивая ни единым словом, а девушка вся извелась — стояла, трепеща тонкими ноздрями и сверкая тёмными очами.             — Довольно! — оборвала она Зарянку. — Ты на нашей земле, а поэтому находишься во власти наших обычаев! У вас девушки падают в обмороки и видят сны, а у нас случается то, что ты пережила вчера. Ты упала к моим ногам! И этому было множество свидетелей!             Зарянка хотела повторить свой довод насчёт опьянения, из-за которого нетвёрдо держалась на ногах, но под горьким и гневным взором степной красавицы не смогла разомкнуть уст. Ей вспомнилась блестящая плёночка слёз, которая сверкала на глазах девушки во время пляски... Айганшхик танцевала всем сердцем, и отвергнуть её пляску — всё равно что плюнуть в распахнутую настежь девичью душу. Осознав это, Зарянка ощутила мучительный, пронизывающий укол совести. Горечь накрыла и её саму, и она поднялась на ноги.             — Милая Айганшхик-ханым, я не имела намерений обидеть, а уж тем более унизить тебя, — произнесла она со всей мягкостью, на которую была способна. — Но я считаю, что в брак вступают по обоюдной любви и согласию. Прости за резкие слова, но я пока не уверена в своих чувствах. Твоя пляска потрясла меня до глубины души, но в таких вещах, как брачный союз, нельзя проявлять спешку. Выбор избранницы — непростое дело, к которому я должна отнестись со всей ответственностью и обстоятельностью, чтобы потом не расхлёбывать печальных последствий поспешно принятых решений.             Ноздри Айганшхик снова затрепетали, она стиснула зубы, и в её глазах заблестела предательская влага. На сердце Зарянки девичьи слёзы всегда производили сильное впечатление, и первым её порывом было привлечь девушку к себе и нежно успокоить, но она не смела коснуться гордой степной наездницы. Айганшхик круто развернулась и стремительно зашагала прочь из шатра, а её свита последовала за ней. Когда они скрылись из виду, Диярдигей веско произнёс:             — Любезная Зарянка, я не чувствую себя вправе принуждать тебя к чему-либо, но моя дочь крайне огорчена. А меня как отца это весьма печалит. И будет справедливо, если ты загладишь те тягостные переживания, которые Айганшхик испытала. Каким образом ты это сделаешь — я не знаю и, если честно, не желаю знать. С прискорбием вынужден заявить следующее: караван не покинет моих земель, пока сердце моей дочери не успокоится. А как этого добиться, решай сама, любезная Зарянка.             — Но... — начала было женщина-кошка.             — Ничего не знаю! — прервал её хан. — Я сказал, а ты думай, что делать. Длительность задержки каравана будет зависеть от тебя.             Проговорив это, хан вскинул руку в знак того, что утренний приём окончен. На столах ещё стояла уйма нетронутых яств, но никто не смел ослушаться владыку. Купец с Джамшидом поднялись со своих мест и поклонились хану. На людях Истома ничего не сказал Зарянке, но когда они вернулись в свой гостевой шатёр, воскликнул с недовольством:             — Ещё этого нам не хватало! Послушай, Зарянка, я тебя уважаю и люблю, ценю твою службу, но осложнений из-за тебя не потерплю! Если из-за твоих сердечных дел сорвётся моя торговля, возмещать убытки я заставлю тебя, уж будь уверена!             — Истома Дубрович, о каких «сердечных делах» ты говоришь? — с обидой и возмущением ответила ему женщина-кошка. — Разве ж я виновата в том, что ханской дочке взбрело в голову возжелать меня, как... как будто я — какая-то вещь?! Как... Как то зеркальце, которое она требовала подарить ей. Но я не вещь! Я живая, свободная и у меня есть сердце. Сердце ведь не зеркальце, его просто так не подаришь. Женюсь я только на той женщине, которую оно искренне полюбит. По-другому быть не может.             Истома испустил долгий усталый вздох, примирительно взял Зарянку за плечи.             — Послушай, голубушка... Не понимаю я тебя, хоть убей. Такая девушка сама идёт к тебе в руки, а ты нос воротишь! Не девушка — огонь!.. Да я бы на твоём месте от счастья прыгал, если бы такая краля мне сама на шею вешалась. Женился бы не задумываясь... Вот только жаль, женат я уже, — крякнув, добавил купец со смущённым смешком. — В общем, давай так, дорогуша: ты решай как-нибудь поскорее свои дела с ханской дочуркой, чтоб она осталась довольна, да и поедем дальше. А то худо будет, коли мы тут надолго застрянем. Негоже это. Давай, Зарянушка, думай. Изворачивайся как знаешь, а только ханскую дочку уважь.             — Истома, да нет у меня с нею никаких «дел»! Нет и не было! — воспротивилась Зарянка.             — Ничего не знаю! — повторил купец слова хана, причём в точности таким же тоном. — Уж коли твои прекрасные очи девицу эту пленили, то тебе и из беды выпутываться.             Ох уж эти небесно-синие пронзительные глаза женщины-кошки, доставшиеся ей от родительницы Млады! Что уж тут говорить: волновали они девичьи сердца своей незабудковой синевой, такими очами ей бы гордиться, но Зарянка и сама была уже не рада. Столько хлопот они причиняли! Пропади они пропадом, очи эти...             Она не придумала ничего лучше, чем напиться с горя. К ней присоединился её приятель Туга и ещё парочка ребят из охраны, а потом и купец с тяжким вздохом присел за низенький кангельский столик:             — Ладно уж, налейте и мне кубок...             Джамшид пить не хотел, но они все вместе всё-таки затащили его к столу. Зарянка, всхлипнув, воскликнула:             — Джамшид, дружище, взываю к твоему опыту и мудрости! Ты столько всего знаешь... Можешь ты мне подсказать, что со всей этой бедой делать?             Караванный вожатый потеребил аккуратную бородку, покрутил ус.             — Хм... Благодарю тебя за лестную оценку моих скромных знаний, любезная Зарянка. Вот только женское сердце — та загадочная область, в познании которой я пока не слишком преуспел. А потому не могу дать тебе однозначного совета... Уязвлённое женское самолюбие — тяжкая рана, залечить которую крайне непросто. Но если представить на миг, что на меня обиделась женщина, я бы пошёл к ней с повинной и сказал, что готов выполнить любую её прихоть, чтобы порадовать её. Пусть только скажет, чего она желает.             — Любую прихоть? — обеспокоилась Зарянка. — Но ты же знаешь, Джамшид, что главную её прихоть я исполнить не в силах... А если она заявит, что ничего другого ей не надо?             — Тогда я даже не представляю, как быть, — признал Джамшид.             — У тебя прямодушный мужской подход, братец, — усмехнулся купец Истома, осушив половину кубка единым духом и утерев усы. — Так они и признаются тебе, что им надо! Ага, держи карман шире! Бабы — народ таковский... Их хлебом не корми — дай нашего брата поизводить, помучить догадками, что мы опять сделали не так, чем им не угодили... Вот моя дражайшая половина, например, великая мастерица по части тонких намёков. Приходишь домой, а она дуется. Я к ней: «Что опять не так?» А она: «Всё хорошо, муж мой!» Но я же по глазам вижу, что она чем-то недовольна! Поджала рот куриной гузкой и смотрит: мол, догадайся, милый, сам! Тьфу!             Купец встряхнул кудрями и махнул рукой, допил вторую половину кубка и поставил его на стол.             — Я от души сочувствую тебе, друг мой Истома, но речь сейчас не о твоей уважаемой супруге, а о ханской дочке, — мягко остановил его душевные излияния Джамшид.             — А я так рассуждаю! — сказал Туга, также осушив кубок и со стуком поставив его на столик. — Нечего с ней сюси-пуси разводить. Прийти да и сказать напрямик: мол, не обессудь, девонька, насильно мил не будешь. Не можешь же ты рабски покориться ей, Зарянка! И впрямь ведь ты не зеркальце, чтоб взять да подарить ей себя!             — Нет, это ещё хуже, — мрачно покачала головой женщина-кошка. — Этак её не утешишь, а ещё пуще разгневаешь. Тогда хан нас вовек не отпустит.             — М-да, — протянул купец, подпирая щёку кулаком и с хмельной задумчивостью глядя куда-то в пустоту. — Задала нам задачку эта девица, и один леший знает, как её решить!             — Ладно, пойду к ней, — с мрачной решимостью сказала Зарянка, поднимаясь с места и оправляя на себе одежду. — Ничего другого в голову не приходит!             Купец тяжело опустил руку ей на плечо, принуждая снова сесть.             — Нет, сестрица, по пьяной лавочке к бабам лучше не ходить, не любят они этого. На тверёзую голову пойдёшь.             — А ежели я на тверёзую-то голову и вовсе не решусь пойти? — беспомощно простонала Зарянка. — У меня и сейчас-то, ежели по правде, поджилки подрагивают...             У неё вырвалась икота, и Истома покачал головой.             — Нет. Поверь моему выстраданному опыту, голубушка. Я когда выпью, моя половина на меня волчицей глядит. В глазах бабы пьяный — что дитя, нельзя принимать за чистую монету то, что он лопочет. Да мало ли каких глупостей во хмелю наболтаешь, а она тебя за язык поймает — попробуй, отвертись потом, что не говорил такого! Я этак, будучи в подпитии, жене новую шубу пообещал сдуру... Добрый стал спьяну-то, развернулась душа в порыве щедрости! А она меня на хмельном слове и поймала. В общем, не отвертелся, пришлось подарить. Нет, сестрица, вот проспишься сперва, тогда и пойдёшь. А то мало ли, вдруг по пьяной лавочке ей жениться пообещаешь?!             Зарянка зарычала и в отчаянии провела по лицу ладонями, а купец и Туга сочувственно похлопывали её по плечам. Туга сочувствовал ей дружески, от души, а у Истомы всё-таки была кое-какая корыстная мыслишка. От благополучного разрешения этой загвоздки зависел успех его торговли, и он, если честно, был заинтересован в том, чтобы у его охранницы-кошки с ханской дочкой всё сложилось в сторону честного пирка да свадебки. Да и не понимал он душевных метаний Зарянки. Девка красивая, сама на шею вешается, в жёны напрашивается, так чего ж не взять её?             Когда утром они продрали глаза после попойки, он сам налил Зарянке небольшую чарочку на опохмел и благословил:             — Ну, сестрица, ступай. И не робей! В конце концов, она — всего лишь баба. Неужто ты с ней не сладишь?!             Зарянка поморщилась от таких высказываний купца, но сейчас было не до споров. Опрокинув в себя чарку, она прополоскала рот чистой водицей, пожевала душистых трав для свежести дыхания, умыла лицо и направилась к шатру ханской дочери.             

*

                         А в шатре, бросившись ничком на лежанку, застеленную пушистыми шкурами, среди множества пёстрых подушечек рыдала Айганшхик. Она ещё с позавчерашнего вечера предавалась своему горю, всю ночь не сомкнула глаз, а сейчас лишь устало всхлипывала.             — Какой позор... Какое унижение, — бормотала она, и в её прекрасных очах вспышки гордости и гнева перемежались пеленой уныния.             С юных лет девушка бредила белогорскими жительницами. Когда ей едва исполнилось тринадцать, она заявила отцу, что не хочет замуж за мужчину, что всем женихам откажет, потому что её мечта — стать супругой женщины-кошки. Для кангельской девушки она получила превосходное образование: отец нанимал для неё учителей из самой Еладии и из стран Востока. Айганшхик обучалась математике, изящной словесности, философии, астрономии, владела несколькими иностранными языками, а на молви говорила чисто и безупречно. (Молвь — язык, используемый в Белых горах, а также Воронецком и Светлореченском княжествах, с небольшими местными различиями — прим. авт.). Девушка превосходно ездила верхом, стреляла из лука, фехтовала, а также владела искусством соколиной охоты. Диярдигей подыскивал ей знатного мужа из Воронецкого или Светлореченского княжеств, но Айганшхик твёрдо заявила: «Я буду только с женщиной-кошкой!» А если она что-то возьмёт себе в голову, её с пути не свернёшь.             Три года назад увидела она пронзительно-синие очи этой охранницы караванов и потеряла покой. Эти глаза цвета высокого недосягаемого неба совершенно не замечали её, и это бесило Айганшхик. Она то проливала слёзы, то стискивала зубы в порыве гордости и клялась себе больше никогда не кататься верхом вблизи торгового пути, но не выдерживала и снова, принарядившись, отправлялась туда на прогулку. Она встречала и провожала караваны в надежде снова увидеть эти спокойные и невозмутимые глаза кошки-воительницы. Завидев очередной караван, она принималась красиво гарцевать на своём коне, чтобы показать себя в выгодном и привлекательном свете; да, на неё обращали внимание, но не те, чьё внимание она хотела бы привлечь. Несколько раз она видела других женщин-кошек в рядах торговой охраны, и её сердце холодело от разочарования. Не она! Не её синеглазка! Мужчины, очарованные её красотой и искусством выездки, шутливо звали её с собой, но Айганшхик в ответ на такие предложения гордо сверкала очами и скакала прочь.             Она была близка к отчаянию, но надежда теплилась. Ночами она предавалась девичьим грёзам о своей синеглазой незнакомке, пытаясь представить себе, какова женщина-кошка в повседневной жизни, как она разговаривает, как улыбается... Она множество раз воображала их первый разговор, придумывала и свои ответы, и её. Она до слёз, до сладкой тоски наслаждалась этими воображаемыми беседами, но утром её охватывало отчаяние.             — Даже не мечтай, — в доверительном разговоре советовали ей старшие женщины из её близкого окружения. — Дочери Лалады — очень высокомерные создания, они возомнили себя равными божествам! Оттого, что они умеют обращаться в огромных кошек, оттого, что владеют огромной силой, намного превосходящей человеческую, они мнят себя лучше людей. Они гордятся тем, что живут по три столетия, что у них есть непобедимое белогорское оружие, и потому на простых смертных смотрят свысока.             — Но берут же они в жёны девушек из соседних княжеств! — возражала Айганшхик. — Если бы они были такими высокомерными, как вы говорите, разве они обращали бы свои взгляды на них?             — Может, и берут, но мы, народ степей, для них точно муравьи, мельтешащие под ногами и пытающиеся их укусить, — убеждали обитательницы её шатра. — Мир между степями и Белыми горами заключён совсем недавно, а прежде мы постоянно находились в состоянии войны. Дочери Лалады недолюбливают вольный народ степей. А мы не любим этих созданий за их кошачье зазнайство!             Но даже такие нелестные речи в адрес белогорянок не смущали Айганшхик слишком надолго и не отвращали её от грёз о синеглазой женщине-кошке. Может, дочери Лалады и зазнайки, но она ничего не могла поделать со своим сердцем. А оно снова и снова звало её кататься верхом вдоль Великой дороги в надежде опять встретить синеглазку и наконец обратить на себя её внимание.             Но когда столь желанные синие очи обратили взгляд на Айганшхик, в них не отразилось ровным счётом ничего. Они скользнули по девушке так, словно она ничем не отличалась от степной травы, облаков или кустов. Это так больно резануло по сердцу, что Айганшхик ещё долго плакала ночами и не ездила кататься к Дороге.             — Вот и правильно, выбрось кошку из головы, дитя, — одобрительно кивали умудрённые опытом женщины её рода. — Кошка никогда не посмотрит на кангелку, не захочет сделать её своей женой. Они считают нас некрасивыми, смеются над разрезом наших глаз, над нашими скулами и очертаниями носов!             — Вот уж в это я ни за что не поверю! — возмутилась Айганшхик. — Дочери Лалады не такие! Вы всё выдумываете, сестрицы! Вы так говорите, чтобы я не ездила к Дороге, вот и всё!             Она раскусила их, и когда поняла, зачем они ведут такие речи, на сердце стало легче. Они просто пытались настроить её против женщин-кошек, потому что те были для них слишком недоступными, вот они и старались их очернить. Айганшхик читала о таком явлении в басне одного старинного еладийского поэта — о лисице и винограде. Мол, раз я не могу достать плоды, то они просто зелены. Так лисице было удобнее думать. Нет, её синеглазка не могла быть такой — заносчивой, мнящей себя лучше и выше людей, смеющейся над степными лицами. Айганшхик не станет уподобляться той лисице и думать о ней хуже, чем та того заслуживала.             Но равнодушие женщины-кошки всё-таки сильно ранило её сердце и было причиной её постоянной печали. Айганшхик прятала эту печаль за напускной весёлостью, но порой сердечная боль прорывалась наружу ночными слезами. Порой она пыталась убедить себя в бесполезности и неразумности своих чувств, ведь если разобраться строго, она совсем ничего не знала о синеглазке. Она придумала себе некий образ этой кошки, достроила в своём воображении всё недостающее, да в этот додуманный образ и влюбилась. Быть может, белогорянка была в жизни совсем не такой... И первая же настоящая встреча принесёт Айганшхик разочарование? От таких мыслей брови девушки хмурились, губы сжимались, а глаза высыхали, но на сердце становилось пусто. Если развеять этот образ, который она себе придумала, что же останется ей?             В своих чувствах к синеглазой кошке она колебалась от любовного страдания до презрения, от нежности до ожесточения. Но злая, тёмная чаша весов неумолимо взлетала вверх, и сердечное устремление к синеглазке побеждало. А в её нынешний приезд Айганшхик пустила коня вскачь, чтобы напроситься со сборщиком подати на постоялый двор, где остановился караван. Гордость не позволяла ей въехать туда просто так, требовался хоть какой-нибудь повод.             Синеглазая женщина-кошка чистила своего коня и на Айганшхик взглянула лишь мельком. Девушка впервые увидела её без головного убора: охранница носила причёску воинов народа данов — косицу и выбритые виски, которые, впрочем, изрядно заросли щетиной во время долгой дороги. Этот новый штрих к образу женщины-кошки зацепил сердце Айганшхик, заставил нутро дрогнуть. Причёска очень шла белогорянке, прекрасно подчёркивая холодную синеву её спокойных и бесстрашных глаз. Пожалуй, если бы на её голове было больше волос, они отвлекали бы на себя слишком много внимания. Густота и угольная чернота её пушистых ресниц была удивительной и также выгодно оттеняла цвет глаз. О, если бы эти небесные очи не были столь равнодушны! И Айганшхик придумала, как вызвать в них хоть какой-то отклик, заставить вспыхнуть чувствами — неважно, какими. Главное, чтобы исчезла эта пустота и безмятежная прохлада. Айганшхик мечтала увидеть в них огонь жизни.             Она нарочно вела себя вызывающе и дерзко, требовала, чтобы ей предоставили товары для осмотра, и буквально выклянчивала подарки. Воин с длинной прядью волос на бритом черепе холодно заблестел глазами: ему явно не понравилось её поведение, но Айганшхик было наплевать. Она следила за женщиной-кошкой, чьи глаза наконец действительно ожили. В них отразилось что-то вроде озадаченной усмешки. Айганшхик нарочно стремилась задеть её, смотрела на неё заносчиво с высоты своего седла, но синие очи так и не вспыхнули злостью. Они задумчиво любовались кангельской всадницей, и Айганшхик едва не потеряла власть над собой, чуть не вышла из образа избалованной девицы, напыщенной и испорченной своим высоким положением в обществе. Но она доиграла роль до конца. Ей так и не удалось разозлить женщину-кошку, та смотрела по-прежнему мягко и задумчиво.             Забавно, но Айганшхик такой её себе и представляла — спокойной и добродушной. Может быть, додуманный ею образ синеглазки не так уж и сильно расходился с действительностью?             Айганшхик помчалась домой, задыхаясь от возбуждения. Сердце колотилось безумной мыслью: сейчас или никогда! Она должна рассказать о своих чувствах танцем, потому что три года молчания измучили её. Так не могло продолжаться! Она просто умрёт от разрыва сердца, если не выразит всё, что снедало её три долгих года.             — Отец, позволь мне после заката сплясать для гостей танец звёзд, — обратилась она к хану.             Родитель посмотрел на неё задумчиво и проницательно.             — Танец звёзд? В этом караване есть кто-то, к кому твоё сердце бьётся неровно?             Он был мудр, от него ничего невозможно было скрыть... Конечно, он знал о её конных прогулках вдоль Дороги и не мог не понимать глубинных причин: ведь она сама сказала, что мечтает о женщине-кошке в качестве супруги.             — Ты можешь говорить со мной откровенно, дитя моё, я тебе желаю только счастья и ни в чём не упрекну, — мягко проговорил хан, привлекая дочь к себе и ласково подцепив пальцем её подбородок. — Ну, ну... Не смущайся, моя красавица. Конечно, о таких вещах тебе более пристало говорить с матушкой, но с тех пор как она покинула земную юдоль, я стал тебе за обоих родителей... Поэтому ты можешь без страха открыть мне своё сердце.             Айганшхик ласково прильнула к отцовскому плечу и призналась:             — Да, отец... Там есть женщина-кошка с синими глазами. Я ни разу с ней не разговаривала, но уже три года слежу за тем, как она ездит с купцами по Торговому пути...             Хан кивнул, глядя на дочь с нежностью и родительской тревогой. Вот и выросла девочка, и её сердце созрело для любви... Единственное, чего он опасался — чтобы дочкино сердечко не разбилось. Он был готов уничтожить всякого, кто причинит боль его любимице.             — Ну хорошо, дитя моё, попробуй, — ответил он. — Но ты должна понимать, что это решительный шаг, который не допускает промахов. Если ты не уверена, что танец подействует так, как ему положено действовать, лучше от него воздержаться. В нём ты обнажишь свою душу и сердце, и осечки быть не должно.             — Я чувствую, отец... Я знаю, он подействует! — сверкая страстным пламенем во взоре, тихо молвила девушка.             Это была безоглядная, безумная надежда на успех, отчаянная и рискованная. И когда солнце село, Айганшхик, внутренне трепеща, надела наряд для пляски — откровенный, почти не прикрывавший её тело. Но в том и заключался замысел обряда: девушка представала перед предметом своих чувств без покровов и прикрас, преподнося себя словно на блюде — открытую и душой, и телом. И если такое предложение останется без должного ответа... О таком и подумать было страшно. Сердце проваливалось в леденящую бездну отчаяния при одной мысли об этом.             И с безоглядным безумством азартного игрока, поставившего на кон свою жизнь, она бросила себя в пляску. С её губ рвался стон, а глаза заволакивала дымка слёз, она выплясывала свою душу наотмашь, открывалась без остатка, а Зарянка пожирала её совсем другими глазами. От ленивого равнодушия не осталось и следа, в них пылал такой огонь, что все сомнения развеялись: танец попал в яблочко! Айганшхик торжествовала, купалась в отблесках этого синего пламени, а когда увидела, как Зарянка вслепую нашаривает чашу с хмельным питьём, не отрывая от Айганшхик зачарованных глаз, из её груди был готов вырваться счастливый смех. Женщина-кошка опрокинула бы чашу, если бы ей не помогли нащупать сосуд — просто всунули в руку. Она единым духом осушила его и продолжила жадно следить немигающим взглядом за танцем звёзд. Когда на глазах девушки выступили слёзы от урагана чувств, который накрывал её могучим смерчем, Зарянку точно пружиной подбросило, и она, шатаясь, на заплетающихся ногах проковыляла несколько шагов к танцовщицам.             Отец всё видел. Его лицо оставалось непроницаемым, но от него ничто не ускользнуло: ни жадный, неотступный и пламенный взор женщины-кошки, устремлённый на Айганшхик, ни слёзы дочери, ни ответный порыв Зарянки, ни её протянутые к плясунье руки. Когда женщина-кошка упала к ногам Айганшхик, у той смех вырвался из груди пополам со счастливым рыданием. И это от внимательного отца тоже не ускользнуло. Он видел малейшие оттенки их чувств, малейшие движения, он читал их обеих, как открытые книги. Осечки не случилось, первый порыв Зарянки был искренним, танец сработал без промаха, но вот то, что случилось после, не поддавалось никакому объяснению.             Услышав за пологом шатра голос Зарянки, произнёсший слова «недоразумение» и «ошибка», Айганшхик не могла поверить своим ушам. Как же так?! Ведь танец сработал, никакой ошибки не было! Но женщина-кошка упрямо твердила о том, что случилось недоразумение, что она всего лишь слишком сильно захмелела, потому и упала... Зачем она придумывала эти нелепые отговорки, если её глаза во время танца всё сказали за неё?! Глаза не лгут, только они не лгут никогда, в отличие от языка! Зачем, зачем эта ложь? Охваченная горечью и непониманием, Айганшхик застыла в мертвенном оцепенении.             Она была раздавлена. Вместо сердца в груди осталось пепелище, а скованные мертвенной неподвижностью руки не могли даже пальцем шевельнуть. Из глаз медленно катились слёзы.             Потом пришёл гнев. В его горьком порыве Айганшхик швырнула под ноги женщине-кошке кусок червивого мяса — в знак презрения. Этот шмат гниющей конской плоти как бы говорил без слов: «Я — твоё нутро. Оно у тебя такое же гнилое, как я». Зачем, зачем Зарянка лгала своим языком, когда её глаза уже сказали правду? Зачем с каждым своим безжалостным словом вонзала в окаменевшее от горя сердце девушки кинжал за кинжалом? Оно и так было едва живо, едва тлело остывающим угольком под грудой пепла. Стан Айганшхик оставался прямым и исполненным достоинства, лицо застыло ледяной маской, но сердце тихо рыдало: «За что? Почему ты так жестока со мной? Зачем отрицаешь то, что очевидно и тебе, и мне? К чему это бессмысленное зверство? Я доверчиво открыла перед тобой свою душу и сердце, преподнесла себя на ладонях, зачем же ты топчешь мой щедрый дар, зачем разбиваешь на тысячи осколков?»             Весь день и всю ночь Айганшхик провела в этом оцепенении. Её точно выпотрошили заживо, в её душе не осталось живого места. Не осталось сил даже плакать. Неужели женщина-кошка бесчувственна, как тупой чурбан? Как кусок льда? Или она просто ослеплена верой в обычаи своей родины, во все эти сны и обмороки? Нет, она не могла сделать это из тупой жестокости, просто чтобы поиздеваться и растоптать Айганшхик. Она просто слепа, просто замкнута в своём белогорском бытии и не способна разглядеть ничего, что выходит за его привычные рамки. Но у Айганшхик не осталось сил пробиваться сквозь стену этой слепоты. Все силы она бросила в танец звёзд, всю душу вложила в него, она выплеснула себя без остатка, и должно пройти немало дней, прежде чем она сможет хотя бы просто улыбнуться. А тут ещё обитательницы шатра добивали её своим назойливым жужжанием:             — А мы предупреждали тебя, Айганшхик-ханым... Мы говорили тебе, что ничем хорошим это не кончится, но ты не послушала доброго совета, и вот что вышло! Дочери Лалады жестоки и надменны, они — не пара кангельским девушкам. Забудь эту кошку, она недостойна тебя!             И вдруг — голос за пологом шатра.             — Айганшхик-ханым! Это я, Зарянка. Можно поговорить с тобой?             Девушка медленно приподнялась сначала на локте, потом села на своём ложе. Промокшая от слёз подушечка ещё хранила отпечаток её лица, а на щеке Айганшхик отпечаталась складка ткани. Глянув на себя в подаренное купцом белогорское зеркало, она нашла, что вид у неё сейчас совсем не подходящий для приёма гостей. Да и стоило ли таких гостей вообще принимать? После того, что... даже вспоминать больно. Айганшхик отвернулась от своего отражения и закрыла глаза, между её бровей пролегла скорбная складочка.             — Айганшхик-ханым, давай, мы её прогоним, — зашептали женщины, готовые защищать её, как наседка защищает своих цыплят. — Пусть катится на все четыре стороны!             — Я выйду и скажу, что ты не хочешь её видеть, — предложила сестрица Айгензиддиш.             Но Айганшхик поднялась с ложа и медленно пошла к выходу. Женщины и сестра уговаривали её не делать этого, шептали и шипели вслед умоляющими голосами, но она откинула полог и переступила порог. Возможно, она снова делала ошибку, но робкий и ласковый голос женщины-кошки тронул какую-то струнку в её сердце, которое, как оказалось, всё-таки не совсем сгорело. Оно ещё было живо, но очень ослабело и не смогло бы перенести нового удара.             Белогорянка, озарённая утренними лучами, стояла с непокрытой головой, и вид у неё был смущённый. Её глаза покраснели, словно от бессонницы, а на щеке тоже отпечаталась складка ткани. Едва она увидела лицо Айганшхик — мертвенно-белое, безжизненное, словно выстуженный зимним ветром опустевший дом, её глаза наполнились мягким светом сострадания и острой вины. Видимо, когда женщина-кошка шла сюда, она даже не представляла себе всю глубину боли Айганшхик, но, прочитав всё на лице девушки, осознала, что натворила. До неё только сейчас дошло!             — Прости, милая Айганшхик-ханым, — глуховато пробормотала Зарянка. — Я причинила тебе боль... Это было просто свинство с моей стороны... Я не знаю, сможешь ли ты меня простить. Но всё-таки осмеливаюсь надеяться на прощение.             Айганшхик молчала, глядя на женщину-кошку немигающим взором. Её уста не размыкались, ни один мускул не дрогнул на бледном лице. Его опустошённость вполне отражала точно такую же душевную пустоту, но под слоем пепла в груди всё-таки шевельнулся и задышал живой уголёк.             — В танце звёзд я преподнесла тебе свою душу и сердце, — еле слышно проронила она. — А ты растоптала мой дар. Разбила вдребезги. Ты унизила меня при всех и раздавила. О каком прощении ты говоришь?             Сердце-уголёк стонало под одеялом пепла от горькой жестокости её собственных слов, но гордость шептала: «Да, это справедливо. Теперь её черёд испытать боль и унижение. Отплати ей той же монетой!» Лицо Зарянки омрачилось, светлые глаза потемнели от горечи и раскаяния.             — Я не знаю... не знаю, что мне сделать, чтобы ты простила меня! — пробормотала она. — Прикажи что угодно, и я исполню! Клянусь! Я сделаю всё, чтобы порадовать тебя. Боль, которую я тебе причинила, велика, но у меня не было злого умысла, прекрасная Айганшхик-ханым.             Уголки губ Айганшхик горько приподнялись в призрачной печальной улыбке.             — Порадовать? Ты хочешь меня... порадовать? Ты растоптала мою душу, мне нечем стало радоваться.             Губы Зарянки задрожали, а глаза подёрнулись блестящей плёночкой боли.             — Прошу, не говори таких страшных и горьких слов, прекрасная Айганшхик, — глухо пробормотала она. — Ты думаешь, что я бесчувственный зверь? Что не вижу ничего? На твоём милом личике ведь всё написано...             Её рука протянулась, но в нерешительности замерла в одном мгновении от прикосновения, а в глазах вместе с рассветными лучами мерцала несмелая ласка.             — Я не думала... Не понимала, что твои чувства подлинны. Мне казалось, что это просто твоя прихоть... Блажь избалованной девчонки. Как зеркальце заполучить. Твои глазки красны от слёз, милая, но о несбывшейся прихоти не убиваются так глубоко, так искренне и так сильно. Признаюсь честно: когда я шла к тебе, я не представляла, как много это значит для тебя. Я ожидала увидеть что угодно, но только не то, что увидела... Я ожидала, что ты будешь злиться и топать ножками, как ребёнок-баловень, которому не дали игрушку, какую он просил, но увидела прекрасную девушку с душой-пташкой, у которой сломаны крылышки... И от мысли, что сломала их я, на меня накатывает такая злость на себя саму! Я заслуживаю твоё презрение, милая Айганшхик. Я заслуживаю всех самых страшных кар и казней. Ну что ж... — Лицо Зарянки покрыла серая бледность, глаза засверкали печальной решимостью. — С тобой повидалась — теперь пойду к твоему отцу. Буду просить его, чтобы он приказал меня обезглавить. Ни в чём не повинного купца с караваном пускай отпустит, а мне пусть рубит голову. Если это утешит твоё сердце... Хан сказал: «Я не знаю и не хочу знать, как ты этого добьёшься». Я так ничего путного и не придумала. — Зарянка невесело усмехнулась, почесала в затылке. И добавила сурово, с потемневшим от горечи взглядом: — Я слышала, у вас жестоко караются преступления против девичьей чести... Если меня осудят к такому наказанию, я приму его. Тот, кто причинил тебе боль и растерзал твоё сердечко, достоин смерти.             Сердце-уголёк под пеплом полыхнуло вспышкой такой боли, что у Айганшхик вырвалось рыдание, которое она попыталась зажать пальцами, прикрыв ими губы. Чтобы черноволосая голова скатилась с плеч, а синие очи закрылись навеки?             — Нет! — дрожащим от слёз голосом воскликнула она. — Нет...             Она порывисто вцепилась в женщину-кошку, прильнула к её груди и затряслась от рыданий, а та, потрясённая и растроганная, осторожно обняла её своими сильными ласковыми руками.             — Нет, нет, нет! — твердила Айганшхик, как заведённая. — Нет!             Сцена казни так живо представилась ей, что её охватил ужас, скорбь и боль утраты. Её неукротимо затрясло, она захлёбывалась и задыхалась, бормоча бессчётные «нет», а женщина-кошка, напуганная такими бурными слезами девушки, прижала её к себе уже крепче и решительнее.             — Да что ты, голубка! Ну, ну, — приговаривала она успокоительно и ласково, щекоча дыханием лоб Айганшхик.             Та в ответ судорожно вцепилась в неё, просто закогтила её пальцами до боли, но Зарянка стойко сносила эту боль. А тем временем из шатра вышла Айгензиддиш и увидела рыдающую сестру в объятиях Зарянки. Скрестив на груди руки, она качала головой и с неодобрением глядела на них. Вместо того чтобы до конца следовать зову гордости и изгнать недостойную женщину-кошку, Айганшхик взяла и... простила её. Ну и дура! Влюблённая дурочка...