Чтоб вольнее гулять, Извела меня мать, И отец-людоед Обглодал мой скелет, И меня у бугра Закопала сестра Головою к ключу. Я вспорхнула весной Серой птичкой лесной И лечу. Песенка Гретхен (пер. Пастернака)
Ребекка, конечно, пытается что-то сделать. Вообще она всю дорогу пытается что-то сделать. Уговорить Ника, остановить Ника, развеселить Ника, убить Ника. С переменным успехом, но попытки тоже должны засчитываться. – Приятное место. Можно заглядывать сюда почаще. – Я не любительница таких заведений. – Улыбнись, сестра. Угрюмость тебе не идет. А Нику не идет костюм. Ребекка намеренно сосредотачивается только на этом, потому что если начать развивать мысль, можно додуматься до того, как прекрасно смотрится тройка на молодом улыбчивом мулате у стойки бара. А потом вспомнить другого полукровку. Желтоватые от табака зубы, теплые глаза. И никаких завитков надо лбом. Когда-нибудь мода поменяется, завитки уйдут в прошлое, мужчины начнут презирать лак, а не покрываться им с ног до головы, и вместо строгих костюмов станет популярно что-нибудь другое. Например, странные короткие шорты времен Шекспира. Или рюши. Все будут ходить по улицам в рюшах. И в перьях, в перьях обязательно. Ребекка все еще отвратительно трезва. И даже то, что она представляет Ника в рюшах и перьях, этого не меняет. Брат зевает, оглядывая зал. Ребекке уже плевать, что он вытворит на этот раз - очень хочется спать. Они недавно нашли неплохую квартирку в центре - неплохую c точки зрения Ника. Ребекке слабо верится, что в этом муравейнике есть приличное жилье. – Ник, – она наклоняется над столом и нежно улыбается, – пойдем домой. Выпьем вина. Ты сыграешь мне Баха. А потом проткнешь кинжалом, и я наконец высплюсь! Ник смотрит на нее с плохо скрытым раздражением, но не успевает выдернуть руку. Ребекка пригвождает его кисть к столу и твердо произносит: – Домой. Я хочу домой. Лицо напротив меняется, искажается, и Ребекка откидывается на спинку кресла. Не стоило произносить это слово. Не стоит ближайшие лет тридцать. – Наш дом сгорел, сестричка, – цедит Ник с какой-то особенной издевкой, как будто получает удовольствие от того, что ковыряется в собственной ране. – Вместе с твоим любовником и нашим братом. И с нашим отцом, надеюсь, хотя он-то, скорее всего, жив и здоров. – Он мертв, – тихо и очень спокойно отзывается Ребекка. – Он умер, Ник. Элайджа дал нам слово. – Элайджа часто дает слово и редко его держит. Наш брат догнивает в болотах Нового Орлеана или рассыпался в прах. И я велел тебе не упоминать его имени. Имени ее любовника Ник тоже велел не упоминать. Этого любовника он раньше звал сыном, а теперь говорит о нем, как о чужаке. Ребекка не отвечает, и Ник замолкает. Злость стирается с его лица так же быстро, как и появилась. Оно снова принимает спокойное, чуть насмешливое выражение. Когда они только попали в Новый Свет, Ребекка заметила, с какой интонацией местные произносят английское «все хорошо». В самой этой фразе был напыщенный шик. Ник быстро его перенял. Им с Элайджей понадобилось гораздо больше времени, чтобы привыкнуть к местному произношению, местным порядкам – прижиться в американо-французском Новом Орлеане. Сейчас, в Чикаго, Ник старомодно кланяется ей: – Сестренка, ты окажешь мне честь? Ребекка нехотя встает. Она не смотрит на людей – перед ней только Ник. Он двигается хорошо, но чересчур свободно и одновременно скованно, как собранная кривыми руками марионетка, которой управляет опытный кукловод. Ребекку затапливает благодарность и вина. Она закидывает руки брату на плечи. С ним хорошо - больше никого не осталось. *** – Свинг отбрасывает нас в примитивные времена. Эта так называемая музыка подобна ритмам тантамов. Она заставляет вас забыть реальную жизнь! Забыть горе и безработицу! В Германии... Проповедник-самоучка в криво сидящем жилетике надрывается под окнами. Как ему, наверное, холодно – поздней-то осенью. Со вчерашнего вечера моросит дождь. Сырость в Чикаго – совсем не то же самое, что жаркая влажность в Новом Орлеане. Там, если приходила морось с болот, то давящая, душная, без ледяного ветра. Ник говорит, что лучше перебраться севернее. Может быть, в Европу. Хоть бы не в Германию! Если там и правда запрещен свинг, им будет совсем нечем заняться. - Подумайте, что вы оставите своим детям! В каком мире им придется жить! Ребекка сильнее вжимается в стекло. Лоб скользит с противным скрипом. Девушка, которой она платит, хорошо справляется со своими обязанностями. Стерильная квартирка кажется необитаемой, и Ребекка делает все, чтобы она такой и оставалась. Не развешивает в шкафу своих вещей, не раскладывает на столе косметику и шляпы, и уж конечно, не прибирается. Ей нравилось делать это в Новом Орлеане. Там она, смахивая пылинки с клавиш фортепиано, знала, что этих клавиш коснутся пальцы Элайджи. Знала, меняя бумагу на мольберте, что за него встанет Ник. Знала, когда вытряхивала окурки из пепельницы, что скоро в гостиной будет чиркать спичками Марсель. Забота о доме была проявлением любви к его обитателям, хотя пыль могли вытереть слуги, бумагу Ник любил менять сам, а пепельницы пустели прежде, чем Ребекка это замечала. Но ей было мало этого тихого уюта, – хотелось большего. Хотелось, чтобы можно было пройти с Марселем по улице под руку – не как брат и сестра. Обменяться однажды кольцами. Быть свободными, любить друг друга и умереть в один прекрасный день, как в сказке. Правда, замуж выходила бы дракониха, но все-таки. Неудивительно, что счастье быстро кончилось. Что ж, теперь она свободна. Майкл сжег город, а вместе с Новым Орлеаном сгорело их светлое будущее, светлое настоящее и светлое прошлое. Теперь ее никто не удерживает и не ограничивает. Даже Нику на нее плевать. Не настолько, конечно, чтобы позволить ей уйти. - Когда то, что было запрещено, становится дозволенным... когда страсти разрушают и отдельные души, и целые семьи!.. – Чтоб ты поперхнулся, – сумрачно желает Ребекка человечку с листовками и отходит от окна. Спуститься вниз? Заткнуть надоедливого крикуна навсегда? Сил нет даже на это. Мысли снова уплывают. Может, она все-таки состарилась и стала слишком ленивой. Или никогда не умела убивать. Финн умел. К убийству он подходил просто и деловито и не видел в нем ни поэзии, ни красоты. Возможно, именно поэтому Финн спит в гробу уже восемьсот лет. Ник всегда считал его сухарем без тяги к прекрасному. Коулу убивать нравилось. Кроваво, ярко, чтобы это походило на спектакль. Питаться можно по-разному, ни к чему превращать физиологический процесс в феерию, но Коул находил в этом особое удовольствие. Скорее всего, братец не проснется в этом веке - Ник отходчив, но Элайджа в последний раз был очень недоволен его поведением. Элайджа... Тот обычно выступал в роли Спасителя-Всея-Земли-От-Ужасного-Клауса. Многие верили этой постановке, но Ребекка-то знала, что Ник бывал цивилизованным и даже галантным, а Элайджа под настроение мог отступить от высоких принципов и устроить загонную охоту. Обычно его подбивал Ник – Ник вообще был дьявольски изобретателен, когда требовалось толкнуть кого-то под руку, - и в результате выходило еще отвратительнее, чем развлечения Коула. Тот мог разложить обескровленные трупы домиком и разыграть кукольное представление, надев на руку чью-то голову, как носок. Театрал и кукловод из него всегда был посредственный, поэтому разнообразием сюжетных ходов такие постановки не отличались. Но Коул, по крайней мере, глумился над мертвыми. Элайджа с Ником развлекались иначе: жертва выпускалась в лес и получала иллюзорную фору. Ник первым терял терпение, Элайджа срывался за ним. Возвращались уставшие и довольные, в изодранной одежде, с быстро заживающими ранами. Ребекку с собой не брали. Она догадывалась, почему – во время таких вылазок оба, кажется, теряли рассудок и могли изувечить ненароком и ее. После Ник сыто скалился, а Элайджа целовал ее в висок или волосы – так она не видела его перепачканного кровью лица. Весь вечер они пели, играли, рисовали. Наконец-то становились похожими на нормальную семью. Что сейчас осталось от семьи - два одиночки, живущих в разных квартирах? Нет, так думать нельзя. Нельзя прекращать надеяться. Есть еще один. Он до сих пор жив, он ищет их. Однажды он явится сюда, и дождь кончится, и воссияет солнце, и чертовы машины, которые своим шумом не дают ей спать, сломаются мгновенно. Все разом. Возможно, попутно отворятся райские врата, а кто-то на небесах еще и вострубит по такому случаю. И дурак-проповедник непременно поперхнется. Все это произойдет одномоментно. Да. *** На лестничной клетке пахнет кошачьей мочой. Ребекка придерживает подол халата, чтобы не мотался по ступеням, и поднимается в квартиру Ника. Непонятно, правда, к чему такая забота об одежде, если ты накрасила губы и один глаз, а потом передумала идти на музыкальный вечер и вместо этого отправилась на этаж выше по загаженной лестнице. В тапочках и халате. Очень, очень изысканно. Очень. Из-за соседской двери доносится ругань. Судя по звукам, там бьют женщину и кота. Возможно, женщину бьют котом. Последний явно не заслужил. Если у него и начался энурез неделю назад, то из-за вечных истерик хозяйки. На месте животного Ребекка давно бы выпрыгнула в окно. Она стучит в квартиру Ника. Никто не отзывается, но из-под двери пробивается слабый свет. Слышно дыхание. Ребекка прислушивается – дышит кто-то один. Уже неплохо! Лет пять назад она захотела сообщить брату о восходящей звезде мировой литературы – Германе Гессе – и без стука ворвалась к нему в комнату. Неловко было всем. Ей самой, вампирше, увлеченно прыгавшей на Нике, Элайдже, – спасибо, тот был одет хотя бы частично. Ах, сколько воспоминаний. – Ник, это я, – зовет она. – Ник! В лучших современных традициях дверь должна была приоткрыться со зловещим скрежетом и обнажить костлявую руку, а потом - истощенное лихорадкой безумия лицо. И все это - под крики ужаса гостьи. "Ах, мой сосед сомнамбула Ланга / ужасный монстр!" Ну, что ж. Истощенное лихорадкой лицо в наличии. Костлявая рука - тоже. Что касается душевных характеристик, то кому – монстр, а кому – любимый брат. – Здравствуй, Ник, – очаровательно улыбается Ребекка. Ник разглядывает ее, привалившись к косяку. Сомнамбула или нет, но выглядит он неплохо. Не считая того, что должен иметь парадно-выходной вид, а щеголяет в заляпанной кровью рубашке. – Мы ведь собирались пойти послушать джаз. Ник окидывает ее взглядом человека, который не выходил на свет божий неделю и забыл, как выглядят живые люди. В глубине души Ребекка надеялась, что Ник затоскует в одиночестве, ворвется в квартиру и унесет ее танцевать и пить. Когда ждешь подобных сцен в исполнении ближайших родствеников, это уже диагноз. – Ты в халате, сестренка. Вряд ли это можно назвать вечерним облачением. – Ты на редкость прозорлив. Я никуда не иду. Ребекка запахивается поплотнее. В тапочках ноги мерзнут. Ник тянется к ручке, и Ребекка вдруг понимает, что он хочет закрыть дверь. Ник, который должен был уже тронуться от одиночества – этот параноик-Ник запирается от нее, даже не спросив, чем и с кем она планирует заниматься? Судя по всему, подозрение слишком явно отпечатывается на ее лице, потому что Ник оставляет дверь в покое и делает шаг в сторону. – Только не читай мне нотаций, будь добра, – произносит он медленно и немного демонстративно, едва размыкая зубы. Этот тон они с Элайджей называли «Я-не-стану-тратить-на-тебя-свое-драгоценное-время». Ребекка могла бы напомнить, что времени у Ника бесконечно много, а тех, на кого его стоило бы потратить – бесконечно мало. Но, конечно, она этого не говорит. Они вообще теперь нечасто разговаривают. – Ни в коем случае, – с еще более чарующей улыбкой отвечает она, просачиваясь внутрь. И между делом уточняет: – А ты дашь мне повод? Ник неопределенно взмахивает рукой. Свет не почудился Ребекке – он идет с улицы через раскрытое окно. В коридоре темно. Ребекка догадывается, почему Ник предпочел найти им квартиры, а не отдельный дом – слишком свежи у них обоих воспоминания о доме в Новом Орлеане, который действительно стал семейным особняком. У них даже появился герб: змея с чешуйчатым сильным телом, больше смахивающая на дракона. Как, наверное, это повеселило отца, когда он сжигал их уютное гнездышко. Вместе с останками Элайджи. Ребекка трясет головой. В кухне на полу расставлены гробы. Финнов служит подпоркой остальным, следующий – гроб Коула. Они намертво запаяны, даже Майклу, доберись он до них, удалось бы открыть не сразу. Сверху самые легкие – Элайджи и ее собственный. Дверь в кухню открыта, и Ребекка поворачивается к брату. Ей не нужен свет, чтобы четко видеть его лицо. – Любуешься на досуге? – ровно интересуется она. – Мой уже готов? – Всегда, – хрипло и умиротворенно отзывается брат, и Ребекка жалеет, что подняла эту тему. Вопрос времени, как скоро гроб перестанет пустовать. Без Элайджи ее шансы прожить долгую и счастливую жизнь сводятся к нулю. Правда, к Нику это тоже относится, и это – о-о-о, это очень приятная мысль. Что-то вроде радости заключенного, который понимает, что тюремщику тоже несладко сидеть в подземелье, хоть и по другую сторону двери. Но Ребекка почти сразу гонит этот образ. Ник все еще ее брат, Ник – единственное существо, которое любит ее. В конце концов, Ник – жертва ее эгоизма и глупости. Ха, Ник – и жертва. «И все-таки, – подмечает внутренний голос, – ты не стала бы звать отца в город, если бы не его ревность, мстительность и злоба. Если бы Ник был способен на великодушие…» Ребекка смотрит на гробы, которые Ник всегда хранит в таком порядке. На них нет ни царапины - наверняка полирует их каждый день. Несчастный коллекционер. Как, наверное, ему жаль, что один из этих гробов еще пуст, а другой будет пуст всегда, потому что того, кто окончательно мертв, они больше не увидят. Как выглядят их трупы, когда они действительно умирают? Что случилось с Элайджей, когда ему в сердце воткнули кол – он рассыпался в прах? Ребекка чувствует на плече чужую хватку и проходит дальше, в комнату. О… что там она говорила насчет жалости? Ребекка зажимает ладонью и нос, и рот. Она не брезглива, а уж в обмороки и вовсе падала всего несколько раз, и то чтобы обдурить доверчивых кавалеров. Но эта вонь почти сбивает с ног – дверь в комнату долго была закрыта, и сладкий аромат едва просачивался в щель над полом. Войдя в квартиру, Ребекка решила, что в мусорных баках под окнами догнивает какая-то крупная собака. Что ж, это не собака. На кровати лежит, раскинув руки, обнаженная женщина. Тело частично прикрыто покрывалом, что выглядело бы гораздо соблазнительнее, не начни дама разлагаться. Глаза затянуты пленкой, белки - в кровяных точках. На шее виднеются характерные отметины - ожерелье сифилитиков. По всему телу - свежие надрезы и укусы, как будто Нику мало было одной крови, как будто... На трупе нет живого места. Какой удачный каламбур. Ребекка поворачивается к брату. Она пытается придать лицу выражение праведного гнева, так хорошо знакомое ей в исполнении Элайджи, но ничего не получается. Ник смотрит на покойницу с легкой ностальгией, а на Ребекку не обращает никакого внимания. – Ты тронулся, – сообщает Ребекка в пространство. – Ник, я не смогу за тобой ухаживать. Я найму сиделку. И буду рассказывать молодым людям в барах трогательную историю о больном брате. Может, тогда кто-то женится на мне хотя бы из жалости. Ник хихикает. Это странный, противоестественный звук – еще более противоестественный, чем все происходящее. Наносная веселость быстро проходит, и когда Ребекка вновь смотрит на покойницу, ее перекашивает от злости. – Идиот! – вскрикивает она и кидается на брата с кулаками. Ник всхлипывает от смеха. – Она сдохла! Она уже воняет! Дьявол, ты правда рехнулся! – Ребекка зажимает рот и нос и драматично падает в кресло, удачно оказавшееся рядом. Ник присаживается на кровать. Он медленно откидывается назад, пока не укладывается затылком на раздувшийся живот трупа. Глаза, обычно возбужденные и жадные, сейчас полуприкрыты. – Скоро сюда сбегутся соседи, – беззлобно и почти ласково журит он. – Держи себя в руках. Хотя ты всегда была излишне эмоциональной. Ребекка прикрывает лицо тыльной стороной ладони. Она излишне эмоциональна, разумеется. Особенно на фоне Ника, у которого в детстве случались натуральные припадки – и ладно, если бы только в детстве. Очевидно, потрясения последних месяцев сказались на его психике сильнее, чем она думала. – Ник, я все понимаю, – мягко начинает она. – Ты потерял сына, город, который ты строил, сгорел дотла, отец едва не убил нас, но не все… не все еще кончено. Элайджа жив, он вернется за нами. Ник слушает с выражением усталой скуки на лице. Ребекка принимает это за добрый знак – еще неделю назад, когда она вспомнила Элайджу, брат полминуты брызгал на нее слюной. - И когда он увидит вот это, он сломает тебе шею, Ник, и отправит на принудительное лечение. А ты помнишь, надеюсь, каким славным семейным доктором может быть наш брат, если захочет. Ник поворачивает голову и заглядывает в лицо своей молчаливой компаньонки, оглаживает отпавшую челюсть, от чего та скособочивается еще сильнее. Ребекка с трудом сдерживает спазм. Черт с ним, с запахом, с видом, но представить, что брат ложится в постель вот с этим, а тем более, ест мясо – даже по их меркам перебор. Ник с неприкрытым интересом разглядывает ее лицо, а потом снова начинает хохотать – как всегда, несколько фальшиво. – Ребекка и ее трепетное сердце! Успокойся. Ее услугами пользовались, только пока она была жива. – Услугами? – Ребекка вскидывает голову, как хорек. Это сходство даже ей самой бросается в глаза, что уж говорить о Нике, который заходится очередным приступом смеха. – Она что, проститутка? Ты притащил домой шлюху? – Не обижай ее. Ты спишь с каждым вторым, и все-таки тебя никто так не называет. Эта девушка по крайней мере берет за свою работу деньги. Так, с нее достаточно. Ребекка встает. Ник поднимает руки, показывая раскрытые ладони. – Прости, прости, я был неправ. - Ребекка прищуривается. – Не берет, а брала, – поправляется брат и снова принимается хохотать. Ребекка решительно идет к двери, но уже у порога останавливается. Что-то здесь не так. У Ника омерзительное настроение, Ник всегда считал ее влюбчивой идиоткой, Ник не стесняется в выражениях – это правда, но что-то во всем этом есть неправильное. Ник не оскорбляет ее в открытую. Ник не пользуется услугами настолько дешевых женщин, а тем более не водит их туда, где живет. Ник может быть той еще свиньей, но не стал бы он так откровенно хамить ей, когда никого, кроме Ребекки, у него нет. Не говоря уже о том, что последние месяцы они поддерживают хрупкое перемирие – дальше взаимных колкостей дело не заходит. Нет, что-то не так. Ребекка подходит к брату и присаживается на край постели. Ник безмятежно смотрит в потолок. – Ты урод. Наверное, поэтому я всегда любила Марселя больше, чем тебя. Ник никак не реагирует – по лицу пробегает легкая тень, но исчезает почти сразу. Ребекка вскидывает брови. – Мы с Элайджей уехали бы, если бы могли. Люди терпят тебя, Ник, потому что ты не оставляешь им выбора. Если бы не угроза оказаться в гробах, мы бы давно убрались на другой континент. Эта фраза оказывается эффективнее. Ник отворачивается и приникает губами к руке покойницы – там, на вене, уже есть один укус. Края раны заветрились, вогнулись, и Ник смачивает их языком. Ребекка продолжает: – Жаль, что отец не убил тебя в опере, пока была возможность. Он ведь очень старался, да? Это мы его вызвали. Я и Марсель. Элайджа знал, но ничего не сделал, чтобы нам помешать, а теперь – где он? Воспользовался возможностью, чтобы наконец-то пожить в удовольствие. А меня бросил гнить здесь, с тобой. Она, наверное, тоже помешалась. Если она ошиблась и благодушие Ника связано не с кровью, он просто убьет ее. Сейчас она озвучивает не только его страхи, но и свои – самые потаенные, самые глубоко спрятанные. И страхи, и вполне реальные грехи. Ведь Элайджи и правда нет уже очень давно. Их благородного брата, который так устал от них обоих. Как, наверное, страшно думать об этом Нику, даже если у самой Ребекки перехватывает дыхание. Но Ник только отвлекается от руки покойницы и спускается ниже, утыкается губами в раздувшийся живот. Движения медлительны, осторожны, немного рассеянны – когда это ее брат в последний раз был рассеянным? А вот когда – около восьмисот лет назад, в Испании. Правда, другой брат. Они бежали от отца и убивали быстро, не доставляя жертвам лишних мучений, а себе – лишнего удовольствия, и пили тоже торопливо, почти захлебываясь. Братья уже хорошо чувствовали момент, когда нужно остановиться, но в один из вечеров, когда время поджимало, а страх довел их всех, включая Ребекку, до отупения, они допустили ошибку. Ник переборщил и убил жертву сразу. Элайджа поторопился и сделал несколько глотков. Он сплюнул выпитое, утер рот и вдруг замер. Ребекка до сих пор помнит, каким шокированным он выглядел, словно с плеч разом свалилась каменная плита. Он успел блаженно улыбнуться, после чего Ник одним аккуратным движением свернул ему шею. Когда Элайджа пришел в себя, он мало что помнил, а короткая рвота вывела остатки крови из организма. В конце таких историй принято делать вывод. Что-то вроде: «И тогда, мальчики и девочки, бессмертные дяденьки и тетенька поняли, что нельзя пить кровь мертвых людей, потому что она действует на первородных как опиум. Больше ни дяденьки, ни тетенька не пытались искушать судьбу, которая и без того была к ним не слишком милосердна. Конец». Да? Нет. Хотя чему она удивляется. – Сколько ты уже выпил? – устало спрашивает она. Ник качает головой и отрывается от пупка. – Со временем кровь меняет вкус. Посмотри сама. Он вытаскивает из кармана складной нож и делает надрез на шее женщины. Ребекка смотрит невнимательно. Теперь, когда она все поняла, происходящее не вызывает ни ужаса, ни отвращения. Ник просто жалок. Из пореза не идет кровь. Нику удается выдоить всего несколько капель, и он с рычанием расширяет рану руками. Ну, шея как шея. – Дорогой, я не впечатлена, – с уступчивой мягкостью гувернантки отзывается Ребекка. – У нее, наверное, симпатичные высыпания между ног. Задери ей юбку и попробуй еще раз. «И если ты действительно это сделаешь, я выброшусь в окно», – безрадостно думает Ребекка. Но брат только лукаво улыбается. На щеках появляются ямочки. – Бекка, не будь дурой. Тебе это не идет. Мы все равно не умрем, а этой красавице уже не поможешь. Возьми все, что она может предложить. Уверяю тебя, ее кровь способна доставить больше удовольствия, чем она сама при жизни. Вкус странный, но приятный, а то, что происходит потом – тебе понравится. – Мне не понравится, – отрезает Ребекка. – Ник, мне не понравится. – Попробуй. Что-то меняется. Тон брата становится угрожающим, голос грубеет. Сейчас он гораздо больше напоминает настоящего Ника, без идиотически счастливых улыбок. Пальцы крепко сжимают ее запястье. Ребекка пытается отстраниться - ничего не выходит. – Пусти, – шепчет она. От лица отливает кровь. – Ник, пусти, мне больно. Ник резко дергает Ребекку на себя. Она поддается скорее от неожиданности, чем от силы рывка, и падает ему на грудь. Ник подхватывает ее поудобнее и усаживает себе на колени, как маленькую девочку. Видимо, на физические способности мертвая кровь не влияет, или Ник выпил слишком мало. – Постарайся привыкнуть к боли, сестрица, – слышит Ребекка у себя над ухом и холодеет окончательно. Кажется, она станет безмятежно спокойной до того, как обопьется этой дряни – спасибо кинжалу. Ник всегда держит их неподалеку. – Я же привык. И даже не вырвал тебе язык, когда ты так искренне исповедовалась пять минут назад. Ребекка вскакивает – пытается вскочить. Ник силой усаживает ее обратно. Больше она не дергается – теперь рука брата лежит у нее на горле. Он прислоняется к ее щеке своей, а после начинает легонько покачиваться. Голос звучит вкрадчиво и размеренно. Рука сползает к яремной впадине, скользит по груди и останавливается у сердца. – Ты очень красива, сестра. Ты знаешь, как я люблю твое тело. Не будем его портить. Пей. Вкус малоприятный, но скоро ты почувствуешь покой. О, Ребекка уже слышала это. Когда отец впервые поил их кровью, он тоже склонился к ее уху и сказал – выпей, дочка, и почувствуешь покой. Ребекка покачивается на коленях заботливого брата, в изысканно обставленной спальне пахнет кровью, мочой и дерьмом, а на кровати разлагается проститутка. Которой Ребекка, стыдно сказать, завидует. – Ник, – бессвязно шепчет она, – не надо. – Тшш, – раздается у нее над ухом, а затем брат отклоняется назад и, судя по звуку, ковыряется в ране у трупа. Несколько испачканных пальцев он подносит к ее лицу. Ребекка дергает головой. – Стой, – только и может проговорить она, – я сама. Ребекка медленно сползает с колен брата, пересаживается поближе к покойнице и склоняется к ее шее. Вонь уже перестает иметь значение – в конце концов, что такое вонь, сейчас ей предстоит ковыряться в этом языком. Ник нависает над ней - Ребекка догадывается, как горят в предвкушении его глаза. Нику нравится ее мучить – это давно не новость. Если бы могла, она бы отплатила ему тем же. А, ведь она даже отплатила. Поэтому-то они и здесь. Ах, если бы Элайджа знал... «Если бы Элайджа знал, что ты натворила, – шипит внутренний голос с характерной интонацией, – он бы дал Нику волю и отвернулся». Нюансы вкуса Ребекка разобрать уже не успевает - ее выворачивает выпитым накануне. *** На кухне она умывается ледяной водой. Ее трясет, волосы слиплись от холодого пота. В соседней комнате веселится Ник. Его смех стихает нескоро и как-то рвано, постепенно. Будь здесь Элайджа, он спас бы ее. Без кинжалов, без криков – просто вошел бы сюда, и Ник стал другим. И Ребекка - тоже. Черт возьми, это же просто ее брат. Трусоватый обманщик, который доносил Майклу на нее и Коула в надежде заслужить одобрение. В детстве она повторяла за ним каждую мелочь, подростком могла воткнуть стрелу в руку, мстя за мелкую обиду, но все-таки смотрела на него, как на самого близкого друга. То, что они устраивают теперь, оставшись наедине, похоже на игру. Я обижу тебя, ты обидишь меня, я заведу любовника, ты воткнешь мне ножик между ребер – ой, осалил. Нового любовника. Легко она забыла старого. Ребекка редко признается в этом даже себе, но по Элайдже она тоскует больше, чем по Марселю. Марсель был с ней около сотни лет, причем полвека она пролежала в гробу по его милости. Что такое сотня лет по сравнению с целой жизнью? Элайджа всегда был рядом. Она появилась на свет, и брат уже стоял у ее люльки. Он укачивал ее, когда мать уходила вечерами, он вырезал ей игрушки. Он сделал ей первый лук. Они с Ником поднимали ее на руках и носили по дому, как на троне, а она болтала ногами и сбивала плошки и котелки на пол. Ребекка любила Марселя, но сейчас Марселя нет. Будут другие, она влюбится еще, а потом еще. Она его забудет. По крайней мере, сделает все, чтобы это случилось поскорее. А Элайджа… Элайджа незаменим. Ребекка отходит к окну. Приходится обогнуть гробы и втиснуться между ними и подоконником. На улице тихо. Машины проезжают редко. И больше… больше никто не кричит. Когда он перестал кричать? Когда на улице стало так тихо? Ребекка вглядывается в темноту. Горят окна соседнего дома, но фонарь разбит, а людей нет. Не слышно ни смеха, ни ругани. Здесь всегда было шумно в это время. Почему так тихо? Ребекка отступает от окна, упираясь спиной в гроб. У нее вдруг появляется ощущение, что за ней следят, но никого нет ни под окном, ни за спиной. Ник все еще в комнате – сейчас его тоже не слышно, он мог уснуть. Дай Бог, чтобы это было так и никто не помешал ей пробраться сперва на лестницу, а потом в квартиру. Страх усиливается. Ребекка резко задергивает шторы. Может, это отец? Майкл достал бы их, где угодно. Тем более Ник не следил за собой, а она не следила за Ником, и они оставили широкий кровавый след, по которому сориентироваться совсем нетрудно. Если это отец, надо предупредить Ника. С другой стороны, учитывая его упаднические настроения в последнее время, он может и выйти к их дорогому батюшке. Тогда у Ребекки вообще не останется братьев, и придется провести вечность одной. – Пусть это будешь не ты, – тихо говорит Ребекка входной двери прежде, чем повернуть ручку вниз. – Не сегодня. Я так устала. Квартира Ника - на третьем этаже, ее собственная – этажом ниже. Всего пролет – и будешь в безопасности. Ребекка начинает спускаться и только тогда замечает, что ей навстречу поднимается темная фигура. Она в пальто, носит шляпу, держит в руках газету. Это может быть кто угодно. Может, сосед из квартиры на втором этаже. Может, Майкл – есть что-то общее в посадке головы, развороте плеч и пугающе плавных движениях. Отступать в любом случае поздно. Уже до того, как незнакомец запрокидывает голову, Ребекка узнает темные прилизанные волосы, запонки на манжетах и просчитанно элегантный жест, с которым человек тянется к шляпе. Когда он снимает ее и смотрит наверх, прямо на Ребекку, у нее подкашиваются ноги. Она сползает на пол, подметая халатом грязь и плевки. Мертвой крови, видимо, хватило, чтобы вызвать галлюцинации. Потому что так бывает только в дамских романах – вспоминать о ком-то и тут же увидеть его за дверью собственного дома. Ребекка быстро перебирает пальцами по перилам. Тело еще слушается плохо, но оживает вслед за руками, подтягивается и наконец поднимается в полный рост. Ребекка слышит свой голос со стороны – расцветающий, сильный голос. – Элайджа! Элайджа! Брат держит в одной руке газету, в другой – шляпу. Он стоит, расставив ноги на ширину плеч, – такой, каким и был, когда прощались перед горящей оперой. Такой респектабельный, такой уравновешенный, такой элегантный – он выглядит таким дураком с этой газетой и этой шляпой! Ребекка кидается вниз, Элайджа – наверх. Они сталкиваются на середине лестницы. Ребекку подхватывают на руки, и больше ей некуда и незачем идти. *** Это не похоже на объятия. Ребекка запрыгивает на брата, как обезьяна. Элайджа подхватывает ее под бедра, сжимает до синяков. Ребекка успевает пожалеть, что нельзя сделать из ребер домик, куда брат поместился бы весь. Ей хочется, чтобы кости удлинились, окружили Элайджу уютным обручем и навсегда заперли внутри, как улитку в раковине. Ребекка оплетает его ногами, руками, зарывается пальцами в волосы. В горле растворяется пробка, которая все это время не давала ей ни говорить, ни дышать. Сейчас ее вопль разносится по лестнице, по подъезду – возможно, по всему Чикаго. Элайджа комкает кожу, как будто она сделана из бумаги. Кости продавливаются под его руками. Ребекка задыхается от боли, но прижимается еще теснее. Брат целует ее волосы, виски, плечи, с которых уже наполовину сполз халат. Даже губы у него ледяные, и пальцы, и щеки – при жизни кожа была гораздо теплее, но Ребекка уже толком этого не помнит. Сейчас ей кажется, что каждый поцелуй оставляет на коже волдыри с мутной кровью, как при обморожении. Брат что-то бормочет, но слов не разобрать. Она почти не видит его лица – чтобы посмотреть, придется отстраниться, а тогда он может исчезнуть. Ребекка все еще сомневается, не привидение ли к ней явилось. О, это легко проверить. Она срывает с брата шарф. Элайджа удивленно и глухо смеется. Со стороны больше похоже на рычание, но Ребекка знает, что это смех – и очень довольный. Горло наглухо закрыто воротником и галстуком. К черту галстук. От Элайджи пахнет одеколоном, но она ждала брата не для того, чтобы к ней приехала луковица в ста одежках, с незнакомым запахом и вежливой улыбкой. Зажим на галстуке Ребекка срывает зубами. Под тонкой кожей пульсирует вена, в нос бьет аромат родной крови. Ник так замарался в чужой, что его настоящий запах уже не различить; от Элайджи всегда пахнет чем-то чистым – хлопком, крахмальными воротничками и им самим. Это покой, счастье, уют, защищенность, свобода от чувства вины. – Ты задушишь меня, – стонет брат. – Я сожру тебя, – заполошно отзывается Ребекка. Она лохматит Элайдже волосы, окончательно превращая их в один большой колтун. Звонко чмокает его в щеку и прижимается еще ближе. – Я так скучала по тебе! Скрипит дверь на лестничной клетке. Миссис Райтман, гордая владелица ста кошек, выходит на лестницу и внимательно разглядывает непрошенных гостей. – Если ви собираетесь устраивать свою личную жизнь под моей дверью, – с характерным акцентом произносит престарелая дама, – так таки на часах уже десять вечера. Приличные девушки спят в своей постели в такое время, и, шо я хочу заметить, одни, а не убивают своих несчастных матерей, водя домой кого ни попадя. Либо ставьте на подоконник фонарь, я буду сразу знать, шо за девица здесь живет. Вашего бедного отца наверняка обнял бы удар! Элайджа разворачивается так круто, что Ребекка чуть не бьется затылком о стену. Все-таки лестницы здесь узкие, не то что в Новом Орлеане – даже родственником толком не размахнешься. Очень неудобно. – Мэм, – резко и очень холодно отзывается Элайджа, встряхивая головой, рукой и Ребеккой одновременно, от чего последняя удивленно икает, – ее папенька крепок и телом, и духом – дай Бог каждому. Идите к черту. – Да, иначе мы устроим свою личную жизнь прямо на вашем коврике, – спиной обещает Ребекка. Чтобы повернуться, придется отпустить брата, а этого она делать не собирается. – Родриго, возьми меня прямо здесь! Ребекка запрокидывает голову, повиснув вниз головой и воинственно глядя на старушку. Та с проклятиями убирается в квартиру. Хлопает дверь. – Ребекка, объясни, будь любезна… – Не знаю, почему Родриго. – Меня больше интересует, каким образом я должен тебя взять. Черт с ним, с моральным аспектом, но в таком неудобном положении… – Да, ты не Родриго. Родриго не бывают такими занудами. Ребекка отстраняется и только теперь как следует рассматривает брата. Гладкая материя с блеском, двубортный пиджак – под пальто не видно, но Ребекка не сомневается в его безупречности. И, конечно, броги с отрезным носком. Элайджа даже теперь выглядит так, как будто вернулся домой со светского раута. Ну, если бы в конце раута была драка. – Как ты выбрался живым? Где отец? Как ты понял, что мы перебрались именно в Чикаго? Тебе так идет этот гангстерский наряд, ты вступил в итальянскую мафию? Если да, говори сразу, тихонько уедем в Италию, Ник даже не заметит. Мы чуть не тронулись, думали, ты уже не вернешься! Это новая рубашка? – Это новые запонки и зажим для галстука. Куда ты его выплюнула, кстати? – Неблагодарный! Я выражала чувства! – Это я заметил. – Свинья. Знаешь ли, если моя искренность тебе не нравится, я позову Ника. – О-хо-хо! – Да-да! Он засмеется, заплачет, устроит припадок и проткнет тебя кинжалом, вот тогда-то ты оценишь скучную прямолинейность родной сестры. Ребекка пинает Элайджу ногой по лопатке. Выше дотянуться не получается. Элайджа улыбается и чмокает ее в нос. Сейчас брат выглядит уже не таким элегантным, как пять минут назад. Ребекка отгрызла кусок галстука вместе с золотом, успела оцарапать зубами шею и запачкать кровью белоснежную сорочку. Пальто она просто сорвала, теперь оно сидит криво, а все лицо Элайджи украшают яркие следы помады. И волосы, конечно, торчат в разные стороны. Но брату в кои-то веки плевать. Элайджа тревожно обводит рукой лицо Ребекки, как будто, трогая ее, хочет лишний раз убедиться, что она жива. – Я долго искал вас. Не знал даже, выбрались ли... Несколько раз я успел вас похоронить. Тебе... – брат явно пытается сделать комплимент, и Ребекке даже любопытно, на что у него хватит фантазии. В последнее время она похожа на злую ведьму из немецких сказок, а сейчас сходство только усилилось. – Тебе очень идет этот халатик. – Где мои тапочки, Элайджа? – Там же, где мой зажим, шляпа и газета – в лестничном пролете. Видишь, сколько потерь из-за нашего семейного темперамента, и это я еще не видел Никлауса. Вы жили мирно, пока меня не было? О да, как католики с гугенотами. Хочется ответить честно, но Элайджа заслужил услышать хорошие новости, а Ник не заслужил того, чтобы Элайджа узнал плохие. Ребекка кивает, запоздав на несколько секунд. Элайджа хмурится. Его лицо приобретает хорошо знакомое выражение – собранное, жесткое и холодное. От брата вдруг тянет выделанной кожей, болотом и аконитом. Когда-то так пахли отцовские ладони перед охотой. Много веков спустя, уже в Новом Орлеане, Элайдже привезли подарок - ременную плеть со вшитой свинцовой пулей. Брат благодарил гостей, а Ребекка следила, как волосатые пальцы обнимают металлический оголовок, и узнавала запах. Узнает и теперь - а заодно вспоминает парочку эпизодов из их общего прошлого, когда и отец, и брат использовали волкобой по прямому назначению. Только не на охоте, а дома. “Мать сказала, ты посмел поднять руку на сестру, мальчишка.” “Вы с Никлаусом жили мирно, пока меня не было?” Взгляд у Элайджи пристальный, внимательный, и непонятно, что страшнее - соврать или сказать правду. Ребекка замирает, как опоссум, в надежде, что если вовремя притвориться мертвой - все обойдется. Элайджа, заметив ее страх, виновато чмокает Ребекку в лоб и улыбается, хоть и несколько натянуто. – Я хочу видеть брата, Ребекка. Если ты его не доконала за время моего отсутствия. – Он меня доконал. Он таскает домой сифилитичек. А недавно я нашла у него в комнате воришку. Тот хотел всего-то нас обокрасть, но попался Нику как раз во время очередного приступа меланхолии. Пареньку пришлось два часа выслушивать нытье. По крайней мере, Ник дал ему денег. Но теперь мальчик, кажется, разочаровался в профессии. – Какая безвкусица. Сифилитичек я еще готов простить, но платить мальчикам – ни в какие рамки. Элайджа слитным неуловимым движением приподнимает Ребекку и берет на руки, как следует. У Ребекки радостно сжимается сердце. Приятно думать, что на свете есть сила, которая действует ей во благо, а не против нее. Марсель пытался стать пресловутой каменной стеной, но не мог защитить ее ни от Ника, ни от отца. Элайджа избавился от Майкла, Элайдже подчиняется Ник. Его руки качают ее, как в колыбели – чудовищно сильные, но неспособные навредить. Правда, насчет неспособности навредить она серьезно погорячилась. Да и насчет силы, которая действует ей во благо, – тоже. Чтобы прогнать неприятные воспоминания, Ребекка болтает босыми ногами и куртуазно обмахивается ладонью за неимением веера. Элайджа поднимается по лестнице. Ребекка уже отсюда видит долговязую тощую фигуру. Фигура поспешно отшагивает в сторону от перил, только заметив чужой взгляд. С каждой новой ступенькой радость Ребекки омрачается тревогой. Элайджа останавливается на площадке, не дойдя до третьего этажа, ставит ее на землю и смотрит вверх. Наверху ждет Ник. Его тело кажется перекошенным, кривым. Он вполне твердо стоит на ногах, но из-за того, что брат так и не удосужился надеть рубашку, видно выступающие ключицы, острые плечи и чуть вогнутую, как у чахоточного, грудь. Контраст между внешностью Ника и его реальными возможностями так велик, что это даже странно. Ребекка давно не смотрела на него со стороны, но в Новом Орлеане брат и правда выглядел иначе. Тогда они одевались, как франты. Братья подпольно поставляли алкоголь в несколько крупных городов и шиковали перед конкурентами, а она сама была лицом семьи на званых вечерах. Теперь Ребекка смотрит на Ника глазами Элайджи. Наверное, брат думает, что они совсем не заботились друг о друге. Ребекка краснеет от стыда. Ей хочется кинуться к Нику, стащить его вниз и крепко обнять их обоих. «Да бросьте, – сказала бы она им. – Ник зря строит из себя страдальца. Мы похудели, потому что давно не питались простой едой. Я не любительница готовки, а кухня Ника заставлена гробами, не подберешься к плите». Хотя что бы она сейчас ни говорила, Элайджа уже сделал выводы. Его лицо приобретает похоронное выражение. Ник ушел недалеко: Гамлет, думается, хоронил папеньку с более оптимистичным видом. И самое плохое, что выражения под этой маской меняются. Вот проступило надменное недоумение, вот обида. Сейчас Ник такой, каким Ребекка привыкла видеть его в юности. До того, как стать бессмертным и избавиться от большинства человеческих болезней, Ник страдал чем-то вроде эпилепсии. С тех пор его психика то ли укрепилась, то ли расшаталась окончательно, но Ребекка до сих пор съеживается в ожидании припадка, когда видит вытаращенные глаза брата, сжатые челюсти и вскинутый подбородок. Кажется, что сейчас голова опрокинется назад, ртом пойдет пена, а руки и ноги задергаются в пляске висельника. Ничего подобного, конечно, не происходит. Ник просто смотрит сверху вниз с непонятным вызовом. Губы саркастически изгибаются. – Мы не ждали тебя, – произносит он. – Полагали, что ты сбежал. Ребекка оборачивается к Элайдже. Тот молча разглядывает Ника, и с каждой секундой тепла в этом взгляде все меньше, а досады и раздражения – все больше. Это плохо. Очень, очень плохо. Прежде, чем Элайджа откроет рот и скажет то, что Ник, несомненно, заслуживает услышать, Ребекка подается вперед. – Нет, Ник, мы… Ей на плечо ложится тяжелая ладонь. Ребекка отступает, но хлопает брата по спине, сжимает ткань пальто – пожалуйста, хоть ты будь мягче, будь разумнее. Элайджа приобнимает ее за талию. Неужели понял? Ребекка готова пробежать по лестнице между братьями хоть сто раз, если это гарантирует мир в их маленькой изуродованной семье. Но делать этого не приходится, потому что Элайджа улыбается. В этом есть что-то противоестественное. Увидеть широкую улыбку Элайджи вообще доводится не всем. Гораздо чаще то, что изображают его губы, похоже на брезгливую высокомерную гримасу. Но сейчас – какая это прекрасная улыбка! Ребекке кажется, что даже лампочки под потолком вспыхивают ярче. С такими улыбками, наверное, сообщают об окончании войны, ведут к алтарю невесту или осознают присутствие дружественно настроенных высших сил. Такая улыбка сулит исключительно покой и вечную верность. Искренности в этой улыбке ни на грош, а Элайджа – тот еще манипулятор. Просто Ребекка иногда забывает, насколько хороший. Когда брат заговаривает, голос у него громкий и чистый. – Никлаус, мы не виделись целую вечность. Я рассчитывал на более теплый прием. Ты не спустишься и не поприветствуешь меня, как следует? Ник непонятно дергает головой и закладывает руку за спину деревянно-церемонным жестом, для которого не место и не время. Элайджа не двигается с места. Он протягивает руку ладонью вверх. Спускаться, разумеется, предлагается Нику. Ник тоже это понимает, поэтому качает головой и хмыкает. Честно говоря, Ребекке осточертели эти игры. Этих двоих разделяют десять ступенек, перешагните и обнимитесь. Но нет, встреча после долгой разлуки, которую тяжело переносили оба, начинается не с объятий, а с выяснений, кто главнее. И все это – на обоссанной лестнице в многоэтажке. «Уймитесь, – хочет сказать Ребекка, – здесь властвуют коты и миссис Райтман». А еще говорят, что это женщина может сделать из ничего салат, шляпку и скандал. Если бы мужчины хоть иногда включали голову, доброй половины войн удалось бы избежать. – Мы ждали Майкла, а не тебя. Ребекке хочется побиться головой о перила. И побить Ника. Элайджа с простертой рукой все больше походит на памятник. Видимо, он и сам это замечает, потому что теперь в его улыбке появляется что-то насмешливое. – Жаль тебя разочаровывать, но я жив. А вот Майкл остался под присмотром наших подруг-ведьм. Их восхитило, как силен наш отец, так что из него сделали нечто вроде живого накопителя энергии, откуда ближайшие пара поколений будут черпать силу для ритуалов. Ребекка округлившимися глазами смотрит на брата. – Элайджа, ты мог бы просто убить его. – Ребекка, это аморально. Ник слушает их молча. С его лица, как краска, стекает усмешка, и остается белый лист. В брате что-то неуловимо меняется. Ребекке он вдруг кажется моложе, чем есть на самом деле. Элайджа тоже это замечает. – Больше он не потревожит тебя, Никлаус, – тихо и убедительно произносит он. – Больше нет. Иди сюда. – Хватит, Ник, – восклицает Ребекка, уже не сдерживаясь. Она тоже протягивает Нику руку. За эту беспомощность, за то, что наконец из-под посмертной маски проступает что-то человеческое, она готова простить брату все. – Иди к нам! Ник спускается медленно. Поначалу в нем еще остается наносное, но с каждым шагом заменяется чем-то другим – более неуклюжим, зажатым, уязвимым. Когда Ник оказывается внизу, он похож на их Ника больше, чем когда-либо. Майклу всегда шла сила, но Ник – не Майкл. Ребекка еще помнит его мальчиком, который звал ее в темноте и не умел плавать. Когда Ник подходит, Ребекка обхватывает за талии их обоих. Ник упорно не смотрит на Элайджу и вздрагивает, когда рука брата ложится ему на затылок, закольцовывая эту странную композицию. – Никлаус, – шепчет Элайджа, пытаясь перехватить взгляд Ника, – ты даже не посмотришь на меня? Ник поднимает голову, смотрит, и Ребекке становится ужасно жаль его. Нежность в нем просыпается тяжело и мучительно, как пьяница, который еле отрывает голову от стола. – Почему так долго, – неразборчиво сипит Ник. Он сутулится сильнее обычного – Элайджа ниже, и чтобы оказаться на одном уровне, либо Элайдже придется встать на цыпочки, либо Нику склонить голову. Судя по тому, что за тысячу лет Ребекка ни разу не видела Элайджу на цыпочках, битву за лидерство Ник давно проиграл и сам этого не понял. Элайджа поворачивает лицо Ника к себе. Вторая рука все еще лежит на затылке, и Ребекка видит, как пальцы сгребают в кулак отросшие волосы, фиксируя голову в нужном положении. Элайджа прикасается губами к его лбу, щекам, глазам. Даже нежность у него просчитанная, немного торжественная и неторопливая. Ник, кажется, не против. У него дрожат ресницы, а нижняя челюсть отваливается, как у той покойницы в спальне наверху. Он дышит сбивчиво и трудно. Элайджа мельком целует его в распахнутый рот, что-то шепчет, но расслышать это может только Ник. Ребекка вдруг чувствует себя лишней – это очень странное ощущение, они всегда были втроем, но сейчас Ребекке хочется отвернуться, как тогда в истории с Гессе. «Интересно, – думает Ребекка, – интересно – та женщина, которая была с ними обоими в постели, – ее не посещало то же чувство?» «Да черт вас возьми», – вдруг вспыхивает у нее в голове. Она не может разобрать слова не потому, что Элайджа говорит тихо. Он просто говорит на странном диалекте. Что-то среднее между английским, старофранцузским и нормандским. Она понимает только отдельные слова. Кажется, это ирландский. Откуда ее братья знают ирландский? Они никогда не жили там достаточно долго. Кое-что ей удается уловить – брат упоминает преданность, клятву и какой-то дар. Что Элайджа мог привезти для Ника и почему говорит на языке, которого не знает Ребекка? В любом случае, на Ника это известие оказывает сильный эффект. Он издает длинный мучительный стон и роняет голову Элайдже на плечо. Ребекка замечает, с какой силой сжимаются его руки в кулаки, комкая плотную ткань на спине Элайджи. Тот посмеивается и гладит его по волосам. В этом жесте уже нет ничего необычного – простая братская нежность. Нормальная, без налета противоестественности. – Я долго гнался за вами, Никлаус, – буднично сообщает Элайджа в полный голос. Всякая таинственность момента растворяется, и кажется, что ее не было вообще. – Хотя вы, Гензель и Гретель, оставляли такие крупные крошки, что их не разглядел бы только слепой. О да, они ведь так скрытничали. Преступник, который расхаживал бы по Нью-Йорку с табличкой на груди «Я – каннибал, отправьте меня на электрический стул», и то старался бы лучше. – Ты нам льстишь, – саркастически отзывается Ребекка. Элайджа, словно наконец вспомнив, что она стоит рядом, поспешно чмокает ее в лоб. – Я вам льщу, – послушно соглашается брат. – Никлаус, ты поступал на редкость неосмотрительно. Ты не мог знать, что я выйду победителем. А если бы вместо меня явился отец? – Какая разница, – бубнит Ник. – Эй! – Ребекка, размахнувшись, бьет Ника по спине. – Мне есть разница – я хочу жить! Сегодня я запрещаю вам обоим говорить о смерти, отложите до завтра. Элайджа улыбается неловко и виновато, как ребенок, которого застали за кражей вафель. Что такое? Их брат что-то скрывает? Ребекка строго хмурит брови, и Элайджа отводит взгляд. Ладно, с этим - позже. Теперь она снова видит чужие эмоции, и это так легко, так просто. Последнее время она как будто спала. Ребекка подныривает под край пальто, обхватывает Элайджу, прижимается к нему всем телом, еще ближе, еще плотнее. Нику придется подвинуться. Она толкает его бедром. Ник тыкает ей под ребро локтем. Какое-то время они увлеченно пихаются, забыв, за что боролись. Элайджу мотает из стороны в сторону, лицо его сохраняет выражение печального смирения. – За что? – страдальчески вопрошает он и встряхивает ногой, которую они случайно отдавили. – За что вы откусили мне галстук и обслюнявили пальто? – Он безнадежно оглядывает себя и понимает, что край рубашки, еще полчаса назад аккуратно заправленный, теперь болтается над ремнем, а на пиджаке не хватает пуговиц. Элайджа отшагивает. Ребекка с Ником реагирует одновременно – схватив за правую и левую сторону пиджака, тянут на себя так, что трещит ткань. Элайджа валится им на руки. Ребекка демонически хохочет. Даже Ник издает какие-то сорванные звуки, которые при хорошем воображении можно принять за смех. Все еще крепко держась друг за друга, они бочком, спотыкаясь и с трудом сохраняя вертикальное положение, поднимаются на этаж. Ник толкает дверь. Та с многозначительным скрежетом отворяется. – Дамы и господа, – торжественно говорит Элайджа, вытирая ноги о коврик и приводя колтун на голове в относительный порядок. – Вы пригласите меня в дом или оставите спать на лестнице? Ник с Ребеккой задумчиво переглядываются. – Не уверен, что этому человеку можно доверять, сестра. Подозрительный тип. – Абсолютно согласна. Но у нас нет выбора, братец. Ты вписал его в число владельцев квартиры. – В самом деле? Как недальновидно с моей стороны. Они пожимают друг другу руки, сцепив их за спиной Элайджи, и вталкивают брата в темноту. Тот взмахивает руками и влетает в квартиру, обо что-то ударившись. Сейчас их чопорный брат смахивает на неуклюжего гуся. И это лучшее, что Ребекка видела за последние пару лет. *** Первое, что делает Элайджа – включает лампы. В коридоре, на кухне, в комнатах вспыхивает безжалостный свет. Квартира кажется грязнее, теснее. Свет, холодный и строгий, накладывает на лицо Ника резкие тени, подчеркивая его желчность и болезненную асимметрию. Элайджа проходит прямиком в комнату, Ребекка – за ним. Видимо, его интересует в первую очередь источник мерзкого запаха, который теперь распространился по всей квартире. Ник остается в коридоре. Для них обоих встреча с Элайджей была не меньшим потрясением, чем расставание, а ее брат слишком дорожит положительными эмоциями, чтобы их выражать. Особенно в присутствии близких людей. Элайджа не кажется ни удивленным, ни шокированным. Подойдя к покойнице, он вскользь осматривает ее, а затем откидывает грязное покрывало. Зря, конечно. В нос ударяет новой волной тухлятины. Теперь Ребекка понимает, зачем Ник накинул ткань на труп – берег ее нежные чувства. Там, где тело перетекает в бедра, кожа лопнула, и на простыню натекло крови и гноя. Клитор под волосами покрыт маленькими пузырьками, часть которых вскрылась. Совсем близко заметны следы зубов, вены прокушены очень неаккуратно, так что вся левая нога – в кровавых дорожках. Кровь запеклась, гной присох, но выглядеть лучше труп не стал. Элайджа молчит. Ребекка открывает рот и – черт возьми, она оправдывается? Но у него такое лицо, что… Да, ладно, она оправдывается. Кто угодно оправдывался бы, если бы на тебя смотрели, как на пустое место. – Я не знала. Честное слово! – Я надеюсь, что ты в этом не участвовала. – Нет! Нет. Элайджа выходит из комнаты. Ребекка тянется следом. Как будто брат врезал ей в солнечное сплетение невидимый карабин с веревкой и теперь водит за собой, как циркового мишку. Она останавливается у дверей в кухню. Элайджа сдергивает с места свой гроб – тот валится на пол с грохотом. Ник кривится, молчит несколько секунд, потом срывается: – Это дорогое дерево, про бархат уже не говорю. Его изготовил по твоим размерам один из лучших мастеров Европы. И не для того, чтобы в него скидывали всякую уличную дрянь. – Я польщен. Но пока место вакантно. Или ты планировал его чем-то занять, а, Никлаус? – ровно интересуется Элайджа. – Переложить овощи на зиму – их как раз нужно хранить в темном сухом ящике. Могу поручиться – там темно и сухо. – Рад, что хоть ты оценил мои усилия. Элайджа вновь уходит, а возвращается с покойницей на руках. Труп закутан в покрывало, которым раньше был накрыт. Голова свисает так расслабленно, что, кажется, оторвалась бы, если бы не фиксировала ткань. Элайджа складывает тело в гроб тщательно и аккуратно, как дорожные вещи в саквояж. В комнате брат распахивает окно. Наконец-то в квартиру врывается свежий воздух. Вряд ли он покажется свежим соседям, до которых скоро донесется специфичный запах, но они, как и сама Ребекка поначалу, спишут все на дохлую собаку. – Как ты? – тихо спрашивает Ребекка. Они столько сказали друг другу за это время, но ничего по-настоящему стоящего. Элайджа пожимает плечами. – Я уже рассказал – все это время я искал вас и разбирался с последствиями того, что произошло в Новом Орлеане. Пару раз обращался к портным. И обращусь еще, – брат укоризненно встряхивает рукавом пальто. Ребекка скупо улыбается. – Я все хотела спросить – откуда ты знаешь ирландский? – А восемь диалектов французского? Ты, я, Никлаус – мы знаем много языков. – Мы были в Ирландии проездом. Мы втроем, по крайней мере. О, это неудобная тема. Бедный Элайджа. Ее речистый брат жует губами и молчит. – Давай я помогу. Когда мы еще жили в Старом Свете, Ник в очередной раз наказал меня за влюбчивость или вспыльчивость. Я отправилась в гроб – заказанный у лучших мастеров Европы, само собой, – а вы – путешествовать. – Элайджа открывает рот, но Ребекка обрывает его властным жестом. – Вы бежали от отца. Конечно. Взяв с собой меня, Финна и Коула. Позволь, я угадаю – ни Коул, ни тем более Финн не знают ирландского? Элайджа отводит взгляд. Он похож на провинившегося школьника. Очаровательно. – Сколько вы прожили там? Год, пять? – Двенадцать, – тихо отзывается Элайджа. Ребекка улыбается через силу. Они оба понимают, что она имеет в виду. Сколько лет ты жил, пока не жила я? Почему ты не взбунтовался и не лег в соседний гроб? Почему мы трое лежали в летаргии, пока ты учил новые языки? – Говорят, в Ирландии красивая природа. – Ребекка, – под ее спокойным взглядом фасад лица брата трещит и осыпается, – я пытался убедить его. Ты же знаешь, какой он упрямец. Он никого не слушает. – Господи, не опускайся до того, чтобы сваливать все на Ника. Наш брат – изрядная сволочь, мы все успели хорошо выспаться за это тысячелетие, но тебя он закалывал на моей памяти всего раза три. Не слушается, говоришь? Да у тебя серебряный язык, тебя послушал бы даже черт! – Я пытался его уговорить, – слабо возражает Элайджа. – Убеждал, что так нельзя. Что ты имеешь право и жить, и любить. Что ему надо учиться прощать… Ребекка давится горьким смешком. – Элайджа, замолчи. Брат послушно затыкается. Ребекка качает головой. Как хорошо, когда из ее памяти выветриваются поступки Элайджи, а остаются только слова о верности и благородстве. Строго говоря, он не врет – ее брат верен семье. Только, видимо, не всей. Иногда это становится очевидно, и тогда Ребекка снова чувствует себя заключенной, за дверью камеры которой ругаются двое тюремщиков. Один предлагает прорубить в камере окно, другой – оставить глухую стену, но оба солидарны в том, что она должна оставаться за решеткой. Понурый Элайджа так и стоит возле подоконника. В нем всегда было очень просто вызвать чувство вины. На какое-то время брат становится шелковым, готов целовать ноги женщине, которой это удалось, и выполнять все ее капризы. Обычно это бывает именно с женщинами, Элайджа вообще легко попадает под каблук. Ради юбки он однажды предаст и Ника. Когда-нибудь он найдет даму сердца, от которой тот не сможет избавиться, и Ребекка будет отомщена. Она скорбно молчит еще полминуты, чтобы усугубить страдания Элайджи, и выходит в коридор. Там она натыкается на Ника. Час от часу не легче. Есть в этом доме хоть один человек, встреча с которым не вызовет у нее досады или раздражения? Ник ничего не говорит, только загадочно улыбается. Теперь он выглядит куда приличнее – чистая рубашка, умытое лицо, зачесанные волосы. Пай-мальчик. Может, отправиться к себе и проспать до завтрашнего утра? Заодно придумать, что выпросить у Элайджи. Ее брат, каким бы лицемером ни был, держит слово – можно сказать, болезненно зациклен на этом. А в таком настроении он пообещает что угодно. Но Ник придерживает ее под локоть. – Не торопись, сестричка. Я голоден, ты давно не ела, да и Элайджа с дороги. А внизу как раз ждет гость. Теперь она на посылках. Чудесно. *** Ребекка спускается вниз. Она твердо намерена привести ужин братьям, а сама отправиться спать, причем сделать это с минимумом любезностей. Поход занимает меньше времени, чем обычно – Ребекка босиком перепрыгивает со ступеньки на ступеньку. Голова гудит от долгой бессонницы, и только сейчас ощущается физическая усталость. Братья за последний час выжали ее, как мокрую тряпку. Наверное, Ник прав – ей тоже надо бы поесть. Но сон важнее. Внизу обнаруживается уличный проповедник. Понятно, почему Ник сразу догадался, что юношу оставил здесь Элайджа. У бодрого активиста вид опоенного, а в пустых зрачках читается – я заглянул в понимающие глаза Майклсона и готов расстаться с жизнью по первому его требованию. Добровольно и без возражений. Возможно, в процессе я буду танцевать и петь. Ребекка уводит юношу с собой. Пахнет он действительно вкусно. Когда они поднимаются на третий этаж, Ребекка уже делает шаг к двери, чтобы максимально язвительным тоном провинциального актера заявить: «Кушать подано!» и уволиться из этого погорелого театра, но замечает, что дверь приоткрыта. В коридоре снова темно, и в этой темноте заметно движение. Какое-то время Ребекка всерьез подумывает открыть дверь ногой, крикнуть, что ее выход посвящается Герману Гессе, и убежать, издевательски хохоча. После этого братья гарантировано сочтут ее сумасшедшей и до завтрашнего дня оставят в покое. – Он твой, если пообещаешь, что Ребекка не пострадает. Дай мне слово. Ребекка невольно слышит обрывок разговора и, сделав знак ужину не двигаться, подходит к двери ближе. – Я заинтригован. Что ты принес? – Дай мне слово, Никлаус. – Ты как ребенок – всех судишь по себе. Сейчас я пообещаю что угодно, завтра ты меня разочаруешь, и я передумаю. – Мелочное жестокое существо. Прояви хоть немного великодушия – я прошу за нашу сестру. Ник заливисто, искренне хохочет. Судя по звуку, ему зажимают рот, потому что смех резко обрывается. Когда Ник снова заговаривает, голос у него по-прежнему веселый, хоть и звучит гораздо тише. – Не всем же быть такими благородными, как ты, брат. Просто будь всегда на моей стороне, и я соглашусь на любые твои условия. – Не могу обещать. – Тогда и я ничего не могу обещать. Ребекка слышит хлесткую пощечину и нарочитый смех Ника. Радость вздувается в этом звуке, как пузырьки в бокале шампанского. В двери – дыра для глазка, которую еще не успели закрыть линзой, и Ребекка приподнимается, чтобы заглянуть в отверстие. Братья стоят в коридоре у стены. Элайджа, кажется, в ярости. По лицу не скажешь, но у него трясутся руки. Ник ощупывает щеку и облизывается. – Наконец-то. Я уж думал, тебя подменили. – Жаль, что ты понимаешь только язык силы. – Жаль, что на других ты не говоришь. Не то чтобы поведение Ника было странным. Не то чтобы Элайджа реагировал неожиданно. Наоборот, все это настолько избито, изжевано и давно знакомо, что запросто можно предсказать следующий ход. Ребекка смотрит в глазок только потому, что происходящее напрямую касается ее. Если ей не дают принимать решения насчет собственной судьбы, она хоть узнает, что решили братья. Оба в любом случае слишком заняты друг другом, чтобы обратить внимание на что-то еще. Элайдже требуется серьезное усилие, чтобы успокоиться. Он расстегивает пару пуговиц на пиджаке, ныряет рукой куда-то за пазуху и достает продолговатый заостренный предмет. Ребекке не очень хорошо видно, зато Ник перестает посмеиваться и жадно подается вперед. – Что это? – хрипло спрашивает он. – Доказательство моей лояльности. Ник только смотрит, но не протягивает руки. Теперь Ребекка точно видит, что это кол – очень знакомый кол, если приглядеться внимательнее. Из светлого-светлого дерева. Ник кажется потрясенным, почти испуганным. – Где ты его нашел? – Забрал у отца. Это единственный… экземпляр. Я хочу, чтобы он был у тебя. – Элайджа… – Слово, Никлаус. – Что угодно. Я никогда, ее – никогда… За кого ты меня принимаешь, я не собираюсь убивать родную сестру! – У тебя, знаешь ли, есть к этому склонность. Хотелось бы быть уверенным. – Ник подается вперед, но Элайджа снова зажимает ему рот – на этот раз уже не грубо, с тихим смешком. – Я верю, верю. Уймись. Ник замолкает. Он кажется завороженным. У него блестят от возбуждения глаза. Элайджа сошел с ума? Зачем ему понадобилось отдавать единственное оружие, которое может их убить, единственному члену их маленькой дисгармоничной семьи, который… А тут даже эвфемизм не подберешь, Ник конченный псих. У Элайджи какой-то план? Элайджа оглядывает кол с непонятной нежностью. Когда он заговаривает снова, голос звучит плавно, раздумчиво. – Ты всегда хотел власти. Может быть, когда она у тебя появится, ты успокоишься. Ник поднимает на него глаза, и в них нет не то что спокойствия – ни одной трезвой мысли. Такое впечатление, что его бьет лихорадка. Конечно, дайте маньяку нож, и он сразу успокоится. Ребекка прижимается лбом к двери. Она бы об нее побилась, но тогда братья точно услышат. Элайджа продолжает рассматривать кол, как будто не замечая Ника. Мягкость его голоса и мечтательное выражение лица слабо сочетаются с ситуацией. Не говоря уже о том, что кол он поглаживает, как руку любимой женщины. Когда-нибудь Ребекка напишет мемуары и будет давать по экземпляру каждой новой женщине Элайджи и Ника - может, тогда эти счастливицы протянут подольше. – Мы всю жизнь боролись, Никлаус, и я выигрывал. Теперь ты сильнее. Может быть, когда-нибудь… – Элайджа вертит кол в руках, а потом, рассеянно и слабо улыбнувшись, приставляет к своей груди острием. Ник отрывается от стены, но Элайджа легко отталкивает его обратно. – Если ты считаешь это смешным, тебя пора лечить. В общем-то, Ник прав. И если лечиться тебе предлагает Клаус Майклсон, это серьезный повод обратиться к психиатру. – Ты не думал об этом? – с внезапным горячим любопытством спрашивает Элайджа. Ребекке уже много лет не приходилось слышать, чтобы брат говорил, как одержимый. У него бывали периоды, когда его захватывала какая-нибудь идея, но они с Ником отвлекали его прежде, чем идея становилась самоцелью. Сейчас он давит на другой конец кола ладонью. Острие рвет тонкую рубашку. Ник выхватывает деревяшку жестом, которым отбирают опасные игрушки у детей, и зашвыривает подальше. Элайджа провожает кол долгим взглядом и больше ничего сделать не успевает, потому что Ник хватает его за горло. Элайджа издает смешок, но через пережатую глотку звук проходит с искажением и больше напоминает бульканье. Ник притягивает его к себе. Братья бодаются, устраиваясь удобнее. У них совершенно разные лица, но выражения делают их похожими, как у близнецов – распахнутые рты, раздутые ноздри. Элайджа сдвигается, и со стороны кажется, что фигуры слились в одну. – Ты никогда не умрешь от моей руки, – шепчет Ник. Голос так тих, что Ребекка не разобрала бы слов, если бы не острый слух. То, что они обсуждают сейчас, не предназначено для чужих ушей. Но что делать, если в этой семье никто и ничего не говорит ей в лицо? – Я полгода представлял тебя мертвым. С меня хватит. Мы... Ребекка без тебя обезумела. Не знаю, что с ней стало бы, если бы ты не вернулся. От безнаказанности легко потерять голову. – Неужели ее совсем некому было проучить? – Она сильна, неуязвима, у нее ужасная репутация. Трудно найти равного соперника. Кого-то, кто умеет соразмерять тяжесть проступка и наказания. Кого-то, от кого не стыдно получить пощечину. – Она скучала только по пощечинам? – Не… не только. Элайджа беззвучно смеется и подцепляет пальцем цепочку у Ника на шее. Крест болтается из стороны в сторону, Ник следит за ним, как завороженный. – Никлаус, мы точно говорим о Ребекке? Горло у Ника жилистое, не прикрытое воротником. Судорожно дергается кадык. Ник запрокидывает голову, то ли уходя от прикосновения, то ли подставляясь. Шепот становится быстрее и путаннее. Что-то более полезное, чем слезливое братание, она сегодня услышит? – Оставь это. Нужно действовать. Не знаю, для кого эти квартиры, здесь невозможно развернуться. Теперь ты с нами, нет смысла перебираться с места на место. Осядем где-нибудь. За городом есть дом. – Отец все еще жив. Я не справился с ним в одиночку, пришлось заключить сделку с ведьмами. Рано или поздно он вырвется. – Тогда уедем в Европу. Здесь нас ничего не держит, мы ждали только тебя. В Германию, Францию, я готов терпеть даже твой Маноск. – Это чудесное тихое место. – Это адски скучное место с некрасивыми женщинами. Но если ты захочешь, поедем туда. Все будет, как раньше. – А Ребекка? Ну наконец-то! – А что Ребекка? Она поедет с нами. – Не сказал бы, что она обожает Францию. – Она обожает тебя. Элайджа, она взрослая девочка, давно привыкла к переездам. А в твоем присутствии с ее лица исчезнет это вечное скорбное выражение. Останемся втроем. Пусть все станет так, как было в Новом Орлеане, еще до бунта Коула. Мы выстроим новую империю. Мы снова станем королями. С таким союзником, как ты, я подчиню хоть всю Европу. Мы избавимся и от Майкла. Я устал бегать и прятаться, устал быть слабее него. Отправимся в Новый Орлеан, или что там от него осталось, заберем его труп, и пусть гниет здесь, рядом, пусть питает нас, а не какую-то проклятую землю. Майкл веками жрал других вампиров, представь, какая у него кровь. Оторвем все, что позволяет двигаться, и оставим обрубок иссыхать в каменном саду… – Осторожнее, Никлаус. Некоторые вещи вслух не говорят. Трудно контролировать половину континента, если не контролируешь собственный язык. – Для этого мне нужен мой брат. Элайджа, пальцами опиравшийся об стену, легонько отталкивается и выпрямляется. Ник пытается перехватить его руку, но Элайджа отступает к противоположной стене. Ребекку вихрем относит от глазка. И очень вовремя, потому что дверь распахивается с такой скоростью, что вздымается подол халата. За дверью обнаруживается сияющий Элайджа. Солнечно счастливый. Ник стоит на приличном расстоянии, а кола на полу уже нет. – Сестра! Мы тебя заждались. – Мы едем во Францию? – мрачно спрашивает Ребекка. – И много ты услышала? – цедит Ник. – Ты про ваши сентиментальные вздохи? В моем теле не осталось отверстий, которые не слиплись от умиления. Так мы едем во Францию, а меня даже не поставили в известность? Элайджа обнимает ее за талию и разворачивает в сторону двери. Ребекке остается только подчиниться, потому что руки брата клещами впиваются в ребра. Спать Ребекка, видимо, сегодня не пойдет. Вслед за ней в квартиру, идиотически улыбаясь, прошатывается уличный крикун. *** Элайджа проходит не в спальню, а в гостиную. Ребекку это только радует – на сегодня ей достаточно интимности, да и запах в спальне малоприятный. Гостиная выглядит необитаемой – слишком богато и безвкусно обставленная, комната напоминает дорогой бордель. Нику нравятся красивые вещи. Иногда Ребекка думает, что даже традицию укладывать родню в гробы он завел поэтому. Себя Ребекка не видела спящей, но Элайдже смерть идет. Серые губы, потрескавшееся лицо, тонкие веки в сосудах и длинные пальцы на рукояти кинжала, как будто он пытался его вытащить, но не успел. Ну как – «как будто». Разумеется, не успел – если бы успел, в гробу лежал бы Ник. Элайджа небрежно сбрасывает пальто и пиджак на стул и усаживается в кресло. Ник достает бокалы. Ребекка прокусывает руку ужину. Бокалы быстро наполняются кровью их гостя, которую он, восхищенно пялясь на Элайджу, нацеживает из собственной вены. Элайджа любопытно наклоняет голову. – Отпустим нашего друга живым? Молодой человек, что вы думаете? Молодой человек что-то невнятно блеет и благоговейно опускается на колени у кресла. Брат выглядит удивленным. – Ты переборщил, – вздыхает Ребекка. – Сейчас он признается тебе в вечной любви и позовет в церковь. Ник хмыкает. Что бы он ни говорил и как бы себя ни вел, ему хорошо с ними. Ребекке тоже становится теплее. Она сейчас даже рада, что не пошла спать – нечасто у них бывают такие семейные посиделки. В конце концов, они давно не ощущали семейную, мягкую и крепкую связь, – это была скорее связь беженцев, которая объединяет только до тех пор, пока есть угроза. Теперь угрозы нет, Элайджа и на этот раз спас их. Больше никто из них не будет одинок. Ник встает за спинкой кресла, разглядывая их гостя. – Бедный юноша, ты разобьешь ему сердце. Наша сестра обожает тебя не меньше. Все эти месяцы она твердила только о тебе. Ребекка закатывает глаза. Юноша стоит на коленях, стремительно бледнея, а кровь из вены стекает уже не в бокал, а на пол. Ребекка ловит его руку и приникает к запястью губами. Прежде, чем Ник успевает выдать еще что-нибудь, Элайджа похлопывает его по лежащей на спинке кресла ладони: – Успокойся. Мы ни к кому не привязаны сильнее, чем к тебе. – И поэтому так мило воркуете за моей спиной вот уже девятьсот лет, – сладко улыбается ему Ник. Элайджа испускает страдальческий вздох. – Тебя очень непросто любить, Никлаус. – Интересно, какой реакции ты ждешь. Я должен тебе посочувствовать? Бедный Элайджа, до самой смерти вынужден терпеть ублюдка-брата. А, ты же бессмертен. Вдвойне незавидная участь. Ребекка, ты сочувствуешь Элайдже? Ребекка, конечно, очень сочувствует Элайдже. Как никто. Но сейчас она голодна, а к перебранкам братьев так привыкла, что уже не прислушивается. Элайджа поглаживает ее по волосам, напоминая, что пора остановиться, если они хотят отпустить гостя живым. Ребекка перебирается на другую сторону возле кресла, а потерявший сознание юноша падает на руки Нику. Элайджа безнадежно взмахивает кистью. Ребекка замечает крупную печатку на безымянном пальце левой руки. Это ничего не значит, но можно подразнить Ника. Когда-нибудь ревность сыграет с ним злую шутку. А Элайджа осуждает чужие слабости с обычной снисходительностью. – Жаль, что ты не способен себя контролировать, Никлаус. Он мне нравился. Ник жадно глотает кровь. Если бы Ребекка тоже сдуру сказала, что мальчик ей понравился, мальчику еще и сломали бы позвоночник, и выбросили в окно. Печальная судьба большинства ее избранников. Она опускает подбородок Элайдже на колено, и брат, догадавшись, о чем она думает, ласково щелкает ее по носу. – Не огорчайся. Однажды Никлаус сам полюбит и поймет, каково это – тосковать из-за другого человека. Ребекка жизнерадостно присвистывает. Ник влюбляется регулярно. Где-то раз в десятилетие он находит прекрасную девушку с ангельским лицом. Происходит Великое Преображение. Их брат, помешанный на власти и жестоких увеселениях, принимается строчить стихи, писать картины и обивать пороги несчастной. Все это весьма романтично. Если девушка достаточно умна, чтобы не отвечать согласием сразу, за ней красиво ухаживают несколько лет. Причем чем моложе девушка, тем больше ее эти ухаживания впечатляют, потому что клятвы в вечной любви сопровождаются угрозами вырезать всю ее семью. Ангелоподобных нимф это обычно не пугает – они начинают Ника спасать. Начинаются хождения по мукам, чужим спальням, барам, кладбищам и черт знает по каким еще местам. Несмотря ни на что, девушка ухитряется разглядеть за страшным фасадом несчастную душу. Где-то на этом этапе девица, если крепка духом и еще жива, является за советом к ним домой. Дома девицу встречают Элайджа или Ребекка – по настроению. Обычно консультирует спасительницу Ребекка, а Элайджа сидит рядом и скорбно кивает. Здесь повествование может развиваться несколькими путями. Либо девушку убивают враги их семьи, и тогда Ник тоскует по ней следующее десятилетие, а потом находит новую. Либо девушка бросает Ника, и тогда Ник, опять же, тоскует еще десятилетие, но это сопровождается бурными истериками. Либо девушка надоедает Нику – такое тоже бывает. Но есть и еще один сценарий. Счастливый. Воцаряется полный мир и взаимопонимание. Крепость сдается. Ник чувствует себя победителем. Поцелуи сопровождаются слезами, вздохи становятся все более трогательными, а девица переезжает к ним домой. Ребекка понимает, что ее ванная комната занята их гостьей, и недосчитывается в шкафу нужного платья. Элайджа выслушивает пространные рассуждения гостьи о том, что обстановка в доме слишком мрачная, и в холле не мешало бы сделать ремонт. А любимый фонтан Элайджи снести к чертовой матери. Где-то в этот момент Элайджа отправляется по указанному Ребеккой адресу и заказывает новенький гроб, куда настырная гостья укладывается, будучи в полном сознании. Гроб ставится в подземелье. Когда Ник прибегает на крики страдалицы и спасает ее, страдалица в ярости кричит, что так жить нельзя и Нику придется выбирать между их неземной любовью и жизнью в одном доме с его неадекватной родней. Ник делает выбор довольно быстро. Секунды за полторы. Следующий час уходит на то, чтобы объяснить причины выбора ангелоподобному существу, которое за время пребывания в закрытом гробу превратилось в фурию. Скандал с ее уходом не заканчивается, а плавно перетекает в холл, к фонтану. Ник кричит об утраченной любви и порушенной жизни. Элайджа больше обеспокоен сохранностью фонтана, о чем заявляет сразу же. Возникает конфликт интересов. Когда Ребекка возвращается из ванной комнаты – свободной, наконец! – в холле она обнаруживает порушенную мебель и избитых братьев, которые постигают дзен под успокаивающий шум воды. Через семь-двенадцать лет все повторяется заново. Так или иначе, фонтан остается на своем законном месте. Приятно все-таки знать, что в мире есть стабильность. … Элайджа ностальгически смотрит в потолок. Ник с утробными звуками откусывает от шеи парня кусок мяса. Ребекка утыкается лбом в подлокотник. Если отвернуться, можно представить, что она сидит в каком-нибудь доме на берегу моря, а рядом – ее любимый брат и… ладно, так и быть, брат, которого она любит ничуть не меньше, хотя он – порядочная сволочь. И судя по тому, что говорит Элайджа, сволочизм передается в их семье генетически. По материнской линии. – Никлаус, я вспомнил одну новость. Тебе передавал привет слуга леди де Мартель. Ты помнишь ее, надеюсь. В длинном списке больных тем, которые в обществе ее брата лучше не затрагивать, эта занимает одну из верхних строчек. Леди де Мартель была одной из первых несчастных любовей Ника. Пара месяцев восторга, расставание, горькие слезы, требования «никогда не упоминать имени этой женщины, которую я планирую проклинать следующие восемьсот лет!» и замурованные в стену портреты. В общем, все как всегда. Ник отбрасывает покойника в сторону, встает и заходит за спину Элайджи. Он раскрывает один из шкафов, что-то рассматривает. Его голос выражает только вежливое удивление. – Неужели. Как она себя чувствует? – Очень плоха. Проклинает нашу семью, исходит пеной и едва встает с постели. Вставала бы чаще, но брат хорошо оборудовал ее комнату. У кровати железные наручи. Словом, твоя великая любовь окончательно сошла с ума. Выслушивать колкости в адрес бедной Авроры Ребекка не хочет. Элайджа до сих пор ее не выносит, хотя Аврора была виновата только в том, что едва не вышла за Ника. Психику ей сломал отнюдь не он. У французов есть поговорка про железную руку в бархатной перчатке. Тристану, брату Авроры, это определение подходило очень хорошо. Неудивительно, что они с Элайджей так быстро поладили. – Как мило, что ты завел этот разговор, хотя я велел тебе забыть о ней. – Не огорчайся, Никлаус. Аврора страстно привязана к родному брату, ты в этой паре был лишним. Более извращенных семейных отношений я не видел. И все-таки мне есть чему поучиться у своего несостоявшегося наследника. – Поучиться строить извращенные отношения? Элайджа, побойся Бога. Ребекка издает звук, который мог бы сойти за смешок, если бы шутка была смешной. – Тристан, в отличие от меня, умеет сказать «нет» в нужный момент. Я был слишком мягок с тобой. Результат гниет в гробу на кухне. Элайджа склоняется вперед и делает быстрое движение рукой. Ник дергается в сторону, Элайджа поворачивает его за подбородок. Печатка щелкает Ника по зубам. Ребекка даже не дергается. Если братья просто обмениваются колкостями, дергаться незачем. Если же дойдет до ссоры, то ее действия ничего не изменят. Тем более вряд ли дойдет – Элайджа слишком расслаблен, а Ник слишком соскучился. Подождут хотя бы пару дней. И правда - вырвавшись, Ник укладывается подбородком на скрещенные руки. Чтобы устроиться на подлокотнике, он сталкивает локоть Элайджи. Тот реагирует на это философски. – Ты давно не пробовал мертвую кровь? – Ник искоса смотрит на Элайджу, и из-за того, что влажные волосы падают на глаза, создается впечатление, что Ник кокетничает. Лицо у него невинное и одновременно лукавое, как у подростка. Ребекка убирает волосы с его лба, и впечатление рассеивается. – Это эйфория. Счастье. Представь, что ты разом забыл все, что тебя беспокоит. – Пустая блажь. Никлаус, ты не выкинешь из головы людей, чьи имена запрещаешь произносить. Пример леди де Мартель это доказывает. Хватит врать и себе, и другим. Ник открывает рот, но Элайджа приподнимает указательный палец, требуя тишины. – Я все сказал. Если в следующий раз, вернувшись, я обнаружу дома опиумный притон, то запру тебя в какой-нибудь горной пещере. Пара лет живительной изоляции, редкие визиты родственников – и ты вернешься к нам другим человеком. – Любопытно, кто назначил тебя главным. – Я все еще старше тебя. И мудрее. Прими это как данность. – Ты старше на четыре года. Ник бубнит под нос, уткнувшись в скрещенные руки. Ребекка супится и копирует позу Ника, только утрированно – складывает руки на груди, исподлобья смотрит на самого Ника и злобно что-то бурчит. Элайджа усмехается. – Ребекка, не обижай его. Никлаус и так уже уверен, что мы от него отвернулись, строим козни за спиной и никогда не любили. Ручаюсь, сейчас он вспоминает, как мать однажды налила ему меньше похлебки, чем остальным. – Вообще-то это мне всегда доставалось меньше, – поднимает к потолку обвиняющий перст Ребекка. – Потому что «мужчинам еще работать, а женщины и запахами из печи должны быть сыты». – Как несправедливо! – Ужасно несправедливо! – Никлаус, ты слышал? Кажется, я единственный в семье, чьи права не ущемляли. – Так и есть. Тебя избаловали, – бурчит Ник. Ребекка ободряюще улыбается ему. Элайджа устраивается поудобнее. – Мы с Финном когда в метель тащили дрова из леса, так и думали – балует нас жизнь. Кстати, он был уверен, что руки у меня растут из задницы. Ты удивишься, Никлаус, но дипломатические способности мало помогали налаживать контакты со старшими братьями. Особенно в ту эпоху. Да и отца я разочаровал уже самим фактом своего появления на свет – он хотел девочку. Кого-нибудь милого и улыбчивого, с ямочками на щеках, как у Ребекки. – Ну, его желание исполнилось. В детстве ты был сущей девчонкой. – Просто я умел разговаривать. И мои волосы рано познали спасительную силу гребня. – Не огорчайся. У нашего батюшки всегда были высокие стандарты, – утешает Ребекка. – Что там волосы. Он считал, что если мужчину беспокоит наличие скальпа, то это не мужчина. – Видишь, Никлаус, я был скверным ребенком. Можно сказать, бунтарем. – Из тебя бунтарь, как из Ребекки – монашка. – Никлаус! Что за грязный язык. Элайджа легко бьет Ника ладонью по рту, заставляя замолчать, но руку не убирает. Ник хватается зубами за безымянный палец. Элайджа охает. Нику, судя по всему, это доставляет искреннее удовольствие – он слизывает кровь с кольца и пригвождает запястье Элайджи к его же колену. Элайджа приподнимает кисть, поигрывает пальцами, Ник ловит капли языком. Ребекка косится на Элайджу. Тот, кажется, не видит в происходящем ничего дурного. – Аккуратнее, – кривится он. – Не попади на манжеты. Ник тут же делает неуловимое движение языком, и кровь пачкает хлопок. Элайджа снисходительно щелкает Ника по скуле свободным пальцем. Может, позже, наедине, она выскажет все, что думает о таких играх. Элайдже нравится чувствовать себя хозяином положения. Сейчас Ник – совсем ручной, похож на игривого котенка или щенка, а завтра откусит Элайдже руку. Ник не умеет любить. Любое доброе чувство преломляется в его больном разуме, как свет в разбитом стекле, и необратимо искажается. В детстве Ник был мечтательным меланхоличным мальчиком, и Ребекка подчинялась в шутку, так что сама не успела заметить, когда шутки кончились. Взрослый Ник свою чувствительность ненавидел, а когда в очередной раз попадался на этой слабости, восстанавливал самолюбие за счет окружающих. Получалось, правда, не всегда – если с Ребеккой можно было не считаться, Элайджа не спускал ничего и ничего не забывал. Когда-нибудь снова встанет вопрос лидерства, и тогда брат припомнит Нику и то, что он стоял на коленях у кресла Элайджи, и то, что лизал ему руки. Причем припомнит вскользь, констатируя факт. Этого не хватит, чтобы Ник схватился за клинок, но будет более чем достаточно для холодной войны длиной в несколько лет. Сейчас Элайджа с ними. Они втроем, они смеются, Ник ластится к нему, Элайджа играет с ним, оба веселы и расслаблены. У Потомака все спокойно. Жаль только, что это вряд ли продлится дольше недели. – У меня нет ничего, кроме вас, – вдруг тихо говорит Элайджа. В самой этой фразе есть что-то неприятно-высокопарное, но Элайджа произносит ее так проникновенно, что высокопарность ему прощаешь. Ребекка вообще прощает братьям многое – больше, чем следовало бы. – Я стольким пожертвовал, что будет проще убить тебя, чем от тебя отказаться. Ты понимаешь это, Никлаус? У Ребекки от этой нежности сводит зубы. Каждый раз Элайджа подбирает либо очень ласковые слова, либо совершенно чудовищные, и все произносит одинаково ровным тоном. Те, кто уверены, что ее брат – уравновешенный человек, ориентируются на интонацию, но не обращают внимание на смысл. Из-за этой его особенности они еще хлебнут горя, потому что Ребекка давно перестала придавать значение словам брата, а Ник до сих пор всему верит. Этот короткий монолог тоже оказывает на него волшебное действие. Ник отворачивает лицо и укладывается виском на колено Элайджи. Рука Элайджи ложится Нику на волосы. Пальцы слегка кровоточат, на шее и волосах остаются потеки и пятна. – Я хочу, чтобы ты крепко запомнил это. Однажды я вернусь, и все станет так, как было раньше. До Ребекки доходит не сразу. Однажды Элайджа вернется. О. Что-то меняется. Не только в позе и лице Ника – в самой комнате. Становится душно. Ребекка вдруг понимает, что из окна идет не так уж много чистого воздуха, пахнет кровью, а из коридора и спальни до сих пор тянет гнильем и испражнениями. Они в квартирке, где убили двоих. Они до сих пор голодны. Они до сих пор мертвы, в конце концов. У Ника весь воротник рубашки залит красным, а у Элайджи ледяные пальцы, как у любого порядочного покойника. А еще у Элайджи очень, очень бледное лицо – даже по меркам порядочных покойников. Ник долго молчит. – Объяснись. – Ничего особенного. В своих скитаниях я встречал много достойных людей, среди них… Никлаус, – теперь в голосе Элайджи появляются умоляющие нотки, – ты должен понять. – О, я понимаю. Ник поднимает голову. У него совершенно спокойный вид. – Кто она? – Никлаус, я прошу тебя. – Элайджа, я не сумасшедший. Ты можешь говорить свободно. Я просто хочу узнать, что за женщина завоевала сердце нашего брата. Ребекка, ты хочешь? Ребекка хочет заткнуть Элайдже рот и жалеет, что не сделала этого раньше. Она сжимает его колено, впивается пальцами. Это отчаянный, предупреждающий жест. Но Элайджа уже начал говорить, Ник уже начал слушать – в общем, исправить ничего нельзя. – Это ведьма. Остальное тебе знать не нужно. – Я любопытен. – Это не главный твой порок. Напомнить, что ты сделал с Селест? – Напомнить, что я сделал с Селест? Брат, это очаровательно. Я ничего не делал с Селест. – Ты ее утопил. – Ее утопили. Я хотел, чтобы она сгорела заживо. Но мои желания редко сбываются. – Я прошу отпустить меня… на время. Дадим друг другу несколько лет. Ты и сам, наверное, успел от меня устать. – Совсем чуть-чуть. Ты же сущий ангел. – Никлаус, давай расстанемся друзьями. Еще есть возможность. Не упусти ее. – Бекка, выйди. Ребекка открывает рот, чтобы возразить, но Ник просто смотрит на нее, и Ребекка выметается из комнаты - только для того, чтоб захлопнуть за собой дверь и приникнуть к щели у косяка. Она высматривает шкаф, к которому до этого подходил Ник. Как только они оказываются наедине, Элайджа подается вперед и хватает Ника за запястья. На мгновение кажется – не сиди Ник у его ног, Элайджа сам упал бы на колени. – Никлаус, ты знаешь, что я… – О, я-то знаю. Наша сестра до последнего верила, что ты вернешься. Но полгода – долгий срок. Если бы захотел, ты нашел бы нас через месяц. Я подозревал, что что-то не то, и даже решил, что ты сговорился с отцом. – Никлаус! – Почему нет? Он всегда любил тебя. Готов поспорить, он даже не хотел тебя убивать. Но все гораздо банальнее, верно? Милый Элайджа пожил один и распробовал вкус свободы, а просто так уйти не смог – приехал проститься. Твоя ведьма смертна, брат, у нее тонкая шея. Сломанный позвоночник ваша любовь переживет, а вот она сама – вряд ли! – Однажды ты подавишься своим ядом. – Дурак! Я забочусь о тебе! Напомнить, почему мы редко связываемся с живыми? Невозможно контролировать себя вечно! Однажды в постели ты поддашься порыву, а когда очнешься, она уже окоченеет. Они не такие, как мы. – Айя была вампиршей, ее ты тоже ненавидел. – Потому что она тебе не ровня. – А кто ровня – родная сестра? Сильная, бессмертная – ты сватаешь мне Ребекку? Уж она-то выдержит любые мои порывы. – Какая мерзость, Элайджа! – Действительно! Ведь мы еще, чего доброго, сговоримся тебя убить. Но Майклсонов много! Можно откопать батюшку. Он вряд ли согласится, зато проблема соотношения сил в паре решится легко. Или Финн? Может быть, Коул? Ах, конечно... – Нет! – Нет, Никлаус? Ты намекал не на себя? Напрасно! Сдается мне, мы бы даже ужились, осталось скорректировать свадебные клятвы. В горе и в летаргии, пока кол из белого дуба не разлучит нас… Строчку про радость и здоровье уберем, она нам не пригодится. Ого, куда зашел разговор! Ребекка еле сдерживает нервный смешок. Переспорить Элайджу практически невозможно – проще подчиниться или убить. Еще немного, и Нику придет в голову эта идея. Но Элайджа, кажется, на этот раз задался целью обойтись без кровопролития. Он подается ближе, удерживая одной рукой Ника за затылок, второй – за талию. – Никлаус, я видел Новый Орлеан. Ты не знаешь, что осталось от оперы… Трупов столько, что их не успевают хоронить. Огонь прошелся по всему Французскому Кварталу. В городе почти нет вампиров, отец сжег их заживо вместе с обычными людьми и ведьмами. Все считают это стихийным бедствием, но когда нужно было подавить бунт, мы вели себя так же. Наша семья хуже чумы. Когда мы вместе, ущерб только увеличивается, и это губительно не только для окружающих. Я не зря упомянул Тристана и Аврору. Мы бродим по тому же болоту. Рано или поздно, если не изменим направление, утонем сами и утянем Ребекку. Ребекка за дверью закатывает глаза. О ней заботятся, неужели. Ник клацает зубами и вырывается. Элайджа тяжело опускается в кресло. – И что ты предлагаешь? – Ослабить уздечку. Ты сделаешь что угодно, лишь бы мне наперекор. Ребекка не способна сама управлять своей жизнью. Вам нужно научиться жить без меня. Возможно, если мы разойдемся сейчас и встретимся через несколько лет… возможно… мы отстроим все заново. На гнилом фундаменте. Ну-ну. Видимо, Ник думает о том же. Он устраивается на полу между ног Элайджи, кладет локти ему на колени и, прищурясь, заглядывает в лицо. Элайджа отводит взгляд. – Мой самоотверженный брат. – Элайджа склоняет голову, но Ник недовольно цокает и заставляет его поднять подбородок. – Ты смирился с тем, что будет, когда ты уедешь? – Никлаус, пожалуйста. – Я пущусь во все тяжкие не для того, чтобы тебя спровоцировать. Просто я это люблю, а терять мне нечего. Какой смысл строить дом, если Майкл опять превратит его в пепелище. – Никлаус! – И сестра – наша несчастная сестра! Пока рядом ангел и дьявол, она сохраняет равновесие, но если ангел решит сменить протеже… Бедная зависимая Ребекка, кругом столько соблазнов! – Ты ее проконтролируешь. – Кто проконтролирует меня? – Ты сам. – А тебя? – Что? – Элайджа, ты первым полезешь в петлю. Ты не выдержишь разлуки. Позволь на этот раз мне позаботиться о тебе. Ник смещается вперед – гибкий, стройный, как подросток. Его руки ложатся Элайдже на ребра, поглаживают, успокаивают. Ребекка понимает, что будет, раньше Элайджи, и рывком открывает дверь. И, конечно, не успевает. Хотя за столько сотен лет можно было научиться предсказывать Ника на десять шагов вперед. Протяжный крик, который издает Элайджа, трудно назвать человеческим. Оно и понятно – Ник, не вставая, обхватывает Элайджу за пояс и сдергивает на пол. Пальцы, ногти на которых частично трансформировались, врезаются в плоть прямо под грудью, цепляются за ребра изнутри, как два крюка, и выгибают нижние в разные стороны. Жилет рвется. Рубашка пропитывается кровью, которой разом выплескивается очень много. Элайдже требуется несколько секунд, чтобы прийти в себя, и пока он заполошно глотает воздух, Ник запускает руку ему в грудную клетку. Ребекке больно на это смотреть. Элайджа не умрет, да Ник и не собирается его убивать, но это не значит, что надо молча наблюдать, как Элайдже вырвут какой-нибудь жизненно важный орган. Ребекка распахивает шкаф. Нику понадобится секунды три, чтобы нащупать сердце. Элайджа успевает первым. Он выбрасывает руку и дотягивается до горла Ника. Ребекка слышит хрипящие сорванные звуки из-за спины и ищет, ищет… Она шарит по всем шкафам, по всем ящикам. Она осматривает скульптуру на подоконнике. Она обнаруживает внутри углубление. Она оборачивается. Ее братья сосредоточенно ломают друг другу кости. Ребекка скорее слышит это, чем видит – так быстро они двигаются. После непродолжительной борьбы Элайджа оказывается сверху. Он практически ложится на Ника, одной рукой фиксируя плечо, другой – голову. Обломок нижнего ребра торчит с правой стороны. В рубашке и жилете – дыра, плоть под которой быстро срастается, регенерирует. У Ника спереди, на шее, виден рваный, хотя и не очень глубокий, разрез. Оттуда хлещет кровь, что не мешает Нику вырываться из захвата. Он бьется бестолково, как бесноватый, и Элайдже приходится придавливать его к полу всем телом. Наконец Ник вскидывается особенно энергично и вгрызается Элайдже в плечо. Ребекка видит, как физиономия Ника вытягивается, приобретая смутное сходство с мордой, верхняя губа ползет куда-то вверх, обнажаются десны. Белок давно почернел, под глазами вздулись сосуды. Некоторые лопнули – то ли от перенапряжения, то ли от удачного удара. Это уродливое подобие лица пугает гораздо больше, чем все остальное. С каждым глотком раны Ника заживают быстрее. Элайджа хватает его за волосы. Его облик тоже утратил всякое сходство с человеческим. Клыки Ребекка увидеть уже не успевает – Элайджа приникает к шее Ника, но не сбоку, как обычно, а спереди, как раз к ране, откуда еще течет. Ник брыкается, сипит, отшвыривает Элайджу на пол и нависает сверху. Он улыбается. И заживает на нем все, как на собаке - очень, очень быстро. Ник с той же сосредоточенной яростью, почти с азартом запускает руку Элайдже в грудь. Тот рефлекторно вздыхает, но до потери сознания ему явно далеко, о чем свидетельствует протянутая в сторону Ребекки рука и твердый голос: – Сестра... – Ребекка, кинжал, – сипит Ник. Звуки выходят булькающими, страшными, изуродованная глотка еще не зажила. Под носом пузырятся кровавые сопли. Элайджа держится второй рукой Нику за шею, а на его грудную клетку страшно смотреть. Как они вообще дышат, это же физиологически невозможно? Ребекка стоит с двумя кинжалами в руках – дура дурой. Зачем она взяла два? Видимо, тот же вопрос приходит и в голову Элайджи, потому что он недоуменно хмурится. Ник ухмыляется азартно, торжествующе, уверенный в своей победе. Может, все дело в том, что Элайджа лежит на полу. Может, Ребекка помнит, как это больно – очутиться в гробу. Может, Элайдже она задолжала – брат много раз выручал ее, когда Ник готов был перегрызть ей горло. В любом случае, раздумывает она недолго. Ребекка подталкивает кинжал прямо ему в ладонь. О чем сразу успевает пожалеть. Все заканчивается очень быстро. Элайджа втыкает клинок Нику в здоровое плечо. Ник, взвыв, ослабляет хватку, и Элайджа опрокидывает его на спину. Затем с сочным мягким звуком пригвождает правую ладонь к полу. Острие протыкает сухожилия и мясо так легко, что у Элайджи это вызывает довольную гримасу. Ребекка безропотно отдает ему второй кинжал – терять уже нечего. С левой рукой Элайджа проделывает ту же процедуру. Ник бьется так, что вот-вот сам себе сломает позвоночник. Элайджа с трудом прижимает его к ковру и обхватывает за виски. Постепенно он становится похож на человека. Лицо сглаживается, зрачки принимают нормальную форму. Он разглядывает Ника с непонятной тоской, крепко целует в лоб и плавным движением сворачивает шею. После того, как затихает хруст позвонков, в комнате наступает тишина. Элайджа роняет голову Ника на пол, мало беспокоясь о сохранности черепа. В любом случае, лежит Ник на спине, а лицом утыкается в ковер, так что уцелел череп или нет, уже неважно. Элайджа прижимает руку к груди с таким измученным вздохом, как будто сам удивлен, что сердце до сих пор бьется. Чтобы встать, ему приходится опереться на рукоять кинжала. При нажатии на рукоять кисть Ника рефлекторно дергается. Остается приличная дыра. С чмокающим звуком Элайджа втыкает лезвие в другую часть ладони и только теперь поднимает взгляд. Ребекка молча возвышается над ним. Ее руки свободно висят вдоль тела. Очень-очень слабые руки, которые оказались годны только на то, чтобы вовремя подать клинки. С тем же успехом можно было подождать. Хотя вряд ли Ник спустил бы все на тормозах. К тому же он всегда становился сильнее, когда впадал в бешенство. Можно сказать, она спасла Элайдже жизнь. Очень самоотверженный поступок, учитывая, что жизни Элайджи все равно ничего бы не угрожало. Полежал бы десятилетие в гробу. Брат смотрит на нее снизу вверх, как на статую Мадонны. – Встань. Элайджа поднимается настолько поспешно, насколько это возможно. Его хватает только на то, чтобы встать на колени. Он держится за ручку кресла. Его шатает. Он что-то шепчет, прикрыв глаза. – Ребекка, пить… пить. Ребекка, помедлив, протягивает ему запястье. Брат приникает к нему осторожно, прокусывает кожу и добирается до вены. Глотки все равно жадные и торопливые. Ребекка смотрит на Ника. Слышен хруст – это ребра Элайджи встают на место. С каждым новым глотком затягиваются раны. Брат роняет ее руку и, опершись кончиками пальцев на пол, поднимается слитным грациозным движением. У нее очень красивые братья. Правда, красота Ника менее очевидна, пока он лежит лицом в пол, но скоро Ник встанет, выпьет ее крови – вряд ли из запястья и вряд ли безболезненно – и снова превратится в привлекательного молодого мужчину. Элайджа высосал ровно столько, сколько нужно, чтобы восстановиться. Но до полного выздоровления еще далеко. По дороге он осушит минимум троих и только потом окрепнет достаточно, чтобы убраться из города. Ее добрый, заботливый брат. Элайджа наскоро приводит себя в порядок. Он утирает лицо, накидывает пальто, запахивается, прикрывает окровавленное горло шарфом. Он подходит к дверям и оборачивается. Он протягивает Ребекке обе руки. Это неуверенный, слабый жест. Ребекка подходит ближе, потом еще ближе, а потом ее притягивают вплотную и прижимают к груди. Дыхание согревает ей ухо. Ребекке не страшно, хотя бояться стоит. Не Ника – она знает, что сделает Ник. Бояться надо того, что будет, когда она очнется. Через год, два или пять Ник разбудит ее, и ей придется с ним жить. Вдвоем. В том, что минимум десять лет они будут жить вдвоем, Ребекка не сомневается. Почему-то страха нет. Элайджа дышит хрипло и сорвано, и вряд ли это связано с физической болью. – Ребекка, то, что ты сделала… – он не сразу находится со словами. Сейчас польются клятвы и сантименты. Два ведра лапши прямо на ее хорошенькие ушки. – Я сделаю все, чтобы тебя защитить. Едем со мной. Я найду способ… – Я остаюсь. Элайджа отстраняется. Он смотрит недоуменно. Ребекка ждет, но выражение лица не меняется. Где-то на заднем плане глубоко вздыхает Ник, у которого снова заработало сердце. Что, и правда нужно объяснять? – Элайджа, я очень рада, что ты нашел силы уехать. Вернуться, дать нам надежду, а потом уехать. Достойно, лицемерно – в твоем духе. Я понимаю. Но я останусь. Можно было бы добавить, что недавно Ник лишился всего, что строил столетиями, дома и сына, и что если уж уходить, то не сейчас, но Ребекка ничего не говорит. Видимо, Элайджа понимает все и так. Он сутулится и прижимается к ее лбу своим. Ребекка примирительно улыбается. – Я всего лишь провожаю брата в счастливую жизнь, не о чем плакать. Успокойся. – Да, – Элайджа смеется, хотя звук больше похож на карканье, – совершенно не о чем. – Ну, одна причина есть. Скоро она встанет с пола. Тебе лучше уходить. Тебя ждут. Элайджа смеется снова. Он неловко утирается тыльной стороной ладони. – Ребекка, ты… Ты все неправильно поняла. Дело не в женщине. Очередное напоминание, что она – романтичная идиотка. Конечно, не в женщине - дело в каких-то извращенных планах ее брата, в которые он сейчас явно не собирается никого посвящать. Кроме того, возлюбленная у Элайджи по плану должна появиться нескоро. На ближайшие годы запланирована тоска по мертвой любовнице, а не радость в обществе живых. – В любом случае, ты свободен. – Да. Нет. Ребекка, я… Ты все поймешь. Ты должна знать все. Сейчас нет времени. Я пришлю весточку. Будь жива, когда письмо придет. – Не то чтобы это от меня зависело. – Ты уснешь ненадолго. Ник не сможет без тебя. – Он усыплял меня на полвека. Ник любит мое тело, ему плевать, где я радую взгляд – живая в соседнем кресле или мертвая в гробу. С тобой иначе. – Ребекка, не надо. – Нет, надо. Элайджа, ты никогда раньше не уезжал сам. Тем более так. Подумай, чем это кончится. – Я принял решение. Пожалуйста, не отговаривай меня. – Да кто я такая… Пора, он уже начинает выздоравливать. Иди ко мне. Они обнимаются еще раз, как можно крепче. Перед долгой разлукой всегда самые искренние объятия. Ник медленно собирается в живое существо. Условно живое. Элайджа отстраняется, наскоро утирает лицо еще раз, оглядывается напоследок и выскальзывает за дверь. Щелкает замок. Вот и все. Тело Ника выламывается, искореживается. Трещат кости. Голова встает на место. Руки конвульсивно дергаются, но клинки мешают Нику вправить вывихнутое плечо. Он только скребет ногами по полу и несколько раз ударяется виском о ножку кресла. Когда наконец к нему возвращается сознание, брат вскидывает руки вверх. Ладони рвутся окончательно – Ник с хриплым воем протаскивает их через рукоятки кинжалов. Наконец ему удается встать, схватившись за кресло. Ник бледен так, как был бледен в день своей смерти, когда отец практически осушил его. Понять это можно только по коже лица – там еще остались чистые участки. Туловище и конечности залиты полностью. Даже кончики пальцев окрасились – под ногтями запеклась кровь. Почти весь запас впитался в пушистый ковер. Что-то выпил Элайджа, что-то осталось на одежде – в любом случае Нику не хватает сил, чтобы нормально двигаться. Подставить брату плечо – ее сестринский долг. Делать этого Ребекка, конечно же, не будет. Ник неплохо справляется и сам. Он вздергивает тело в шаткое вертикальное положение. Берет один из кинжалов, но тот почти сразу выпадает из руки. Ник подбирает его с сиденья и медленно делает шаг к Ребекке. Потом еще, еще. Он хватается за края шкафов, спинки стульев, край стола. Для дальнейшего восстановления нужна кровь. И много. Когда Ник подходит вплотную и встает перед ней, Ребекка смотрит ему в лицо. Потолок не падает. За окном не ударяет молния. В трубы никто не трубит. – Ник, – одними губами проговаривает она. – Ник. Ей больше нечего сказать. Ник в любом случае не выпустит ее живой. Хорошо, что она не ушла с Элайджей, иначе пришлось бы жить в постоянном страхе. Ребекка раздумывает, как лучше встать, чтобы все кончилось поскорее, и подходит к Нику вплотную. Она склоняет голову ему на плечо. О. Он ударяет в спину. В этом Нику наверняка видится особая символика. Ребекка надеется, что эта мысль станет последней – сознание омертвеет и боль перестанет иметь значение, но нет. Кинжал вошел в спину не до конца. Подгибаются ноги. Ник бьет второй раз. Теперь глубже, но сердце остается нетронутым. Ребекка стонет. Кинжалы причиняют особые страдания, несравнимые с повреждениями от любого другого оружия. Хуже только белый дуб. Ник меняет положение. Ребекка уже стоит на коленях перед ним, и чтобы добраться до ее сердца, Нику приходится присесть рядом. Напоследок Ребекку осеняет – Ник не хотел доставлять ей лишних мучений, просто его не слушаются руки. Чтобы вколотить клинок ей в сердце, понадобилось надавливать на рукоять пяткой левой ладони.1.
28 августа 2021 г. в 19:39