На Потомаке все спокойно (All quiet on the Potomac)

Ребекка, конечно, всегда мечтала пробудиться ранним утром от прикосновений привлекательного мужчины. Но не в пять утра, не от прикосновений брата и не от того, что из ее груди вытащили клинок. Все выходит по-бытовому. Ник поит ее кровью и отпускает в ванную. Там Ребекка кое-как приводит себя в порядок, а когда возвращается, Ник предлагает пройтись по магазинам. Сначала, конечно, Ребекка его выгоняет. Потом обдумывает все, как следует. Она с самого начала знала, что получит. Можно даже сказать, повезло. Ребекка не сомневалась, что проспит минимум полгода, но на деле прошла только ночь. Она жива, здорова, а у Ника если не виноватый вид, то по меньшей мере сконфуженный. Значит, они ничего друг другу не должны. Поэтому часов в одиннадцать Ребекка, нарядившись, стучится в квартиру Ника. Ник уже при параде, как будто заранее караулил ее у двери. Как все-таки это прекрасно – быть в обществе людей, которые тебя хорошо знают. В магазине Ребекка, которая ненавидит выбирать одежду, примеряет платья с жизнерадостной улыбкой. Ник, который тоже терпеть не может подобные мероприятия, сидит в кресле, закинув ногу на ногу, и изображает восхищение. – Ты великолепна, сестра. – В самом деле? Смотри, у этой модели открытая спина. Настолько, что это даже неприлично. – Не так неприлично, как клинок под лопаткой. Хотя тебе идет и то, и другое. Ребекка удивленно приподнимает брови. Ник сладко улыбается. Ребекка упирает руки в бока. – Так ты признаешь, что был неправ? – Если ты признаешь, что была неправа. – Заметь, я осталась с тобой. – Из страха, а не из любви. – Как будто ты умеешь различать. Ребекка крутится перед зеркалом. Платье действительно сидит неплохо. Ник жует губами. Когда он заговаривает, тон с высокомерно-шутливого меняется на траурно-серьезный. – Ты всегда выбираешь его. О, ну конечно. Бедный завистливый братец. Элайджа и тут – самая больная мозоль. Любовь, которой Ник добивался годами, доставалась Элайдже без малейших усилий. Мать принимала его безусловно, отец хвалил. Женщины влюблялись с первого взгляда, а разлюбить не могли годами, какую бы боль им ни причиняли. Элайджа умел окружить себя людьми, слепо преданными ему, не просящими ничего, кроме разрешения быть рядом; и воспринимал это как должное, и отказывался от всего, что имел, ради капризов Ника. Ник отбивал у Элайджи девушку? Элайджа давал полную свободу обоим. Ник претендовал на звание главы семьи? Элайджа цыкал на Коула и Ребекку, чтобы ходили по струнке. Ник бы успокоился, если бы в нем хоть раз признали равного соперника, и Элайджа признавал - с ласковой снисходительностью родителя, столкнувшегося с подростковым бунтом. Даже когда Ник захотел стать лидером неясытей, Элайджа, сцепив зубы, пошел ему навстречу, вот только сами неясыти отказались подчиняться кому-либо, кроме своего сира, и отправили Ника домой в цепях, пообещав приструнить избалованного выскочку самостоятельно, если это не сделает старший брат. Хваленое терпение Элайджи в тот вечер закончилось, Ник получил по первое число и притих. Естественно, ненадолго. Ах, некоторые представления можно смотреть вечно. Ребекка вздыхает и разводит руками: – Да, я люблю его больше. Ник дергается так, как будто она его ударила. Лицо у него становится совсем беспомощным. Ребекка опускается на колени рядом с креслом и, лукаво улыбаясь, берет его руки в свои. – Брось, я просто дразнюсь. Не заставляй выбирать, вы оба – мои братья. – Теперь у тебя только один брат. – У меня их четверо, что бы вы ни вытворяли. Ребекка встает и снова возвращается к зеркалу. Ник закатывает глаза. – Мы берем, – твердо говорит она, не глядя на ценник. *** Следующие недели проходят хлопотно. Ник требует внимания привычными способами, то есть мотает нервы себе и окружающим изо всех своих гибридных сил. Ребекку это не волнует - она не нанималась гувернанткой. И так подменяет на полставки одного прогульщика. Дело, кстати, неблагодарное. Ребекка ищет ведьм. Любых, даже шарлатанок. Каждой она платит бешеную сумму, чтобы узнать местоположение и самочувствие брата, и все бесполезно. В этом проклятом мире заклятия есть для всего, но именно сейчас ни одно не работает - нужна либо личная вещь, либо согласие того, кого ищут, либо то, чего он касался в течение суток. Ведьмы - сукины дети. Все поголовно. До Ребекки только теперь доходит, что их с Ником бросили. И ладно Ника - Элайджа бросил ее. Да-да, он позвал с собой, она отказалась, но брат не слишком-то и упрашивал. С какой радости ему уходить именно сейчас? Элайджа был рядом, когда Ник превращал их жизни в кромешный ад. А теперь, когда в семье мир, когда они разбиты общим горем и должны объединиться, брат вдруг собрался начать новую жизнь? Последние пара лет в Новом Орлеане были идеальны. Элайджа не искал развлечений на стороне и уделял Нику все внимание, забросив другой досуг. Ник публично признавал, что в городе два короля - это Ник-то, с его ущемленным самолюбием! Даже женщин они, собственники до мозга костей, делили, - Ребекка не поверила бы, если бы не видела собственными глазами. Поверить в то, что в нынешней ситуации Элайджа бросит семью ради любовного увлечения, может только Ник с его паранойей. Но Ребекке Элайджа сам дал понять, что дело не в этом. Очередная внешняя угроза? В таких случаях братья были друг с другом предельно откровенны. Личные счеты, какой-то старый враг? Будь это так, Элайджа попросил бы Ника не вмешиваться и назвал точный срок, когда вернется. Зачем он привез кол из белого дуба? Зачем уехал? Зачем прочитал целый монолог про то, что им нужно выздоравливать друг от друга? Тысячу лет загибался от этой болезни, еще и другим лечиться не давал, а теперь что - свободы захотел? Она ждет обещанной весточки, чтобы хотя бы убедиться, что брат здоров, и бегает савраской по городу до тех пор, пока наконец не встречает нормальную ведьму. Действительно нормальную. Которая вместо “Добрый вечер, дорогая, вот тебе травка, чтобы удачно выйти замуж” желает во имя природного баланса гореть в аду всей их гнилой породе, - и вампирам в целом, и Майклсонам в частности, - и делает легкое движение рукой, после чего у Ребекки отказывают ноги. Сидя на полу, Ребекка обещает отдать любые деньги и оказать любые услуги, чтобы единственная чикагская ведьма, уверенная в своих силах настолько, чтобы плюнуть в лицо древнему, раскинула карты. Ведьма поджимает губы, но деньги явно уважает больше, чем природный баланс, так что нехотя достает колоду. - Вижу, твой брат плохо кончит, - с нескрываемым злорадством сообщает бабка. - Страстей у него много, и все сатанинские. Отпустил бы дьявола-то, под ручку ходят. О, и снова дешевый пафос! Ребекка тычет картой бабке в лицо. - Дьявол перевернутый, старая дура! Старуха пытается отнекиваться, но Ребекка уже сама видит, что ближайшее время Элайдже ничего не угрожает, кроме скуки. Даже удивительно, что в этот раз одним дьяволом все и ограничивается. Обычно в любом раскладе поблизости оказывался повешенный с луной - сочетание, отвечающее за самоубийственные привязанности, ложное благочестие и бессилие что-либо изменить. А дьявол - ну что дьявол… В перевернутом виде это даже хорошо. Это значит, что темное прошлое, которое мучает, получится отпустить. Шанс на свободу и полноценную жизнь, избавление от иллюзий - вот что ждет Элайджу в ближайшее время. Освобождение от страха и зависимости. От семьи, от Ника. От Ребекки. *** Внешне ничего не меняется. Они ходят по барам, танцуют, пьют. Каждый вечер вместе. Раньше Ребекка думала, что умрет, если семья распадется, и эти месяцы действительно были похожи на медленную пытку, но теперь все вполне терпимо. Раньше брат уходил от них только в летаргию. Видеть его мертвым и не видеть вообще, но знать, что он жив и здоров – разные вещи. В каком-то смысле наедине с Ником даже свободнее: присутствие Элайджи сковывает. Ты будешь выглядеть и вести себя так, как он считает правильным, есть столько, сколько он считает допустимым. Элайджа смутился бы, если бы Ребекка назвала его авторитарным, но что есть, то есть. Проблема в том, что они не умеют быть вдвоем. Всегда был кто-то третий - Элайджа, Коул… хотя кому она врет, Коул проспал половину тысячелетия. В любом случае, наедине им даже не о чем говорить. Это с Элайджей Ник может часами обсуждать По и Вагнера. Ребекке не нравится Вагнер, а По - тем более. Лебеди, двойники, свихнувшиеся короли… Слишком мрачно и безысходно. А Шекспир? Комедии и сонеты чудесны, но “Кориолан”, “Гамлет”? А бедняга Марсель был вынужден заучивать оттуда куски наизусть! “Мы в крайности; ты, помню, говорил мне, что на войне по-братски неразлучны отвага и лукавство. Если так, то почему им надо разлучаться, когда война окончена?” Проходят недели, а писем нет. И честно говоря, Ребекке осточертело их ждать. Так что когда Ник наконец-то находит себе спутницу на ночь и пропадает на двое суток, Ребекка вздыхает с облегчением. Вместо того, чтобы биться головой о стену и думать, не явился ли Майкл и не слинял ли Ник в свою Германию, бросив ее одну, Ребекка идет на выставку. Не в курильню. Не в номер к симпатичному мулату. Не послушать музыку в толпе, потому что боится оставаться в одиночестве. Просто в Чикаго выставляется один не особо известный художник, и черт возьми – почему бы нет. Ребекка проводит пару часов, рассматривая портреты, заводит знакомство с симпатичными людьми – просто так, без задней мысли, а на обратном пути покупает мольберт. Дома она тратит кучу времени, чтобы его собрать, ворует у Ника краски и бумагу и следующие сутки, держа в зубах кисть, возюкает по картине. Основа написана акварелью, а вот абстрактные разводы Ребекка делает прокушенным пальцем. Кажется, картины кровью – новый жанр, можно найти аудиторию и открыть свой салон. Когда следующим вечером Ник зовет ее танцевать, Ребекка отмахивается. Ник уходит в полном недоумении. Ребекка вообще-то уверена, что не уходит. Будет гулять под окнами и ждать любовника, с которым сестра спуталась за его спиной. Она заново открывает фортепиано, книги, театр. Хорошо, когда братья рядом. Хорошо, когда их нет. В конце концов, она подала Элайдже кинжалы и осталась с Ником по собственной воле - чуть ли не первые ее самостоятельные решения за долгие годы. Стоило их принять, и что-то изменилось. Она по-прежнему связана с Ником, но перестала ощупывать и дергать веревку. И оказалось, что та болтается свободно. Естественно, Ника это бесит. – Ты как будто выросла, сестричка, – заявляет однажды он. Ребекка затягивает лиф потуже. Гардероб пора менять. Шкаф забит старыми платьями, которые сидят на ней мешкообразно. Недавно она развесила одежду, заказала полки для обуви – скоро квартира начнет походить на нормальный дом. Ник брезгливо оглядывает комнату. Хорошо, что не встает – брат влил в себя больше двух бутылок джина, Ребекке не улыбается поднимать его на ноги, когда запнется о тумбочку. – Скоро сюда явится отец, придется уезжать быстро, – язык у Ника уже заплетается, но глаза горят. На губах появляется мечтательная улыбка. – Все это вытащим во двор и сожжем. – Кстати, я заказала новые шторы. – Наверняка уродливые. – И мебель. – Дерево тоже отлично горит. – У тебя ни черта не выйдет, Ник. Сжигай хоть сейчас. Я просто перееду. – На другой континент, как наш брат? – В соседний дом. Я осталась с тобой, идиот. И конечно, я перееду, если ты спалишь мою квартиру. Можешь сжечь и свою, мне плевать. Ник все-таки встает. На ногах он держится неуверенно и шатко. Судя по тому, что снова всплыла тема ухода Элайджи, Ник на полпути к алкогольной коме. Ребекка бросает платья на постель: одно красивее другого, но есть в них что-то… они даже пахнут не Ребеккой. Ткань контрастная, с серебряными вставками, в основном смесь черного и белого. Бриллиантовая диадема, рождественский подарок Элайджи, давит. Серьги неприятно холодят шею. Какого черта она не носит желтое золото? Ей идет желтый. Ник подходит сзади и практически валится на нее. Он утыкается носом ей в шею, долго вдыхает запах. Лямка сорочки сползла, Ник сжимает в кулаках ткань. Ребекка чувствует влажное прикосновение губ. О, только не пьяные комплименты. – Ты… ты такая хрупкая сейчас. Ребекка сурово откашливается. – Я не хрупкая. Ник тихо, мелодично смеется и кладет руку ей на живот. Ребекка перекладывает его ладонь себе на бедро и проводит вверх-вниз. Кисть у брата вялая. – У меня широкий таз и крутые бедра, как у матери. Запястье шире, чем у тебя! На мне пахать можно. И я выкину эту ночнушку. – Но… – Мне не идет холодная гамма, Ник! У меня мясистые губы и румянец во всю щеку. Я выгляжу живее тебя, даже лежа в гробу. Не вижу смысла это скрывать. Ребекка отталкивает Ника, тот падает на постель, отхлебывает еще и взмахивает бутылкой. – Ну, подберем тебе что-нибудь другое. – Сама справлюсь. Иди проспись. Глаза Ника сужаются. Он делает подсечку, Ребекка валится на кровать рядом. Ник силой разжимает ей челюсти и вставляет в рот горлышко бутылки. Пара капель проникает в глотку, а потом Ребекка выпускает клыки. Ник шипит от неожиданности, прикрывает лицо рукой. Кровь стекает с пальцев на глаза. Ребекка отбирает у него бутылку, пока все не оказалось на покрывале. – На твоем месте я бы следил за языком, – неразборчиво бормочет Ник. – Вспомни про подарок нашего брата. Ребекка медленно поворачивается к нему. О, как жаль, что Ник сейчас не смотрит на ее лицо. Ребекка распахивает полы его пиджака, висящего на стуле, и да – во внутреннем кармане торчит знакомый кол. Ник приподнимается на локтях. Она впервые видит, чтобы брат так быстро трезвел. – Не поранься. – О, как ты заботлив, – умиляется Ребекка и надевается ладонью на острие. *** Рана заживает неделю. Неделю! Давненько Ребекка не ревела от боли. А еще остается шрам. Они могут лишиться конечностей, сгореть заживо и выжить, но белый дуб – другое дело. Когда Ник обрабатывает обугленную дыру, у него трясутся руки. Паника идет ему на пользу. Ник становится шелковым и забывает, каково это – угрожать сестре. Теперь он относится к ней так, как и должен старший брат – порой перегибая с контролем, но все-таки по-родственному. Однажды к ним пристает молодая вампирша – всего лет триста, сгусток энергии и уверенности в себе. На закрытой вечеринке девочка устраивает целое представление: ходзедзюцу. Искусство связывания хорошо знакомо всем в их семье, и Ребекка вызывается добровольцем. Девочка плетет верно, но руки фиксирует ненадежно. Ребекка делает пару движений, веревки сваливаются. Люди рукоплещут. Девочка после выступления подсаживается к Ребекке и Нику. – Как? – без приветствия спрашивает она. Ник просит подать ему бинт, улыбается и ставит ее ногу себе на колено. С помощью бинта и веревки он наскоро превращает ножку девочки в произведение искусства – по китайским меркам. Нога совершенно неподвижна. Вампирша пытается разорвать крепления, но не получается ничего. Острый нож не протискивается между ногой и веревкой, а бинт липнет к рукам и только мешает. Ник лукаво улыбается в бокал, подмигивает Ребекке, и она взрезает хитрое плетение элегантно и быстро, сразу же видя оставленную Ником подсказку. Она смеется, и Ник смеется, и на щеках у него ямочки. Она и забыла, что он может быть нормальным. Как-то ночью Ребекка просыпается, и Ник стоит над ее постелью – длинные руки висят вдоль тела, как у Носферату в “Симфонии ужаса”. Ребекка вздрагивает, захлебывается протяжным именем и врезается затылком в спинку. Вместо того, чтобы изойти ядом - как же, любимая сестра зовет не его, - Ник садится рядом и берет ее руки в свои. Это странный жест, непривычный и неловкий. У него пустое лицо и очень странные кисти – длинные худые пальцы в узлах выглядят неприятно искривленными, как паучьи ножки, и совсем слабыми. Каждое полнолуние тело, связанное проклятием, пытается обратиться. Получается только частично, а волчья печень или легкие в человеческом организме приживаются плохо. Сегодня пасмурно, луны почти не видно. Нику должно быть легче, когда нет луны. Ник, помедлив, ныряет рукой в карман и достает аккуратно сложенный конверт. Письмо пришло вчера. Оно не вскрыто, хотя обычно Ник сует нос в чужие бумаги. А на этот раз что, боится читать в одиночестве? Ребекка поспешно распечатывает конверт. Письмо начинается с чопорного “Дражайшая сестра!”, и ладно бы просто начинается – оно все такое, церемонное, вежливое и обезличенное. Такое… равнодушное. Элайджа уведомляет, что остановился в приятном месте, хорошо проводит время и просит о нем не переживать. И не беспокоить. Какого черта? Ребекка поднимает удивленный взгляд на Ника. Тот пробегается по тексту. – Зря суетилась, сестренка, – неприязненно хмыкает он и откладывает бумагу на тумбочку. – О нет. Что-то случилось. Это писал не он. Письмо подделали, а его заперли где-нибудь и думают, что мы не узнаем. Ник, нужно срочно что-то сделать! - Это его почерк, и он в здравом уме. - Что за бред? Ты что, меня не слышишь? - Ребекка, я сотни лет вскрываю его переписку. Когда он пишет пьяным или больным, “р” всегда сползает, а “д” идет как заглавная даже в середине слова. А теперь посмотри. Ребекка встряхивает листком и головой. Письмо и правда оформлено на редкость корректно, мало того - все буквы написаны с нажимом одинаковой силы. Но спокойствие Ника все равно бесит! - Ты же не думаешь, что он это серьезно? – Я думаю, что тебе пора повзрослеть. – Мне?! – Не я схожу с ума. Если позволишь, я дам тебе совет. В кои-то веки это звучит не надменно, а по-человечески. В Новом Орлеане Ник бывал таким. Может, он и стал бы нормальным старшим братом, вдруг думает Ребекка. Жаль, что они этого уже никогда не узнают. – Не сомневайся в том, что сделала. Ты решила остаться – не жалей. Элайджа не жалеет - как видишь, вполне доволен. – Ты тоже подозрительно спокоен, Ник. – Бекка, мне девятьсот лет. Я не нуждаюсь в опеке. Ребекка открывает рот, чтоб возразить, и закрывает тут же. Последний месяц Ник и правда настроен философски. То ли поддался на демонстрацию с колом, то ли держит себя в узде по собственному желанию. Она не думала, что Ник способен… сам. Нет, брат вполне самостоятелен, когда речь идет о силовом решении проблемы. Вообще на войне Ник незаменим. Но война рано или поздно заканчивается. – Ты сам звал его своей путеводной звездой. – Люди неплохо ориентируются и днем, когда звезд нет. Если помнишь, самые сложные решения в нашей семье принимал не Элайджа. Его ситуативное благородство погубило бы нас давным-давно. Империи не строятся на разговорах о морали и лицемерных обещаниях. – А на чем строятся империи? – На централизованной власти. На хитрости и силе. – Твоя империя сгорела. На силу нашлась другая сила. – Ник, признавая поражение, поднимает руки. Ребекка встряхивает головой. – Ты ошибаешься. Новый Орлеан простоял так долго не потому, что нас боялись. Просто у Элайджи было чувство меры. Он тебя уравновешивал. А я… я украшала. Вас уважали, меня любили. Втроем мы нравились людям куда больше, чем поодиночке. – Я никогда не хотел им нравиться. – О, Ник. Ник печально улыбается и отводит взгляд. – Будем считать, что теперь наше царство исчислили и нашли очень легким. Надо уметь отпускать тех, кому ты не нужна, Бекка. За столько веков ты могла бы это понять. - Ник по-отечески похлопывает ее по руке и уходит, но уже у двери останавливается. – Кстати, о силе. Твоего драгоценного Элайджу до сих пор никто не тронул, потому что его имя слишком крепко ассоциируется с моим. Его охраняет не бессмертие, а моя репутация. Вспомни об этом, когда снова захочешь упрекнуть меня в жестокости. О, да неужели! Мудрый старший брат наставляет неразумную сестренку! - Засунь свою снисходительность куда подальше, Ник. Думаешь, ему легко было оставить нас? Он плакал, когда уезжал. Ник не оборачивается, да и голос у него не меняется - такой же хриплый и спокойный. - Я плакал, когда протыкал тебе сердце. Он плакал, когда стирал с трупа пыль. - Ник тяжело опирается рукой на дверной косяк, усмехается и тихо добавляет: - В Ирландии действительно красивая природа. Ребекка замирает. Спина Ника ничего не выражает, сердце бьется ровно, и хочется сказать хоть что-то, чтобы оно наконец споткнулось. - Он любит нас. Он любит тебя. Ник то ли хмыкает, то ли хрюкает. Звук выходит влажным, каким-то насморочным. Он поворачивает голову - глаз сокращается и дергается от боли, меняя цвет с зеленого на желтый. Ужасный оттенок: как стены в госпитале, как загноившаяся рана. Но для полнолуния это даже неплохо, считай, повезло - лучше вытекший глаз, на месте которого скоро вырастет новый, чем волчьи колени, которые выламываются туда-обратно несколько раз за ночь. Ник манит Ребекку к себе, и когда она подходит, кладет руку ей на плечо. Ребекка решает, что это просьба о поддержке, уже подныривает под локоть, чтобы обхватить брата за талию, но ее забрасывает в чужие воспоминания. Там лес, сырость, жар. Там отец и Элайджа приматывают Ника к деревянной крестовине, а мать вдалеке нараспев читает заклинание. Там одно из первых полнолуний Ника, уже связанного и неполноценного, и Элайджа, который целует его в макушку: "То, что у тебя нечистая кровь, ничего между нами не меняет, брат." Там каменный город, тонущий в золоте - много, много лет спустя. И Айя, и неясыти. И Ник, которому Элайджа давит на плечо, пока тот не ахает от боли и не падает на колени. “Мой брат хочет попросить прощения, - слышит Ребекка голос, по мягкости и теплоте сравнимый с каменными плитами. - Приступай, Никлаус. И постарайся ничего не забыть”. Ник поглядывает на Элайджу с ненавистью, утыкается взглядом в пол и, спотыкаясь на каждом слове, бормочет себе под нос заученный текст. Ему на загривок ложится рука, Ник вздрагивает и говорит четче. Ребекка помнит: Ник тогда натравил местную стаю на приближенных Элайджи, выжила только Айя. Элайджа потребовал публичного покаяния. Хотя к тому моменту в доме уже полгода стояла гнетущая тишина, Элайджа обращался к Нику в лучшем случае с просьбой оставить его в покое, а Ник дошел до помешательства и соображал настолько плохо, что вряд ли вообще мог нести ответственность за свои действия. В дальнейшем он едва мог вспомнить, что творил в то время - только отдельные эпизоды. Это, видимо, один из них. Айя гадливо отдергивает руку, когда Ник дотрагивается до ее кольца губами. “Мы простим тебя в этот раз, - мягко говорит она. - Когда в семье появляются дети, любые животные ревнуют хозяев. Ты достойно воспитал его, но он сорвется снова. Держать себя в руках умеют люди, а не волки.” “Никлаус приложит все усилия, если не хочет, чтобы их приложил я. И, Айя, это первый и последний раз, когда ты назвала моего брата животным.” “Ты знаешь, что я права”. “Все знают, что ты права. К сожалению, семью не выбирают.” Ник роняет руку, и воспоминание обрывается. Значит, то, что сделал Элайджа после, задело его меньше? Странно - выбитые клыки и публичная порка должны были быть унизительнее. Да и в стае, которую Элайджа выкосил под корень, как когда-то отец, у Ника были приятели. В другое время Ребекка поинтересовалась бы, на что Ник рассчитывал, убивая воспитанников брата. Она и сейчас готова это спросить, но Ник коротко и жалко всхлипывает, и кажется неудобным напоминать, что все, что Элайджа - да и остальные - делали с Клаусом, было ответной мерой. Даже если их старший брат иногда перегибал палку. В конце концов, Элайджу называют благородным не потому, что он милосерден. Он просто держит слово. Обещал найти их после Нового Орлеана - и нашел. Обещал прислать весточку - и прислал. Ну, по крайней мере, желание Ребекки сбылось - сердце у Ника теперь колотится куда быстрее обычного. *** Отец бы их убил. Обоих. Собственно говоря, он и так их убьет, если найдет, но то, что происходит сейчас, взбесило бы его особенно. Хотя за тысячу лет они творили вещи и похуже. Уже под утро Ник приходит к ней и сворачивается на постели рядом. Он специально ложится так, чтобы не коснуться даже во сне, но Ребекка все равно просыпается и таращится на брата испуганно. Его опоили? Заколдовали? Это какой-то чужой Ник, незнакомый - ее Ник строит из себя всесильное создание, убивает тех, кто ей дорог, и никогда не спрашивает мнения. Ее Ник нежен, только когда это выгодно - или когда решает потешить свое самолюбие и поучить непутевую сестренку жизни. А вот этот Ник, который вцепляется ей в запястье и мямлит тихо-тихо, чтобы никто не услышал - это чей Ник? - Не прогоняй меня. У брата дрожит голос, а на последнем слове срывается, как в детстве, когда он забирался в постель к ней, пока отец спал. Ребекка ложилась сверху, сворачиваясь у Ника на груди. Ник был старше и сильнее, не такой равнодушный, как Финн, не такой серьезный, как Элайджа. Потом, уже подростком, Ребекка поняла, что он не столько хотел утешить, сколько сам нуждался в утешении. Несколько раз она заставала его сопящим в постели Элайджи, и Ребекке до сих пор интересно, как они оба вообще дожили до совершеннолетия. Отец пользовался любым поводом, чтобы наподдать Нику, а взрослые сыновья, спящие в обнимку - это же просто подарок, заодно и готовая надпись на надгробном камне. Но сейчас отца нет, и Ребекка двигается к Нику, и они прижимаются друг к другу всем, чем можно. Смешно - их всю жизнь обвиняли в инцесте, хотя эту черту никому из них троих не приходило в голову переступать. Но грязи на них вылилось порядочно, даже от самых близких. “Смотрю, Бекка до сих пор не замужем, а прошло уж сто лет с тех пор, как меня в последний раз будили! Ну-ка признавайтесь, пользовали сестренку по очереди, пока я спал?” “Никлаус, я был неправ. Закалывать родственников - отличная идея.” “Да что ты? А я думал, это аморально!” Они проводят вместе ночь и кормят друг друга из запястий, потому что у обоих нет сил дойти даже за едой. Ребекка чувствует себя так, словно ее стукнули по голове пыльным мешком. Утром она обнаруживает брата стоящим перед трюмо и сбривающим щетину, как ни в чем ни бывало. - Этой ночью я остался с тобой, но в порядке исключения, - невозмутимо поясняет он. - Учись справляться с горем сама, ты уже взрослая девочка. Я пойму, если тебе понадобится время, но не слишком затягивай. Ник уходит к себе, бросив через плечо требование привести себя в порядок. Ладно. Ладненько. Очень хорошо! *** Она пытается разложить все по полочкам. Плевать на Ника - брат сам не понимает, что творится у него в голове, почему в этом должна разбираться Ребекка. Но Элайджа всегда казался до противного стабильным. Из равновесия его выводили только семейные проблемы. Сейчас Ребекка думает, действительно ли он был так привязан к семье, как стремился показать. Элайджа не любит перемен. Может, раньше он заботился о них с Ником, потому что привык. А сейчас понял, что без креста на горбу дышится легче, и будет радовать одним-двумя формальными письмишками в год. Прилизанное чудовище. Зато с Ником Ребекка общается много и даже делает несколько приятных открытий. Оказывается, если признавать его главенство (не как Элайджа, а всерьез), он вполне сносен. Ник тянется за похвалой, как недоверчивый зверек к теплу, и Ребекка начинает понимать, почему старший брат не бросал их столько лет - иллюзия, что Ником можно управлять, чередуя кнут и пряник, привлекательна и для менее властных людей. В Нике появляется странная задумчивость. Раньше даже к мольберту он подходил с таким настроем, словно шел расставлять макеты войск на генеральской карте; теперь стал замкнутым и рассеянным, как будто сам не может привыкнуть к себе. Это не отключение человечности – такое они уже проходили. Ребекка рискнула после смерти своей первой любви. Было похоже на приятный сон – ничего не мучило и не беспокоило, никаких ограничений. Тогда она сбежала с легким сердцем. Думала, даже если братья ее найдут, к ней будет особенное отношение: никакого рукоприкладства, только уговоры и слезные просьбы вернуться в семью. Тогда она еще не знала, чем чреват отказ от переживаний и попытка их запрятать. Неделю Ребекка провела в кровавом угаре, на вторую начало накрывать. Так бывает всегда: сперва жажду утолять приятно, но затем хочешь больше и больше, пока не понимаешь, что испробовал все удовольствия, кроме самоубийства. Когда за ней приехали, она уже и рада была – от вседозволенности тошнило. А потом Элайджа подвесил ее на цепях в подземелье, вскрыл вены и оставил высыхать. Рыдания и упреки ничего не дали – Ник еще мог клюнуть на женские слезы, но в таких ситуациях его мнение не учитывалось. Вместе с чужой кровью из тела уходили силы, а скоро напомнили о себе голод, боль и все, что хотелось забыть. Ломка длилась месяц. Когда братья наконец расстегнули наручники и позволили ей выйти на солнце, Ребекка расплакалась от счастья. Ник тоже не отключал эмоции надолго – возможности не было. У него случались периоды полного равнодушия, и не будь рядом братьев и сестры, Ник с радостью отказался бы от мешавшей человечности. Но и Ребекка, и Элайджа, и даже Коул отлично знали, куда бить, чтобы вывести его из равновесия. Осколок у Кая из глаза вынимали куда быстрее, чем в сказке – спасибо, что не вместе с глазом. Сейчас с Ником творится что-то новенькое. – Зачем ты осталась? – спрашивает он как-то. На столе стоит початая бутылка. Ник даже не смотрит на нее. – Мне соврать или сказать правду? – Ты соврешь, если скажешь, что любишь меня? Ого, какая прямота. Прежний Ник съязвил бы или унизил собеседника. Его хваленое бесстрашие никогда не распространялось на человеческие отношения. – Нет. Прости, глупая шутка. – Ребекка отпивает, пытаясь потянуть время. – Я знаю, что для тебя значил Новый Орлеан, а теперь, когда все окончательно развалилось… Тебе тем более нужна компания. – Жалость. Чудесно. – Иди ты в задницу, Ник. Да, я тебя жалею. Люди жалеют друг друга. Ты вечно пытаешься сделать вид, что все прекрасно, но у тебя убили сына. А у меня – мужа. А потом мы лишились еще и брата. Ник жует губами и утирает чистый рот. Ему некуда девать руки. Он сам явно жалеет, что начал этот разговор. Дело даже не в том, что семья – больная тема; просто о таком вслух не говорят. Как это бывает у других людей? Что, садятся за стол, и начинается? “Я так тебя люблю, сестрица! Повторю еще сто раз, вдруг с первого не дошло!” “И я так тебя люблю, братец! Давай облобызаемся троекратно, возьмемся за руки и пойдем сдаваться в сумасшедший дом, потому что в здравом рассудке мы бы так себя ни за что не вели”. Ребекка уверена, что Ник сменит тему, но он неожиданно решается: – Ты можешь его так называть. – Как? – Мужем. В другое время Ребекка процедила бы что-то вроде “тебя спросить забыла”, но сейчас говорит совсем другое. – Спасибо. Ник скребет ногтем щетину. Ребекка давно заметила, что быть гладко выбритым ему не идет. Есть что-то привлекательное в его расхлябанности. Сейчас Ник сидит, привалившись спиной к стене и свесив руки между колен. Из него как будто вытащили стержень, но был это позвоночник или железный штырь, вставленный извне, сказать сложно. Может, хорошо, что вытащили. – Я осталась, потому что выбрала тебя. И сделала правильный выбор. – Почему? – Потому что другим родственникам на меня плевать. Давай признаем это и пойдем дальше. – За твое долгожданное выздоровление, Бекка. Они цеременно чокаются и отпивают из стаканов – ровно столько, сколько нужно, чтобы поддержать тост. Ник оставляет ее в покое – в толпе он замечает симпатичную блондинку и, подмигнув Ребекке, уходит. Ник привлекательнее всего, когда остается собой – в последнее время это случается все чаще. Впервые после пожара в опере Ребекка думает, что ближайшее десятилетие они могут прожить мирно. Но скоро им встречается Стефан Сальваторе, и все идет прахом. *** Стефан хорошо целуется. Ему очень удобно нести чепуху про любовь. Ребекка специально шутила про его дурацкую прическу – Ник должен был поверить, что это ничего не значит. О серьезных увлечениях Ребекка обычно молчит. Но Ник начинает что-то подозревать, следить, и скоро застает их в баре вдвоем. – Ребекка, вставай – мы уходим. Приказной тон с отвычки выводит из себя. Ребекка неохотно отрывается от губ Стефана и стряхивает руку Ника. – Иди один, я не твоя девушка! – Нет. Ты моя сестра. А это значит, ты будешь делать то, что я скажу. А вот и обычный Ник, давно не виделись. Ребекка загораживает собой Стефана и только теперь замечает то, на что раньше не обращала внимания. Ник подтаскивает Ребекку к себе, вскидывает голову и тоже замирает. Стефан поправляет галстук. На манжетах мелькают запонки, на безымянном слева – печатка. Взгляд Стефана проходится по лицу и фигуре Ника, как руки опытного портного - по нескладно скроенному костюму. Только портной мог бы выдергивать плохо запрятанные нитки, а Стефан вытягивает на свет все слабости, скрытые за надменной ухмылкой и дорогой одеждой. В этом есть что-то пугающее и до тошноты знакомое. - Представь мне своего брата, Ребекка. Ник молчит. В лицо бросилась кровь, в глазах нездоровый блеск. Углы рта уже ползут вверх в любопытной, злой улыбке. От недавнего спокойствия не осталось и следа. "Стефан, познакомься – это Клаус. Я зову его Ником." "Ты можешь звать Никлаусом – думаю, он не обидится." *** Любое лицо после обращения быстро теряет чистоту. Ник изменился уже на второй год бессмертия – мимические особенности выдают в нем убийцу, как клеймо на лбу. Ребекка продержалась дольше, но и ее внешность, если хорошо приглядеться, малоприятна. Что стало с Майклом, не стоит даже упоминать. Этой участи избежал только Элайджа. Их брат похож на героя лирических баллад. Честного, открытого, любящего. И тем страннее раз за разом обнаруживать, что скрывается за этим фасадом. У Стефана при всей его развязности и дерзости есть эта же особенность, хотя он живет достаточно давно, чтобы успеть хорошо нагрешить – тем более с его привычками и пороками. Естественно, юноша цепляет их взгляды сразу, а когда становится очевидно, что за рыцарственным образом прячется потрошитель, восторг только возрастает. Стефан уверен, что сам навязался Ребекке и сам заслужил уважение Ника. Милый молодой человек. Он огорчился бы, узнав, что не он познакомился с двумя своими теперешними друзьями, а они издалека узнали его. Уродись Стефан женщиной, они бы просто поменялись ролями. Ребекка стала бы наставницей, Ник – любовником. Они оба обожали невинность и восхищались, если невинность оказывалась с гнильцой. Разумеется, Ребекка целует Стефана сразу же после знакомства, а через пару дней ложится с ним в постель. Разумеется, Ник тащит его в первый же бордель и долго восхищается жадностью мальчишки. Будь Стефан хоть немного более широких взглядов, брат привязал бы его к себе еще и телесно, но юноша удивительно консервативен для его лет и образа жизни. Чтобы поиздеваться над ним, Ник сажает Ребекку себе на колени и страстно обнимает, замирая в дюйме от губ, а Ребекка облизывает мочку его уха. Стефан закатывает глаза - очень знакомо - и замечает с еще более знакомым мягким упреком: - Ведете себя как дети. Они хохочут, и Стефан смущенно улыбается, и Ребекка соскальзывает с колен Ника - не то чтобы ее всерьез беспокоили обвинения в кровосмешении, но Стефан так мил, когда пытается соблюсти приличия, и так удачно вписывается в привычный триумвират. Вот только этим его достоинства не ограничиваются. В Стефане, если он контролирует жажду, просыпаются деликатность и хрупкость. Черты, которых начисто лишен Элайджа и которые не сумеет в себе воспитать, даже если очень постарается, потому что воспитать их невозможно - с ними можно только родиться. За безупречными манерами и разговорами о долге прячется жадный до власти хищник, причем прячется не слишком умело. От Ника его отличает только то, что брат старается держать свой характер в узде. Стефан каким-то непостижимым образом остается мягким и тактичным, даже убивая, и не давит - никогда и ни на кого. Манипулирует, врет, глумится - но никогда не давит. Учитывая, какие мужчины окружают Ребекку в течение всей жизни - это прямо-таки экзотика. Есть, правда, одна проблема. Ник прячет сентиментальность за жестокостью, Элайджа – жестокость за сентиментальностью, но оба вполне гармоничны в своих противоречиях. Милосердный Ник – все еще Ник. Деспотичный Элайджа – все еще Элайджа. В Стефане как будто существуют две разных личности. Такое впечатление, что он не шатается на границе между добром и злом, как все остальные, а перепрыгивает ее, как деревенский костер, оказываясь то на одной, то на другой стороне, и никогда - посередине. Ап! Не обпиваемся кровью сутки, и готовы переводить старушек через улицу. Ап! Провели вечер с Ником, и приходим в себя наутро рядом с грудой высушенных тел. Ник восхищается маньяком, который испытывает от подсчета убитых возбуждение сродни сексуальному. Ребекка влюблена в кроткого мальчика с оленьими глазами, измученного чувством вины. Все это - один и тот же человек, но объединить части в единое целое не представляется возможным: в Стефане живут две души, и обе не в ладах друг с другом. Прямо как у Гете - и свой Мефистофель тоже имеется. Хорошо, что к Ребекке в спальню Мефистофелям путь заказан - это чуть ли не единственное место, где они могут побыть вдвоем. – Расскажи о себе, – просит она однажды. Стефан дремлет, под опущенными веками мягко ворочаются глазные яблоки. Ребекка разглядывает его лицо, длинное худощавое тело. Ничего общего с Марселем. Даже голод другой. Это хорошо – приятно быть влюбленной в того, кто рядом, а не в мертвеца. – Зачем вспоминать? – бросает Стефан и поворачивается набок, к ней лицом. Внешне он спокоен, но в глазах мелькает что-то уязвимое. Ребекка поводит плечом. – Не надо о трагической любви, погибшей матери. Вспомни какие-нибудь мелочи. Легкую историю о том, как вы запускали змея в детстве или ходили рыбачить на пруд. Лицо Стефана искажает суеверный ужас. – Откуда ты знаешь? Ребекка искренне смеется. – Глупый, все мальчишки запускают змеев и рыбачат. У всех юношей бывает трагическая любовь. И у большинства наших соплеменников мертвы родители. Потрошитель смеется над такими вещами. Стефан - никогда. – Ты права. У меня был воздушный змей, а возле нашего поместья – пруд. Мы часто играли там с братом. И я любил женщину, которая этого не стоила. Поместье, брат – прекрасно. – Знаешь, – обрывает его Ребекка, – я передумала. Расскажи эту историю Нику. Ему нравятся эпосы на датские темы. – Нику это неинтересно. – Прости, но это такая банальщина. Я могу рассказать за тебя. Ты был наивен и влюблен. Девушка считала, что куда веселее будет втроем. Тогда она совратила твоего брата, а в итоге обратила обоих. Попутно пострадали ваши отец и мать – возможно, от ваших же рук. Стефан садится. Ребекка думает, что он встанет и уйдет, и на всякий случай приникает грудью к его спине, надеясь удержать. Но кажется, ему совсем не до Ребекки. – Ты угадала почти все, – спокойно и очень ровно говорит он. – Мы с братом дружили с детства. Он никогда не был моим учителем или авторитетом – просто другом, равным. Когда появилась та женщина… Я убил отца. Я заставил брата стать мне подобным. Теперь он катится под откос - туда ему и дорога, всю юность я умолял его быть осмотрительнее, - но я сам виноват в том, что творится с ним сейчас. Ребекка гладит Стефана по плечам и шее. Горести Стефана напоминают ей переживания первоклассника, получившего двойку и уверенного, что родители его не простят. Стефан трет лицо, а когда поднимает голову, у него блестят глаза. – Неважно. Ты даже не понимаешь, что это такое. Вы с Клаусом не расстаетесь. Без Деймона и той женщины… Это сравнимо с потерей руки. Считай, мне отрубили обе. - Твоего брата назвали Деймоном? Почему тебя - не Пифием? - Отец не настолько любил греческую мифологию. - Повезло, что наш не знал о египетской. - Я тоже о ней не знаю, расскажи! – просит Стефан с совершенно детским выражением. «Я требую сказку, няня, сказку! Немедленно!». Да, в детстве у мальчика явно была и няня, и поместье – золотой ребенок из обеспеченной семьи. Марсель, будучи маленьким, никогда ничего не требовал. Только оставить его в покое. – А знаешь что? С удовольствием. – Ты злишься? – Заткнись. Ты сказал, что я не способна понять твои страдания - теперь слушай. Жил-был на заре времен мудрый царь Осирис, бог смерти и воскрешения. Он положил конец варварству, дал людям идеалы - словом, все его обожали. Его сестра, Исида, отвечала за женственность и чувственность, брат, Сет - за царскую власть и... – Но ведь за царскую власть отвечал Осирис. – Не за эту! Осирис отвечал за справедливую власть и справедливую войну, а Сет - за бури, хаос, смерть и разрушения. И всегда ненавидел брата. – Верно ли я понял? Оба олицетворяли власть, отвечали за войну и смерть, но Осирису это прощалось, потому что его все любили. – Ну… в некотором роде. – Начинаю понимать, почему его ненавидел Сет. – Гм. В общем… Зависть и ревность свели Сета с ума. Уже не помню, что стало последней каплей - то ли Осирис ему подножку подставил, то ли жену увел. Сет заказал саркофаг по его размерам - у лучших, будь они прокляты, мастеров Египта, - и заколол брата. Исида сделала все, чтобы его воскресить, но Осирис пожелал покинуть их обоих и остался править царством теней. Говорят, Нил никогда не обмелеет, потому что состоит из слез, которые Исида проливает в память о брате. - Какая… печальная история. У нее есть финал? - Понятия не имею. Осирис теперь холоден и бесстрастен, как мумия. Сет стал царем, но править ему придется пустыней. Один уже потерял чувства, другой скоро потеряет рассудок, а третья - обоих братьев. И тогда… вероятно, останется одна. - Может быть, Исиде следует отнестись к этому иначе. - Как? - Она получила свободу. Больше не нужно кого-то воскрешать, разбираться с чужими дрязгами. У нее появилось много времени. Например, на то, чтобы завести молодого любовника. - Ты полагаешь, стоило бы? - Ну, он-то жив… и далеко не бесстрастен. - О, эти недостатки легко исправить. Особенно первый. - Твой брат, кажется, не против, чтобы мы встречались. И не пытался уложить меня в саркофаг. - Просто саркофаг не по твоим меркам, Стефан. Не обманывайся. Мой брат может быть милым, если захочет, но ты в очень шатком положении. Знаю, обычно такого не говорят в спальне, но пообещай: если я скажу, что нужно бежать - беги. - Я никуда не побегу. Я хочу остаться здесь, с тобой. Ник мой друг, а ты… Ребекка прячет лицо, но это не срабатывает. Стефан разворачивает ее к себе и сцеловывает слезы - нежность, сладкая до приторности. – Ребекка, ты… необычная девушка. – О, я слышала это много раз от ребят постарше. Каждый раз все заканчивается одинаково, так что давай остановимся на этом. – Нет, послушай. Ты напоминаешь мне о вещах, которые я давно… Ты беспокоишься обо мне. Я забыл, каково это. Обещай, что будешь со мной. - Дорого мне обходятся такие обещания. – Ребекка! – Хорошо. Буду. - Надолго? - Пока не прогонишь. Стефан притягивает ее к себе и целует: утешительно, со странной чуткостью, которой у потрошителя не может и не должно быть. Вот что такое – чувствовать себя хрустальной. Вообще-то ей везло на хороших любовников, но никто не касался ее так, словно спрашивал разрешения, никто так внимательно не прислушивался к ее желаниям. Больше всего Стефан походит на Эмиля, но кто его знает, во что вырос бы этот юноша, перестав быть человеком. Хрупким аристократом он точно не выглядел, особенно когда лез диктовать Нику, как надо себя вести. Идиот. Черт, Ребекка действительно не умеет выбирать мужчин. Может, хоть теперь повезет? Стефан не слаб, но в его касаниях есть что-то аккуратное и поэтому до странности чистое, и Ребекка рада, что они наговорили друг другу романтических глупостей - обещания, пусть и такие банальные, делают близость особенной. Браки, может, и заключаются на небесах, но договариваются люди всегда на земле, самым земным и понятным способом. Сейчас Стефаново тело соприкасается с ее, как печать - с бумагой. Как она могла подумать, что у них с Элайджей вообще есть что-то общее? Ребекка случайно проводит языком по острому клыку, и на губы Стефану попадает чужая кровь. Глаза затягиваются мутной черной пленкой, а под нижними веками выступают венки. – Я хочу пить. *** Это все сказки, что кровь делает вампиров непобедимыми. Важно иметь чувство меры. Майкл первым это понял и научил детей рассчитывать дозу. В этом случае способности усиливались, а вампирская психическая нестабильность, о которой ходили легенды, контролировалась. Если пить слишком мало, только ради выживания, тело становилось хрупким и слабым. У Ребекки был такой любовник – бывший судья. Обращенный уже в летах, принципиальный и неглупый, он сперва понравился ей именно тем, что держал под строгим контролем жажду. Любовь прошла, когда одной бурной ночью его тазовые кости не выдержали веса Ребекки, хрустнули и сломались. Переедание тоже вредило – все процессы, включая самовосстановление, замедлялись, а голова переставала работать вообще. К тому же жажда со временем только усиливалась. За много столетий механизмы не изменились. Ребекка как-то озвучивает Стефану идею о том, что кровь не всегда идет на пользу, особенно в таких количествах. Он обещает подумать над этим, а вечером его забирает Ник – и к утру Стефан стучится к ней в квартиру полуголый. Рубашка свободно болтается на поясе. Живот раздулся от выпитой крови. Ребекка пускает его и промывает желудок, чувствуя себя не любовницей, а медсестрой. Если Стефана не ограничивать, он будет пить безостановочно, пока не начнется рвота. И скоро превратится в безмозглого гуля, кидающегося на все, что шевелится. Ник это знает. Просто ему плевать на перспективу. Он делает все, чтобы потрошитель проявлялся чаще – и естественно, добивается своего. Рядом с Ником Стефана мотает из стороны в сторону: то вылезает изысканный аристократ, то подзаборная свинья. Но всегда он на стороне Ника и поддерживает все его гнусные затеи – Ник уже выяснил, сколько надо влить в мальчишку, чтобы ни мозг, ни совесть не мешали веселиться. Очередным вечером Стефан бодро спаивает незнакомцу стакан крови, нацеженный из шеи его жены. Человек плачет, но пьет – гипноз перебороть нельзя. Стефан наполняет второй. В пиджаке у их гостя пистолет. Вполне вероятно, он пустит себе пулю в лоб, как только выйдет из бара. Ник следит с ухмылкой, но вид у него не слишком счастливый. Ребекка в курсе, до какой степени брат ценит хорошую пытку, и его запросы нелегко удовлетворить. Потрошителю не хватает опыта, чувства меры - вкуса. С которым, кстати, тоже можно только родиться. А еще - морального права, оправдания, которое выставляет любое зверство благородным, а тех, кто наслаждается этим зрелищем - поборниками справедливости, а не чудовищами. Ник достаточно развращен, чтобы получать удовольствие от чужих страданий, но удовольствие усиливается многократно, если на зверства выдают индульгенцию. Защита интересов семьи, например, на многое дает карт-бланш. “Сложи все обратно в брюхо, и пусть зашьют. Похороним, как полагается. Все-таки до того, как попытался разбудить Финна, мальчишка был нашим поверенным. "И вынь квилон у него из глазницы, а то крышка не закроется.” "Я сказал вынуть, Коул, а не вогнать поглубже!” “Какая разница, старый ты пень, теперь-то закрывается!” Мда. – Счастлив, братец? – Абсолютно. Я устал от нытиков и святош. – Ах, Ник. Скучно совращать того, кто и так идет у тебя на поводу. Скоро мальчишка оскотинится окончательно, и ты сам его убьешь из омерзения. – Смотри на жизнь проще, Бекка. Мне всего-то нужен друг, с которым весело. – Почему тогда не разбудил Коула? Ник морщится. Обычно он вынимал Коула из гроба, чтобы досадить Элайдже. Ему самому младший брат не особо нравился: Ник считал его клоуном, причем непредсказуемым и опасным. Ребекка могла бы сказать, кем Коул считает Ника, но она воспитанная женщина. Вроде бы. В этом веке. – Тебе нужен не друг, а намордник. И тот, кто его на тебя наденет. Стефана ты просто сломаешь. Или он поднимется над тобой, и тогда ты станешь ему не нужен. – Я вижу, ты к нему привязалась. Неудивительно, ведь мальчик так высоконравственен. Слышится выстрел. Стефан притворно охает на трупом – ревнивый муж прострелил себе висок, не выходя на улицу. Вокруг тела начинает собираться толпа, кто-то зовет Ника, и тот отмахивается. Стефан падает на диван рядом. - Тебе нравится сокращение “Клаус”? - любопытствует он. - По-моему, довольно банально. - Зови его Никки, - кисло пытается пошутить Ребекка. Ник морщится, но не спорит. Никки, Бекки и Элли, вдруг думает она. Прекрасная семья с задержкой в развитии. На кой родители вообще дали им христианские имена? Майкл ни во что не верил, кроме силы. Эстер не знала ничего, кроме силы. Или верили, знали? Ребекка понятия не имеет, что было в головах у ее родителей - а ведь что-то было. - Никки, - Стефан склоняет голову набок, цокает языком и подается к Нику. Явно шутя, берет его за цепочку, как за поводок. - Мне нравится! Ник молчит. Ребекка не заметила бы, но сейчас она прижата к брату вплотную, и хотя его лицо ничего не выражает, по телу проходит короткий разряд, словно от омерзения. Что не так с этим прозвищем - недостаточно уважительное? Малыш Никки недоволен? - Или лучше полным? Как тебя назвали при рождении - Николасом, Никласом? Ваш отец был католиком или евреем? Ник ссаживает Ребекку с колен, кладет руку на щеку Стефану и четко произносит: - Ты забудешь разговор об именах. И больше не скажешь ни слова о нашем отце. Предыстория нашей семьи тебе глубоко неинтересна. Это не первый раз, когда он стирает Стефану память по пустякам - избыток крови провоцирует в Нике манию преследования. Стефан, глаза которого почти круглосуточно затянуты тусклой пленкой то от переедания, то от внушения, все чаще запинается на каждом слове, путает реальность и сон. Теперь он взахлеб смеется, орет на непонятном языке и падает лицом в стол. Ребекка хлопочет над ним, как курица. - Ты его убиваешь, идиот! - Ну и что? Они - мусор. - Друзья и любовники? - Чужая кровь. Ник говорит это спокойно, не рисуясь, и Ребекка вдруг видит, как за его физиономией проступают совсем другие черты и совсем другой голос. Впрочем, Элайджа не назвал бы Стефана так - во всяком случае, вслух. Тем же вечером Ребекка подмешивает юноше вербену в пищу. Немного, но если соблюдать регулярность, этого должно хватить, чтобы внушение не действовало. Обнаружив устойчивость Стефана к гипнозу, Ник выпускает из него всю кровь, восполняет запасы и приказывает забыть о случившемся. Ребекку он снисходительно похлопывает по щеке, видимо, оценив попытку бунта. Однажды она решается. Превозмогая неприязнь, берет брата за руку и притрагивается к тыльной стороне губами. Это должно напомнить Нику о вассальной преданности и польстить его самолюбию – когда доходит до глубины поклонов, с ним невозможно перегнуть палку. Брат всегда был падок на лесть и широкие жесты. – Если бы я попросила тебя об одолжении, ты бы пошел мне навстречу? – Зависит от настроения. – Давай уедем. Пожалуйста. – И заодно избавим Стефана от моего общества. Как самоотверженно - отказаться от любви, чтобы спасти бедного юношу. Наш брат гордился бы тобой. – Ник вырывает руку и целует Ребекку в лоб. Когда он отстраняется, в глазах уже нет насмешки – они стылые и колючие, как трава, схваченная заморозками. – Но мне нравится Чикаго. *** Проблема Чикаго в том, что этот город предлагает слишком много развлечений. Новый Орлеан братья превратили в памятник изяществу, поэтому если какое-то заведение и плавало в наркотическом дурмане, то в декорациях богатой викторианской курильни. Чтобы обустроить такое место, требовались средства. Не каждый владелец мог себе позволить дорогостоящую эстетику и регулярную дань. В Чикаго нет претензий на изысканность. Никто ни за чем не следит, а попытки местных банд перехватить контроль ничем не заканчиваются. Город разлагается. В этой атмосфере очень органично смотрится Ник, под влиянием которого пороки Стефана вскрываются, как воспаленные гнойники. Он повторяет за Ником любую мелочь. Доходит до того, что шутит про количество любовников Ребекки – Ник обожает намекать, что оно исчисляется тысячами. Ребекка хватает Стефана за горло и ждет, пока его взгляд прояснится. Ник сжимает ее запястье и пришпиливает кисть к столу, как будто Ребекке не десять веков, а десять лет. – Кому другому я вырвал бы язык за грубость в адрес моей сестренки, – тянет Ник, – но ты, Стефи, вьешь из меня веревки... Уже по тому, что Ник признается в подобном вслух, понятно, что он лжет. Просто очередное напоминание, что в дружеском соревновании за Стефана Ребекка проигрывает. Все это было бы немыслимо в присутствии Элайджи. Они следили за языком инстинктивно - даже в моменты, когда злоба готова была выплескиваться из ушей, Ник не называл ее шлюхой, а она Ника - ублюдком. Теперь называют, еще как. Выродок, ублюдок, уродец. Шлюха, идиотка, истеричка. Ник начинает носить клинок с собой и время от времени о нем вспоминать, чем развязывает Ребекке руки. Братец, видимо, подзабыл, каково это - иметь под боком обиженную женщину. “Стефан, если хочешь порадовать Ника - спроси о Новом Орлеане. Чудесный город, мы там одно время жили. Что? Ты слышал о пожаре? А вот я - нет, узнаем подробности у моего брата.” “Ника ломает от аконита, а я советовала подлить ему в бокал настойку? Ах, верно, совсем забыла - он полукровка. Отец у него был оборотнем… Не знала, что будет такой интересный эффект. Не беспокойся, он все равно бессмертен. Пойдем лучше танцевать.” “Хочешь, пошутим и перепрячем кол, который он хранит в том мраморном бюсте?” Ник реагирует на провокации в своем духе - одним-единственным вопросом, который заставляет Ребекку замолчать надолго. - А если бы, Стефан, я захотел убить свою сестренку, что бы ты сделал? Стефан начинает объяснять, что любит их обоих, что такого выбора даже не встало бы, потому что не встало бы никогда, но Ник целует его в висок и отмахивается: - Само собой. И все-таки? Если бы дошло до убийства, с кем бы ты покончил – с ней или со мной? Стефан смотрит на Ребекку пристыженно, как будто говоря: ты же понимаешь, что он хочет услышать. Ты же понимаешь, что он ничего не будет делать – он просто хочет услышать признание. Решив, что молчаливого извинения достаточно, Стефан расцеловывает друга в обе щеки и говорит то, что, как он думает, Нику польстит. Ник довольно скалится, только глаза у него внимательные, зоркие, – слишком проницательные. У брата чуйка на ложь, и если уж врать ему в лицо, то совсем не так. “С собой, Никлаус – я бы покончил с собой. И прекращай задавать подобные вопросы, иначе однажды услышишь ответ, который тебе не понравится”. Ребекка выходит на улицу, курит и замечает, что у нее дрожат руки. Какая-то прохожая с тяжелыми сумками останавливается и спрашивает, все ли у нее в порядке. Ребекка долго ревет у нее на плече, а потом отдает все деньги, что были при себе. Вернувшись в бар, она обнаруживает Ника и Стефана, которые угощают одного из гостей лошадиной дозой кокаина, а потом приникают к его шее с обеих сторон. У брата лопнули капилляры, носом идет кровь. Стефан подставляет ладонь и с идиотским смехом вылизывает то, что накапало в руку. Ник хохочет, Стефан работает языком усерднее. Сколько Ник уже не вставал за холст? Сколько Ребекка не пела? Боже, до чего они докатились. А самое главное – Ребекка ничего не может сделать. Именно в такие моменты становится очевидно, каков Ник на самом деле – и именно в такие моменты окружающие понимают свое место в иерархии. В приступах великодушия, когда все идет хорошо, Ник способен на широкие жесты. Ради одной своей возлюбленной он даже помиловал Майкла. Дурочка взялась спасать Ника от самого себя (“Он же твой отец, Клаус, не опускайся до кровопролития - ты выше этого”), и Ник поддался. Потом Майкл сожрал и эту идиотку, и всю ее деревню, и чуть не повырывал сердца любимым детям. Ребекка с Элайджей так красноречиво смотрели на брата следующий месяц, что Ник сто раз пожалел о своей сентиментальности. Бывают, напротив, периоды, когда Ник слаб, измотан и ни на что не способен, и тогда он с благодарностью принимает помощь от кого угодно, в том числе от Ребекки. Но рано или поздно благостный настрой сменяется жаждой власти и безумием. Контролировать такого Ника невозможно. Почти. Ребекка никогда не забудет, как однажды брату отрубили голову. Во времена Столетней войны Ник дошел до того, что собрал небольшую армию мертвецов, устроил массовое кровопролитие и взял привычку тыкать в Коула и Ребекку кинжалами просто так, наказывая за мелкие обиды. Это стало последней каплей. Элайджа не держал топор, но именно он все устроил. После показательной казни братец выкупил Никову голову и два месяца ждал, пока прирастет. Тело плавало в кровавой ванне и питалось через поры. Когда голова начала функционировать, Элайджа отпаивал брата из фляги, просил прощения за такие жесткие – “необходимые, Никлаус!” – меры и был ласков, как с ребенком. Коул и Ребекка делали ставки, что будет с Элайджей после того, как к Нику вернутся силы – а брат переиграл всех. Сам заказал у местных ведьм яд и сам же погрузился в мучительную лихорадку, которую Ник мог прервать сразу, а мог растянуть на месяцы. Комбинация насилия, ласки и показного смирения оказалась такой удачной, что Ник не выдержал и суток. Вскоре они покинули город - все вместе, целые и невредимые, оставив позади пепелище и ведьминские останки. За решения Элайджи, как всегда, расплатились исполнители. В любом случае, мир был достигнут - за серебряные клинки Ник потом не брался лет семьдесят. Сейчас Ребекка старается не думать об брате. Ему, видимо, действительно плевать на них - прошли месяцы с его отъезда, и все, что она получила - короткое обезличенное письмо. Хорошо быть независимым и свободным. Хорошо, когда тысячу лет любви (или ненависти, или черт знает что еще объединяло Элайджу с семьей) можно просто выбросить на помойку, словно это ничего не значило. “Ах, я надеюсь, мой дражайший брат счастлив”, - сказала бы на ее месте любая порядочная мисс. “Ах, будь ты проклят со своим счастьем”, - думает не очень порядочная Ребекка. Ночью ей снится пустыня. Сверху барханы кажутся складками одеяла. Большие ладони качают ее, как чай в пиале, и она, текучая и бесплотная, легонько бьется волнами о стенки чаши. Во сне она забывает все обиды, тянется к брату, но у нее даже нет рук, чтобы его обнять, и его самого тоже нет – есть только покой и тепло, и запах хлопка - такой чистый, что от свежести щиплет в носу. Утром Ник первым делом присасывается к бутылке, а Ребекка оттирает с зубов следы вчерашней помады. Оба опухшие, помятые, в пропитанных виски тряпках - Ребекка готова биться об заклад, что никто не помнит прошлую ночь. Стефан валяется у кровати. Ник проводит когтем по его предплечью, и вена, разбухшая от крови, лопается по длине. Она даже не сразу срастается – края не сходятся. Пахнет, как на скотобойне. У кровати пузырится широкое красное море. На кухне Ребекка открывает гроб Коула и замирает, не решаясь вынуть кинжал. Это недолго – сперва Коул, потом Финн, а потом… что потом? Финн ослаб за столетия спячки, Коул силен, но не сильнее Ника. А если Ник возьмется за кол из белого дуба? А если Ник проиграет? Пока она думает, Ник подходит сзади, закрывает крышку и насмешливо чмокает Ребекку в кончик носа. Ребекка блеет что-то невнятное, и Ник морщится. Ее слабость его раздражает. Ника вообще раздражают чужие слабости, что было бы гораздо более терпимой чертой, признавай он собственные. - Сестрица, я не в настроении. Обычно мне нравится слушать твой умоляющий голос, но не сегодня. Найди что-то на завтрак нам и нашему юному другу. Интересно, если однажды Ребекка ударит Ника в сердце ночью, как когда-то хотела ударить отца – что скажет Элайджа? В ту ночь он отобрал у нее нож и пару раз стеганул по заднице хворостиной. А потом до утра уговаривал быть осмотрительнее, пока Ребекка ревела у него на груди. “Если убить его сейчас, тебя вздернут, мать умрет от горя. Нас и так вот-вот выкинут из деревни, а скоро зима, и Хенрик болен. Он недолго протянет в лесу... Мы подождем, сестра, отец уже немолод – мы подождем…” Сильный, мудрый, решительный Элайджа. Дальновидный Элайджа, практичный Элайджа. И нет сомнений, страхов, тоски – эмоции садятся по ситуации, как пиджак по фигуре. А у нее не получается – ничего не получается! Призрак идеала до сих пор живет в голове и портит все. Только вместо того, чтобы греметь цепями, хрустит накрахмаленной рубашкой. *** За каким-то чертом они идут в оперу. В глубине души Ребекка надеется, что будет как с выставкой: они побудут в культурной обстановке и в кои-то веки проведут вечер по-человечески. - Надо и о высоком подумать, - говорит Стефан. - Будет сюрприз, – говорит Стефан. Говорит и приводит их на “Риголетто”. Во-первых, стоны мстительного горбуна Ребекка выслушивает уже почти десять веков на постоянной основе. Во-вторых, эту оперу давали в Новом Орлеане чаще, чем в каком-либо другом городе – нетрудно догадаться, почему, – и в памяти сразу же всплывает все, что не должно всплывать вообще. Ник кажется бледным и больным, как будто не притрагивался к чужой крови неделю. Ребекка вцепляется ему в запястье так, что оставляет синяки. Ей кажется, если отпустить брата, он рванет домой, найдет кол и прекратит свои страдания сегодня же. А Ребекка слишком ненавидит Ника, чтобы позволить ему так легко отмучаться. В перерыве они выходят в холл, полный людей. В окна бьет закатное солнце. В их семье не принято охотиться в подобных местах, но и Ник, и Ребекка с трудом могут держать себя в руках. Стефан, заметив это, гипнотизирует какую-то девушку. Они поочередно целуют ее в шею, как старую знакомую. Лицо Ника утрачивает мертвенную бледность, а у Ребекки перестают дрожать пальцы. Очень вовремя, потому что к Нику подходит изысканно одетая женщина и садится к нему на колени. Обычно Ник галантен с незнакомками, даже если они пытаются его убить – он и теперь вежлив, но в глазах мелькает узнавание и странный холод, который появляется всякий раз, когда с Ником приходят говорить не о любви, а о деле. Женщина похлопывает его по щеке, нежно и печально, как ребенка, и произносит: – Несчастное создание. А потом снимает дневное кольцо и вспыхивает, как свеча – прямо у Ника на коленях. Брат едва успевает скинуть труп на пол. Там он и догорает, а люди бегут к выходу – слишком напуганные, чтобы задавать вопросы. Ник не двигается. Не двигается, даже когда в пустой холл входит еще один вампир. Он обводит лицо Ника рукой, как предшественница, и с той же искренней жалостью повторяет: – Несчастное создание. Он тянется к кольцу, но Ник успевает свернуть ему шею раньше. Брат встает, чтобы поприветствовать остальных – еще семеро направляются к ним, чтобы сказать одно и то же, и Ник кончает с ними раньше, чем они успевают сделать это сами. Стефан ничего не понимает – и хорошо. Ребекка выходит на улицу одна и чувствует прикосновение к плечу. Еще одна вампирша – настолько красивая, что хочется зажмуриться. От нее исходит странный свет, слепящий, яркий, из каждой ее гримаски. Пораженная Ребекка не двигается, и женщина кладет ей в сумку что-то в узкой маленькой коробке. Ребекка чувствует чужие губы у своего уха. - Передай ему, что я не потерплю слежки, – она не дотрагивается до шеи, но дыхание у самой артерии похоже на поцелуй. – Передай, что не весь мир крутится вокруг него, и я устал подыгрывать его психозу. Я люблю тебя, я так виноват перед тобой… Найди меня, если Никлаус станет совсем невыносим. Ребекка хватает вампиршу за горло, стискивает в надежде увидеть знакомую черноту глаз, но слова застревают в глотке, потому что Ребекка вдруг осознает, что этот внутренний свет – радость загипнотизированного самоубийцы, который счастлив угодить хозяину. Женщина улыбается тепло и спокойно и срывает с себя кольцо. Вскоре от красоты не остается ничего. Ребекка сжимает коробочку в пальцах, стараясь не сломать. Что там? Она чувствует себя ребенком, знающим, что подарок лежит на второй полке шкафа, но до Рождества еще четыре дня, и лучше растянуть приятное ожидание. По ступеням спускается Ник. Он двигается тяжело, как будто разучился владеть собственным телом. Ну, владеет хотя бы внешним видом – белок пока остается белым, а клыки не торчат. Брат явно готов сорваться на первом встречном, и скорее всего, этим встречным окажется именно Ребекка. К счастью, ей все равно – она слишком довольна. К несчастью, по ней это заметно, а сейчас чужая радость для Ника - как искра для пороховой бочки. Да и стоит ли скрывать? Нику будет полезно прокричаться. Он редко выплескивает гнев сразу – ждет, пока яд не скопится и не начнет отравлять его самого, и тогда уже выливает на тех, кто попадется под руку. Свою ненависть к Элайдже Ник вынашивает много месяцев – не пора ли вскрыть гнойник? - Жаль, что план c марионетками провалился. Ребекка присаживается на парапет. Ник окидывает взглядом труп, беззаботную позу Ребекки и, обо всем догадавшись, жадно смотрит на ее сумку. Ребекка таких страстных взглядов не удостаивалась ни разу за тысячу лет, а сумке вон как повезло. - Они уже успели что-то тебе доложить? Как он живет? С кем спит? Где покупает галстуки? Ник молчит тридцать секунд. Это чудовищная выдержка, особенно для его состояния и характера. А потом бьет по парапету так, что крошится камень, разворачивает Ребекку к себе за локоть и шипит, булькая глоткой: – А ты думала, я позволю ему расхаживать без присмотра, пока наш отец жив? Ты думала, я дам ему умереть от чужой руки? – У брата дрожат руки, глаза выкатились из орбит, на губах пена. Хорошо, что слюна не ядовитая – прожег бы в щеке Ребекки дыру. – Нет, милая. Он будет охотиться там, где я позволю, и спать с теми, с кем я велю. И даже подохнет он только с моего разрешения. Убил этих? Плевать, пришлю новых. Он поймет, что от семьи не убежишь. Что это лучшее, что было и будет в его поганой жизни, потому что больше ни у кого не хватит сил вынести все, что вынес я! - Ника бьет озноб, а голос ломается, как у подростка, и скачет от хриплого клекота до фальцета. Ребекка снова вспоминает детство, когда ему в рот приходилось пихать деревяшку, чтобы не откусил себе язык. - Я бы рассказал, да ты слишком тупа, чтобы понять. Тысячу лет мы следовали клятве! Тысяча лет рука об руку - и я должен поверить, что теперь он наслаждается свободой? Ник, тяжело дыша, вцепляется в край парапета. Он судорожно вдыхает, тут же задавливает этот звук, хватается за горло и заходится кашлем. Сейчас он сутулится еще сильнее, чем обычно, и похож не на древнего гибрида, а на чахоточного больного. И его аж перекашивает, когда их рукава случайно соприкасаются. Даже горе - общее, кстати, горе, можно подумать, Ник единственный, кому плохо последние месяцы! - он не хочет разделить с Ребеккой. Ну и пусть захлебнется своей злобой в одиночестве! То же самое было тогда на лестнице, с ирландским, с обещаниями, которые она даже не могла перевести, с клятвами, которые звучали не для нее. Неуместная – всегда неуместная, всегда запретная, она может быть разрешена, только если участвуют все трое! – интимность. Если бы у нее был кинжал… Но кинжала нет, зато есть язык. Ребекка подается к Нику, разворачивает его лицо к себе, гладит по щеке - точно так же, как вампиры в опере, и четко артикулируя, произносит: - Несчастное создание. Ник запускает пятерню Ребекке в волосы и вцепляется, чуть не выдергивая прядь. Злость придает ему сил. Что ж, и прекрасно - а Ребекке придает сил мысль, что она нужна хотя бы одному брату. Родному брату - а не ублюдку-полукровке, который почему-то возомнил себя главой семьи. - Моя сестренка стала смелее, - глаза Ника возбужденно блестят. - Я обещал Элайдже кое-что… но он не держит своего слова - с чего бы держать мне. Самое время напомнить твое место. О, ну уж нет! Ребекка дергает головой, разрывая контакт. Они дерутся, как в детстве, отчаянно и истерично, Ребекка вцепляется Нику в руку зубами, брат хватает ее за затылок и ударяет о парапет лбом. Ударил бы и второй раз, но ему отвешивают оплеуху. Рядом с Ником, перехватив его запястье одной рукой, а второй держа за воротник, встает Стефан. Повисает пауза. Очень нехорошая пауза. Ник поворачивает голову, ждет, а Стефан так и стоит столбом. Ребекка жадно подается к нему. Самое время, мальчик - скажи что-нибудь, сделай что-нибудь, выйди из-под контроля! Она косится на брата и вдруг видит собственное отражение: есть мгновение, когда Ник готов поддаться, словно сам хочет, чтобы его остановили. Но Стефан ничего не делает. Ник тяжело вздыхает, раздраженный, что снова все приходится решать самому, и вырывает ему руку из сустава. Стефан вскрикивает. Ребекка бросается вперед. Нику так же легко сломать шею, как любому из них - первородный ты или нет, невозможно контролировать все вокруг. Ей почти удается, но Ник уклоняется в последний момент. Он держит их обоих: Ребекку за горло, приподняв над землей, Стефана - за сердце, фирменным семейным способом, который так полюбился сперва Майклу, а потом - его старшим сыновьям. - Ты так привязан к моей сестре, Стефан. Я даже тронут. Интересно, ваша любовь переживет любые испытания? Перед тем, как Ник ломает ей позвоночник ударом о парапет, Ребекка успевает подумать, что культурная программа удалась. Посетить в один и тот же день и оперу, и ад – это, знаете ли, не всем дано. Ей везет. Второй раз за год. *** Что-то хрустит - вкусно, сочно, как обезьяний мозг в проломленном черепе, и мелькает белая прядь. Пахнет вином и аконитом, и светлая женщина откусывает, морщась, стебель какого-то растения. Светлее, чем должна быть - она никогда не была такой светлой, Ребекка помнит плотно сомкнутые губы и близко посаженные глаза под темными бровями. И рана через все лицо, через мясистые губы, через длинный нос, через высокий лоб. “You’d be, oh, so easy to love,” – стонет Боули, и ему подвывает кто-то в зале. Желтые от табака зубы, завитки надо лбом, рыжая сучка Женевьева. “Пьем за мою любимую сестру и мою правую руку, моего друга - пусть они будут счастливы! Музыку!” Зал взрывается аплодисментами, кто-то роняет бокалы на счастье, и пара бутылок разбиваются о стойку, заливая все шампанским. Ребекку разворачивают за талию, Ребекку подхватывают на руки. Элайджа смотрит на Ника так, словно один этот великодушный поступок стоил столетий ударов в спину и долгого сна в гробу. “Заботься о ней, Марселлус, иначе…” “Клаус, Клаус…” Ребекка вдыхает полной грудью и просыпается. Она лежит на диване в их любимом баре. Здесь тихо. Ник приникает к шее какой-то женщины, Стефан разливает бурбон по бокалам. Гости улыбчивы, доброжелательны и сохраняют гробовое молчание. Под гипнозом все вообще неразговорчивы. В баре многолюдно, и все чинно восседают в отдалении, ожидая своей очереди. Не хватает только Рея Нобла. Причем играть оркестр должен что-то такое лирическое. “It's All Forgotten Now”, например. Хотя “Goodnight, Sweetheart” к случаю подходит больше. Ребекка не знает, что на этот раз придумал Ник, но остатки надежд, что все кончится благополучно, развеиваются после того, как Ник расцеловывает Стефана и торжественно называет другом и братом. Стефан тянется поцеловать Ребекку и даже не замечает ее холодности - а значит, скоро ее любовник исчезнет, останется только потрошитель. Первый стакан она выпивает по-гусарски, залпом. Тут не предскажешь – может, он же будет и последним. - Клаус, я еще раз прошу прощения. - Не за что, Стефан. Я привык. - Знай, я бы никогда не пошел против тебя, если бы не… обстоятельства. Мне жаль, что я нарушил обещание, но не могу смотреть, как причиняют боль Ребекке. - Ты удивишься, друг мой, но к таким извинениям я тоже привык. Стефан дотягивается до руки Ребекки, берет в свою ладонь. Ник посмеивается. Он кажется адекватным, но взгляд уже плывет, а раздутое брюхо заметно оттопыривает рубашку. Ребекка насчитала восемь обескровленных трупов. Ник готовит спектакль, который сам не хочет режиссировать на трезвую голову. В принципе, неудивительно. Интересно, на что она рассчитывала, когда решила повторить последние подвиги их старшего брата? На мирный сон длиной в пару десятилетий? – Я тут подумал… Мы с Ребеккой как-то говорили о семье. Я вспомнил одно слово - Клаус тоже оценит. Ребекка здорово сомневается, что Клаус хоть что-то способен сейчас оценить – но вперед, попробуем. – Йябурни. – О чем ты? – Ты сказала как-то, что ваши семейные узы слишком сложны, чтобы описать их одним словом. Я вспомнил подходящее. На арабском оно означает “ты меня похоронишь”. Ник фыркает в запястье, из которого пьет. Кровь разбрызгивается по столу. - Ник, это подходящее слово? - Лучшее. – Спасибо, Стефан. Ты внес ясность в наши отношения. Ник сбрасывает труп на пол и подзывает следующую жертву. Можно поиграть в застольную игру: выпивать каждый раз, как Стефан ляпнет еще что-нибудь, что приблизит его к могиле. – Ты неправильно поняла. “Ты меня похоронишь” означает надежду говорящего умереть раньше, чем умрет собеседник, потому что жить без него будет невыносимо. Возможно, по этой причине вы еще не убили друг друга. Ребекка допивает бокал и собирается налить следующий. – С родней всегда непросто. У меня тоже... брат. Стефан произносит это так, как будто признается, что страдает от тяжелой инфекции. “Рвота, слабость, судороги и мучительная жажда – у вас холера?" "Нет, у меня брат!” – Одно время мы друг друга любили, потом возненавидели. Думаю, если бы он умер, мне стало бы легче. Я бы знал, что эта история прошла, и не вспоминал о ней. Хотя нет, из бутылки даже удобнее. Ух, задалась игра! Ник машет рукой, и еще один загипнотизированный кладет голову на стол, как на плаху, повернув ее к Стефану. Это тучный мужчина средних лет с тряскими рыхлыми щеками. Стефан подмигивает ему. Ребекка раньше развлекалась тем, что искала в жертвах недостатки – тогда получалось, что в каком-то смысле они получают по заслугам. Вон тот жирный и противный – наверняка подагра от обжорства, а теперь сожрут его самого. Вот эта красотка ложится с каждым первым – в следующий раз хорошо подумает, прежде чем садиться в карету к незнакомцам. Вон у той пуританский вид, приносит себя в жертву бедным – ну, пусть пожертвует еще и голодным. Это одиннадцатый труп за вечер. Можно поубивать и не запыхаться, но высосать – другое дело. Ник превысил даже свои аппетиты. Он еле размыкает оплывшие пунцовые губы: – Так мило. То, что ты считаешь, что ваши отношения закончатся, когда кто-то из вас подохнет. Стефан мечтательно закатывает глаза и вдруг выдает совершенно спокойным голосом: – Я узнаю, если он умрет. Почувствую. Ник тяжело откидывается на спинку дивана. Ему жарко, не хватает воздуха – легкие раздуваются, как кузнечный мех. Лицо побагровело, тугой живот нависает над ремнем. На шее вздулись вены. Щеки и глаза ввалились, как у покойника. Язык, бурый, распухший, собирает с губ остатки крови. Один глаз, черный с желтизной, конвульсивно сокращается - вместе с ним дергается пол-лица. Теперь внешность в полной гармонии с внутренним содержанием. – Дурак… Кровные узы ничего не значат. Хотя тебя я чую. Вы все – порочные, жадные, живучие уродцы. Цепляетесь за свое до последнего. – Язык у Ника спотыкается о клыки, речь кажется вязкой, как будто мысль то и дело проваливается в топкую грязь. – Я - твой создатель. Умру я - умрешь и ты, и твой ненаглядный братишка. Имей это в виду, когда захочешь меня прикончить... – О чем ты? – Ребекка не просветила тебя? Я не просто первородный, я сильнейший из них. Меня нельзя даже усыпить. Древнее зло… Клаус Ужасный, Клаус Безумный... А когда сниму проклятие, стану гибридом. И вся моя семейка будет ползать на коленях, умоляя даровать им прощение. Ха, сейчас! Ребекка в преклонном возрасте. Больная спина, артритные колени – не наползаешься. По молодости они бы с Элайджей да, дружным строем, а теперь-то... Боже милосердный, почему семью не выбирают? По крайней мере, пока все по плану: бахвальство, шипение, крокодиловы слезы. Но Ребекка так устала за сегодняшний день, что будь ее воля - сразу перешла бы к десерту. Плевать, что у Ника припасено, даже если белый дуб. Лишь бы быстрее. В полном соответствии с регламентом Ник достает кинжал и кладет на стол рукоятью к Ребекке. Он облокачивается о Стефана и интимным полушепотом признается: – Я мог бы ударить ее в сердце. Только это бесполезно. Они просыпаются, и все начинается по новой. – Ник утыкается лбом ему в плечо, Стефан как-то опасливо отодвигается. – Сестренка все твердит, что я держу ее на цепи… не даю свободы. На кой черт тебе свобода, Стефи? А? Что ты с ней будешь делать, если получишь? – Я… – Вот именно… Гнить по таким же притонам, как этот. Чем я ее мучаю, кроме того, что не позволяю связываться с кем попало? Одному любовнику она проболталась, как нас убить. У тебя есть брат – представь, каково это, видеть его пришпиленным к стене, с кишками на полу. Представь, что у тебя трое братьев… Тогда я еще не знал, что мы способны пережить и это. – Ник говорит удивительно спокойно, как будто забыв о том, что он здесь не один. – Сестренка столько раз желала мне смерти, что я устал считать. Но я прощаю ее – она не понимает, что несет. В отличие от него… Я бы даже доставил нам обоим такое удовольствие, да боюсь, простое самоубийство его не впечатлит. – Кого? – не понимает Стефан. Ник вскрывает себе вену на сгибе локтя, морщится, но продолжает. – Моего братца. Мы здорово измотали друг друга, Стефан, ты даже не представляешь. Но он не даст мне умереть, пока я не раскаюсь в своих злодеяниях. А если окочурюсь раньше времени, договорится с чертями, и меня вышвырнут обратно, прямо к нему в объятия. На десятый круг. Будь он здесь... Знаешь, мы бы с тобой даже не дружили. Потому что ты плохо на меня влияешь, Стефи, – Ник заходится смехом, похожим на лай. Самое смешное, что он прав. У Ника всегда был талант выбирать себе компанию, которая годилась только на то, чтобы в обнимку провалиться в преисподнюю и сделать этот мир хоть немного чище. Это происходило само собой – Ник просто не нравился нормальным людям. Элайджа подчищал его окружение язвительными замечаниями, уговорами, упреками. Иногда Ник шел наперекор из принципа, но скоро сам возвращался домой. Друзьям нельзя было доверять так, как Элайдже, друзья не ставили семью превыше всего, друзья не могли разделить - и зачастую даже понять - взгляды Ника на мир. Ближе всех к званию друга подобрался Марсель, но и его присутствие Элайджа скорее терпел, чем одобрял. Слишком юный, слишком вспыльчивый, слишком разнузданный и своевольный - Марсель был достаточно хорош для Ребекки, но недостаточно - для Ника. Для него никто не был достаточно хорош. Сейчас Ник прыскает от смеха. Он не заглядывает в глаза, но водит пальцами по обнаженному предплечью, и Стефан обмякает на диване. Видимо, он действительно из его родословной – легкого тактильного внушения хватает. – Его считают лучшим из нас, но вот что я тебе скажу, Стефан: он просто хороший лжец. Такой хороший, что дурит даже себя. – Ник странно улыбается, Ребекка, пожалуй, никогда не видела такой улыбки, хотя изучила мимику брата вдоль и поперек. – Бекка скучает по нему, дурочка, а я... Я столько лет пил из него кровь, что больше не наедаюсь чужой. Ник сглатывает вязкую слюну. Он заставляет Стефана поднять подбородок, и тот поддается с овечьей покорностью. Ник хлопает его по щеке. – Такой послушный мальчик. Возьми бутылку и разбей себе об голову, а потом слижи с пола то, что останется. Стефан делает, что велели. Ник закидывает ногу на ногу и заглядывает под стол. Стефан прилежно проходится языком и по полу, и по обуви Ника. Пытается облизать туфли Ребекки, она гадливо дергает ногой и попадает Стефану по лицу - на радость брату. Ник взмахивает рукой – к ним подходят трое посетителей. – Пей. Стефан приникает к шее одной из жертв и глотает кровь. Лицо у него под гипнозом и так не слишком умное, а от крови становится все тупее и тупее. Ребекка отворачивается. Стефан еле сдерживает рвоту. Подпрыгивает кадык. Ник скалится. Приказа остановиться не звучит, и мальчик пьет дальше. – Какая же ты мразь, Ник. – Милое прозвище. Составит конкуренцию выродку. Стефан допивает очередную жертву, труп валится на пол, а его рвет - такого количества крови ни один желудок не выдержит. Ник швыряет Стефана на диван рядом с собой. Ребекка поднимает ноги на сидение, чтобы не залило туфли. – Ты доволен, мой мальчик? Не отвечай… Это так приятно, что ты сделаешь все, что я велю, и так противно. Ребекка? – Чтоб ты сдох. – Какая дерзкая у меня сестренка. Правда, тупа как пробка, но это дело поправимое. Оставив Стефана приходить в себя, Ник выпрямляется. Пьяное оцепенение слегка спало, но выглядит он отвратительно. Особенно уродливы глаза с постоянно меняющимся в размерах зрачком. Толстые валики под нижними веками кажутся лиловыми. Ладно, теперь у Ребекки проблемы. Ник встряхивает Стефана и заставляет сесть ровнее. Он даже расправляет на нем галстук. – Я тут подумал... – голос Ника звучит ласково, но уж слишком диссонирует с выражением физиономии. – Вы с Ребеккой составили бы хорошую пару. Стефан ждет. Даже в таком состоянии он чувствует подвох – хотя Нику обычно верит. Ребекка из-за этого назвала Стефана дураком, но по большому счету – почему бы не верить? Они постоянно вместе, Ник потакает его капризам и учит всему, что знает, а знает Ник немало. Стефан терпит позерство Ника и приступы пьяной жалости к себе, которые в последнее время случаются все чаще. Не друг, а золото. На месте Ника Ребекка бы не торопилась его убивать. – Я вас благословляю. Могу обвенчать хоть сейчас. Ребекка молчит. Их с Марселем брат тоже благословил – после того, как Элайджа намозолил язык уговорами. “Никлаус, наша сестра имеет право на счастье. Никлаус, она взрослая женщина, а ты ограничиваешь ее, как ребенка. В конце концов, Марсель член семьи – оба под контролем и никаких сюрпризов”. Думается, последний аргумент стал решающим. Стефан подбирается и садится, сложив руки на столе. Ребекка придвигается к нему. Все будет, как в лучших домах Франции. Все в белом, она говорит заветное “Да”, сразу после этого становится вдовой, а потом - Варфоломеевская ночь. Или как у русских. Все в красном, она говорит заветное “Да”, потом жених с деверем соревнуются, кто больше выпьет, а потом она становится вдовой. Пока все по русскому сценарию. Но может, на свадьбу явится папенька – там и до французского недалеко. Ник ставит Стефана перед собой и отряхивает. Белый воротник уже ничем не отстираешь, но Ника это мало беспокоит. – Друг мой, несмотря на привычку отдаваться каждому второму, замужем моя сестра еще не была. Расскажи, как проходит это таинство. – Клаус… Ник раздраженно вздыхает и подтаскивает Стефана к бару. Там сидят в ряд люди. Ник прокусывает одному шею и тыкает Стефана лицом в рану. Когда Стефан поднимает голову, он уже значительно сговорчивее. – Итак? – Сначала исповедь. Ник расцветает. Он под локоть вытаскивает Ребекку из-за стола и давит на плечи. Ребекка опускается на колени. – Говори, сестра, – Ник чинно осеняет себя крестом. Жаль, что на них не работают святые символы. – Я подскажу. Согрешила блудом, двоедушием, отступлением от клятв, злословием… ненавистью к ближнему. – Пошел ты, Ник. – Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца, Бекка. – Значит, будем в соседних котлах, – рявкает Ребекка и резко встает. Брат выбрасывает руку, и Ребекка врезается шеей между его большим и указательным пальцами. В горле нехорошо булькает, а голос пропадает. Стефан хохочет. Ник складывает брови домиком. – Тш-ш. Что дальше? – Обручение, – подсказывает Стефан. Ребекка смотрит на него в поисках помощи, но Стефан только улыбается ей – широко и довольно. Собственно, Стефана там уже нет - есть потрошитель. Ник срывает с них дневные кольца и заставляет обменяться. Он соединяет их руки и отступает, театрально смахивая слезы. – Ты редкостно смазлив, мой мальчик. Понимаю, почему Бекка не смогла удержаться. С таким лицом, как у тебя, нужно работать священником – приход бы процветал. Ну, целуйтесь. Ребекка не двигается. Ник кладет ладонь Стефану на загривок. Он не сжимает пальцы, но Ребекка хорошо представляет, как это будет. У Стефана порвутся артерии, а обескровленный труп останется лежать среди остальных. Поэтому, когда Сальваторе шагает к Ребекке и берет ее за руки, она не сопротивляется. Поцелуй получается почти целомудренным. Ник хлопает в ладоши. – Прекрасно. Самое время консумировать брак. – Что? – очень тихо переспрашивает Ребекка. – За венчанием обычно следует брачная ночь. Ребекка смотрит на брата с тем по-особенному тупым выражением, с которым, наверное, инквизиторы смотрели на Галилея. То есть вроде бы человек озвучивает интересную идею, даже по-своему логичную, но меньшее, что он за нее заслуживает – аутодафе. Стефан снова смеется – кажется, чтобы хоть как-то отреагировать. Ник швыряет на пол пиджак Стефана и свой собственный. Один из трупов он вытаскивает на середину зала, сдвигает пару столов. Получается подобие лежбища. По замыслу труп должен служить подушкой. Ребекке бы сейчас думать о том, как выкрутиться из ситуации. Но все, что приходит ей в голову – неужели это действительно происходит. Да нет, не может быть. Ник тем временем одобрительно похлопывает Стефана по плечу, а Ребекка вдруг осознает, что никто ей не поможет. Ник не даст ей выйти, а Стефан сделает все, что ему скажут – под гипнозом или добровольно, уже неважно. Стефан не виноват, что не может сопротивляться влиянию Ника. Нику вообще сложно сопротивляться. Стефан не виноват, что поддается гипнозу. Он же не первородный. Стефан не виноват, что он не первородный. – Видишь ли, Бекка. Я совсем не хочу убивать нашего общего друга. Да и закалывать тебя после такого короткого перерыва… как-то не по-семейному. Не воспринимай это как наказание - это всего лишь урок. Кажется, тебя привлекал Стефан-святоша, а вот потрошителем ты брезговала. Иронично, что в конечном счете рядом остался именно он. И ты его примешь… целиком. Ребекка показывает клыки. Пока короткие. Ей бы валяться у брата в ногах, но что-то настроения нет. Простить можно что угодно, даже белый дуб, но не это. Ребекка поднимает руку. На большом пальце, слишком крупная, чтобы спокойно держаться, болтается печатка. Изготовленная совсем не по женской руке. Коробочка валяется где-то под столом. – Сделай это - и все кончится. Ты это понимаешь, Ник? В лице Ника мелькает что-то – и тут же исчезает. Он шагает вперед. Ребекка кидается к двери, но Ник перехватывает ее за ключицу. Рука впивается в ямку, прорывает мясо и обхватывает кость, как поручень. Ребекка даже не успевает как следует заорать – ее швыряют на готовое лежбище так легко, как будто она ничего не весит и ничего не стоит. Стефан послушно опускается на пол. Но прежде, чем Ник успеет что-то прошептать ему на ухо, Ребекка подается вперед и обхватывает Стефана за виски. – Ты наш брат. Меня ты обожаешь, а его хочешь убить. Ник разворачивает Стефана к себе. – Она лжет. Ты любишь меня гораздо больше и позволяешь мне все. Они, все трое, на коленях. Ребекка прижимается к Стефану покрепче. Ей не нужны его глаза. Она не слабее Ника – черт возьми, они ровесники. А этот мальчик даже в таком состоянии любит ее не меньше, чем своего создателя, и подчиняется моментально. Особенно когда ее голос дрожит, такой беззащитный и хрупкий: – Ты защищаешь слабых, представь, что он сделает со мной, с твоей сестрой! Ник прижимается лбом ко лбу Стефана, целиком захватывая зрительный канал. – Тебе плевать на всех, кроме меня. Если бы нужно было сжечь ее живьем, ты бы это сделал. Ребекка держится за Стефана со спины – мертвой хваткой. Если Ник попытается ее отбросить, Ребекка ухватится за ребра, а потом вырвет мальчишке сердце. Ник чувствует ее решимость и лишний раз не дергается. Ради чего этот спектакль? Кому мстят - ей за то, что предпочитает святош, святошам за то, что выбирают ее вместо Ника? – Ты благородный человек, самоотверженный, великодушный! – нашептывает Стефану на ухо Ребекка. – Ты не сделаешь этого, тем более я – твоя семья, твоя кровь... – Ты сам перебил свою семью – вспомни, кто держал Коула, пока я протыкал ему сердце… Ты зверь, убийца, а когда доходит до крови, умеешь растягивать удовольствие, как никто. Голос Ника звучит почти у нее над ухом, жаркий, низкий. Рука брата ложится ей на затылок, как будто хочет продавить череп. Стефан совершенно неподвижен. В другой день Ребекка бы беспокоилась, как на психике скажется такое внушение. – Ты пожертвуешь собой ради близких, не задумавшись... – Ты пожертвуешь и близкими, лишь бы все было так, как ты считаешь правильным… – Заботливый, верный друг! – Лжец и предатель! – Защитник, наставник! Хранитель нашей семьи! – Надзиратель! Ханжа и моралист! Последние слова они уже кричат. У Стефана трясется голова – так они дергают его из стороны в сторону, пытаясь перетянуть на себя и ментально, и физически. Ребекка первая заходит дальше и, рванув на Стефане рубашку, дотрагивается до голой кожи. Вот тебе, вот – десятки воспоминаний, где ее брат любит ее, заботится о ней. “Ты теперь – он, стань им, защити меня, возьми меня на руки и опусти в колыбель, посади себе на плечи, как когда-то в детстве: будь старшим братом, которого я любила больше всего на свете!” В голове у Стефана - жуткая мешанина и толкотня. Воспоминания, которые подсовывает ему Ребекка, мешаются с теми, которые навязывает Ник. Это длится и длится, память сливается в единый поток, а заканчивается все, когда Стефан беззвучно кричит, рвется в сторону и падает на колени подальше от них обоих. Оба встают над ним, загнанно дыша. Ребекка и раньше заговаривала жертв одновременно с братьями, но по договоренности. И то речь шла о внушении с помощью всего одного канала чувств. Но сейчас… Стефан стоит, уткнувшись головой в пол. Он сгорблен, упирается подбородком в грудь, лопатки как будто заклинило. Вся поза напоминает о мелком зверьке, загнанном в угол и пытающимся притвориться мертвым, только безуспешно – ужас перед тем, что происходит в собственной голове, скрыть не удается. Это длится несколько минут. Постепенно озноб проходит. Спина расслабляется. Стефан кладет предплечья на пол, расправляет пальцы и смыкает снова, а затем упирается лбом в пол. Есть что-то царственно-грациозное в этой позе, и когда он поднимает голову и смотрит на них, Ребекка вздрагивает. Дело совсем не в запонках. Нет, совсем не в них. Дело в этой морщинке между бровями, которая сейчас стала резкой и заметной, дело в плотно сжатых губах и прищуренных глазах, которые, несмотря на взгляд исподлобья, не пугают. Глаза у Элайджи темные, как будто кто-то капнул густой и вязкой чернотой на белок – радужка сливается со зрачком. Станешь разбирать, где начинается одно и заканчивается другое – закружится голова. Стефан светловолос и сероглаз, но если сейчас поймать его взгляд, тоже свалишься в теплую бездонную темноту. Ребекка качается Стефану навстречу. Она победила! Стефан держит ее за волосы на затылке, слегка оттягивая; он делает пару движений, и прическа разваливается. Стефан никогда не вел себя так властно, никогда его жесты не были такими скупыми и просчитанными. Ребекка подчиняется прежде, чем успевает это осознать. Она послушно открывает рот. Поцелуй нежен, вежлив и почти корректен, насколько это слово может применяться к поцелуям. Поцелуй?! Стефан – не Стефан – целует ее в губы. И совсем не по-братски. Ребекка пытается отстраниться. Ничего не получается. Она может использовать свою настоящую силу, но тогда сломает Стефану хребет. Пока Ребекка отходит от изумления, Стефан исследует ее рот языком – по-хозяйски, словно давно не был дома и теперь проверяет, все ли на местах. Заботы в этом поцелуе куда больше, чем страсти. Он степенный, неторопливый. В нем нежность, тепло и сочувствие, как будто тебе пять лет, ты поранился, примчался домой в слезах, а тебе дуют на ранку. Черт, что она сделала не так? Что она ему показала? Это были невинные эпизоды, братские объятия, сестринская привязанность! Или вот так Стефан расшифровал то, что увидел? Так выглядит для других людей их объятия и привязанность? Ладно Ник, но ее-то связь с Элайджей всегда была лишена двусмысленности! Да? Ребекка слишком растеряна, чтобы четко отследить момент, когда Стефан опускается на диван и усаживает ее к себе на колено. А потом похлопывает по сиденью рядом. Ник проскальзывает туда в полной тишине. Стефан берет его за шею, под затылок. Ник не сводит с него глаз. На секунду кажется: если сейчас Стефан проведет по его лицу рукой, он снимет, как грязную пленку, и опьянение, и багровые отеки, и Ник наконец придет в себя – если там еще осталось, во что приходить. Вместо этого Стефан впечатывает Ника лицом в столешницу. Стол трещит и раскалывается надвое. Стефан вздергивает Ника вверх. Нос свернут, скула провалилась - кости все-таки не выдержали. Ник открывает рот – по привычке, дышать-то ему не нужно, – и собирает потеки крови языком. Кисти рук по-прежнему лежат на коленях, как у примерного школьника – скованные, послушные, позвоночник вытянут в струну, и Ребекка не понимает, как это? Отец дрессировал их годами, чтобы сначала отвечали на удар, потом думали, а закреплял науку столетиями. Когда доходило до ссор с Элайджей, Ник давал волю и рукам, и инстинктам. Что произошло сейчас? Это же не Элайджа, вдруг вспоминает Ребекка. Это Стефан, и он слабее. Ему нечего противопоставить Нику в бою, нет у Стефана железной руки – только бархатная перчатка, мягкая, как юношеская щетина. Ник привязался к Стефану. У Ника не так много друзей, чтобы их убивать. У Ника вообще нет друзей. Зато, похоже, есть немалый самоконтроль. Так ли на самом деле нужен Элайджа, чтобы держать Ника в узде? Есть ли в этом реальная необходимость, если когда надо – Ник прекрасно справляется сам? А самое странное – Ник вообще ничего не предпринимает. Ребекка привыкла, что у брата нет проблем с инициативой – он шел, куда хотел, Элайджа следовал в отдалении. Его задачей всегда было останавливать и утихомиривать Ника, но сейчас не похоже, что Ник куда-то рвется. Он поймал взгляд Стефана и теперь раскачивается вместе с движениями руки, которая управляет им, как марионеткой. Он шепчет имя – но из-за того, что рот полон крови, а губы разбухли, согласных не разобрать. Зато гласные разбираются прекрасно – тягучие, похожие одновременно на аханье и стон. Здоровые ли у Ника желания? Ну… скажем так, он зовет не Стефана. Вот и какого черта она-то здесь сидит? Ладно, Ник – там пробы негде ставить, но что она забыла в сумасшедшем доме? Ах, верно – чужая ладонь на затылке. Ребекка пытается отстраниться. Тщетно. Стефан собирает ее волосы в кулак, но даже не смотрит на нее. Его лицо, обычно доброжелательное, сейчас перекошено злобой и горечью. Ник ждет как на иголках – ждет, хотя всегда ненавидел ждать. Наконец Стефан сближает их рты. Ник подныривает снизу, перехватывает инициативу, но бестолково – кусается, торопится. Его трясет. Руки, побелевшие от напряжения, по-прежнему сложены на коленях. Когда Стефан отстраняется, напоминая о дистанции, Ник жалобно, отчаянно хнычет. Он снова нашептывает одно и тоже же, захлебываясь, задыхаясь, и хотя ничего кроме имени Ник не говорит, Ребекка слышит обещание подчиняться и дальше, простить и позволить что угодно, лишь бы это не заканчивалось. Ребекка не знала, что глотка ее брата вообще способна воспроизводить такие звуки. Но он ничего, ничего не делает! Ребекка вспоминает встречу с Элайджей, протянутую руку, призыв спускаться и поздороваться. Объятия и поцелуи на лестнице, отданный добровольно кол. Игру с прокушенными пальцами, в которую Ник с готовностью включился, но которую не начинал, и даже отъезд Элайджи – решение, принятое задолго до того, как его причины озвучили семье, и, несмотря на печальные вздохи, не подлежащее обсуждению. Ребекка привыкла, что любые поступки Элайджи – ответ на провокации, равное по силе противодействие, но так ли часто первый шаг делает Ник? Рука на затылке вдруг начинает ощущаться холодной и давящей. Ребекка инстинктивно вздрагивает, и Стефан поворачивает к ней голову. Они оба поворачивают к ней головы. Ник в попытке успокоить касается ее обнаженного плеча, и Ребекку швыряет в воспоминания, как слепого щенка – в ведро с водой. Ник вряд ли хотел ей это показывать, но они так и не разорвали толком слияние – слишком резко все произошло, и теперь ментальная связь сохраняется. Это лес и запах стоялой воды, хрустящие обшлаги, пот. Много пота - липкого, маслянистого, как при горячке. Влажный тягучий звук, похожий то ли на поцелуй, то ли на чавканье, с которым острый каблук проваливается в тухлое мясо. Шея, выломанная под противоестественным углом. Имя, произносимое на выдохе, с ударением на оба слога, с характерной шипящей “с” в конце - и болезненное желание парой резких движений довести себя до разрядки, чтобы хоть немного очистить голову. Чужое возбуждение граничит с удушьем. Ноги ватные, низ живота ноет; сейчас Ребекка с удовольствием передала бы контроль над собственным телом кому-нибудь - кому угодно, кто знает, что с этим делать, потому что сама она явно не справляется. То, что чувствует Ник, вгрызается ей в мозг, отравляет отвращением к себе и навязчивым страхом. Там, где должна быть твердая опора, мысли скользят и чавкают, и кажется, еще шаг – увязнешь в этом болоте. Мышцы ломит от напряжения, рот полон слюны, и если бы не руки, удерживающие ее, Ребекка свалилась бы на пол. Как Ник в этом живет? Как вообще в этом можно жить? Это надо разорвать, надо прекратить, она не хочет чувствовать то, что чувствует брат, а главное – главное, она хочет поскорее избавиться от ощущения, которое иногда испытывают на дыбе в момент перед самым разрывом, - когда все тело наполнено приятной тягой, а мозг плавает в остром, мучительном удовольствии, близком к экстатическому. Стефан смотрит ободряюще и ласково, и во всем его лице читается вежливое удивление: все нормально, Ребекка, почему ты так напряжена? Его спокойное молчание замедляет пульс, унимает тревогу. Если брат считает, что все идет, как надо, значит, все действительно идет как надо, и даже ад в голове Ника перестает панически сокращаться и пульсировать – замирает, как матка перед самым выкидышем. Знакомые руки баюкают их, Ник улыбается, и разве важно, что лицо у него разбито в кровь, а во рту недостает зубов? Подумаешь, ее едва не отымели на трупах. Братья снова рядом - разве важно что-то еще? Эта мысль звучит у Ребекки в голове каким-то чужим голосом, который она едва узнает, и ей требуется несколько секунд, чтобы понять - это ее собственный голос. И он задает очень хороший вопрос. Настолько хороший, что Ребекка булькает горлом, вырывается из захвата и кидается к стойке бара. Там все еще сидят люди. Загипнотизированные, опоенные, но люди. Эти люди должны ее защитить – именно потому, что они чужие. Они скажут: будьте вы прокляты. Ваша семья – странный, уродливый трехспинный зверь. Вас нужно лечить – мы не знаем, как это лечится, но от этого должно быть лекарство. В упорядоченном, разумном мире лекарство есть от всего. И Ребекке сразу полегчает, потому что эти люди будут правы. Они осудят то, что надо осудить – изнасилования, убийства, клинки в грудной клетке и даже кровосмешение, которое на фоне перечисленного вообще не играет роли. Мир не существует по законам ее семьи, где разрешено все, что не запретил Элайджа, а все, что он одобрил – безусловная норма. Пусть ей скажут, что она чудовище, пусть скажут, что Ник выродок – плачет он или нет, больно ему или нет! То, что Ник ненавидит сам себя, не окупает зла, которое он причиняет всем остальным. Она сама должна заплатить, потому что притворялась маленькой и слепой, когда нужно было влепить Элайдже пощечину и заорать: смотри, во что выродились твои попытки спасти идею семьи. Может, ты ничуть не лучше Ника – может, ты сам поощряешь его? Может, стоило не бросать дело на самотек, если ты все понял, не сбегать, а взять кол и поставить жирную точку в столетиях игр и провокаций, раз уж ты так пекся о нашей человечности? Но люди у барной стойки улыбаются безмятежно и добродушно. И в каждой улыбке выжжен след вмешательства Ника, как хозяйское тавро. Стефан уже здесь, позади нее. Ребекка отступает, спотыкается о труп и валится прямо под ноги улыбчивым людям. Стефан присаживается на корточки между ее бедер. У него скорбное и серьезное выражение лица, словно он вот-вот покачает головой и скажет: бедная сестра, как ты запуталась. Но Стефан ничего не говорит – просто разводит в стороны ее колени. Мягко и деликатно, как будто она пришла на прием ко врачу.