На Потомаке все спокойно (All quiet on the Potomac)

Она приходит в себя не сразу. Перед глазами еще мелькают воспоминания. Врезаются друг в друга, как круги масла в стакане воды, и никак не могут собраться воедино. Ник вколачивает ей в спину клинок — с четвертой попытки. Ник угрожает ей белым дубом. Элайджа запутывается ногами в ее волосах. Стефан, ничем не похожий на Стефана, зажимает ей рот. Боже, какая все-таки она жалкая. Неужели она и правда такая жалкая? Ребекка смотрит со стороны на собственное тело, распятое под любовником, на залитое слезами и соплями лицо и иррационально ждет — снова — что Ник сделает хоть что-нибудь, но Ник только криво улыбается и приваливается к стене. Он уже еле держит голову, и когда Стефан под хруст позвонков падает на пол, а Ребекка, подволакивая ногу со сломанным каблуком, встает рядом, салютует ей бокалом. «‎Какая же ты овечка, Бекка… Наша девочка любит твердую руку?» «‎Ты могла спастись сама. Но тебе проще позволить Клаусу что угодно, чтобы потом прибежать за помощью ко мне». — Ребекка, — тихо окликает кто-то. — Ребекка, — передразнивает Ник. Она узнает не голос — пальцы. Слишком короткие для Никовых, слишком знакомые, чтобы вообще с чьими-то их перепутать. Слишком холодные, даже для спящего, — и далекий вербеновый запах. … Ребекка приходит в себя в спальне, одновременно напоминающей комнату Элайджи в Новом Орлеане и их парижскую квартиру. Потолок, куполом раскинувшийся над головой, отражает звездное небо. У стены стоит фортепиано и кресло, полкомнаты занимает кровать. В густом сизом воздухе предметы кажутся чрезмерно объемными, как богатые театральные декорации. Здесь очень уютно. Здесь нечем дышать. Ребекка сидит на ковре, уронив тяжелый лоб на покрывало, и упирается носом в обтянутое серой тканью колено. Ботинки у брата чище, чем у покойника на похоронах. Стрелками на брюках можно бриться. Надо поднять голову, нельзя ведь бесконечно разглядывать чужую обувь. Надо на него посмотреть — все лучше, чем тянуть дальше эту тишину, как оттягивают резинку рогатки, чтобы отправить в короткий полет стальной шарик из кожетка. Ну, что ж. Брат кажется старше, чем обычно. Блики оконного витража бросают на лицо темные отсветы. — Бекка, — хрипло и как-то неуверенно зовет он, протягивая руку. Та поднимается и тут же опускается, так и не определившись, в каком положении должна находиться. — Бекка. Еще утром она была бы счастлива услышать, как ломается этот спокойный голос. А сейчас вспоминает, как одну из этих рук — с остатками ее глаза — вытирали о штанину в склепе. — Убери, — хрипло отрезает она. — Не прикасайся. У Элайджи дергается кадык. Наверное, давится проникновенной речью. «‎Прости, сестрица, что веками талдычил о братской любви, а имел в виду инцест и содомию». «‎Прости, что клялся всегда быть рядом — мало ли кому я клялся, всех не упомнишь». «‎Прости, что культивировал твою зависимость, как редкий вид росянки, а когда вонь, свойственная этому растению, стала невыносима, вышвырнул на улицу – и расти, как хочешь, на брусчатке, с оборванными корнями». Последнюю аналогию Ребекка смакует дольше всего, и когда от обиды начинает печь во рту, процеживает: — Ты доволен? Без тебя мы стали самостоятельнее. Брат не отвечает. Свет падает на редкость неудачно — прокладывает под веками тени, изрывает щеки оспинами. Стены подплывают. Она трясет головой. — А ты думал, мы заживем душа в душу? — От злобы перехватывает дыхание. — На это рассчитывал, когда привозил ему кол? — Нет. — А ты вообще о ком-то думаешь? Или семья тебе тоже нужна, чтобы потешить самолюбие? Посмотрите, я забочусь о сестре. Посмотрите, я спасаю брата… Элайджа трет лицо ладонями. Оно сминается, как мокрая глина, и утрачивает всякое сходство с человеческим. Ненадолго; он почти сразу берет себя в руки, а когда опускает их, стыд и смущение исчезают почти бесследно. Красная дверь растворялась в стене точно так же. Ребекке становится интересно, что будет, если вынести ее к чертовой матери. — Не подумай, я тоже не идеал, — ядовито признает она. — Но я хотя бы не лезла Клаусу в штаны в семейном склепе. Лико Элайджи последовательно меняет несколько оттенков, от кипенно-белого до пунцового. В воздухе, кажется, слегка рассеивается серая прозелень, а глаза приобретают худо-бедно знакомый блеск. — Что? — Забыл? Когда Марселя обратили, вы устроили званый вечер. — Что? — Ник трахнул шлюху в нашей гробнице! — Энн Берс? Глава новоорлеанских ведьм? — О чудо! К нему вернулась память! — Они провели тот вечер вместе. Но я к ним не поднимался. — Не спускался, ты хотел сказать? — Спальни наверху. — Дело было в склепе! — Спальни наверху. У Ребекки вырывается нервный смешок. Потом второй. Элайджа останавливает ее каким-то конвульсивным жестом — пожалуй, более искренним, чем все, что он говорил и делал за последнее десятилетие. — Он не стал бы… Не в гробнице, — брат трет лоб и отрезает уже тише: — Нет, не может быть. На пару секунд Ребекка теряет остаток словарного запаса. Видимо, все, что она думает, очень явно отражается у нее на лице, потому что Элайджа стискивает зубы, но продолжает: — Я провел в зале весь вечер. Утром узнал, что Клаус убил ведьму — на этом все. — Все?! — Что бы он ни насочинял, я не осквернял ваши могилы. Уверен, и он тоже. — И к Энн ты совсем не ревновал. — Энн была тупа как пробка, но я сделал все, чтобы она жила. После ее смерти город утонул в крови. Никакая ревность этого не стоила. — Элайджа проводит по волосам, дергает тугой ворот и невпопад сообщает: — Клауса превратили в кота. — Что? — Он проходил так неделю. Самое спокойное время в моей жизни, не считая подранной мебели. Какая веселая история. Не торчи у Ребекки в груди кинжал — вместе бы посмеялись. — А Влад? — Влад… — лоб брата прорезают вертикальные линии, губы складываются в презрительную гримасу. И куда делась растерянность? — Тот венгр, которого ты полгода упрашивала обвенчаться с тобой? Ребекка вспыхивает. Плевать на Влада — непонятно, почему вообще она вспоминает события за красной дверью вместо грехов посвежее. Но теперь уже не остановишься. — Ты его добил, когда он стал вампиром! — Я не ослышался, Ребекка? — в голосе брата прорезается что-то очень-очень старое, сгнившее уже за давностью лет. — Ты его обратила? — Не специально! — Я не причинял мальчишке вреда. Просто не знал, что он воскрес… Выскочка, бездельник — по-твоему, я позволил бы сестре делить вечность с таким ничтожеством? — Я его любила! — Мне оплакивать каждого недоумка, которого ты любила? — вдруг рявкает брат. Ребекка отшатывается, но не падает — сгустившийся воздух вокруг сжимается киселем. Элайджа снова закрывает лицо. Руки у него ходят ходуном, как у запойного, а настроение скачет и того хлеще. Хлебнув побольше серой мути — просто от ярости — Ребекка кидается вперед всем телом: — Какая же ты сволочь! Невеста Коула тоже его не стоила? А? — Какая еще… — Инес! Дочка старого барона! Ты задрал ее у Коула на глазах! — Зачем? — Чтобы отыграться на Нике! Поскорее набраться сил, и… черт, неважно! Коул любил ее, они хотели бежать! Элайджа ударяет ладонью по кровати — вряд ли из желания доказать что-то, скорее пытаясь успокоиться, — а Ребекку начинает трясти только сильнее. — Если эта Инес существовала… — Существовала! — Подумай. Тронь я хоть пальцем его пассию, Коул припоминал бы это при каждом удобном случае. А ты узнала об обстоятельствах ее смерти только сегодня. Ребекка давится возражениями. Коул умел держать рот на замке, но спьяну или сгоряча мог ляпнуть что угодно. Предположить, что он столетиями хранил тайну… Чего ради? Жалел брата? Смешно. Да и Ник не упустил бы возможность уколоть: управлять Элайджей с помощью чувства вины было легко даже в те годы, когда особенных грехов за ним не водилось. Но смерть Инес не просто не обсуждали — не упоминали вовсе. Почему Коул… Почему Элайджа… Инес, Влад, подвал, гроб… Он должен помнить. Не может не помнить! Ребекка хватается за виски. Что у него с головой? Или за красной дверью хранились не воспоминания, а постыдные желания, дурные сны? Неужели просто врет? — Этого не было, — очень тихо повторяет брат. – Ненавидь меня за что угодно, но эти обвинения просто безумны. Бекка, пожалуйста. Бекка… Ребекка зажмуривается. Нельзя это слушать, иначе от злобы, которая последние часы служила ей последней опорой, ничего не останется. Ему хочется верить — всегда хотелось. И где они теперь? Она гулко сглатывает и выпрямляется. Голос дрожит. Спертый воздух забивает легкие. — Какая разница. Тебе плевать на меня, Финна, Коула. Ты бы и правда сжег меня живьем, если бы стоял выбор – я или Ник. — Это не так. — Так. Ты оставлял меня в гробу на полвека. Мог освободить. Отрубить ему голову и рубить всякий раз, как начнет отрастать. — Не надо… Он и твой брат. — Он подонок. Он оставил Финна в гробу… Почему ты не будишь Финна? Мы не знаем, как работают кинжалы. Вдруг он давно проснулся? Но не может двинуть ни рукой, ни ногой… Брат утыкается взглядом в ковер. Ему наверняка приходило это в голову — он же тоже ухаживал за трупами. Укладывал в гроб Коула, который выл всякий раз, как ему в грудь втыкали клинок: не столько от боли, сколько от обиды. И чего ради? «‎Всегда и навечно», под которым все Майклсоны прятали страх одиночества, как кровавую рану — под хлипким бинтом? Или чтобы Ник — вечно обделенный Ник! — был доволен? Ребекка повисает у брата между ног. Тот мотает головой — в этом жесте столько тупого упрямства, что хочется бить и бить. Сорвать личину, и пусть ходит голым. Пусть останется совсем без кожи. — Что ты делал, когда мы умирали? Когда он бил нас, калечил, травил? Пил с ним? Спал? — Ты тоже ему прощала. — Не Коула! — Ты сама донесла на Коула в последний раз. — А ты держал его, пока Ник!.. — А ты пила шампанское ступенькой ниже, — Ребекка задыхается от злости, Элайджа перехватывает ее запястья. — Сестра, пожалуйста. Остановимся, прошу тебя. К чему мы придем, если будем и дальше… — Пусти! Ненавижу! — Что мне сделать? Бекка, что я могу сейчас? — Ты мне скажи! Она выкрикивает это, глядя Элайдже в самую радужку. Лицо растекается по контуру. Самого лица не остается – только глаза. Они не черные, карие. Теперь в них нет ни вязкости, ни особого очарования — и ответов, которые Ребекка хочет услышать, тоже нет. Она отбрасывает чужие руки. Рывок выходит сильным — тыльная сторона кисти чиркает по резному краю кровати. Брат зажимает царапину, как обморочная девица. — Больше это не повторится, — наконец произносит он. — Финн и Коул получат свободу, а ты заживешь так, как всегда хотела. — Чтобы я зажила, Клаусу придется умереть. — Клаус умрет. Ребекка издает громкий гиений смешок. —Брось! У тебя духу не хватит… В Нике больше мужества, — злорадно бросает она, но брат продолжает бубнить — очень взвешенно и одновременно заторможенно, как будто убеждая заодно и себя: — Невозможно тянуть вечно. Рано или поздно… — О, ради Бога! — … все закончится. Никакая мука не длится так долго. Никакая… Именно в этот момент Ребекка, не дышавшая толком уже давно, наконец делает вдох — и разбирает гнилостный запах. Воняет застоявшейся кровью, как в подземельях, где Коул развлекался с пленными вампирами. Вливал им в глотку настой и смотрел, как дымится слизистая. Элайджа поступил так же с убийцами Селест после обращения, только вводил вербену в вену. Тела пришли в негодность за неделю, пленники протянули под пытками еще месяц — гораздо дольше, чем могли бы люди. — Элайджа, черт возьми. Элайджа пялится на царапину, опустив лицо. Края не срастаются, и ему — много лет назад забывшему, каково это — быть человеком, — с непривычки приходится прилагать массу усилий, чтобы остановить кровотечение. Превозмогая какой-то инстинктивный страх, она берет его за запястье. От вони слезятся глаза. Кисть вязнет. От ладони к чужой коже тянутся склизкие нити. Раньше Ребекка только слышала, как это бывает — гость, которого выпили почти до дна, проваливается в сновидца и теряет границы собственного тела. Странно, что девчонка до сих пор ее не разбудила. Странно, что Ник не добрался до них обеих. Ник. Перед глазами вспыхивает картинка: брат сидит за столом, положив подбородок на руки. Плечи — обычно сутулые, изуродованные напряжением — расслаблены. В радужках пляшет свечной огонек. Упереться бы коленями в кресло, пригладить торчащий вихор. Большего нельзя — да и за эту нежность нарвешься на насмешку. А дотронуться тянет так, что зудят руки. «Никлаус?»‎ Ребекка рвется в сторону. Глаза брата фокусируются на ней — мутные стекляшки. Для вампира, которого накачали вербеной, он слишком хорошо соображает; разве что поят его месяцами, и тело привыкло настолько, что уже не ощущает боли. Почему он вообще в сознании? Неужели высосал из нее так много, что хватило сил притворяться здоровым? В голову ударяет знакомый молот — звук разносится по всему черепу гулко, сочно. — Какого… — свистящим шепотом отзывается Ребекка. Тело — тяжелое, как будто их два — придавливает к полу собственным весом. Элайджа тянется к ее лбу. — Нет, — мямлит она, отступая, но уже поздно — поздно. В грудь бьет порыв холодного ветра. Он приносит целую какофонию запахов: сырости, юга, ночи. Гари. *** Это Новый Орлеан, и город горит. Внизу люди бегают от двери к двери с полуголыми детьми, вытаскивают из дома животных. Вдалеке полыхает опера. Элайджа вдыхает дым — у Ребекки поднимается грудная клетка. Мало было слиться сознанием с Ником в баре. Но зато здесь никто не совокупляется над ее трупом. И земля не уходит из-под ног от страха потери контроля — наоборот. Никогда в жизни Ребекка не чувствовала такой бодрой злобы, как сейчас, стоя над горящим городом и удерживая за глотки двух ведьм. Одной за шестьдесят, второй едва стукнуло шестнадцать. Старшая пошатывается на самом краю, вцепившись в цепь на горле. — Думай быстрее, Джоан. Джоан не торопится. Ее руки вибрируют от напряжения. Будь перед ней обычный вампир, давно швырнула бы заклятием, но древний быстрее. — Это бессмысленно, — произносит она тоном врача, которому нужно утихомирить буйного пациента. — Что бы ты ни делал, все кончится одинаково. Будь благоразумен, и я расскажу. Элайджа разжимает пальцы. Девчонка запрокидывается назад, а от вопля старухи с крыши разлетаются птицы. Брат перехватывает малолетнюю ведьму за ворот. — Прошу прощения. Рука затекла. — Чтоб ты сдох, поганец! Чтоб и ты, и твои… — Выкури Майкла, — обрывает брат. У Джоан с комичным чавканьем захлопывается рот. — Или я сломаю ей шею. — Ломай, — чеканит старуха. — Я не стану поджигать еще квартал. Сотни жизней не стоят одной, тем более такой. — С ним Ребекка. — Ей ничего не грозит. Его тоже убьют не сегодня. Еще рывок, девчонка заходится кашлем. Сил у Элайджи хватит, чтобы стоять в такой позе несколько суток; хватило бы и терпения, но брат уже на грани. — Позже, — цепь натягивается, Джоан будто не замечает — смотрит только на девчонку. — И не отец, а ты. По губам Элайджи проходит ухмылка. Им только ленивый не предсказывал смерть от рук родственников. На десятый раз даже Ник перестал верить. — Зато больше никто не уложит в могилу твою сестру. Веселье утихает моментально, а ему на смену не приходит ничего. Совсем. Джоан добавляет торопливо: — Она во всем полагается на тебя. Бежит за советами, как к отцу. А ты до того привык вести себя прилично рядом с ней, что временами и впрямь смахиваешь на человека. Ах, правда? Как трогательно. Серийные убийцы тоже ведут себя прилично, а потом их жены и дети узнают, что папа закопал на заднем дворе троих маминых подруг, пятерых ухажеров дочери и невесту сына. «‎Но ваша честь, он годами смахивал на человека!» «‎Ну, раз смахивал! Оправдан!» Джоан делает шаг вперед, чтобы убедиться, что ее слышат. — Я все равно не соглашусь на твои условия, — она кивает на девчонку, — но мне будет больно. Ты должен понять. Пожалей ее, оставь в покое горожан — и я расскажу все, что знаю. Элайджа раздумывает несколько секунд, и как раз когда Ребекка уже готова назвать его доверчивым идиотом, делает легкое движение рукой. Цепь звенит. Джоан ударяется мордой о крышу и, пересчитав черепки зубами, повисает внизу. Еще какое-то время труп дергается в железной удавке, пока не шмякается на землю. Повисает тишина, нарушаемая только далеким шумом огня. Пальцы Элайджи ложатся девчонке на запястья легко, почти невесомо. Дернется — вырвет кисти из суставов. — Как тебя зовут, дитя? — Рут-т, сэр. — Твоя бабушка подходила лучше, Рут, но сгодишься и ты. У вас очень одаренный род. Не будем его обрывать. Дождавшись кивка, он разворачивает ведьму спиной. Та слишком юна, чтобы знать подобные заклинания, а Элайджа с помощью магии и свечку не зажжет, но колдовскую книгу матери за столько веков выучил наизусть и теперь нашептывает нужные слова на ухо помощнице. Первое заклятие сопровождается хлопком. По периметру квартала вырастают воздушные пороги. Второе поджигает крыши. Девчонка захлебывается последним выкриком. Люди внизу падают, где стояли, а она сама сползает брату на руки. Ребекка, распахнув глаза, смотрит вниз. Квартал полыхает. Огонь лижет стены, вползает в окна, как живой. Он и есть живой: зеленовато-сизый, по-змеиному гибкий. Где-то с треском рушатся потолочные балки, взрываются раскаленные стекла. Не слышно ни лая, ни мяуканья, ни криков. Животные и люди спят, где их свалили чары, и не проснутся, даже когда начнут гореть заживо. Это хорошее заклинание — оно усыпляет всех, кроме мертвецов и ведьм. Те сейчас стекаются к нужному дому — единственному, где слышатся мягкие шаги, неразличимые для человеческого уха. Они приземляются на земляной пол в какой-то хижине. Под дверью змеится полоска света. Майкл, спеленутый цепями, ворочается в гробу у стены. — Почему ты не ешь себе подобных, мальчик? — осведомляется он, будто не было этой тысячи лет — будто они снова дома, и пахнет маминым пирогом, и розги ждут в кадке. Мальчик одергивает потрепанный фрак — вот-вот рванет с мясом. — Я не варвар. — Ты людоед. — Ты сам сделал нас такими. — Я дал вам бессмертие. Микеланджело успел немало за человеческую жизнь, в твоем распоряжении была вечность. И на кого ты ее потратил? Элайджа вспыхивает. Даже если отец не имел в виду ничего двусмысленного, теперь не догадался бы только слепой. Майкл хмыкает. — Ты так ненавидишь меня из-за ублюдка? Или дело в матери? — Элайджа тянется за пазуху. Один удар — и конец многолетним мучениям. Ребекка знает, что брат ничего не сделает, но все равно надеется. — Тебя не настораживает, что он не показал вам тело? — Ее убил ты. Ребекка не хочет слышать, как голос Элайджи срывается на последнем слоге, как частит сердце, пять минут назад бившееся так ровно. Отцовские черты искажает нечто, отдаленно похожее на жалость. — Брось, Элайджа. Нам нечего делить. Недоносок умрет, а я смогу гордиться хотя бы одним сыном. — Ты бредишь. — И то верно, какая гордость. Но ко мне явилась мертвая ведьма. Сказала, что все начнется с младенца с волчьей головой. Пройдут кровавые дожди, а в тарелках у горожан будут копошиться опарыши… Ребекка мысленно фыркает: им не в первый раз предсказывают такую ерунду, но отец кивает на кол, и смех застревает в глотке. Раньше было много что, верно — но раньше они не знали, что на свете еще остался белый дуб. Что он у отца, а отец — так близко. Что ладонь древнего тлеет, если воткнуть в нее острие, и что Элайджа будет держать его в дюйме от Никовой груди. Все расплывается масляным пятном. В ноздри пробивается мерзкий запах, гул в ушах нарастает. — Я его сожгу. — Свое единственное оружие? Не глупи. Стоило просто запереть вас двоих наедине… Дать тебе вспомнить, как следует. Элайджа шагает к гробу. Тени по углам вздрагивают, и брат останавливается, скрипнув зубами. В темноте проступают контуры лиц. Сотен лиц. — Скольких твоих женщин он убил? Сколько издевался над твоей сестрой? Мучил, усыплял? Он пойдет дальше. Ублюдок нарушил все мыслимые запреты, кроме этого. — Отец облизывает губы — тонкие полоски. Ребекка догадывается, о чем он, только по особенно гадливому выражению на породистом лице. — Ты поступишь с ним, как с тем волчонком? О, она могла бы многое сказать на этот счет. Элайдже тоже явно есть что добавить, но, кажется, у него свело язык. Что дальше? Выбросить кол? В нужное время, минута в минуту, он окажется под рукой. Уничтожить? Если исчезнет белый дуб, появится аналог — чертова природа, стремящаяся к балансу, не позволит расхаживать по земле неуязвимым всесильным уродцам. Рассказать Нику? Тот сперва возьмется за кинжал, чтобы устранить потенциальную угрозу, а потом наверняка решит, что ведьма не пророчествовала, а проклинала. И когда станет искать способы снять проклятие, доиграется до могилы. Причем формально Джоан окажется права — все случится из-за Элайджи. Да о чем она — какая могила! Какие дожди, какие опарыши? Сущее безумие, почему вообще Элайджа, с его рациональностью, воспринял всерьез слова обиженной старухи? Ребекка зажмуривается и открывает глаза уже у окна, выходящего на залитую солнцем улочку. Снаружи — летнее кафе, бестолковый и жизнерадостный гомон. Здесь — женщина с гротескно округлыми бровями, запах табака и пыли. — Обряд, — резко повторяет она на французском, явно спеша закончить разговор. — Я могу провести обряд. Если это проклятие — оно исчезнет. — А если нет? — Будете держаться на расстоянии, — пожимает она плечами, как, наверное, и должны пожимать в таких случаях нормальные люди. — Мир большой. Брат вдавливает окурок в пепельницу так, словно тот нанес ему личное оскорбление. — Делай, что нужно. — Я не назвала цену. По губам Элайджи проходит улыбка, больше похожая на судорогу. И правда, цена — это важно. Не дай бог, придется кого-то убить. — Мне нужна услуга, — выпаливает она и торопливо, невпопад добавляет: — Я не плохой человек, мсье. Ну это само собой — и вот уже за спиной оказывается деревянная стена, и вот в полной темноте стихают все звуки, кроме неторопливых шагов. В комнате — двое детей. Пахнет псиной. Старшему лет десять; тому, что скулит в кровати, наверняка нет и года. Мальчишка накидывает сверху простыню. Он суетится, спешит, как будто спрятать брата будет достаточно — как будто стук его сердца не слышен с улицы. Хрустнув, распахивается дверь. Элайджа смотрит мимо. Он почти чист, не считая темной полосы на рукаве; на трупах в соседней комнате тоже мало крови. Десятилетний падает со сломанной шеей, не успев разглядеть гостя. Элайджа садится на кровать и кладет руку туда, где у младенца должно быть горло. Комната перед глазами плывет. Ребекке не жаль этих людей — да это и не люди. Следовало держаться поближе к стае, а не жить отдельным домом. Следовало вовремя помириться с ведьмой, которой задолжал кто-то из Майклсонов, а не доводить до кровавой развязки. Мало ли они перебили детей! … Ребекке шестнадцать, и она пьет чай, который горчит. Ребекке девять столетий, и то, что ожило в дурацком сне, сопит в колыбели у ее ног. Рука с узловатыми пальцами ложится на простыню. Ткань обнажает волчью пасть, слегка покрытую шерсткой. Ребекка вспоминает себя во сне — мудрую, счастливую, нереальную, — и думает: повезло, что в колыбельке не лежало это, иначе и святая перевернула бы к чертовой матери. А ведь Элайджа это трогал. А кто-то — рожал. Оно синюшное, как все удавленники. У него разорванная надвое губа, подшерсток вокруг глаз и губ. Сквозь дыру проглядывают клыки. Трудно, наверное, было его поить — с ложки или из бутылки, потому что даже сумасшедшая не сунула бы в эту пасть сосок. Волки не превращаются в таком возрасте и тем более не застревают на середине. Ребекка впервые видит такую мутацию. Она не думала, что такое вообще возможно. Это какой-то бред. Выдумка, чушь. Подумаешь, ребенок с волчьей губой… Подумаешь, клыкастый ребенок с волчьей губой, покрытый шерстью, с человеческим тельцем — подумаешь, внезапно появившийся белый дуб, подумаешь, подозрения Ника насчет того, что Элайджа сговорится с отцом… Подумаешь, прогнозы отца. Подумаешь, бар и венчание. Неужели Элайджа и правда явится в Чикаго? Нет, не может быть, пророчества — выдумка, тем более такие. А ведьма предсказывала Элайдже спокойные сто лет. Не потому ли спокойные, что после сегодняшнего он все-таки убьет Ника? Безо всяких терзаний, как чужака. Пробьет грудную клетку, доберется до сердца… С потолка срываются капли. Где-то пробегает, шурша лапками, жук. Пахнет землей. Правую руку изуродовали следы уколов, цепочка идет до середины предплечья. Ребекка на пробу сжимает пальцы в кулак, но на запястье даже не проступают жилы. Собственная слабость, обычно отвратительная, сейчас успокаивает — как будто отворили кровь и лишняя вышла, оставив тело отяжелевшим, бескостным. Еще бы вспомнить, как ее зовут, но и это сейчас кажется неважным, пустым. Перед тем, как все окончательно меркнет, она успевает удивиться: почему ее пальцы покрыты темными волосками, а на среднем — кольцо с синим камнем? *** Ладно — ладно. Вообще-то Ребекку всегда было довольно легко купить. Она не дура, что бы ни говорил Ник; просто девичью сентиментальность из нее не вытравили даже прожитые столетия. Все штампы любовных романов, мимо которых взрослые женщины проходили спокойно, у Ребекки всегда вызывали живой отклик. Так что сделать требовалось немного. Сперва показать, как героически дрался с отцом (сам, разумеется; не руками ведьм). Потом — припомнить пару героических поступков во имя сестры. А в конце вставить душещипательный эпизод, где одинокий страдалец грустит в разлуке с семьей. Только как-нибудь поблагороднее, не уронив достоинства. Как там принято? Камин, бокал вина? Но Элайджа какого-то черта решил побыть честным. Так что теперь Ребекка лежит на животе, подогнув под себя руки, и дышит через раз. Это та же комната, в которой они разговаривали, только загаженная до неузнаваемости. От штор тянет болотом, по цветному стеклу на полу расползлась плесень. Крышка фортепиано треснула, клавиши — в бурых потеках. Постельное белье проще сжечь, чем отстирать. Камин, вино… Итак, думает Ребекка, пытаясь собрать в кучу плавающие в ядовитом мареве мозги. Итак. Ее чудесный брат нарвался на пророчество и в попытках все переиграть помог ему осуществиться. После чего привез Нику кол из белого дуба и сбежал к чертовой матери, ничего никому не объяснив. Чтобы и дальше в одиночку искать решение? Или хотя бы прожить в удовольствие то время, что осталось до исполнения? Или, может быть, хм — может быть, все эти месяцы он просто подбирал нужные слова, чтобы составить родной сестре обстоятельное письмо? В конце концов, даже если подохнуть предстоит вам обоим, про сестру в пророчестве ничего не было, ей-то придется со всем этим жить. Да? Да, да. Разумеется. Капля падает между лопаток. Ребекка зябко ежится и оглядывается через плечо. Братец развалился на кровати рядом — одежда исчезла вместе с остальной бутафорией. Лицо опухло и заметно отупело. Тело, вялое, оцепеневшее, сползло бы на пол, не будь под лопатками опоры. Вербена до того сгустила кровь, что та свернулась в жилах: на горле, в паху, на сгибах локтей вздулись узлы тромбов. Тромбы — как у старика в инвалидном кресле. Он колется этой дрянью, как снотворным, лениво и как-то тупо думает Ребекка. От этого он становится слабее человека — ни регенерации, ни выносливости. Спишь двадцать часов в сутки, а оставшиеся четыре передвигаешься на четвереньках. Удобно — это удобно. Как удобно... Ребекка снова ложится на покрывало виском. Наверное, то же самое чувствуют люди, когда подбирают на улице пьяного отца или узнают в безумной старухе на паперти собственную мать. Не то чтобы это невыносимо… Не то чтобы. Но лучше бы он передушил у нее на глазах еще десяток детей. — Как вы мне надоели, — очень тихо признается она. Подушка съедает звуки. — Как надоели. Брат не отзывается, конечно — да и что он ей скажет, если очухается? «‎Ребекка, ты всё-таки здесь!» «‎А я-то боялся, что повод исполнить пророчество появится нескоро!» Убить Ника непросто — даже Коул собирался с силами полжизни. А сколько раз белый дуб оказывался под рукой у Ребекки! Последние недели Ник как будто специально оставлял его на виду. И все же она ни разу… Интересно, почему она «ни разу»? Ведь Ник ее не любит. Их обоих не любит, если подумать — Ребекка и раньше была далека от того, чтобы завидовать Элайдже. Где-то она хлебнула больше, где-то он, но по большому счету обоих ждало одно и то же: мертвые любовники, шантаж, унижения… Ник держал их рядом только потому, что не выносил одиночества. Пусть умрет, почему просто не дать ему умереть? Все ведь складывается так удачно. Ей даже не придется марать руки. — Элайджа, — без особой надежды зовет Ребекка, — Элайджа. «‎Помоги мне». «‎Я не знаю, что делать, помоги!» «Ты перекладываешь ответственность, — вспоминает она. — Ты могла бы справиться сама, но ждешь, что решение примут за тебя»‎. Ждет! И что с того? Сегодня вечером — в баре — она тоже ждала. Ждала, когда Стефан разбивал Нику голову об стол. Когда целовал ее саму — долго, жарко, до звезд в глазах и сорванного дыхания. Когда ее придавили к полу и Ник, до этого момента сидевший в оцепенении, поднял голову, но услышав: «‎Сядь, Никлаус» — замер и снова откинулся на спинку дивана. Ах, как дорого Ребекка готова была заплатить, чтобы это увидел Элайджа. Ах, как дорого она заплатила. Кто еще заплатит? Стефан? Марсель, Александр, Коул — все должны были спасти принцессу от дракона. Отец, конечно, справился лучше всех. Правда, дракон никуда не делся. И даже если сейчас Элайджа в самом деле заколет Ника, призрак останется между ними навсегда. Вряд ли после такого они будут, как ни в чем ни бывало, снимать квартиру на двоих и вспоминать за чашечкой кофе золотое детство. Живой или нет, Ник всегда будет рядом. Если, конечно, она сама не оторвет его с кровью. Сама. Сама, сама, сама… — Элайджа, — повторяет Ребекка, лишь бы оборвать бесконечный поток сознания. — Элайджа! Брат только морщится во сне. Да и что теперь сделаешь? Пророчество уже запущено — волчонок убит. Хотя… Пророчества так редки, а предсказатели так безумны, что говорить о четких сроках не приходится. Должно быть, Элайджа действительно поспособствует смерти Ника, но это может произойти через неделю, а может — в следующем веке. Вдруг у нее впереди еще сто лет? Будет время, чтобы сотню раз все переиграть. По крайней мере, убедиться, что братья загрызут друг друга не из-за нее. И заодно — понять, почему от одной мысли об этом делается так паршиво. Ребекка часто моргает, постепенно снова нащупывая почву. Принятое решение (неважно, плохое или хорошее) придает сил уже потому, что это все-таки решение. Причем решение ее собственное — на этот раз просто некому было давать ей советы. — Ну, хватит, — твердо произносит она. — Пора вставать. Ребекка с решительным видом тянет Элайджу за рукав, но тут же понимает, что погорячилась: братец еле сидит. Даже если его обескровить, чтобы яд вышел до капли, все равно придется еще неделю водить под руки, как калеку. Будь здесь Ник… Будь здесь Ник, вдруг доходит до нее, он и водил бы. Элайдже тоже не было противно сидеть с ним каждое полнолуние. Как раз в те дни, когда сама Ребекка старалась держаться от них обоих подальше. Не то чтобы Ник просил ее о помощи… Не то чтобы ей приходило в голову предложить. Превозмогая инстинктивное отвращение, она поднимается и хлопает Элайджу по щеке. Ладонь тут же примагничивается к голодной коже. Не дожидаясь, пока они сольются, Ребекка щелкает пальцами. Ликая серость вздрагивает — и подчиняется. Становится буквально легче дышать. Жаль, что нужно экономить силы, а то взгляд уже по-женски строго ползет по стенам и потолку. Стоит только захотеть — затянутся трещины, высохнет гнилая лужа в углу. Сейчас это пространство готово подчиниться любому, у кого есть хоть крупица воли. Ребекка, тяжело вздохнув, прижимает мокрую от пота голову к своему бедру. На тумбочке сам собой находится нож. — Потерпи, ладно? Потерпи. Когда выплескивается первая партия крови, Элайджа издает только короткий хрип. Ребекка хорошо помнит, как он умирал впервые: отец вот так же перерезал ему глотку, но тело еще долго билось в конвульсиях. Они с Ником цеплялись дольше всех. Финн принял судьбу смиренно, как принимал все, что предлагала мать. Коул напоследок хватанул слишком много воздуха и захлебнулся. Ребекка просто уснула. Как много, если подумать, о них всех сказала смерть. Сейчас Элайджа роняет голову без всякого сопротивления, секунде на пятой, но Ребекка вовремя зажимает рану пальцами, а свое окровавленное запястье сует ему под нос. Он присасывается к порезу, глотает сперва механически, потом все более жадно — и скоро Ребекка еле отнимает кисть. — Элайджа, — сглотнув, повторяет она. Сердце у брата теперь бьется — только толку-то. Взгляд, на который натыкается Ребекка, осмысленным не назовешь. Белки все расшиты кровяными звездочками. — Ты мне нужен. Брат шевелит ноздрями, как животное. Кровь он, конечно, чует — для этого узнавать сестру необязательно. Когда навстречу ей из-под отечного века наконец выкатывается багровый зрачок, Ребекку тянет отвернуться. Вместо этого она улыбается с искренностью избитого работяги, который врет жене, что просто неудачно споткнулся: — Привет. Элайджа мычит и откидывается назад. Из носа у него течет кровь: сосуды, которыми давно не пользовались, лопнули от первого же вдоха. Перепугавшись, что все ее усилия пойдут прахом, Ребекка прикладывает ладонь к его лбу. Ну, и еле успевает отдернуть руку. — Еще, — булькает он глоткой. — Хватит. Элайджа прижимается зубами к ее бедру. Поразительно, что он что-то чувствует — Ребекке кажется, что крови в ней вовсе не осталось. Она проходится пятерней брату по волосам, зачесывает сильно и немного рассеянно, как когда-то мать. Не то чтобы специально; но Элайджа застывает, уткнувшись носом ей в ногу, и когда Ребекка опускает руку ему на основание шеи, втягивает голову в плечи. — Это я, — напоминает она мягче, чем собиралась. — Просто Бекка. Элайджа издает какой-то скомканный звук, мало похожий на возглас восторга, и прикрывает лицо тыльной стороной кисти. Руки ему не подчиняются — посиневшие пальцы торчат в разные стороны. — Не надо, — сипит он. — Нет. — Элайджа… — Не смотри. Ребекка, растерявшись, ослабляет хватку. Она голая, вся в крови. Ее волосы воняют гарью… да чем только не воняют. Она прижимает голову родного брата почти к промежности. И все это — сущие цветочки, если вспомнить, кто она такая и чем питается уже почти тысячу лет. И что — он стесняется? Ее можно стесняться? Под ногой качается колыбелька. Ребекка сидит в кресле. «‎Она во всем полагается на тебя». «‎Рядом с ней ты и правда смахиваешь на человека». Внизу, в лестничном пролете, появляется темная фигура. Ребекка запрыгивает на нее, оплетает всеми конечностями. Ее подхватывают на руки. Ее качают в чаше, и складки одеяла складываются в барханы… Элайджа воет сквозь стиснутые зубы — стоном это уже не назовешь — и кренится куда-то в сторону. Правда, тело явно не готово расставаться с опорой, и брат тут же притискивается обратно — еще крепче, еще ближе. По бедру Ребекки течет влага. Кровь, хоть бы кровь. — Бекка, — с трудом выговаривает он. Он задыхается, и голос тоже мокрый, и каждое слово вырывается у него толчками, от которых вздрагивает все тело. Если переход от скотины к человеку всегда ощущается вот так, Ребекка предпочла бы и дальше оставаться скотиной. — Бекка! — Ну, посмотри на себя, — укоряет она одними губами, лишь бы сказать хоть что-то. — Что он сделал? Что… — он трясет головой, и когда стряхнуть воспоминания не получается, бормочет: — Дай еще. Ребекка дала бы. Но во-первых, больше нет, а во-вторых, сейчас от лишней дозы Элайджа только больше захмелеет. Может, поэтому и просит. Ребекка уже достаточно познакомилась с его внутренним миром, чтобы догадываться, насколько братец не готов встречаться с чувством вины. — Никто ничего не делал. Я хотела… я соврала. — Что? — Я тебя ненавидела! Ты про меня забыл. Элайджа тяжело дышит. Легкие, наверное, толком не расправляются — ему сейчас и правда должно не хватать воздуха, но раз может шевелиться, значит, думать тоже сможет. — Поставь себя на мое место. Я думала, ты нас бросил. Я была в своем праве! Думала… что была. Ты меня слышишь? — требовательно окликает она. Брат то ли вздыхает, то ли всхлипывает, и скукоживается окончательно, когда Ребекка таки берет его за волосы. — Элайджа. — Что он сделал, — шепчет брат. — Я же сказала, ничего. Грубил мне и грозился усыпить. Остальное я придумала, хотела, чтобы побольнее. Вот и все! Элайджа берет ее ладонь. Там шрам — Ребекка просто не догадалась его спрятать. Теперь брат трогает место удара языком. Дать бы ему в лоб — так ведь свалится, и думай потом, что он запомнил из их разговора, а что забыл. — Ничего не было, — повторяет Ребекка одеревеневшим ртом, чувствуя, как чужие губы ощупывают рваную кромку. Нет, все-таки она дура. — Прости меня. Бекка… — Элайджа. Я даже не видела этот чертов кол. А поранилась за красной дверью. — Он умрет. Клянусь, умрет. — Посмотри на меня. Элайджа не слышит — слишком занят самобичеванием, а Ребекка в последнюю очередь мечтает встретиться с ним в Чикаго и услышать тот же монолог вживую. Черт, почему ей, когда она засыпала, даже не пришло в голову, что он отреагирует именно так? Как она вообще это представляла? Что он решит вразумить насильников наставлениями? И ладно еще Клаус, — можно было иметь иллюзии, — а Стефан? Что он сделает со Стефаном? — Тихо. Не надо никого… Тихо, — не выдерживает она. Собственный голос звучит низко, грубо. У Ника неприятный голос, особенно когда он приказывает. — Открой глаза. На сей раз веки Элайджи сами ползут вверх. Есть в этом послушании что-то магическое. Иллюзия, которую слепляет Ребекка, совсем слабая — тем не менее черты напротив искажаются каким-то особенным страданием. — Ты спишь, брат, — уже гораздо тише говорит Ребекка. — И видишь отвратительные сны. — Хватит, — мямлит Элайджа, прикрывшись основанием ладони. Рука, вялая, слабая, шевелит пальцами, как полудохлое насекомое — лапками. — Только не так. Юный Ник мало чем отличается от взрослого, разве что у взрослого появилось умение себя держать. Юноша куда более коряв и неловок — вечно не к месту, вечно чужой. Мужская красота всегда зависит от харизмы, а в юном Нике ее не было вовсе. Элайджу никогда это не беспокоило — или беспокоило совсем не в том смысле, о котором Ребекка могла подумать еще сутки назад. — О нет. Малышка Бекс в Чикаго. Ты ведь сам оставил ее там? — Уйди. — Куда же я уйду. Тебе снятся какие-то мерзости с моим участием. По-твоему, я стал бы насиловать родную сестру? — Уйди, Никлаус! — Давно ты не называл меня так. Элайджа рвано вздыхает. Ужасный звук — ужасный и жалкий, но к этому у Ребекки было время привыкнуть. Она целует его как раз в тот момент, когда рот приоткрывается. Это странно. Не противно, но странно. Поцелуй совсем лишен эмоций, тем более — возбуждения. Какое счастье, с каким-то смутным облегчением думает Ребекка. — Она соврала, — глухо возражает она чужим и таким знакомым голосом. — Как всегда. — Никлаус… — Хватит ныть. Допустим, я мог бы еще ударить ее... не белым дубом. Что до изнасилования… — слово повисает между ними какой-то жуткой багровой пленкой. Такая же будет у Элайджи перед глазами, если он проснется и все вспомнит. — Я должен быть полным идиотом, чтобы не понимать, чем это закончится. Элайджа недоуменно морщится, и она отвлекает его снова. Это, оказывается, легко. — Она — моя сестра. Не знаю, кем ты меня считаешь, но я никогда не наказал бы ее так. Кинжалы — пусть, но это… — Элайджа бессмысленно кивает, и Ребекка думает, что еще сказать, чтобы окончательно его убедить. Что сказал бы Ник, чтобы оправдаться? Ну конечно. — Ты должен мне верить, — шепчет она, добавляя в голос отчаянную, горькую нотку. — Если и ты перестанешь… — Ник. Она упирается лбом Элайдже в висок. Тот зачем-то утирает ее щеки — совершенно сухие — и невнятно шепчет в сторону, как шепчут через решетку исповеднику в надежде, что тот не расслышит: — Больше ничего нет. Если изуродуем и ее… — Этого не будет. — Никлаус… — Я сказал тебе, что этого не будет. Элайджа, кажется, верит. Он наконец поднимает на нее слезящиеся розовые глаза — то ли детские, то ли стариковские. Раньше Ребекка ни за что не простила бы ему такую слабость, такую стыдную, жалкую ведомость. Но теперь... Пусть лучше ведется. Пусть лучше будет дураком и верит каждому слову. Боже, она проснется в том же аду, из которого почти сбежала. Неужели она к этому готова? — Тебе снятся ужасные сны, брат. Забудь их. Ребекка прижимается губами к чужому рту. Элайджа не сопротивляется, не проявляет вообще никакой инициативы, да и Ребекка не напирает — просто остается, легонько прижав губы к губам. Наконец Элайджа подается вперед сам. Может быть, это пока даже не исполнение пророчества. Может быть, будут еще волчьи младенцы, и дожди пройдут позже, и опарыши тоже не слишком поторопятся. Может быть. Она выкручивается из рук брата и отползает в угол. Ник остается на месте. Оболочка удерживает Элайджу в сидячем положении. За пространством можно не следить — стены смыкаются, как полынья над головой. Скоро силы Элайджи, высосанные у Ребекки, иссякнут, и тогда чернота сожрет и эту комнату, и Ника. Сама Ребекка чувствует себя хурмой, из которой через дырочку высосали мякоть. По спине и бедрам растекаются синяки. На теле проступает все, что оно пережило за этот чудный вечер — вечер фиолетовых губ, сломанных костей и кривых от выпитого физиономий. И не только на ее теле. Элайджа замечает — Ребекка просто не в состоянии что-то исправить. Секунду или две он продолжает целовать раздробленную скулу Ника, пока не поднимает глаза. Ребекке становится жутко. Плохо понимая, что делает, она мотает головой из стороны в сторону. Больше у нее ни на что не хватает сил: комната умирает, Ник подчиняется не ей. Помощь приходит, откуда не ждали. Элайдже на затылок ложится рука. — Она в Чикаго, — говорит Ник. Черные дорожки стекают на виски, щеки, воротник. — Она опять влюблена… не удивлюсь, если это и правда Сальваторе — старший говорил, что мальчишка в Иллинойсе. — Старший? Деймон встречался с Элайджей? Что за везучая семейка! — С ней все в порядке, а твоя паранойя с возрастом стала еще уродливее. Руки Элайджи сгребают рубашку на Никовой спине. Ребекка не видит второго лица, но это и не нужно. Волосы у Ника черные, а фигура — ниже, чем должна быть, один в один с Элайджей, и когда он поворачивается в профиль, черная вязкая радужка окончательно расставляет все на свои места. «‎Хватит врать и себе, и другим, Никлаус!» «‎Он хороший лжец, Стефан — такой хороший, что врет даже себе». — Как хорошо, что дурные сны, — шепчет существо знакомым голосом, — забываются уже к утру. Элайджа крепко зажмуривается, а то, что должно было быть Ником, поворачивается к ней. Я хочу с тобой дружить, думает Ребекка и поднимает руки, выставляя вперед открытые ладони. Когда эти сто лет — или сколько там — закончатся, а красная дверь не выдержит давления и треснет к чертовой матери, — приходи ко мне. Я смогу тебя утешить, ведь мы теперь недурно знакомы. Я хочу с тобой дружить, ты же тоже — его часть. Она оглядывается в поисках чего-то острого, но видит только щербатую стену. В ушах шумит. Камень впитывает кровавое пятно и издает звук, похожий на урчание. Ему мало, конечно — им всем мало, но больше дать она уже не сможет. Красная ниточка ползет по лбу. Ребекка трогает ее мизинцем и прикладывает палец к полу, к выемке, похожей на червя — или на дверную ручку. *** Сон не спутать с реальностью при всем желании. Хотя бы потому, что голод в реальности оказывается в десяток раз сильнее. Элайдже сейчас хуже, это утешает — но и Ребекку выкручивает так, как будто она нахлебалась вербены. — Мадам, — звучит откуда-то сверху испуганный голос. — Мадам! Маленькие ручки подносят к губам плошку с кровью. Девчонка, серая от страха, отступает к стене. Ребекка лакает, пока в голове не проясняется, и только потом ощупывает лицо: вены вздулись корабельными канатами. — Куда ты смотрела, — раздраженно бросает она, ползком добираясь до камина. Кольцо она сбрасывает там же: палец почернел и высох. Будь она человеком, доползло бы до плеча. — Я пыталась, пыталась, — частит девчонка, имя которой Ребекка не сможет вспомнить сейчас даже под угрозой сожжения заживо. — Вы так кричали, мадам! Бабушка говорила, если вампир старше трехсот лет… Мадам, сколько ему лет? Ох, детка. — Уйди. Понятливая девчонка — долго проживет — уносится на второй этаж. Хлопает дверь, визжит защелка. Ребекка встает на четвереньки. От голода двоится в глазах. Если бы сейчас в комнату вошел Ник и швырнул перед ней труп той сифилитички, она пила бы и оттуда. Поразительно, что хватило выдержки не сожрать маленькую ведьму. Она никогда не умела контролировать жажду, это прерогатива старших — отца, Финна, Элайджи, — но за сегодняшний день Ребекка, кажется, подросла. Только теперь она разбирает запах и все так же, на карачках, пробирается к двери в коридор. Там, на приступочке у лестницы, сидит человек. Еще один стоит рядом. Его Ребекка видит нечетко, как сквозь тусклое пятно. Момент, когда собственное тело перегруппировывается и стрелой кидается вперед, Ребекка уже не отслеживает — только почти сразу ей в рот льется теплое, красное, а потом в глотку, трахею, ниже, ниже… Как будто по застоявшимся трубам пустили воду, и теперь она заполняет каждую сухую трещинку, каждую выбоину, гулко падает в желоб. Ребекка приходит в себя в том же коридоре, на полу. Боли нет — только дремотное оцепенение, которое возникает, когда входишь с мороза в дом и залпом выпиваешь стакан горячего вина. Она даже не сразу слышит шорох чужой одежды. — Долго ты ждал, — то ли вопросительно, то ли утвердительно скрипит она. — Достаточно. Достаточно для чего — чтобы вломиться в дом, застать ее спящей? Сорвать с ее пальца кольцо, прервать обряд, убить ведьму? Но она проснулась самостоятельно, да и девчонка жива-здорова. Ее даже накормили. Сглотнув, Ребекка переводит взгляд вверх. Ник не похож ни на животное, которое ожидала увидеть она, ни на холеного сноба, которым его привыкли видеть все остальные. Он прилично одет, приятно пахнет — за воротником не угадаешь парфюм, но аромат дразнит ноздри. Сжатый рот делает лицо старше и строже. В руках он держит сверток с одеждой. Через предплечье небрежно перекинуто пальто. Она одевается в полной тишине. Ник смотрит поверх ее головы. Сколько она пробегала нагишом — всю ночь? Сейчас, в мутном утреннем свете, это наконец кажется неловким. — Ты готова? Ребекка кивает, смущенная равнодушным видом брата — на какое-то раскаяние она все же рассчитывала — и вздрагивает, когда тот вынимает из-за пазухи знакомую деревяшку. — Окажи любезность — не тяни. На последнем слове голос все-таки вздрагивает, хотя губы остаются спокойными, а спина — неестественно прямой. Какой же он… Раньше Ребекка сказала бы «‎жалкий», но теперь даже не сразу вспоминает это слово. Бедный, может быть. Бедный Ник. — Нет. — Хочешь, чтобы это сделал он? Ребекка закатывает глаза и пытается пройти к двери. Брат перехватывает ее за пояс. Он держит крепко — как тогда, когда заставлял ее пить мертвую кровь. Теперь это воспоминание уже не вызывает панического страха. — Кому-то придется, — отрезает Ник. — Тебе будет проще. — Что? — Брось, Бекка! Мне все равно, но тебе это доставит удовольствие, а его — убьет. Хочешь отыграться на нас обоих? Брат легко отшвыривает ее назад — без малейших усилий, явно без желания навредить, но Ребекке приходится схватиться на перила. Ник этого не замечает. Взгляд у него застыл, остекленел. Ударишь — разобьется. — Что насчет Инес? — тихо спрашивает она. — Прошу прощения? — Сам знаешь. Невеста Коула. Лицо Ника перекашивает улыбка — уродливее любой гримасы. — Вижу, вы поговорили. — Почему Коул не рассказывал? Почему не пытался… — Пытался. Это было ни к чему. Ребекка не особенно хочет знать, как Ник заставил их младшего брата замолчать, а Ник, очевидно, не слишком-то рвется рассказывать, потому что неохотно добавляет: — Элайджа о многом забывает, если ему не напоминать. — Да, думает Ребекка, теперь-то она заметила. — Нет смысла бередить такие раны. — Я думала, тебе в радость. Ник нетерпеливо встряхивает рукой с колом, как будто она затекла. Черт его знает, может, и правда затекла — Ребекка никогда не держала в руках белый дуб столько времени. — Что ты хочешь услышать? Коул это пережил. Все пережили. Он не добавляет «‎одной больше, одной меньше», но это подразумевается настолько явно, что проговаривать вслух и не нужно. Совсем недавно Элайджа так же вспоминал Влада. — Вот что, — чеканит она тихо. — Я хочу семью, где меня никто не трахает. И не роняет мне на голову гробы. Оказывается, если сказать все вслух, потолок не обрушится. Ник стремительно бледнеет, лишний раз доказывая — то, что она увидела за красной дверью, не было кошмарным сном. Сама Ребекка не чувствует ничего, кроме раздражения. — Я многого прошу? Брат отступает. Вздрагивают, приоткрываясь, губы. Ребекка рявкает прежде, чем он успеет спросить: — Я ничего ему не рассказала, наша фамилия не Капулетти. Иногда можно просто остановиться, Ник! Без лишних церемоний Ребекка выдергивает деревяшку у брата из руки и засовывает в пустой пакет. Ник шмыгает носом, кривит губы. Конечно, он не извинится — язык не повернется. Куда проще протянуть кол. Ребекка долго шарит по карманам в поисках платка, так что упускает момент, когда Ник плюхается перед ней на колени. Это ни на что не похоже. В конце концов, это просто неприлично. Ребекка вообще чувствует себя по-дурацки, когда перед ней каются, да и на сегодня ей вполне хватило драматических сцен, но возражений Ник просто не слышит. В нем как будто наконец разжалась пружина, так что теперь брат давится сухими вдохами, оперевшись ладонью на пол. Лучше бы разревелся: это по крайней мере меньше походило бы на припадок. — Хватит, хватит, — запинается она. Ник намертво вцепляется в ее платье. Отчаявшись найти платок, Ребекка проходится подолом по его щекам, чем провоцирует новый приступ. Она сползает на корточки, Ник остается сидеть, уткнувшись лбом ей в колени. Он не пытается говорить — только дышит, мертвой хваткой вцепившись ей в юбку. — Где Стефан? — Дома, — с третьего раза выговаривает брат. Он проглатывает слоги, но общий смысл ухватить удается, и Ребекка этим пользуется: — Живой? — Да что ему будет, — вспыхивает Ник и тут же перехватывает ее руку, едва не срываясь на умоляющий скулеж. — Нет, пожалуйста! — По-твоему, этого достаточно? — прежде, чем все перейдет на новый виток, Ребекка хватает Ника за виски, заставляя посмотреть себе в лицо. — Я уеду. — Куда? С кем? — задыхается брат. — Не твое дело. Ты больше не убьешь никого из моих любовников, а если рискнешь — я забуду, что мы родственники. Тронь хоть одного! — Бекка! — Слово, Никлаус! — Да… Да, я обещаю. Боже, мелькает в голове, кем она стала. Ник теперь плачет, не пытаясь утереться, и смотрит на нее во все глаза. Что с ним сделать? Наказать? Сейчас, кажется, он примет все, что бы она ни предложила. — Успокойся. Это будет не завтра… не в ближайшее время. — Сколько нужно, чтобы убедиться, что Элайджа позабыл обо всем и не явится в Чикаго? — Может, пара месяцев… Ник кивает несколько раз. Ребекка, не питая особых надежд быть услышанной, подставляет брату руку. По его телу проходит крупная дрожь, похожая на удар током. — Я не понимаю, — шелестит он, обращаясь в никуда. — Не понимаю. Конечно, нет. Вчера Ребекка и сама бы не поняла. Они поднимаются в обнимку. Снова шепот, но слова текут мимо — чужие, на странном языке. Ирландский? Нет, родной, древний — их говорят ей, для нее. Теперь она понимает все, во что мечтала быть посвящена. Да — она видит больше, чем привыкла, но и соврать себе, притворившись слепой, теперь не может. Ник тяжелый и почему-то до сих пор облокачивается на нее. Ладно. Ладно! Теперь все изменится — после всего, что случилось сегодня, Ник больше не посмеет уложить ее в гроб на полвека. Не посмеет тронуть Стефана. Не станет сжигать письма от Элайджи, которые тот наверняка начнет писать — что-то он ведь вспомнит из их нравоучительной беседы? И если им всем повезет, посчитает это голосом совести. Не то чтобы Ребекка мечтала занять место говорящего сверчка, но лучше так, чем оставаться в привычном положении молчащей девочки. А уж она найдет выход, чтобы старая ведьма умылась вместе со всей своей родней. У нее впереди много времени — она все успеет! Теперь она сможет все. Теперь все будет иначе. Зеленовато-желтый лунный шар в окне схлопывается в пятно. Для полного сходства с волчьим глазом не хватает только зрачка. Чужие пальцы, узловатые и мокрые, вцепляются ей в предплечье, как вороньи коготки.