На Потомаке все спокойно (All quiet on the Potomac)

На улице льет. Ребекка, подволакивая ногу, поднимается по ступеням и стучится в дверь так, что дерево трещит. Слышны торопливые шаги. Девчонка лет пятнадцати приоткрывает на длину цепочки. Ребекка толкает дверь, и цепочка летит на пол вслед за хозяйкой. – Где ведьма? Девушка спросонок ничего не понимает, но быстро шевелит мозгами. – Бабушка уехала. – У бабушки есть книги, детка? Ты в состоянии понять то, что там написано? – Да! Да! – Веди. Если сделаешь все, как надо, возьмешь это. Ребекка срывает с шеи ожерелье. Девчонка выпучивает глаза - еще бы, золото с бриллиантами! - и уносится вглубь дома. Туфли спадают сами. Каблук отвалился, и черт с ним – надо было оторвать еще по дороге. Скомканное платье летит в горящий камин. Когда девчонка приносит стопку книг, Ребекка сидит на корточках нагишом и шевелит ткань кочергой. Девчонка молча осматривает гостью, уходит и возвращается, держа в руках булькающую спринцовку. – Что это? – тупо спрашивает Ребекка. – Будет почти не больно, мадам. Пойдет кровь, не пугайтесь. Кровь – это хорошо, это значит, чисто. У меня добрые руки. – А ты сообразительная. Как тебя зовут? – Хелен, мадам. То, что вы ищете, во второй книге. Если родственник, хватит вашей крови. Ребекка пролистывает первые страницы и утыкается взглядом в заголовок: “Месть за поруганных”. Это надо же. Пятнадцать лет, а знает, зачем бегают к колдуньям богатые красотки в рваных тряпках. Сметливые в Чикаго ведьмы! – Спринцевание ни к чему, дорогая. Но мне впервые так деликатно предлагают почистить утробу и семейное древо. Буду рекомендовать тебя подружкам. А теперь дай мне тарелку поглубже. Девчонка уносится прочь. Ребекка просматривает оглавление. Последние пару веков не было нужды, рецепты подзабылись. У всех они немного разные, мать использовала белену, но дурман – о, дурман тоже прекрасно подойдет. Олеандр, болиголов, дурман. – Твоя задача – поддерживать мой сон до тех пор, пока под глазами не выступят вены. Это будет значить, что меня почти высосали. Поняла? Вены! Следи внимательно, не хочу с голоду убить тебя, когда проснусь. Ах, черт – забыла. Ты знаешь о вампирах или твоя бабка дура и делает вид, что нечистая сила – большая метафора? – Моя бабка не дура, мадам. – Что за счастливый день. Ну, помоги мне. Ребекка надевает печатку и укладывается на пол. Хелен споро рисует символы, смешивает травы. Ребекка нацеживает в миску крови, подмигивает девчонке и глотает все залпом, как стременную. – Думайте о спящем перед тем, как потеряете сознание. Нет ничего проще! Думать ведь не обязательно цензурно? *** Ребекку затягивает в сон, как в черную воронку. Чужой разум открывается с ощутимым сопротивлением и засасывает ее с влажным, чавкающим звуком. Она стоит на карачках в темном коридоре. Пахнет тиной и мхом. Под ногами в мутной воде полощутся длинные водоросли, как на картинах прерафаэлитов. Тусклый свет льется из-под земли. Здесь топко и душно, как в голове Ника, только там хотелось подохнуть от отчаяния, а тут - от усталости. Лечь на пол лицом вниз и подавиться водорослями, взяв пример с Офелии. Разница в том, что Офелия утопилась до того, как Гамлет с Лаэртом зарезали друг друга (или отравили? надо будет уточнить у братьев, заодно выяснить их планы на будущее), а Ребекка намерена застать конец пьесы. Перед уходом из бара она свернула брату шею, скинула тело на пол и воткнула в руки и ноги ножи, чтобы раны не сразу затянулись. К моменту пробуждения Ник будет трезв, как пражская кармелитка, и если на радостях не накачается снова, быстро ее найдет. Умрет как минимум ведьмина внучка - просто за то, что попалась под руку. Вечерок-то у всесильного гибрида не задался. Любимая сестра пожелала гореть в аду, любимый брат выступил с коронным “Брезгую-Презираю-Не-Потерплю”. Все это еще можно было бы пережить, но после того, что Ник устроил в качестве ответной меры, снова прикинуться дружной семьей будет сложновато. В чем-то Ника можно понять, думает Ребекка, остервенело расчесывая кожу на голых плечах. В чем-то можно. Будь здесь какая-нибудь из его девок, наверняка так бы и сказала. “Он достоин сострадания, Ребекка!” “У него было тяжелое детство, Ребекка!” “Он не виноват, что стал таким, Ребекка!” Знаете что, хочет заорать Ребекка, - да погромче, чтобы услышали все малолетние идиотки, - у всех в их семье было тяжелое детство. И все-таки до до такого скотства докатился только Ник. До клинков докатился только Ник. До того, чтобы угрожать сестре белым дубом, докатился только Ник. И завоевал звание самого гнусного брата на свете тоже Ник - в этом веке и в предыдущих девяти. Впрочем, нет. Нет! Зря она так. Нужно уметь прощать. Перед тем, как кого-то приговорить, можно побыть великодушной. Сегодня Ник сам вырыл себе могилу. Брата погубит не предательство близких, которого он так боится, а его собственная мстительность - страсть, ради которой он идет на любые жертвы. Сколько раз он мстил тому же Элайдже даже после примирения, хотя прекрасно знал, что расплачиваться за минуты эйфории придется месяцами молчаливого отчуждения! Получив нож в спину в самый неожиданный момент, Элайджа замыкался в себе и смотрел даже не мимо Ника, а сквозь, чем закономерно доводил того до белого каления. Истерики перерастали в поножовщину, многодневное молчание - в отвратительные скандалы. Атмосфера в доме стояла такая, что Коул всерьез рассматривал идею вырубить обоих родственничков, чтобы хоть день пожить спокойно, а там трава не расти - пусть закалывают. Ребекка относилась к чужим порокам более снисходительно, но сегодня Ник натворил достаточно, чтобы и она от него отвернулась. Братишка всегда ее недооценивал - забывал, что Ребекка знает его слабости лучше всех. О да. Она хорошо знает их слабости. От этой мысли Ребекка испытывает садистское удовольствие, по сладости сравнимое с сексуальным. Она пришла сюда не потому, что соскучилась по Элайдже - после сегодняшнего вечера ей по горлышко хватит общения с родней. Нет. Она просто все ему покажет. Все-все. О, Элайджа будет счастлив. Девятьсот лет убить на попытки вылепить из Ника человека и на девятьсот первый осознать, что старался зря - это ли не счастье. Ребекке, чтобы почувствовать себя отомщенной, будет достаточно увидеть его лицо. То, что брат после этого скажет Нику, станет последним гвоздем в крышку гроба их дурацкой клятвы. Тысячелетие любви, семьи и верности закончится сегодня, если вообще когда-то начиналось. Ник заплатит за то, что сделал. Элайджа - за то, что не сделал ничего. На этом драматичном выводе Ребекка спотыкается и чуть не бьется головой о низкие своды. *** Заболоченный коридор переходит в вырезанный в скале грот. Грот сменяется залами, двери - зеркалами и полупрозрачными полотнами. Ребекка идет по этой анфиладе, ныряя из иллюзии в иллюзию. Обычно в вампирских снах путешествуешь по крови: тронул пальцем рану на чьей-то шее, переместился в другой сон. Так и опускаешься на самую глубину, где за маревом фантазий скрывается сознание владельца. Проблема в том, что в фантазиях Элайджи крови нет. Вокруг все благостно, как на рождественской открытке. Будь Ребекка посторонней, решила бы, что случайно забрела в голову добродушного светского льва, который предпочитает и во сне, и наяву окружать себя образами, не имеющими ничего общего с реальной жизнью. Сюда вписались бы девочки со страниц пастушьих книжонок и толстые левретки. Скоро Ребекка встречает хозяина - под ручку с Катериной. С хитрой, вертлявой, злобной сучкой Катериной, которую можно было спасать так же отчаянно, как и Ника, и примерно с таким же успехом. Но здесь она тиха и спокойна, да и сам брат не похож на себя - слишком уж блаженный у него вид. Ребекка режет себе руку, чтобы переместиться куда-нибудь еще - куда угодно, лишь бы не видеть эту тошнотворную сцену - но не выдавливается на капли. Вместо алого росчерка на коже остается белесый шрам. Вскоре Ребекка натыкается на саму себя, спящую в кресле возле колыбели. В люльке лежит обычный розовый младенец - не клыкастый уродец, не полено, не отрубленная голова. Ребекка из сна, располневшая, постаревшая, выглядит счастливой; словно в ней появился объем, словно ей открылось что-то, чего Ребекка настоящая, испробовавшая все удовольствия и все муки, которые может предложить вечная жизнь, так и не поняла. Колыбель поскрипывает, ребенок сопит. Все кажется каким-то хрупким, неясным. Зыбким, как трясина. Наконец Ребекка оказывается в холле их особняка в Новом Орлеане. Не губернаторского – Скотобойни. В центре – стол, уставленный десятками блюд. В витраже у дальней стены пляшут мелкие блики. Желтизна отдает зеленым и напоминает не о солнце, а о гное. Ребекка откусывает виноградину, пробует мясо – все безвкусное, будто жуешь бумагу. Крови нет. Чертов Элайджа. - Ребекка. Она разворачивается всем телом, еще горбясь от холода и тошноты. Пусто. Взбешенная тем, какую власть над ней до сих пор имеет этот голос, Ребекка бьет ногой по витражу. В центре с гулким хрустом образуется дыра, ведущая в черноту. Ребекка запрыгивает на край: гибкое голое тело замирает в островке тьмы, окруженной чахоточно-желтым светом. Сверху звучит музыка. Ребекка, цепляясь за лианы, взбирается на второй этаж - и обнаруживает спальню, посреди которой, прямо на ковре, кто-то разместил изящную ванну на ножках. В ванне плещется Селест Дюбуа, чернокожая рабыня, сумевшая выбраться в люди благодаря своим посредственным ведьмовским талантам и протекции Элайджи. А на полу сидит собственно Элайджа. Сильнейший вампир на планете, не считая отца и Ника. Старший из ныне живущих Майклсонов. Ему сотни лет - ей от силы двадцать пять. Он брал уроки у Шуберта, она - у слепой старухи, которая едва знала грамоту. Как много у них, наверное, было общего, раз брат убивается по ней до сих пор. Сейчас Элайджа подносит ко рту ногу Селет и обсасывает каждый палец, как леденец. Это откровенно, бесстыдно, до невозможности интимно. Даже перед ней, родной сестрой, самой любимой женщиной - кого еще ему любить, остальные передохли, - Элайджа не унижался так. Селест самодовольно улыбается, Элайджа жмурится, как опоенный, а Ребекке застилает глаза красная пелена. Значит, вот о чем он грезит. Коула, Ника, Финна, Марселя здесь нет вообще. Сестру он вспоминает вскользь, и то представляет в облике, не имеющем никакого отношения к реальности - реальная Ребекка недостаточно хороша, чтобы вписываться в эту пастораль. Зато память о Селест и Катерине можно обсасывать столетиями! Ведь отношения с ними были так чисты, а они сами - так невинны! Господи, и он же действительно не замечал очевидного. Что Кэти связалась бы с кем угодно, чтобы спасти свою шкуру. Что Селест… ладно, ничего плохого она не сделала, кроме того, что заставила Элайджу забыть о семье, - но ей-богу, Ребекка убивала и за меньшее! Она присаживается у ведьмы за спиной. Взгляд брата расфокусирован. Спящие не замечают гостей, пока те не дадут о себе знать. Ник бы ей гордился. Голова чернокожей стервы уходит под воду, а из глотки, булькнув, вырываются красные струи. *** То, что происходит дальше, можно было предсказать заранее: перила на балконе второго этажа Ребекка прошибает собственной спиной. Уже в полете она успевает собраться и приземляется на четвереньки, больно ударившись коленями. Черт. Ей надоело драться с Майклсонами. Буквально каждый может сломать ей хребет и буквально каждый готов это сделать! Долго она не продержится, разве что дождаться первой крови и сбежать, но Элайджа будет гонять ее по снам до тех пор, пока не измотает, а это значит - потерять сознание, проснуться и начать все сначала. А там и Ник подоспеет. - Элайджа, - вкрадчиво начинает Ребекка и еле уворачивается от графина, - это я! Брат смотрит волком. Он давно должен был почуять, что Ребекка настоящая - по ее венам бежит кровь, горячая, сладкая. Что у него с обонянием? С головой? - Ты спишь, но я реальна. Я заплатила ведьме. Ты оставил мне кольцо. Элайджа... - Убирайся. Глаза у брата странные, диковатые - больные. Как будто она и впрямь убила Селест, да еще надругалась над могилой. Как будто она - враг. Элайджа никогда не смотрел на нее так. - Она давно мертва, а мы в твоем сне, - Ребекка вскидывает руку с открытой ладонью - пошире, чтобы был виден шрам, - и выпаливает совсем невпопад: - Ник ударил меня белым дубом. Голос дает петуха на последнем слове, - как ни крути, а звучит до одури жутко, - но на Элайджу это не действует. Брат отрезает: - Ты бредишь. - Это не все. Должно было быть, как в романах: сестра швыряет обвинения брату в лицо и требует отомстить за поруганную девичью честь, а тот хватается за сердце. А потом - запоздалое раскаяние и попытки удавиться на дверной ручке. “Как ты бела, как ты бледна, моя краса, моя вина!” - и в слезы. Нда. Холодный взгляд проходится по ее обнаженному туловищу, по следам на горле и запястьях, задерживается на бедрах. Тело Ребекки, в реальности практически неуязвимое, сейчас выглядит так, как выглядело бы у обычной женщины, проведи она вечер в компании Клауса и Стефана. - Это не он, - неохотно поправляется Ребекка. Даже жаль - приходится свести на нет весь эффект от новости. - Подговорил одного парня. - Почему ты не свернула мальчишке шею? Что? - Что? - Тебе тысяча лет, Ребекка. Ты - древний вампир. Почему ты не сломала ему хребет? Не вырвала сердце? - Это все, что тебя волнует? - Меня волнует, что моя сестра не способна сказать "нет" даже насильнику. - С ним был Клаус! - Вы почти ровесники. Ты ненамного уступаешь ему в силе. К тому же знаешь его лучше, чем кто бы то ни было. Элайджа чеканит каждое слово - еще немного, и начнет рычать. Надо бы остановиться - надо бы, но Ребекка не в состоянии, особенно после подобного. - Ты всю жизнь наслаждался, что он слушается только тебя. А теперь хочешь, чтобы его усмиряла я? Меня поимели - и я еще виновата? Элайджа в три прыжка оказывается рядом. Ребекка отступает - и вдруг замечает впереди, под лестницей, густое красное пятно. Густое, как кровь. Это дверь? - Ты можешь влиять на него - просто иначе. Лесть, нежность, ложь… притворное послушание. Ты не нуждаешься в спасении, Ребекка, ты могла бы спастись сама. Но тебе проще позволить Клаусу сделать с собой, что угодно, чтобы потом прибежать за помощью и защитой ко мне. - Элайджа никогда не говорил ей такого, но судя по тому, как веско звучит каждое слово, хотел сказать давно. Сказал бы, будь уверен, что она реальна? - Ты мечешься между нами, как ребенок между родителями, и ждешь, что кто-то примет трудное решение за тебя. - Молчи! - взвизгивает Ребекка, пока есть возможность, пока брат снова не начал говорить. - Ты даже не спрашивал, жива ли я! Ты обещал все объяснить! - Элайджа открывает рот, но Ребекка залепляет ему хорошую пощечину, и он замолкает. Очень дальновидно - Ребекка сейчас не в настроении выслушивать обвинения. - Чертов лицемер! Почему нигде нет крови? Мне нужен мой брат, а не сонная бестолочь. Где ты? Где, говори! Гнев придает сил, в голове проясняется. Ребекка вспоминает мать, которая так же прижимала сыновей к стене, когда злилась. Она почти без замаха бьет Элайдже в нос. Красные капли падают на белоснежный ворот. Брат удивленно моргает. Кровь начинает течь неостановимо, заливая ему руки и манжеты. Ребекка поскорее окунает ладонь в лужу и кидается к месту, где была дверь. Стоит прижать пятерню к стене, сразу вырисовывается контур. Ребекка врывается внутрь. Сзади она слышит скрежет - когти распарывают дерево, но дверь остается закрытой. Вот тебе и костюмы с запонками… Стоило лезть в место, посещать которое не рвется даже его хозяин? Что она там найдет? “В каморке было темно, окна были закрыты, но привыкнув к темноте, она увидела, что весь пол залит запекшейся кровью прежних жен Синей Бороды…” Вспомнить сказку, как следует, Ребекка не успевает - плюхается задницей на камень, прямо в кровавую лужу. Дерьмовая из нее Алиса. С другой стороны, и за красной дверью не Страна Чудес. Это древний городишко, больше похожий на деревню. Посреди улицы валяется чья-то обугленная нога, дома полыхают. Не считая скрежета рушащихся крыш, кругом тишина - кричать уже некому. По крышам с веселым гиканьем проносятся на четвереньках две тощих длинноруких фигуры. Крыша скрипит и проваливается под их весом. Сухое покрытие занимается огнем, трещит, как веселый костерок. Ребекка выползает за несколько секунд до того, как оно обрушится, поднимает глаза и видит это. К ней движутся, по-обезьяньи перебирая руками и неловко подволакивая ноги, два кособоких урода. Глаза абсолютно черные, рты не закрываются из-за торчащих клыков. Они совершенно голые, но скрючены так, что невозможно толком различить ни пол, ни возраст. Под навесом валяется еле живая собака; когда эти двое вытаскивают псину за задние лапы, потрошат и запихивают в пасти теплую требуху, Ребекка замечает за спиной одного - одной - светлую растрепанную косу, а на пальце второго - дневное кольцо. Узкий литой ободок с синим камнем, который сразу после обращения заговорила мама. Элайджа носит его до сих пор. Светлая коса - ее собственная - мотается из стороны в сторону, как маятник. Тут-то Ребекку и рвет, впервые за этот волшебный вечер. *** Если бы Ребекку спросили, что приятнее - оказаться за красной дверью или в католическом аду, она бы долго не раздумывала. В аду котлы, огонь, нечистая сила - в конце концов, туда рано или поздно попадет Ник, она хотя бы повеселится, глядя, как черти тычут вилами ему в зад. Не так уж плохо. За красной дверью нет ни котлов, ни вил. Там кое-что похуже - воспоминания, заставляющие взглянуть правде в глаза. А Ребекка не слишком-то хочет смотреть. Нет, она взрослая девочка. Она в курсе, на что способен ее брат, но Элайджа всегда был лучшим из них. Ни на кого из близких он не поднимал руку без необходимости, к Ребекке относился с отеческой теплотой, опекал и оберегал, в том числе от самого себя - она навскидку и не вспомнит, когда последний раз видела брата в невменяемом состоянии. На фоне Ника Элайджа вообще казался рыцарем в сияющих доспехах: не убивал ее любовников, не называл ее шлюхой и не закалывал. Много ли надо для счастья? Плохой Ник, хороший Элайджа - чудесная сказка на ночь, Ребекка под нее все тысячелетие прекрасно засыпала - в гробу, куда ее укладывали эти двое. И все равно умудрялась оправдывать одного из них и закрывать глаза на очевидное. Закрывала бы и дальше; жаль, возможности не оставили. Ребекка шлепает ладонью по пятнам крови. Багровые брызги, почти черные в свете свечей, попадают на голый живот. Шлеп! Ребекка стоит у лестницы в подземелье. Между гробами валяется изуродованное женское тело. Из артерий хлещет. Элайджа подставляет под струи пасть. Под ноги ему попадает голова, он отталкивает ее, не глядя, и Ребекка, опустив взгляд, узнает искаженное предсмертной мукой лицо. Это девушка, на которой Коул хотел жениться. Имени Ребекка не помнит. Боже. Выходит, так она и умерла - из любопытства полезла в подвал, куда жених душевно просил не заходить, а Ник как раз перед этим разбудил Элайджу? Подобное было с одним из любовников Ребекки, только его подослали к разбуженному Коулу. Ник, Ник. Дверь разлетается в щепки, и в проеме показывается Коул. - Инес! Уходи! - вскрикивает он, а потом натыкается на то, что осталось от невесты. Неотрывно глядя на Коула, - Ребекка впервые видит, как выцветает и мертвеет лицо весельчака-брата, - она бьет рукой по одному из красных пятен, но промахивается: сейчас она не в состоянии попасть даже в мишень на полстены. На пороге вырастает скалящийся Ник. Во взгляде Элайджи, и прежде не очень адекватном, вспыхивает что-то звериное. Ах, точно: это Коул с Ребеккой привыкли, что их закалывают. Элайджа слишком давно считает себя патриархом их маленького извращенного семейства, чтобы простить такой удар по самолюбию. Он поднимает оторванную голову за волосы и почти без замаха швыряет Нику в лицо. Ник успевает пригнуться, череп расшибается о камень. Во все стороны брызжут ошметки. Крупный кусок прилипает к стене и почти сразу шлепается на пол с сочным чмоканьем, оставляя за собой влажный след. Коул воет, как бесноватый. Он кидается наперерез, Элайджа перехватывает его одной рукой за шкирку, другой - за ремень и надевает грудью на торчащие в ограждении гроба штыри. В подземелье воцаряется тишина. Из Коула с монотонными толчками выходят остатки крови. Элайджа вырывает с мясом часть чугунной решетки, взвешивает - по руке ли. Когда он заговаривает, голос звучит взвешенно и спокойно, и Ребекка только теперь осознает: Элайджа не терял разум от голода. Он просто спешил восстановить силы. Ведь Нику нужно преподать урок как можно быстрее - и кого волнует, что под руку подвернулась именно эта девчонка? Едва ли он вообще ее узнал. - Теперь нам не помешают, брат. Поговорим. - Коул скоро очнется. - Я буду краток. Ник пятится к стене, - маневр, достойный древнего гибрида, - но отступает недалеко: острые края решетки протыкают ему живот. Шлеп! Теперь это Британия. Гнусная, холодная Британия - и очень горячая Мэри Портер, истинная поклонница первородных, мечтавшая всю жизнь и после смерти служить бессмертным детям ночи. Бессмертные дети брали все, что Мэри могла предложить, пока сифилис - которым они сами не болели, но который прекрасно переносили, - не превратил ее в заживо гниющую старуху. Элайджа снизошел до влюбленной девицы один раз. Этого, видимо, оказалось достаточно, чтобы сейчас Мэри - еще человек - стояла в оконном проеме, приставив кончик кухонного тесака к своему горлу, и орала сквозь шум дождя: - Я сделала все, все! Почему нет?! Ее хорошо слышно, хотя Ребекка сомневается, что кто-то оценит представление - братья валяются вповалку на коврах, обмякшие и сонные от выпитого, а бутылок вокруг столько, что если бы в комнату зашли охотники с дубовыми кольями, все проблемы Ребекки решились бы уже тогда. - Это должен быть ты! У создателя с обращенным особая связь! Все это знают - вы привязываетесь к обращенным так же, как они к вам! За то, что Мэри в это верит, надо сказать спасибо Ребекке - это она столетиями распускала пикантные слухи. Братья переглядываются, Ник присвистывает. Элайджа отмахивается: - Дорогая, я не стану тебя обращать. - Но я выполнила все условия! Зачем тогда... - Мне было интересно, до чего ты опустишься. Коул прыскает в кулак. - Да, мы поспорили, на что ты будешь готова пойти, чтобы доказать Элайдже свою преданность. Но бросить подохшую от чумы собаку в городской колодец… Мэри, ей-богу, оно того не стоило. - Да, это однозначно худшее, что делали, чтобы заслужить внимание нашего брата. - Знаешь, Ник, я слышал про одного умника, который выкидывал еще и не такие коленца. - А я слышал про одного умника, который за триста лет так и не научился смешно шутить. - Я убью себя! - беснуется Мэри. Дождь хлещет ей по лицу, не видно, плачет она или нет, но Ребекка уже снимала девок Коула с крыш и перетягивала вены Авроре де Мартель, так что знает точно - плачет. - Не сможет. Элайджа? - Понадеется, что я ее исцелю. Нож. - Прыжок в окно. Шлеп! - Бинго, поскользнулась на собственной крови… И как определять победителя? - Ребекка расстроится… - Так идите отпаивайте, а то и правда подохнет. - Не подохнет. Она лизала мою кровь пару часов назад. - Мы не хотим знать, при каких обстоятельствах, Никлаус. - Тогда слушайте. Был чудный осенний вечер… Шлеп. Труп юноши с выпущенными кишками валяется посреди холла. Ребекка лежит прямо в этом месиве, на спине, прижав к лицу руки. Элайджа рвет на ней замызганное платье, утирает кровь с кромки волос. Влад не был первым возлюбленным Ребекки, но стал первым, кого Ник убил, не скрывая своих мотивов. Он мне не нравится, сказал тогда Ник. Не нравится, что вы собрались тайно повенчаться. И священник, который согласился на это, мне тоже не понравился. Я оставил его в церкви - похорони, если угодно. - Убей его, - рыдает Ребекка. - Я хочу, чтобы он умер! - Тебе нужно отдохнуть, - говорит Элайджа, и этот тихий голос успокаивает и обнадеживает. Даже теперь. - Ты не понимаешь, о чем просишь. - Он сам не остановится, сделай что-нибудь! - голосит Ребекка. Она катается по внутренностям и рвет на себе волосы, как безумная. - Сделай что-то, ты же можешь, почему ты ничего не делаешь! Элайджа сворачивает ей шею, чтобы прекратить припадок. Ник выплывает из-за колонны, цокает языком. - Траур всегда давался сестренке нелегко. Пока выберет подходящее платье для похорон, снова понадобится подвенечное. - Уйди. - Брось, Элайджа. Мы оба знаем, что в конце концов вы с Ребеккой меня простите. Вопрос в цене. - В тебе не осталось ни совести, ни стыда. - Хватит. Я мог бы шантажом и угрозами добиться вашей преданности, но ты слишком упрям, а Ребекка слишком наивна. Каждый раз, получая в грудь клинок, она так беспомощно замирает в моих руках, что я и правда чувствую себя убийцей. А тебя закалывать вовсе бесполезно, проснешься - начнем с того же, на чем закончили. - Ник какое-то время молчит и наконец с ухмылкой добавляет: - Что до совести… У моей весьма неуживчивый характер, но, думаю, мы договоримся. Допустим, я пообещаю не убивать никого в течение полугода... если она объяснит Ребекке, что семейные узы выше мелочных обид. - Год. - Пять месяцев. - Полтора года. - Четыре месяца. - Два года, Никлаус, или выпутывайся сам. Ребекка любила этого кретина, она простит тебя нескоро, а я прослежу, чтобы ее гнев не угасал. - Торгуешься, как базарная баба. Год, Элайджа - и я не стану наверстывать в первый день, как срок закончится. Ник, посмеиваясь, удаляется и уже не видит, как хрипло вскрикивает Влад, как вскидывается, садясь в кровавой луже. Ему… ему могла попасть в рот кровь Ребекки? Могла - стоя у алтаря, Ребекка так нервничала, что прокусила себе губу, и когда они поцеловались… Влад стал вампиром. Влад воскрес - и ей не сказали? - Я же умер, - растерянно шепчет юноша и даже не сопротивляется, когда Элайджа укладывает его голову себе на колени. - Так и есть. - Если я в аду, почему здесь вы? - доверчиво спрашивает Влад, как будто специально устроившись на спине и оставив грудь открытой. Потому что это не твой ад, а мой, думает Ребекка, когда брат запускает руку Владу под ребра. - Год без убийств - это так много, - бормочет Элайджа, и Ребекке очень интересно - повернулся бы у него язык сказать такое, если бы она была в сознании? - От крови у него мутится рассудок, а я устал смотреть, во что он превращается. Смерть этого мальчишки купит нам целый год покоя. - Элайджа утыкается лицом ей в волосы и выдыхает: - Если бы ты могла понять. То, что осталось от Влада, валяется на полу бесформенной кучей. Сегодня кто-то из слуг скинет это в тачку и утопит в ближайшем болоте. Когда утром все спустятся к завтраку, в холле будет уже чисто, а после обеда в спальню к Ребекке заглянет Элайджа, обнимет за плечи и будет долго убеждать, что хотя он понимает всю тяжесть ее горя, мужчин она найдет еще немало, а братьев у нее всего трое - и стоит ли разрывать отношения с тем, кто нуждается в ней больше всего? “Мы обещали ему. Мы дали ему слово.” “Всегда и навечно - ты помнишь, сестра?” Ребекка помнит. Как ревела над могилой матери, потому что потеряла единственное существо, которому была нужна. Как мечтала услышать, что ее любят - хоть от кого-нибудь. Как взяла за руки братьев и потребовала пообещать, что они ее не оставят. Почему Элайджа говорит об этом так, словно они приносили клятву одному Нику? *** В какой-то момент до Ребекки доходит, что шлепанья по лужам и хлопки по стенам ничего не меняют и больше похожи на аплодисменты кровавой клоунаде, которая перед ней разыгрывается. Она перескакивает с места на место, а конца-края путешествию не видно. В очередном воспоминании Ребекка, задумавшись, берет в руки детскую игрушку, и ее вдруг зашвыривает на много столетий назад. Здесь ей шестнадцать лет, и она ревет на груди у Ника, такого же нескладного и даже более тощего, чем она сама. Тогда за ней бегал ухажер - оборотень лет пятнадцати, ровесник Коула. Волчьей силы в нем еще не было, но хватило и обычной, чтобы поймать Ребекку в лесу. Пожалуй, не стоило на спор соблазнять его, а потом отталкивать. Поначалу она даже не поняла, что происходит, а когда сообразила, стало уже поздно - ее ткнули лицом в дерево и задрали юбку. На волков тогда не было никакой управы, и расскажи Ребекка матери, та отлупила бы ее за то, что крутила хвостом перед кем-то из стаи. Поэтому она нажаловалась Нику. Ник сказал Элайдже, Элайджа позвал Коула… Да, больше она того волчонка не видела. И что с того? Элайджа явно прячет за красной дверью то, чего стыдится; почему это воспоминание здесь, ведь они все сделали правильно - вступились за сестру? Ну, теперь Ребекка видит, как именно они вступились. Оборотня распинают на столе в скотобойне. Коул, глумясь, срезает лезвием щетинки на щеках пленника, Ник затягивает ремни. - Никлаус, ты проследил, чтобы она все выпила? - Успокойся, брат. Ублюдков в нашем доме не будет. - Ты ей об этом не сказал? - За кого ты меня держишь? Я дал ей чай. Он горчил, только и всего. Коул стягивает с пленника штаны. Элайджа запихивает парнишке в рот тряпку, следя, чтобы не задохнулся, и поудобнее перехватывает нож. Он показывает, как резать, чтобы пленник не погиб от кровопотери сразу. Ник с кривой улыбочкой отходит в сторону. Коул толкает Элайджу под локоть. Тот как раз держит лезвие у яиц парнишки - волчонок воет, вгрызаясь в тряпку. Ник прерывисто вздыхает. Элайджа оборачивается. Коул закатывает глаза. - Началось, - презрительно тянет братец. - Что ты за нытик. Будь здесь отец... Элайджа шлепает его по губам. В глазах Коула мелькает что-то затравленное, он заносит нож, явно собираясь покалечить пленника просто так, назло, и замирает, услышав: - Стой. - Элайджа разворачивает Ника к себе. - Никлаус, эта погань могла обрюхатить нашу сестру. Узнай отец - прибил бы не его, а Ребекку. Ты это понимаешь? - А вдруг Ребекка соврала? Мы даже не расспросили ее. - Мне хватает ее слова. - Тогда убьем, и все, зачем все это? - Да он просто трус, как ты не видишь, - вопит Коул. - Его же до сих пор трясет, когда свиней режут! - Это так, Никлаус, ты боишься? Жалеешь его? Думаешь, у него тоже есть мать и сестра? - А что, нет? - Наверняка есть. Пусть они его и оплакивают. - Ник отворачивается от стола, как будто его мутит, и Элайджа с раздраженным вздохом берет его лицо в свои ладони: - Хватит, брат, довольно, не думай об этом. Если впредь будешь сомневаться, что верно, а что нет - спроси меня. Ник мотает головой, и Элайджа обхватывает его за талию, как в детстве, когда учил держать лук. Сжимает пальцы Ника на ноже покрепче, заставляет посмотреть на пленника, развернув за подбородок. - Нет! - Боги! Будь мужчиной, или мне подтирать тебе сопли до конца жизни? Элайджа рывком опускает Никову руку с ножом, протыкая яичко волчонку. Тот истошно ревет, вой переходит в скулеж. Коул жадно смотрит. Все его лицо искажено странным, тревожным предвкушением. Ник на полусогнутых отшатывается к изголовью - там его и выворачивает. Элайджа достает склянку со снадобьем. Скоро мальчишка придет в себя, и экзекуция продолжится. - Было здорово, - вдруг подает голос Коул. - Мне понравилось. - Здесь нечему нравиться. - Ну, раз уж мы поступаем правильно - почему от этого нельзя получать удовольствие? Можно, я следующий? У меня получится! - Коул. - Нет, хватит! Я тоже хочу, чтобы ты меня хвалил! Почему ты никогда... Элайджа притягивает Коула к себе, треплет по волосам. Ник смотрит на них, и Ребекка вдруг вспоминает, как подростками они выхаживали птиц и крыс. Ник шатался рядом и больше мешал, чем помогал. Одна крыска полюбилась Ребекке больше всего, она нянчилась с ней днями напролет, а когда в очередной раз пришла проведать воспитанницу, оказалось, что та сбежала. Ее еще рано было отпускать на вольные хлеба, кости не срослись. Но клетку кто-то открыл. Ребекка инстинктивно шагает вперед, и в этот момент Ник, оттянув волчонку верхнее веко, несколькими рваными движениями отрезает его, чудом не задев глазное яблоко. Пленник, как раз начавший приходить в себя, взвивается так, что рвет один из ремней. Ник прикладывает его затылком об стол. По дереву растекается багровое пятно. Больше никто не двигается. Ника бьет озноб. Коул восторженно присвистывает, как на ярмарке. Элайджа молчит, а Ребекка вдруг думает: каково ему жить со всем, что скрывается за красной дверью? Ребекка уживается с собой, потому что не помнит половину - девичья память спасает. Коул либо в кровавом запое, либо спит, не до рефлексии. Ник, кажется, гордится собой, а когда перегибает палку, приходит к Элайдже за наказанием. Меру наказания определяет брат, меру вины определяет брат - Нику не приходится думать, как рассчитываться с собой, долги начисляет и списывает Элайджа, верный счетовод. Как он справляется с просрочками по собственным платежам - памятливый, принципиальный, не перекладывающий ответственность? Как он вообще себя выносит? Ребекка, привыкшая, что здесь ее никто не замечает, опирается о стол, и Элайджа вдруг смотрит прямо на нее, словно осознает чужое присутствие. Словно остался буквально один шажок к нему настоящему. Словно впереди - выход. Красное вокруг становится мучительно, невыносимо ярким, и Ребекку швыряет на новый виток. *** Они очень похожи, ее братья. Больше, чем кажется со стороны - больше, чем в принципе могут быть похожи настолько разные люди. Ник - светловолосый, зеленоглазый, очень высокий и худой. Ник - всегда ссутуленный, с испитым и каким-то воспаленным лицом. Элайджа - темноволосый, черноглазый, будто вросший в землю. С идеальной осанкой и вечно сжатым в полоску ртом. Ее чудесные старшие братья - капризные, надменные, нетерпимые к чужим недостаткам и любому неповиновению. Почему Ребекка думает об этом сейчас? Потому что она в Новом Орлеане. А здесь Элайджей и Ником провоняло все. Черт, вот поэтому она задыхалась в этом городе. Формально он принадлежал не только Майклсонам, были еще ведьмы, оборотни, люди, были другие кварталы, кроме французского, и тем не менее - повсюду ощущалось присутствие родственников, как назойливый шлейф парфюма. Сейчас в губернаторском доме - званый вечер. На балконе стоят, оглядывая толпу, Элайджа и Марсель. Марсель. Он лучится молодой голодной яростью - очень специфической эмоцией, свойственной исключительно новообращенным. Сколько он уже вампир? Месяц? Неделю? Когда она засыпала, это был милый мальчик с задатками; когда проснулась, ее ждал хорошо вышколенный, очень опытный кровопийца. В меру умный, в меру вспыльчивый, по-царски великодушный - и умеющий брать от жизни все, не слишком-то много давая взамен. Куда там Стефану с его метаниями. Марсель отлично знал свое место и сдвигаться не планировал ни на дюйм. Правда, рядом с Ребеккой он терял голову - как отец, узнавший об измене матери, как Элайджа, поймавший Ника на очередной подлости. А Ребекка развлекалась как могла: травила, лгала, била в спину, посылала к черту и упрашивала вернуться, и за несколько лет превратила самодовольного наглеца в неврастеника. Боже, как приятно было его доводить. Сейчас Марсель нервничает. Ребекка надеется, что каждый день ее сна он проводил вот так - озираясь, вздрагивая, жмурясь от яркого света и громких звуков. Даже своей смертью он не искупил ее полувековое заключение, а жалкими извинениями - тем более. Первое, что у него спросила Ребекка, встав из гроба: как ты спал, дорогой? Дорогой отвел глазки и проблеял что-то невнятное. С этого момента Ребекка перестала его жалеть, а личная жизнь Марселя заиграла новыми красками. - Дамы и господа. Гости поднимают головы. Они явно не люди - слишком внимательно оглядывают Марселя. У него одурманенный вид. Вены под глазами пока не выступили, но тело уже потряхивает в предвкушении. Он поводит носом, как хорошо дрессированная собака, и дергается, почувствовав ладонь у себя на плече. Брат осушает бокал одним глотком. - У некоторых были сомнения, что мы с братом способны удержать от кровопролития ведьминские кланы. Полагаю, ваше мнение изменится, когда вы ближе познакомитесь с этим юношей. Вы знали его человеком - еще три недели назад. Он проведет этот вечер с нами и никому не навредит. По залу проносят ножи на блюдах. Большинство гостей отказывается, но кто-то проводит по коже лезвиями. Люди охвачены любопытством, возбуждены, и от этого кровь приобретает сладковатый, терпкий запах. Новообращенным достаточно капли, чтобы потерять голову. В висках стучит уже от биения чужого сердца, а кровь… видеть ее, ощущать и не иметь возможности пить столько, сколько захочется - какая же это мука! Вампир, на третью неделю после обращения показывающий олимпийскую выдержку - само загляденье. Лучшее доказательство, что братья способны обуздать кого угодно и встать над сверхъестественным сообществом Нового Орлеана. Теперь понятно, почему Ника не видно - не хотел смотреть сыну в глаза, оглашая условия испытания. Марсель кажется испуганным, и как всегда, когда не знает, что предпринять, рычит. Он не сразу подчиняется, когда Элайджа вталкивает его в ближайшую к лестнице дверь. - Ты это специально? А? Мстишь мне за что-то? Черт! - Комод врезается в стену. Марсель тяжело дышит, сжав кулаки. - Это по-вашему - учить плавать пинком с причала. Вам же насрать, утону или нет. - Мы верим тебе настолько, что выпускаем к лучшим людям города. - Да вам просто нужна демонстрация! Чтобы эти сытые ублюдки подписали договор. А что будет, если я не справлюсь? А? Что со мной будет, если я поцарапаю одну из высокопоставленных рож? Элайджа молчит. В другое время Майклсонам все сошло бы с рук, но сейчас внизу - колдуны, которые еще в год смерти Селест Дюбуа наелись идиотских оправданий. Стоит снова пролить кровь, и они оторвут голову тому, кто это сделал, на месте, отец с дядей могут просто не успеть вмешаться. Но ведь Ник так уверен в Марселе, а Элайджа - в своих педагогических способностях! - Ты зол, но это пройдет. Мы стараемся ради общего блага. - Да неужели? Ради общего блага ты оттолкнул меня, как собаку? Тогда, десять лет назад. Элайджа замирает. - Ты до сих пор помнишь это? Марсель жестко хмыкает. Этот хлесткий, азартный смешок - не от Ника. Ник скандалит по-бабски: с надрывом, криками, слезами, и лупит по всем болевым точкам, заботясь лишь о том, чтобы задеть посильнее. Марсель бьет прицельно. Попадает, правда, заодно и по себе. - А ты думаешь, такое забывается? Ты был первым, кому я поверил просто так. Ты был добр ко мне. И отшвырнул, как будто я стал тебе противен. Ты никогда меня не любил - хоть не врал, спасибо и на этом, - но Клаус! Зачем Клаус взял меня? - Увидел в тебе себя. - Еще бы! Скажи лучше: хотел поиграть в дочки-матери. В итоге мной все равно занимаешься ты. И знаешь что? Ты безупречный учитель. И бездушный. Элайджа берет Марселя под затылок. Взгляд стекленеет, край рта дергается, как бывало еще при жизни, когда эмоции брали верх. Непонятно, что он сделает в следующую минуту: попросит прощения или ударит. Марсель, вытянувшись в струну, готовится к худшему, а Ребекка думает - как брат вообще умудрился заработать репутацию хладнокровного человека? - Я делаю за него то, что он не может, - почти по слогам, выделяя каждое слово, произносит Элайджа. - Когда ему пришла в голову блажь усыновить тебя, я знал, что воспитание ляжет на мои плечи. Но под моей опекой расцветает то, чему лучше бы зачахнуть в зародыше. Брата я опекал, сколько себя помню. В голосе звучит едкая горечь, привычная, как боль при подагре, на которую не обращаешь внимания, пока не начнется обострение. Ребекке даже любопытно, сколько Элайджа отдал бы, чтобы сейчас оказаться подальше отсюда и не оправдываться за чужое разгильдяйство. - То, что ты стал частью нашей семьи, пошло ему на пользу. Перед тобой он раскрывался с лучшей стороны - проявлял терпение и прощал ошибки. Не требуй от него большего. Возможно, однажды он станет достойным отцом. - Да на кой ему это, если есть ты, - рявкает Марсель. - Он лучше посмотрит, как ты сделаешь грязную работу, и будет только рад, что мы снова на ножах. А может, гори он огнем, ваш договор? Гульну напоследок? - Элайджа прищуривается, явно решив упростить дело, и Марсель легко бьет его в грудь кулаком: - Брось, старик! Я на вербене с пятнадцати лет. Тебе остается надеяться только на мою порядочность. - И тихо добавляет: - Я никого не трону. Я буду лучше вас. - Хотелось бы верить. - Что? - Мой брат дал тебе выбор: прожить с Ребеккой человеческую жизнь или вампирскую - с ним. Ты выбрал второе. С такими приоритетами, Марселлус, тебя ждет блестящее будущее. Лучше убери из комнаты зеркала - скоро тебе станет тошно в них смотреть. - Я... не дал он мне выбора! Я годами умолял меня обратить! Ты знаешь, как я мечтал стать одним из вас! - Ты стал. - Хватит! Я, может, и продал ему душу, но получил власть и силу. Когда швырну этот город Ребекке под ноги - вместе с вашими головами - она все мне простит. - Сейчас, думает Ребекка, швырнет он. Голос Марселя крепнет. - А за что продаешься ты? Все надеешься исправить его и этим искупить свои грешки? Если вечно оттирать дерьмо с чужого камзола, свой чище не станет. Элайджа улыбается мягко и как-то тихо, как будто даже издевки и насмешки не могут уничтожить очарование этой идеи. Он достает из шкафа бутылку и толкает по столу к Марселю. О стенки плещется черное. - Поешь и спускайся. За тобой присмотрят. Марсель приникает к горлышку, делает несколько быстрых глотков, а потом швыряет бутылку Элайдже в голову. Брат пригибается инстинктивно - сказываются годы жизни с Ником. Красная густая жидкость, еще недавно текшая по чьим-то венам, расплескивается по стене и полу. Марсель утирает губы рукавом, падает на стул, неприлично широко расставив ноги, и цедит дяде в спину: - Я тут вспомнил кое-что. Спустись в подвал. - Марселлус… - Тихо! Тихо... Клаус буквально встал на путь исправления. И даже кое-кого с собой прихватил. Элайджа хмурится, Марсель скалится, а Ребекка думает - да не может быть. Только этого не хватало. В подвале ничего нет, кроме гробов. Он все-таки что-то сделал с ее трупом? *** Тускло и масляно горят светильники. На массивных постаментах стоят гробы. Неподалеку от входа, упершись рукой в один из них, постанывает в позе низкого поклона богато одетая женщина лет пятидесяти. Ник, раздраженный этими звуками, вжимает ее лбом в подставку. Дверь отворяется. С верхних этажей доносится громкая музыка, топот множества ног, выкрики и смех. Никаких истошных воплей - видимо, Марсель и правда держит себя в руках. Или вампиры, которых приставили за ним следить. В дверях встает Элайджа. Ник ухмыляется через плечо, но не прерывается. Более того - теперь, при зрителе, движения становятся плавными, рот растягивает ухмылка. Когда наконец женщина вскрикивает, брат - галантный кавалер - хлопает ее по заднице, одергивает юбки на своей спутнице и застегивается сам. Женщина с удовольствием потягивается, в общем-то столь же не заинтересованная теперь в любовнике, как и он в ней. Ребекка всегда завидовала тем, кому в постели хватало только чужого тела. Ей-то хотелось влезть любовникам в душу - справедливая плата за то, что они лезли ей между ног. - А вот и старший. Присоединишься к нам? – Женщина переводит взгляд с одного на другого и фыркает: – До чего же вы разные. Никогда не сказала бы, что братья. Ник косится на Элайджу. Элайджа не выглядит раздраженным; он вообще не выглядит живым. Лицо застыло посмертной маской, склеры затянулись багровым. - А по-моему, семейное сходство прослеживается, – насмешливо замечает Ник. - Да нет, золотой. Уж больно масть у вас разная. Хотя будущее одно. - Вечные муки? - Блеск и слава. Ник зачесывает волосы. Он достает из кармана ключи от гробницы и непринужденно вертит их на пальце. Элайджа держит губы плотно сомкнутыми. Над верхней появляется небольшое уплотнение. Он делает шаг в сторону, пропуская гостью. Женщина останавливается рядом с ним, заглядывает в глаза с необычным для ее возраста робким, каким-то наивным желанием, и тут Элайджа все-таки приоткрывает рот. Не специально: клыки не помещаются. Гостья удаляется куда быстрее, чем собиралась, а Ребекка садится на ступеньки и опирается подбородком на руки. Сейчас начнется представление. - Марсель нуждается в тебе. А чем в это время занят ты? - Улаживаю наши отношения с ковеном. Ник тщательно вытирает след на крышке гроба, оставленный пятерней. - Она спросила, куда исчезла наша сестрица, я показал. И Коула с Финном тоже, – поясняет он, так и не дождавшись вопроса. – Даже если мы подпишем договор, бумага ничего не гарантирует. Зато теперь глава ковена знает, что за предательство мы убиваем даже родню. И вряд ли решится нарушить договоренности. - Наша сестра мертва из-за твоего самодурства. Теперь ты решил надругаться над ее трупом? - Забудь об этом. Дело сделано. Энн впечатлилась, и завтра ковен дружно присягнет нам на верность. Даже если Марсель поцарапает пару девчонок, остальные сто раз подумают, стоит ли идти против нас. Никто не захочет враждовать с братоубийцами и осквернителями могил. Здесь о нас ходит много слухов, самое время оправдать хотя бы некоторые. Но твоя репутация чиста - Энн уверена, что ты помогаешь мне из страха быть заколотым, как остальные. - Ты таскаешь шлюх в гробницу. - Да, ради общего дела. Ты меня вообще слушаешь? Элайджа снимает фрак, медленно закатывает рукава рубашки - тщательно, аккуратно. Если бы не нервный тик, клыки и фамилия, мог бы претендовать на звание адекватного человека. - Ты расчетливое… изворотливое… порочное существо. - Сколько страсти. – Ник оборачивается и присвистывает. Его глаза сужаются – весело и зло. – Прибереги для своих девок. Последнее слово Ник договаривает уже на выдохе: получает в солнечное сплетение и врезается спиной в постамент, но тут же отпрыгивает к стене. Элайджа срывается следом. Движения на скорости сливаются в размытое пятно, удары приходятся куда попало. Это больше похоже на догонялки, чем на полноценную драку - не будь Ник так занят попытками увернуться, показывал бы язык. Он случайно задевает один из гробов, тот попадает под удар. Дерево трещит, стенка отваливаются. Труп Ребекки свешивается вниз головой, подметая каменный пол локонами. Братья замирают с разных сторон постамента - оба тяжело дышат. - Что тебя… так взбесило на этот раз? Что сказал Марсель? - Что ты - подлая скотина. - Вот это открытие! Ник пинает гроб. Элайджа скидывает его на пол, Ребекка валится Нику под ноги, как мешок с песком. Гроб Коула съезжает на самый край постамента. Ник открывает его, хватается за клинок. Вытянуть не успевает - Элайджа заезжает ребром крышки ему в подбородок, но получает в ответ только насмешливую гримасу. - Проблема в Бекке? Или в Энн? - он щелкает зубами прямо у носа Элайджи, заставляя его отшатнуться от неожиданности. - Брось, брат. Ты можешь лучше. И тут же получает крышкой гроба еще раз, теперь уже в челюсть, и врезается затылком в стену так, что остается красное пятно. Элайджа хватает его за горло, Ник выворачивает ему руку. Весело, как поленья в костерке, трещат кости. Крышка гроба отлетает куда подальше. Братья запинаются о длинные волосы Ребекки, все еще валяющейся на полу, по инерции протаскивают тело за собой и наконец сваливаются - Ник навзничь, Элайджа сверху. Кинжал из груди Ребекки он втыкает Нику в живот. Тот вскрикивает от боли, но тут же расслабляется - очень странно, всем телом. Элайджа впечатывает его щекой в пол и рвет клыками яремную вену. Вместо того, чтобы сопротивляться, Ник обхватывает брата за затылок и притягивает ближе. В склепе воцаряется тишина. Слышно только, как суматошно бьются сердца. Ребекка слышит и свое - но слышит только она. Живой Ребекки здесь нет, а та, что есть, валяется обездвиженная. Платье задралось, ноги и руки раскинулись, как у мертвого паука. Кожа теплеет, еще чуть-чуть – придет в сознание. Гроб с Коулом нависает сверху. Братья лежат друг на друге, склеившись теснее, чем любовники. Элайджа упирается лбом в пол и прикладывается к ледяному камню то одной, то другой стороной, пытаясь таким нехитрым образом привести себя в чувство. Получается с трудом. Он оглядывается, оценивает масштаб разрушений и стремительно бледнеет, несмотря на только что выпитую кровь. Ребекка ожидает, что брат сходу начнет приводить в порядок себя и Ника - раньше все воспоминания заканчивались на моментах, где он осознавал, что наделал, но это длится и длится. Элайджа склоняется к Нику и проводит по рваной ране языком - та, опухшая и воспаленная, уже срастается. Ник смотрит в сторону. Он весь мокрый, волосы пропитались потом, сердце колотится так, что вот-вот пробьет грудную клетку. Элайджа обеспокоенно кладет руку ему на грудь - кажется, по детской привычке ожидая приступа падучей, но Ник поворачивает к нему голову, и когда Элайджа приподнимается, чтобы вытащить клинок, обхватывает за шею. - Никлаус, нужно… - Заткнись. Заткнись. Элайджа бездумно поглаживает Ника по голове, не зная, чем заняться в первую очередь - кинжалом, братом или беспорядком вокруг, и как обычно, выбирает брата. Он устраивает руку у него на сердце, расставив пошире пальцы. Похлопывает указательным, привлекая внимание, и медленно, глубоко вдыхает и выдыхает, настраивая на нужный ритм. Ник стряхивает его кисть и пошире разводит ноги. Повисает пауза. Элайджа долго молчит - Ребекка еле перебарывает желание пощелкать пальцами перед его лицом. Наконец он целует Ника в щеку и одновременно с этим вытаскивает клинок. Из глотки Ника вырывается рваный вздох, из раны - густой поток. Элайджа вытирает лезвие о штанину и сам прокусывает себе вену. Когда Ник впивается зубами в рану, Элайджа шипит от боли. Странно, что у них обоих еще не атрофировалась способность что-то испытывать - если бы Ребекку калечили так часто, она бы вовсе не обращала на раны внимания. - Почему тебе нельзя внушить... - капризно стонет Ник. Эту интонацию Ребекка ненавидит с детства. Используя ее, Ник заходит на чужую территорию - притворяется младшим, брошенным, слабым; кем-то вроде самой Ребекки. Отец и Финн били за такое сразу, мать терпела - Элайджу единственного умиляло это сочетание угрюмости и плаксивости. - Потому что я - твой брат. - Рука, из которой пьет Ник, висит плетью, посиневшая и неживая, но Элайджа не вырывается. Наоборот - гладит по голове, почесывает за ухом. Ник урчит, пошире раскрывая пасть. - Ты это помнишь? - Не родной. Могу я раз в жизни получить от этого какие-то дивиденды? В самом этом вопросе звучит такое искреннее недовольство, что Элайджа хмыкает, но улыбка тут же гаснет. - Никлаус, я любил тебя когда-то. И еще помню времена, когда это чувство не было обезображено обидами, гневом и похотью. Пусть между нами останется хоть что-то… чистое. Ник закатывает глаза. - Поздновато, не находишь? Но если тебя это утешит, мои намерения чисты. Я не собираюсь ни калечить тебя, ни травить. - Брось. Мы оба знаем, зачем тебе это. - Да неужели. - Каждые полвека одно и то же. Ребекка с Коулом от тебя отвернулись, и ты готов на что угодно, чтобы удержать рядом единственного живого родственника. Одного не понимаю - почему просто не заколоть. - А потом годами ждать удара в спину, как от Коула? - Я не Коул. Никлаус, паранойя доконает тебя быстрее, чем любой из нас. Столетиями я жертвовал всем ради тебя, был твоим союзником и советником. Семейных и вассальных клятв недостаточно - принести присягу еще и в постели, чтобы ты успокоился? - Только по всем правилам, будь любезен. Вассал преклоняет колено, принимает жезл от сюзерена… Ребекка хихикает. Элайджа отнимает руку от Никовых губ и берет второй за волосы, заставляя задрать голову. - Никлаус, упрости жизнь нам обоим. Скажи сразу, в какое место и с какой силой тебя ударить, чтобы ты научился понимать слово “нет”? Я отчаялся донести эту мысль. Элайджа встает. Ник следит за ним - нехорошо, пристально. Коул пялится пустыми бельмами в потолок. У Ребекки светлеет лицо и уже подрагивают веки. Вот-вот… совсем чуть-чуть. Неужели после этого она проснулась? Так ее разбудили? Почему тогда она не помнит... Ах вот почему. Элайджа всаживает клинок ей в грудь рядом с той же дырой, из которой вынул, и веки тяжелеют, не успев подняться. Он подхватывает ее под колени и шею, собираясь сложить обратно в остатки ящика, но тут от двери доносятся аплодисменты. Элайджа медленно поднимает голову. Это та самая ведьма, которая убралась пять минут назад – Энн. Она выглядит возбужденной. Ребекка не знает, кем надо быть, чтобы возбудиться в присутствии двух моральных уродов, которые только что надругались над убитыми ими же родственниками, но судя по всему, только таких женщин Ник и привлекает. Троица пялится друг на друга довольно долго, а потом Элайджа – в общем-то, ничего Элайджа не делает, раздраженно сжимает челюсти, но и этого хватает. Ник оказывается за спиной гостьи и сдавливает ей пальцами горло. - Стой спокойно, дорогуша, - он ласково заглядывает ей в лицо, Энн кивает. Ребекке всегда было интересно, чем руководствовались сотни теперь уже мертвых ведьм, которые перед переговорами с Майклсонами решали: незачем пить вербену, ведь эти ребята славятся тем, что чтут свободу воли! Что может пойти не так? - У тебя есть одна особенность, брат, которая бесит. - Никлаус. - Да-да, вот этот самый тон. Видишь ли, на твоем фоне я всю жизнь выгляжу ущербным. Что забавно, потому что на деле ты ничуть не лучше меня. Ну-ка, за что ты вцепился мне в глотку? - Ты прекрасно знаешь, за что. Заканчивай этот спектакль. Если оторвать ей голову, ведьмы будут мстить. - Ты хотел бы, чтобы я это сделал? - Ты в своем уме? - А ты? Посмотри на них. - Ник обводит свободной рукой подвал. У гроба Коула нет крышки. Ящик, в котором хранили Ребекку, почти развалился. Сама Ребекка в помятом и задранном платье лежит на полу с криво сидящим в груди клинком. - Если тебя так оскорбляет неуважение к мертвецам, могли бы выяснить отношения в коридоре. - Да, я себя не контролировал. Ты это хочешь услышать? Я такой же мерзавец, как и ты. То, что мы сделали с нашей семьей, это подтверждает. Теперь отпусти ведьму. - А что мы сделали с нашей семьей? А, Марсель… Марсель обвинил тебя в своем несчастном детстве? Напомнил про Ребекку? А потом ты спустился ее проведать и увидел, как я развлекаюсь с милой Энни… прямо над трупом нашей сестры. - Ник проводит рукой по шее ведьмы и присасывается к ней долгим, влажным поцелуем. - Знаешь, я тебе солгал. Это не интрижка на одну ночь. Полагаю, она будет приходить в наш дом регулярно. И возможно, однажды останется - навсегда и навечно. Элайджа сжимает зубы, и Ребекка уже догадывается, что навсегда и навечно Энн останется в лучшем случае в гробу, если будет что туда складывать, но вслух брат говорит совсем другое: - Оставь ее в живых, и хотя бы мучения Марселя будут не напрасны. Ник протяжно ахает, забираясь рукой женщине в вырез. Это не выглядит наигранно - слегка театрально, но вполне правдоподобно. Элайджу передергивает. - Отправляйтесь в спальню. - Лучше перейдем в гостиную. Мы оба любим публику. Мертвые родственники реагируют не так бурно, как живые. - Делай, что угодно, лишь бы не здесь. - Я мог бы целовать ей руки, постоянно держать рядом, поселить в нашем доме… а мог бы сломать шею. - И разрушить все, к чему мы шли месяцами. - Но ты ведь хочешь ее смерти. - С чего бы это? - Да у тебя сейчас вена на лбу лопнет. Ты терпеть не можешь моих женщин. - Ты меня путаешь кое с кем. Зеленые глаза, светлые волосы, поганая репутация. Зовут Никлаусом. Вы не знакомы? - Александра? Эрин? - Что за ересь. Вас разлучили обстоятельства. - Семейные. Да прошло девятьсот лет, а ты до сих пор припоминаешь мне Аврору! - Ее трудно забыть, как и ее никчемного братца! - Признай это! Признай, что не только я болен! - Ты действительно болен, Никлаус! - А знаешь, может, ты и прав! Сохраним хоть что-то здоровое в наших отношениях. Не будем переступать черту. Я напрасно тебя провоцирую. Ведь ты нисколько не ревнуешь. - Ревновать? К ней? - А что с ней не так? Несмотря на возраст, она очень хороша… такой чудесный ротик, с ним можно сделать так много интересных вещей… Ник рвет на женщине платье, и оно сваливается к ее ногам слоями - подол, нижняя юбка... Что ж, Ник прав - возраст Энн и правда идет. Ее формы изящны, тело лишено грузности, а морщины как будто подчеркивают только то, что нужно подчеркнуть. Ник разворачивает ее к себе, целует плечи и ямку под шеей. Энн тает в его руках. Кажется, и сам Ник вот-вот потеряет рассудок. Голос у него вязкий, тягучий. Элайджа шагает к ним, а Ребекка ловит себя на том, что шагнула бы и она, но к ним нельзя приближаться. Как будто их охраняет магический круг, и каждый, кто туда ступит, умрет на месте. Энн это понимает? - Чего ты хочешь, дорогая? Хорошо бы поцарапать твою шейку, а потом слизать все, что стечет на живот и бедра… Кстати, ты тоже можешь сделать это со мной - говорят, кровь древних ударяет в голову похлеще виски. Или обездвижить тебя, чтобы не могла шевелить ни руками, ни ногами? Ты удивишься, сколько удовольствий может предложить полная потеря контроля… Элайджа встает прямо за спиной Энн. Он сгребает Ника за ворот; на его месте Ребекка давила бы, пока не задохнется, но Элайджа прилежно расправляет каждую складочку на ткани. Не самое осмысленное занятие: бурый воротник все равно стоит колом, как накрахмаленный. Ник обнимает лицо Энн преувеличенно нежным жестом. - Или идея получше - посвящать тебя в то, что не знает даже мой брат. Хвастаться, что нашел новый оттенок фиолетового. Приходить за утешением среди ночи... - Элайджа нащупывает под воротником цепочку, как Стефан совсем недавно, вот только Стефан подцеплял одним пальцем, а Элайджа накручивает на кулак. Хватает пары оборотов, чтобы звенья врезались в кадык. Ник беззлобно фыркает, на щеках снова появляются ямочки. - Показывать тебе свои картины раньше, чем ему. Подчиняться приказам, даже когда их отдают на публике. Не напоминать о мелких подлостях, чтобы наш благородный герой сам забыл о них и дальше считал себя непогрешимым. Выучить, какая степень прожарки мяса правильная, и заново дрессировать слуг в каждом кабаке, где мы обедаем, - или мне просто прикончить эту суку, а, Элайджа? - Да. - Я не расслышал. - Убей ее. Ник только этого и ждет. Глава ковена, то ли непроходимо тупая, то ли слишком уверенная в себе, чтобы принимать вербену, заканчивает так же, как десятки красавиц до нее. Труп падает со ступенек и бьется виском о выступ, попутно задевая гроб Коула, и так державшийся на честном слове. Это происходит одновременно: Элайджа за шиворот подтаскивает Ника к себе и целует взахлеб, торопливо и как-то суматошно, как будто ему не девятьсот лет, а шестнадцать, как будто в подвал вот-вот заглянет отец; а ящик с Коулом шатается на краю постамента и обрушивается на голову Ребекке. Всем весом. Прямо на лицо. Сперва Ребекка даже не понимает, что произошло. На полу лежит труп, в глазницу врезался острый угол дубового гроба. Веко порвано, то, что осталось от глаза, стекает по виску и липкой массой повисает на пыльных светлых локонах. Крови нет - благодаря кинжалу в теле застывают все соки, делая покойников похожими на мумий. В общем, Ребекка все видит, но понимание, что эта покойница - она сама, приходит не сразу. Примерно в тот момент, как братья оборачиваются на грохот и Элайджа резко выдыхает, словно поперхнувшись. Дверь по-прежнему открыта, с верхних этажей по-прежнему звучит музыка, лицо Ребекки, раздавленное гробом, сохраняет философское выражение, а настоящая Ребекка стекает по стенке вслед за Ником. Тот зачесывает волосы обеими руками; в такой позе, схватившись за голову, и остается. К нему присоединяется Элайджа, у которого тоже подкашиваются ноги. Оба одновременно начинают заваливаться на плечи друг другу и встречаются посередине, стукнувшись головами. Какое-то время стоит тишина. Наконец Элайджа медленно, тяжело встает. Ставя ящик на место, он вляпывается в остатки Ребеккиного глаза и хватается за постамент. Ник разглядывает голую Энн, запутавшуюся ногами в ворохе юбок. - Она возненавидит меня, если узнает, - неожиданно спокойно констатирует брат. - Сестренка держится за свою красоту... Забавно, все могло сложиться иначе. Ты знал, что мать пила аконит, когда носила меня? - К чему ты это? - К тому, что ей стоило лучше рассчитывать дозу. Элайджа вытирает руку о штанину. - Сомневаюсь, что лучшая ведьма Нового Света могла ошибиться с дозировкой. К тому же она хотела тебя больше, чем нас всех. А ты родился раньше срока и первые сутки лежал синим. Финн молился, чтобы ты умер - не хотел ни с кем ее делить. - А ты? - Помогал тебя выхаживать. Ты орал, как резаный, если тебя брал на руки кто-то, кроме матери и меня. Элайджа кладет руку Нику на голову. Пальцы соскальзывают ниже, ощупывают веки, губы, впалые щеки. Он не рвется уходить - хотя Ребекка тоже не рвалась бы, учитывая, что пропажу Энн скоро заметят и не сегодня-завтра устроят резню. Умрут сотни. С Ника станется вырезать всех местных ведьм вместе с их наследниками. Брат ненавидит, когда ему подают месть холодной много лет спустя, так что обычно решает проблему превентивно. - Иди к Марселю. Я позабочусь об остальном. - Нет. Мое присутствие его расхолаживает. А ты ясно дал понять, что второго шанса не будет и он может рассчитывать только на себя. Это хороший урок. - Он возненавидит нас, вот чем заканчиваются такие уроки. - Пускай. Зато не будет цепляться за отцовский рукав. И уж точно не будет зависеть от того, есть кто-то рядом или нет. Мы живем и умираем в одиночестве, пора и ему это понять. - Ты никогда не был один. Мы с Ребеккой... - По доброй воле, разумеется. - Больше по глупости. В любом случае, мы верны клятве. - Ради Бога, Элайджа. Я бы заставил тебя пообещать, что хоть умру не от твоей руки, но любая клятва оставляет массу лазеек. Особенно для такого формалиста, как ты. Элайджа разрывает контакт с видимым усилием. Он встает в дверях, потрепав напоследок Ника по голове. Тот придерживает его за локоть и тщательно расправляет закатанный рукав. Он остается единственным чистым куском ткани. Ник хмыкает, и Элайджа склоняется к нему - ниже, ниже, пока не оказывается на одном уровне и не раздвигает языком губы. Ник едва отвечает, его лицо кажется рассеянным и пустым. Ребекка тупо смотрит на братьев и считает поцелуи - это лучше, чем любоваться собственным трупом. Один, два, три… легкие, утешительные касания, начисто лишенные жестокости и обиды, как будто ничего и не было, как будто всего, что случилось за последние столетия, просто не происходило. Ник - паршивый сын, паршивый отец, худший брат, какого вообще можно вообразить. К нему нельзя прикасаться так бережно, он давно не ребенок, он не стоит особого отношения - он его не заслуживает! Почему Элайджа не ласкает лицо Ребекки, которое сам же изувечил? Почему не ее рот обводит пальцами, почему не ее имя произносит так, что со стороны кажется: Никлаус, убийца и предатель, которого окликают Финн с отцом, не имеет никакого отношения к Никлаусу, которого зовет Элайджа? Ребекка бы все отдала, чтобы кто-нибудь - хоть кто-нибудь, хоть раз за тысячу лет - позвал ее так. За братом с грохотом захлопывается дверь, и Ребекка, сорвав с ноги браслет, с яростным воем запускает им в железный замок. По подземелью разносится звон, как от кандалов, воспоминание выцветает, и дерево меняет цвет с черного на багровый. Как на Скотобойне. Ребекка дергает ручку - и слышит над головой шум крон. Зеленый, свежий шум, полный жизни, которой не было - и не могло быть - за красной дверью. *** Из плюсов - это сон, а не воспоминание. В воспоминаниях гость ни на что не влияет, а здесь она швыряет в кусты, в которых что-то шебуршится, камень с дороги, и слышит писк мелкого зверька. Из минусов - это лес. Ничего хорошего в лесу никогда не происходит. В чье бы сновидение ты ни попал, лес всегда символизирует какую-нибудь дрянь, даже если по светлым деревьям порхают феи. Копнешь поглубже - и начинается: у фей клыки, под ногами трясина, а залитая солнцем полянка только и ждет, как бы сожрать гостя. Ребекка стоит как раз на такой полянке. Здесь они каждый год строили маленький шалаш из валежника, в котором держали всякую живность. Прекратили после того, как Ник наябедничал отцу - то ли опять приревновал, то ли хотел заслужить одобрение Майкла. Может, все вместе, это было бы в его духе. Но во сне нет отцовских запретов, зато есть шалаш - и Элайджа, которому на вид лет тринадцать. Брат вытаскивает из шалаша ворону. Птица на редкость уродлива: пегие перья, залысины, одна лапа короче другой. Она спокойна, пока Элайджа держит ее в руках, но стоит поставить на землю, начинает истошно орать. Одним крылом она шевелит не очень свободно, хотя очевидно, что с отвычки - если когда-то оно и было повреждено, сейчас перелом сросся. Элайджа ставит на землю миску с мелко порубленным мясом, силой открывает клюв, кладет туда кусок, и птица захлебывается целой смесью звуков, похожих не столько на карканье, сколько на лай. Есть что-то мерзкое в том, как ворона жадно заглатывает куски, давясь и хрипя, и чуть не откусывает Элайдже пальцы. От острого клюва остаются царапины и синяки. Ребекка присаживается на корточки рядом. Брат не сводит с вороны глаз. Пернатая гадина кочевряжится и бьет его по руке, но вместо хорошей оплеухи получает теплый тихий смешок. Это становится последней каплей. Ребекка вздергивает ворону вверх, взяв за клюв. Элайджа ахает, как малахольная барышня – спасибо, в обморок не хлопается. - Мне надоело играть с тобой, - чеканит Ребекка, сама удивляясь непонятно откуда взявшейся в голосе твердости. - Мне надоело за тобой бегать. Покажись, или я сверну шею этой твари, а потом уйду. - Отпусти! Она и так… Ребекка взлетает на ближайшую сосну, игнорируя крики брата. Она встряхивает птицу, чтобы перья расправились, и выбрасывает подальше. Почуяв реальную угрозу, ворона орет, кувыркается в воздухе, но задницей и крыльями шевелит. Поначалу летать ей сложно - еще бы, - однако приземляется она вполне самостоятельно. Ребекка спрыгивает вниз. Элайджа следит за вороной со странным, каким-то потерянным выражением. Он не спрашивает в лоб, зачем она пришла и все разрушила, но этот вопрос читается во всей его позе, в судорожном жесте, с которым он прижимает к груди облезлую птицу, как будто Ребекка ее отберет. Знал бы он, как ей осточертели эти птицы - и как она теперь далека от того, чтобы надеяться вылечить хотя бы одну из них! - Живо, Элайджа! - Нет! - Брось ворону, поганец! - Нет! Отстань! Ребекка сгребает ворону за голову, Элайджа вцепляется в лапы. Под истошные вопли они перетягивают ее, как канат, и какой-то частью мозга Ребекка понимает, что бодаться с подростком ради ощипанной курицы - чистой воды идиотизм, но остановиться уже не может. Ее бесит все. До такой степени, что когда брат толкается, она вцепляется ему в волосы свободной рукой. Элайджа дергает на себя, Ребекка - на себя, ворона так же резко кидается куда-то в сторону и со всей дури врезается позвонком в неубранное вовремя ребро ладони. Раздается неприятный влажный хруст. Элайджа медленно разжимает пальцы. Ворона шмякается на землю и, ничего не понимая, начинает метаться у него под ногами. Голова свисает набок - если раньше была надежда, что сможет летать сама, теперь позвоночник повредился окончательно. Брат берет ее на руки, фиксирует шею, и пернатое чудовище, несколько раз хлестнув крыльями, замирает. Вид у Элайджи странный, как будто он скачет между диаметральными эмоциями и не может определиться: удовлетворение от того, что все вернулось на круги своя, сменяется виной, вина - испугом. Ребекка делает шаг назад, и Элайджа подается за ней. - Не уходи. Я не специально! Ребекка смеется в голос и хватается за голову. Сейчас у нее все же начнется истерика - этим все и должно было кончиться. Вслух ничего сказать не получается, Ребекка жестами пытается задать вопрос, и каким-то чудом брат понимает, что значат ее рваные, нескоординированные движения. - Ник все время с тобой, - неохотно отвечает он. - Коул меня не слушается, Финн гоняет. Хенрик сам по себе. - Элайджа мотает головой, на секунду становясь жутко похожим на себя взрослого. - А ей я нужен. Я буду ее ото всех защищать, - добавляет он порывисто, словно оправдываясь, - и вылечу. И отпущу. - Как будто впервые сообразив, что происходит, Элайджа встревоженно спрашивает: - Почему ты одна? Где Ник? Ник должен был сидеть с тобой… Ребекка то ли смеется, то ли рыдает - даже ей самой непонятно, на что похожи эти звуки. Над головой шуршат листья. Зеленовато-желтый лунный шар схлопывается в мутное пятно. Для полного сходства с волчьим глазом не хватает только зрачка. - Бекка, зачем ты убежала? - Элайджа шагает к ней, досадливо качая головой. Одной рукой он все еще держит птицу, вторую протягивает вперед, явно собираясь накрыть ее запястье. Он всегда так брал ее и вел, а она даже не спрашивала, куда. - Отец будет злиться. Пошли. Ворона хрипит, скособоченная голова держится параллельно земле. У Ребекки начинает ломить верхние позвонки. Она обхватывает брата за пояс. Лес вздрагивает, поляна сжимается. Элайджа сглатывает, не сводя с нее настороженного взгляда. Ворона каркает в последний раз. Звук выходит таким гулким, что с деревьев взлетают птицы, как от громового раската. - Отца больше нет, - Ребекка поворачивает ладонь, изуродованную рваным шрамом. - А ты привез ему кол из белого дуба. Лицо напротив меняется. Резче и грубее становится морщина между бровей, истончается линия рта. Элайджа молчит, только радужка вспыхивает красным, густым, как венозная кровь. Ребекка обхватывает мальчишескую голову и вдавливает большие пальцы в глазницы. С сочным чмоканьем лопаются глазные яблоки. По рукам течет черное, и Ребекка смотрит, смотрит Элайдже в лицо, пока не стихает шорох деревьев, пока все, что было вокруг, не растворяется в полной темноте, а она не остается наедине со сгорбленной фигурой, сидящей на краю постели. Брат пахнет так, как и должен - хлопком и чистотой. У него прохладная кожа, как у любого голодного вампира, и это так нормально, так естественно - узнавать его на ощупь. Он смотрит на Ребекку, а не сквозь, и если на Скотобойне и на поляне с ней говорили призраки, фантомы, какие-то осколки сознания, то теперь части собрались в единое целое. Здесь и мальчик, спасавший ворон, и чудовище из-за красной двери. Будь Ребекка младше, удивлялась бы, как одно выросло в другое. Чудовище подается к ней. У чудовища трясутся руки. Хорошо, что на нее этот полуудавий, полузатравленный взгляд больше не действует. Ребекка бодает его в грудь.