***
дом встречает его из раза в раз одинаковым одиночеством с привкусом чего-то липкого. стоило тендо ещё на первом году обучения один раз появиться у вакатоши дома, то тот сообщил, что этот дом проклят и он сюда никогда больше не сунется. дом семьи ушиджима традиционный деревянный японский дом с садом, озером, с перегородками из бамбука и папиросной бумаги. со слабым интернетом и двумя сотнями метров над уровнем моря. с несколькими слугами, с тремя отвратительными склизкими старушонками и тишиной. с мисс ушиджимой, настолько сильно желавшей получить при разводе права на сына, что полтора года не появлявшейся в японии. и с ним. он даёт водиле чаевых, но тот даже не благодарит. вакатоши идёт, стуча каблуками сначала по плитке, потом по деревянным ступеням. в этом доме всегда тихо и душно, как в усыпальнице. всегда тихо и холодно, как в морге. он разувается за порогом, чтобы ничего не смогло выдать его присутствия. в свою комнату идёт тяжело, хоть и быстро — очень хочется остаться незамеченным. в детстве ему очень хотелось, чтобы в один момент о нем забыли. потеряли и не пробовали искать. прислуга чем-то гремит на кухне. кто-то перетаскивает мебель, кто-то стучит посудой. ушиджима тихо затворяет дверь в свою комнату — во всем доме у него у одного дверь. открывает перегородку окна на распашку и дышит-дышит-дышит. сквозят в голове мысли про экзамены, про волейбол, про маму. иногда ушиджима думает о море и становится грустно. когда ему грустно, он думает о цветах и птицах, и тогда становится лучше. он садится на кровать и долго смотрит в потолок. иногда думает, что благодарен богу или кто там за то, что такие ужины бывают только раз в неделю. или по особым дням, как сегодня. думает, хорошо, что раз в неделю — однажды он точно подавится. думает, что даже мама этих ужинов никогда не выдерживала. думает-думает-думает. в дверь стучат. — стол накрыт, молодой господин. вас ждут.***
ужин проходит в мертвецкой тишине с отдушиной мертвечины. ушиджима сидит за дорогим антикварным столом из красного дерева, молча жуёт свой рис, и старается симулировать процесс бурной деятельности челюстями. тётушка мерзким писком пытается разрезать стейк, а заодно и тарелку. ушиджима думает, как она будет пережевывать его, если у неё месяц назад выпал последний зуб? антикварный стол, бесконечно длинный и покрытый лаком, от этого его почему-то очень хочется поцарапать. облить ацетоном. нарисовать такой же бесконечно длинный гениталий. — как твои экзамены? — отлично. и все так же продолжает есть. разом три морщинистых восковых маски уставились на него. вакатоши давно не замечает сальных волос младшей тётушки, воспаленных суставов средней и выпавших зубов старшей — все они ещё в детстве срослись в огромного крысиного короля. с вонючим дыханием, застывшими лицами, воспаленными сухими пальцами и бесконечной кучей денег. он до сих пор не знает, что это за родственницы и по какой линии они ему приходятся. знает только, что все деньги этой семьи — это их деньги. общая гора золота трехголового смауга. когда-то вакатоши подумал, что мама не приедет, пока они не умрут. и мысль эта тогда показалась до ужаса аморальной, страшной, омерзительной. и почему-то правдивой. очевидно, от него ждут более развёрнутого ответа. — все мои экзамены сданы на максимальный балл, кроме математики. там до ста мне не хватило семи, — рис безвкусный и липнет к зубам, — я получил блестящую рекомендацию от школьного тренера. и не только от него: еще из юношеской сборной токио и из осаки. когда начнётся подача документов в университеты, то я подаюсь в токийский, уже готовлюсь к вступительным. я бы подал документы сразу заграницу, но не хочу поторопиться и сделать неверный выбор. старшая тётушка, удовлетворённо прикрыв глаза в наслаждении, светит ему беслоснежной улыбкой ровных зубов. — мы поздравляем тебя, вакатоши-кун, — прокуренным голосом, хвалит его средняя тётушка, — ты – наша гордость и гордость твоей матери. мы все надеемся на тебя. воспаленные крючки вместо пальцев просят его подойти к себе. он поднимается тяжело, оставляя за собой безвкусный рис и остатки самодостоинства. он устал. одеревенелая крюка просит его пригнуться, ибо тётушка не может достатать до него. — мы очень рады, что здесь нет твоего отца. иначе у тебя бы ничего не вышло, — младшая тётушка вяжет чепец на свою сальную голову. при упоминании отца всегда колется в левой руке. что-то жжется, скулит и ноет. — он идиот. мы очень рады, что ты не пошёл в него. ушиджима чувствует, как сухая воспаленнная рука приходится по его лицу. гладит кривыми пальцами с жёлтыми ногтями его щеки, веки, лоб. старшая тётушка говорит: — мы очень гордимся тобой, вакатоши-кун. старшая тётушка говорит: — не влезай в неприятности. старшая тётушка говорит: — мы всегда будем рядом. ушиджима долго кланяется в пол, а потом долго стоит с согнутой спиной в поклоне. они любят смотреть на его беспомощность, но более этого — на его обожание. он долго стоит скрючившись, не разгибая спины, и ждёт, когда что-то случится. — можете быть свободны, молодой господин. и он уходит, все так же шелестя одеждой и не поднимая глаз. заходит в свою комнату, сквозняк пытается прихлопнуть его тяжёлой дверью — как таракана — насмерть. растегивает рубашку и долго стоит, бездумно пялясь в одну точку. переодевается в домашнее, ежится из-за вечной стужи, а потом идёт в ванную. долго держит тяжёлое лицо под горячей водой — смыть прикосновения не выходит. возвращается и падает на кровать. на часах всего двадцать минут девятого, но засыпает быстро, как младенец. и ничего ему не снится.***
утром после ужина вакатоши сбегает с рассветом — ровно в четыре тридцать три. долго бегает в парке, затем плывучей походкой гуляет по городу. кормит пару бездомных кошек, они громко плачут и ведут к своим котятам, приходится кормить и их. котята маленькие и смешно пытаются съесть его пальцы. ему жалко и липко на душе, он хочет помочь, но взять всех котят себе ушиджима не может, а взять одного и бросить остальных тоже нехорошо. ни один приют не отвечает ему на звонки в пять десять утра. пишет себе в заметки. делает пару рассветных фото: расцарапанное лиловым небо и плавно тухнущие фонари. звонит тендо, так же часто и назойливо, как в приюты, но тот отвечает только спустя четыре часа. вакатоши вспоминает, что обычно он просыпается в обед. это значит, что фортуна сегодня любит его. единственный бункер во всем этом мире — дом тендо сатори. его маленькая мама, куча таких же маленьких сестренок, его отец с такой же саблезубой улыбкой. его маленькая, пропахшая индусами комната — с множеством палок-вонялок, курильниц и всего такого. только тут он чувствует себя безопасно. — так тебя зачислили? — конечно меня зачислили. они сидят в комнате тендо: пыльной и солнечной, полной всяких арома-масел, свечек и остальных вонючих штучек. на подоконнике стоит аквариум с черепашками: с ирмой и кронгом, и когда кто-то приходит к нему в гости, первым делом он обязан поздороваться с этими двумя. тендо любит держать при себе вещи, которые приносят ему радость, поэтому на стенах красуются постеры каких-то фильмов, плакаты групп и миниатюрная проекция звёздного неба. сатори жадными глотками пьёт горячий чай в плюс двадцать семь. ушиджима кривится и думает, что терморегуляция у этого парня на уровне его черепашек. — какое самомнение. иногда вспоминается первый год обучения в старшей школе — сплошной стыд и неловкость. их тогда впихнули в одну проектную работу и пришлось работать в команде. в тот год маленькие сестрёнки тедно только появились на свет, поэтому им пришлось идти делать домашку к вакатоши домой. ушиджима тогда тендо особо не особо жаловал — тот трепался обо всем подряд и источал странное удовлетворение, когда на него испуганно косились. ему нравилось быть жутким ребенком со стремноватыми замашками. но на деле тендо был болтливым и раздражающим, а не внушающим дикий ужас. они долго шли, будто бы вечность, в гору после школы, а сатори говорил обо всем с необоснованным энтузиазмом и с каждым словом словно разгорался ещё больше. вакатоши ждал, пока он споткнется о камешек и ударится той частью головы, где мозг отвечает за речевой аппарат. но не дождался, они пришли раньше. как только крыша имения начала виднеться из-за деревьев, тендо стал затихать и затихать, прикусив себя за кончик языка. почему-то это выглядело очень забавно. тогда было начало осени — рано темнело и в лесу стоял постоянный туман. вид бледного и затихнувшего лица потешил самолюбие. — нравится? — стремно тут как-то, — голос тогда подвёл, и ответить у тендо, как ему хотелось, не вышло. они пришли не вовремя: дома летала посуда, стояли крики и вопли, и что-то удушающее было в этой атмосфере. воздух звенел — только спичку зажги — все взлетит ввысь. вакатоши плохо помнит, чтобы тётушки когда-то ещё ссорились между собой, кроме этого случая. они долго стояли в прихожей, слушали что-то про «выродка», про «жадную неблагодарную суку», про «нахлебников» и «разорение их капитала». много чего тогда услышали, в самом деле. ушиджима тогда приклеился взглядом к деревянным половицам, опустив голову так, чтобы тендо не мог увидеть выражение его лица. тогда он впервые столкнулся с незнакомым для него чувством — чувством стыда перед кем-то. сатори тогда окончательно сдулся. переминался с ноги на него, ерзал, всем своим существом показывая, как ему тут некомфортно, гнул свои странные пальцы и так, и сяк. он пытался заговорить, но горло не слушалось, и даже шёпот выходил у него громким. тендо тогда впервые подумал, что ушиджима появился на свет из половицы: говорит в пол, живёт в пол, и вся его жизнь к этому полу пытается обратно пригнуть. придавить к истокам. их убежище, состоявшее из пергаментного седзи, было разрушено очередной брошенной тарелкой, звонко разбившийся над его головой. в гостиной сидели три старых, ужасно старых женщины с красными, желчными лицами. сатори был уверен, что живым он из этого дома не выйдет. — ох, молодой господин, вы уже пришли? — разгневанное лицо ссохшейся высокой старухи внезапно растаяло, приняло лукавое выражение, — познакомь нас со своим другом. тендо чувствовал, как они на него смотрят. смотрят на постороннего, который увидел больше, чем ему положено. смотрят, и губы их рассасываются в такие же лукавые улыбки. — я-я сатори тендо! одноклассник! — кровь внезапно отлила от его лица. ушиджима тогда впервые посмотрел на него долгим странным взглядом. у двух маленьких старушонок, сидящих напротив друг друга, одновременно дёрнулись подслеповатые глазки. улыбка тонкой старухи измельчала чертами, сжалась в тонкую нитку. — идите в комнату. я велю подать чай. и ушиджима повёл его по холодным тёмным коридорам из бука, с голыми стенами и противным запахом насчастий. — эй, эй погоди, — у тендо было тогда мокрое пятно на футболке и круглые, испуганные зрачки, — тебе вообще норм, когда с тобой так? и вакатоши долго стоял к нему спиной, даже не развернувшись. сатори стоял и смотрел с открытым ртом, как высоко поднимаются чужие плечи при глубоком вздохе, и как тяжело они опускаются. ушиджима разворачивался к нему тяжело, через пятку. смотрел быком исподлобья, тяжелым, долгим взглядом. он вообще все делает тяжело: смотрит тяжело, дышит тяжело, мысль свою выражает тяжело. а отвечает на удивление просто: — мне – норм. чай им подали холодный.***
— эй, ты уснул, что ли? — из воспоминаний вытягивают цепкие пальцы и красные хвостики. — я, эм… нет, просто задумался. — чувак, ты выглядел так, будто у тебя прямо сейчас началось обновление программного обеспечения, — тендо ухмыляется и отправляет в рот ложку клубничного желе, — тебе оставить? — нет, спасибо. вакатоши снова прилипает к экрану, шерстит списки поступивших. он знал, что поступит, знает, что станет одним из самых лучших студентов. так уж повелось, что в детстве ушиджима сомнений никогда не знал и не видел — все, что делалось в его семье, делалось сразу и без сожалений. вакатоши никогда ни о чем не жалел. так уж вышло. иногда он чувствует себя очень пусто, словно пытается ступить в пропасть и удержаться. и иногда его бущудее в мыслях вырисовывается даже не как минное поле, а как серая бесконечная неизвестность. иногда кажется, что и он сам по себе пустой — никаких ярких мыслей, чувств и искренних увлечений. сатори говорит, что он рано сдаётся, а ведь впереди ждут такие дела!.. и всегда, обязательно, великие. у вакатоши есть дела — всегда дела, только местами он думает, что все это не имеет никакого смысла. мельком косится на тендо и замечает, как он со своими идиотскими красными хвостиками (любовно заплетенными сестричками) ест желе и листает плейлист для рейва, выбирая новую песню. сатори кажется слишком легкомысленным, даже флегматичным и равнодушным относительно своего будущего, учёбы, экзаменов: смотрит вскользь, отвечает мутно, смеётся да отшучивается. только со временем вакатоши понял, что этот парень слишком хитер, чтобы действительно являться Мистером-Простачком. если бы тендо захотел, он бы смог поступить в оксфорд. или ограбить его. — какого... ушиджима хмурится и приближается к монитору, словно хочет втиснуть свое лицо в монитор. у тендо широко распахиваются глаза, почти как тогда в детстве. такие глаза означают большое несчастье или гласят, что большое несчастье само идёт к ним. — что такое? ты не принят? — сатори пихает его плечом, пытаясь пробить себе место к экрану. с ушиджимой такой трюк не пройдёт — он шире в плечах — крупные кости и твёрдые мышцы. — нет, я принят, но… вакатоши хмурит брови так, словно увиденное в списках приёмной комиссии чем-то его сильно обидело. — ты че пугаешь? — тендо закатывает свои змеиные зрачки куда-то в мозг, — я уж подумал всё: убить тебя сейчас, чтобы не пришлось отдавать тебя на растерзание к этим трем мегерам. а что случилось-то? со стороны тяжело вздыхают и так же тяжело откидываются на спинку кресла. чужие широкие плечи опускаются, как рушатся горы, и брови сходятся в нервном и рваном движении. — он не зачислен. змеиный зрачок сужается в точку. ушиджима отворачивается к окну, лишь бы не видеть этот взгляд. тендо иногда говорит, что из них двоих стремный чудак со сталкерскими замашками совершенно не он. ушиджима складывает руки в боки, словно ребёнок, не получивший обещанную игрушку. — ты серьёзно? его широкая спина, с крепкой шеей и широкими плечами валится на стол, как разбитый детьми песчаный замок. вакатоши сдувается одуванчиком и во всей комнате вмиг холодеет и становится как-то грустно. прилипает щекой к пыльному столу и долго слушает собачий лай снаружи. тендо ждёт, как ждут мамочки, когда их ребёнок поднимется с асфальта. — в смысле… он даже не подал документы. он не то что бы не поступил, он даже не пытался поступить в лучший институт страны, — ушиджима говорит в стол и звук получается глухим и сдавленным, и очень расстроенным, — почему он этого не сделал? у сатори дёргается уголок губ и растекаются глаза. так бывает, когда он расстраивается из-за бродячих собачек,или из-за сестёр, когда им приходится объяснять, почему у них нет таких же крутых игрушек как у соседских девчонок. иногда его жуткие свирепые глаза превращаются в две миниатюрные лужицы, до краёв полные нежностью, жалостью и чем-то таким особенным. у сатори большое, золотое сердце. — ты же сам знаешь, что у всех бывают разные ситуации, — пытается начать мягко, как с детьми. но и такой трюк опять не срабатывает. вакатоши резко подрывается, все так же хмурясь, будто с ним сейчас пытаются поссориться. — какая может быть ситуация, чтобы даже не подать документы? тендо со стоном рушится на кровать, а потом с таким же нахмуренным видом подрывается обратно. из него мог бы выйти отличный воспитатель, но не хватает терпения. — не у всех богатые родители, чтобы обеспечивать проживание в токио и поэтому не у всех есть смысл подавать туда документы, — он ерошит белой рукой свои ужасные волосы, с каждым разом сильнее хмурясь, — и не все могут снимать квартиру в токио: зачем ему снимать в токио квартиру одному, когда он может снимать вдвоём? — он может снимать вдвоём? — как громом. тендо клацает зубами. и внезапно чужое раздражение комкается пластиковым стаканчиком. тендо опять выглядит как в детстве: виноватый за то, что услышал много, сказал много, а сделал мало. он пытается пригвоздиться на место гобелена со звездным небом силой мысли, но получается так себе. у ушиджимы поджимаются уголки губ и ладони непроизвольно сокращаются в кулаки. он тяжело смотрит как его ладонь долго и тяжело сжимается и разжмиается туда-сюда, тяжело вздыхает, а выговаривает легко, почти шёпотом: — ты ведь знаешь. и сатори скулит, чуть ли не воет, и рушится обратно на кровать, поверженный собственным бессилием. долго смотрит в потолок — может, думает, что сказать, а может спрашивает «за что мне все это?». у ушиджимы в запасе вечность. он ждёт. — где-то полгода назад после матча с аобаджосай я спросил у них, кто куда поступает, кто куда поедет, — подрывается рывком и говорит быстро-быстро, словно сдаёт поддельников, — ивазуми сказал, что они с ойкавой поедут в киото. там какой-то древний крутой спортивный вуз, дешёвое жилье и не так далеко от родителей. сказал, что они с ойкавой мечтали об этом со средней школы, типа, жить друг с другом, как настоящие братаны и всякое такое. вакатоши молчит, вглядываясь в пыль, и тендо ничего не говорит. он вообще на этот счёт никогда ничего не говорит, хотя очень хотелось. об этих дурацких взглядах, дурацких перепалках, дурацком, ничем не обоснованном волнении за совершенно чужого тебе человека. об ивазуми и ойкаве. об ойкаве и вакатоши. но он молчит, потому что, вероятно, не послушают и не поймут. а может поймут, но не подадут виду. — я бы все равно не стал жертвовать такой возможностью как токийский государственный даже ради... таких удобств. у сатори подскакивает уголок рта, а потом глаза стекают вниз по лицу, как капли. становится грустно и жалко. — знаешь, между блестящим токио, где его никто не будет ждать, и киото, — солнце косым мазком лижет его щеку, — я бы тоже выбрал второе. ушиджима молчит. его пустое сердце не знает дома, любви, отрочества, матери. он не знает — у ушиджимы дела — всегда дела.