сердце-стекляшка

– и где мой грандиозный прием? я ждал фанфары. ойкава сходит с самолета почти как с ковровой дорожки. наверное, просто есть люди, которые привлекательны сами по себе и даже без долгих часов сборов. ушиджима никогда не сможет выглядеть так же красиво, потому что красивым себя надо, в первую очередь, чувствовать. вакатоши ощущает себя не то щелкунчиком, не то железным дровосеком, у которого вместо всего живого – шестеренки да шарниры. ойкава стоит, весь из себя плейбой, словно с картинки, и кажется таким беззащитным в огромном мятном пуховике и ниже него на добрые десять сантиметров. возможно, если ушиджима подойдет ближе, то сможет почувствовать подбородком отросшие ойкавины волосы. – привет. – привет. но одновременно в этой впечатляющей красоте ойкавы, вакатоши чувствует что-то отталкивающее. тоору стоит с дутым рюкзаком и сумкой, в глаза почти не смотрит – взгляд его мелькает куда-то в толпу, словно и сам ойкава не здесь, а где-то там. как можно дальше отсюда. у него блестят ресницы и лицо красное от румянца, только под глазами залегли страшные тени, будто за все эти пять месяцев ойкава ни разу не мог нормально выспаться. и ушиджима чувствует себя обманутым и ненужным. ойкава если и смотрит, то как-то сквозь него, будто вакатоши – стекло витрины, – вроде ничего нет, а сквозь пройти все равно не удается. – как долетел? – я летел всего час, ничего примечательного. – и снова смотрит куда-то туда, где вакатоши нет. ушиджиме кажется, что тот какой-то ненастоящий – фальшивый, пластмассовый. будто ойкаву засунули в морозильную камеру и ему очень не хочется оттаивать. это все какая-то грубая и абсурдная шутка, так же как обмануть ребенка – бестолковая и бесполезная жестокость. только вакатоши не смешно и с каждой секундой все больше хочется сбежать домой, а может сразу в другую страну. ойкава наконец передергивает плечами, стряхивая с себя зябкость и наваждение, и смотрит в глаза. глаза у него – два круглых стеклянных шара с мутной водой. вакатоши почему-то неприятно и не хочется на него смотреть. – сначала нужно завезти вещи в отель, а потом покажешь мне город. – ойкава хмурит пушистые брови, пока что-то печатает в телефоне. вакатоши тоже хмурится в недоумении. – разве ты никогда не был в токио? и ты можешь остаться у меня. ойкава поднимает на него глаза и у него судорожно поднимается уголок губ, точно кто-то дернул за нитку. это первая живая эмоция на этом красивом, но не привлекательном лице. он опускает глаза, а потом редко поглядывает в сторону вакатоши, будто эти стеклянные шары до краев наполнили слезами. странные чувства, странная встреча. все странное и несуразное. – был когда-то давно, в детстве. с того момента все в памяти стерлось, – ойкава берет крепкой рукой свою сумку и направляется к выходу сквозь толпу, – помню, что было много лампочек и снега. а еще токийскую телебашню. кто-то мне в детстве сказал, что она размером с эверест, а я поверил. думал так лет до двенадцати. – с ее высоты действительно кажется, будто это эверест. ойкава улыбается неловко, долго растягивая уголок рта. он придерживает вакатоши дверь на турникете и уперто спорит, чтобы самому оплатить такси. может быть, лёд оттаивает. они едут в сумерках по блестящему токио и у ойкавы глаза становятся как две начищенные монеты. он чуть ли не носом липнет к окну – впитывает в себя впечатления почти как губка. вакатоши аккуратно подкидывает водиле купюр и просит, чтобы он провез их через центр. ойкава снимает какие-то эстетичные кадры в сторис, от удовольствия чуть ли не хлопая в ладоши, и ушиджима сам не замечает, как начинает улыбаться. у ойкавы морщины у глаз – тоненькие каналы рек – из-за них он кажется старше. однако стоит ему улыбнуться, и морщины складываются журавликов, превращаются в компактную букву зю. вакатоши думает, что стоит ему провести по ним пальцем, и он сразу порежется. его квартира встречает их привычным запахом нераспечатанного пластика. – вау. ойкава бросает сумку куда-то в угол, стаскивает кроссовки, сдавливая пятки фирменных найк, и подлетает к панорамным окнам, почти как завороженный. вакатоши заходит следом, тихо защелкивая замок. – вау. пустой ойкава посреди пустой квартиры смотрится дико. – а ты уверен, что ты тут живешь, а не просто притащил меня на левый адрес? действительно, за полтора года можно было бы разобрать хоть одну из коробок, стоящих неровной башенкой у стены. за полтора года можно было бы купить стеллаж, или тумбу, или повесить полки, а не продолжать складывать книги и учебники на пол возле окна. за полтора года можно было бы хоть как-нибудь заполнить пространство для убедительности, что здесь кто-то живет. можно было много чего сделать. неужели он в собственной квартире смотрится так же не к месту, как любой другой живой человек тут? ойкава стоит выброшенным манекеном, разглядывающим его по-двусмысленному огромную кровать, и внезапно становится ужасно стыдно, хочется придумать какое-то оправдание. у ойкавы дёргается угол губ. ушиджима надеется, что тоору не думает то, что он думает. он молится всем богам, которых может вспомнить, чтобы его кончики ушей перестали полыхать ярко-алым. – есть одна интересная вещь у черепах, – произносит тоору, делая селфи на фоне мегаполиса, – они растут соразмерно аквариуму, в который ты их посадишь. поэтому черепахам всегда покупают аквариум чуть больше их размера. но если маленькую черепашку посадить в большой аквариум, то она умрет. – тоору мажет по нему поверхностно-хитрым взглядом, – такое же чувство в этой квартире. ты не находишь? ушиджима сводит брови. он внезапно испытывает желание сказать ему какую-то гадость, уколоть обидно. это все какая-то жесть, вакатоши на такое не подписывался. пластмассовый ойкава вызывает в вакатоши такую же пластмассовую, ненужную агрессию – хочется взять его за плечи, да встряхнуть посильнее, как шар с пластмассовым снегом. грубость сочится с его языка, и он чуть не давится собственной слюной. у ойкавы непонятное выражение лица – будто не его – вот бы стереть его пальцем. привычная картина: ушиджима хочет задеть, но не может. ушиджима молчит. ушиджима уходит. – нужно купить продукты на ужин. и матрас. у меня его нет. – на такой кровати хоть четверо поместятся. вакатоши мнется в прихожей, тоже какой-то бредовой: с пустой полкой для обуви и косой подставкой для ключей. и слова, вереница слов с каждой секундой сжимается до состояния невнятного жидкого картофельного пюре. таких умных, таких здравых слов, за озвучивание которых тендо обязательно бы пожал ему руку. «кто мы друг для друга?», «что у тебя случилось?», «почему ты так себя ведешь?», «я тебе нравлюсь?», «почему я не могу тебе нравиться?». и эта череда бесконечных «почему», на которых он не получит ответа, ощущается почти невыносимой. ойкава смотрит на него из глубины комнаты воспаленными белками, тоже какой-то дикий и неправильный. а потом молча идет следом к двери.

***

они едут в супермаркет на такси (право оплачивать которое было опять отвоевано ойкавой почти с боем), ойкава провожает носом каждую светящуюся высотку, а ушиджима не хочет на него смотреть. он таращится в надоевшее ему токио и не видит здесь ничего впечатляющего или красивого. у вакатоши зябнут руки, а в такси не работает обогреватель. этот новый год на вкус и цвет сплошное разочарование. – эй, – тоору тормошит его горячей рукой за плечо, – давай сфоткаемся. у ойкавы блестят глаза, словно он плакал или собирается. фонари автострады облизывают его лицо золотыми полосами. вакатоши хмурит брови в недоумении, будто не понимает значение этого слова. он уже ничего не понимает. ойкава наклоняет голову в бок и шоколадная прядь, выбившаяся из под шапки, падает ему прямо на нос. ушиджима основательно подвисает - рука почти дергается убрать эту прядь с лица, - а глаза напротив становятся какими-то подозрительно озорными. почему-то вакатоши кажется, что его снова выставили идиотом. или он сам в очередной раз выставил себя идиотом. эти игры в неприязнь-симпатию откровенно достали. – эм, да, – голос у него какой-то странно-простуженный, – давай сфоткаемся. тоору улыбается чему-то про себя, косит обветренным углом губ вправо, и ушиджима понимает, что он бессилен. бессилен перед этим человеком, этими улыбками, перед его волейболом, перед его взглядом, от которого сначала становится холодно, а потом горячо-горячо. он ничего не может с собой поделать, словно его бараньи рога уже стерлись, и он просто тычется лбом в землю. однако, сложно пробиться куда-то, если ты буравишь лбом дно. ойкава подсаживается к нему ближе, касаясь плечом чужого плеча. почему-то это прикосновение кажется специальным. от него пахнет цитрусами и арбузной жвачкой, и вакатоши очень хочется почесать свое лицо, ибо ойкава щекочет его свесившимися волосами. ушиджима смотрит сам на себя в экран навороченного айфона – лицо будто накладное, – и неловко улыбается. ойкава долго выбирает нужный фильтр, а потом улыбается той-самой-улыбкой, после которой все трибуны визжат, и делает селку. тоору немного отстраняется, но так, что вакатоши все равно видит, что у него на экране. он так же долго выбирает песню, потом останавливается на лаки ли, но ушиджима ее не слушал. у ойкавы зависает палец над кнопкой «выложить в общие». внезапно, выложить это фото в истории – становится чем-то важным. взгляд ойкавы снова превращается в неприятный. им надо поговорить, но вакатоши не знает как, он не знает нужных слов – он вообще не знает подобных слов. его мозг может сформулировать решение для математической задачи, идеальную стратегию нападения, сбалансированный месячный бюджет, но не внятный текст, не речь. потому что сразу лезут слезы и сопли, и какая-то личная душевная нищета. желание унизиться. рабская, рабская воля. вакатоши так устал бороться, так устал что-то доказывать, особенно когда некому что-то доказывать – никто и никогда на него не смотрел. никто никогда не хотел его доказательств и разве хочет сейчас? ойкаве не нужны его слова, да и сам вакатоши, наверное, ему тоже не нужен. тендо знал, о чем говорит, тендо был прав. вакатоши думал, что обязательно поцелует тоору в новый год, возможно, предварительно выпив (много выпив) для храбрости. он представлял, что ойкава ему ответит и губы у него будут холодные, и, возможно, персональный ивазуми в его голове наконец убьется, вылезет через ноздрю или слезную железу и сбежит куда подальше. уйдет из ойкавиной головы, жизни, сердца. чтобы наконец-то перестал вечно маячить перед глазами. вакатоши так важно, чтобы он выставил сейчас фото с ним, чтобы тоору сам, наконец, посмотрел на него внимательно. наконец его заметил. токио шумит перфоратором прямо в ушную раковину и нужно бежать отсюда, а не сюда, люди приезжая сюда, становятся слабее. ушиджиме дует в ухо из открытого окна, и он практически ничего не слышит, и это его ужасно бесит, потому что ойкава подозрительно долго ничего не нажимает и сейчас нужно что-то сказать, просто необходимо. его мозг воспалено придумывает сотню вариантов ответа, но ни один не кажется подходящим. вакатоши дергает ручку, но она не поддается. водила сворачивает к универмагу - заднее колесо угождает в яму, и они всем салоном подскакивают чуть ли не до потолка. телефон выскальзывает из ойкавиных рук. он сворачивает приложение. вакатоши чувствует, что он проигрывает.

***

на ужин они решают готовить пасту с тунцом. точнее решает ойкава, долго и красочно споря о преимуществах приготовлении пасты в отношении других блюд. он даже рассказывает ушиджиме историю создания макарон, и это такой бред, что ушиджима лишь вскидывает брови вверх. – никогда бы не подумал, что парни типа тебя могут быть такими задрочками. ойкава оскорбленно бьет его коробкой спагетти. на сердце становится так тепло-тепло, словно вся слякоть, наконец, начала оттаивать. он устал и он не будет думать ни об их странных игрищах-отношениях, ни об ивазуми, ни об ойкаве, ни о чем. в голове пусто, похоже что все мысли вытекли через дырку в черепе. он ни о чем не думает, только ощущение перманентной тревоги никуда не пропадает, просто притупляется – вакатоши это пугает. его в принципе начинает пугать, что какие-то чувства притупляются – чувство опасности, чувство независимости от людей, чувство самодостаточности. он сам как будто становится слабее и это неприятно. ойкава хмурит брови-кисточки, пока выбирает между двумя пачками навороченных макарон. он любит спорить и спорит красиво, со вкусом, так, чтобы никого не обидеть. ему нравится спор ради спора: покричать и покозырять знаниями, которые нигде тебе больше не могут пригодиться. ушиджима лишь смеется и снисходительно смотрит на чужие слабости. на этот раз вакатоши выигрывает в камень-ножницы-бумагу и платит за пакет продуктов: молочный хлеб, филе тунца, макароны, сливки, томатная паста, несколько пакетиков специй… с его карты на кассе списывается значительная сумма и ойкава выглядит таким провинившимся, что это даже смешно. обратно они решили идти пешком. вакатоши всячески напрягает мозг и вспоминает дворы, по которым можно пройти, и есть ли там о чем рассказать. тоору все снимает и снимает, и глаза у него светятся. они петляют по спальным районам и мимо садиков, пытаясь добраться до центра по навигатору. ушиджиме снег забился в сапог, он ходит и чувствует свои промокшие носки, как хлюпает вода в ботинке. у ойкавы обветриваются руки и покрываются красным зудом – дурацкая аллергия на холод, поэтому вакатоши просто забирает его пакеты. чужие глаза круглые от удивления похожи на пуговки. они не покупают матрас, потому что день и так выдался долгий, бесконечно долгий. и потому что ойкава говорит, что «такой траходром не должен оставаться пустым». у вакатоши краснеет лицо и уши от кашля, а ойкава смеется так заливисто, словно птичка. они приходят домой, и впервые там пахнет чем-то помимо глянца стен и пластика. ойкава долго греет руки под проточной водой, ушиджима делает себе заметку зайти завтра в аптеку, купить какую-нибудь мазь. – а почему именно паста с тунцом? – потому что это, пожалуй, единственное съедобное блюдо в моем исполнении, - ойкава в очках выглядит слишком мягко, слишком по-домашнему, – я работал на первом курсе в итальянском ресторане. правда, не поваром, а официантом, но ребята там были реально крутые и научили меня парочке клевых штуковин. ну-ка, зацени. – тоору берет стебли зеленого лука, а потом шинкует их мелко и быстро, как какой-то крутой шеф-повар. вакатоши впечатлено присвистывает и одаряет его аплодисментами. ойкава смеется громко, не прикрывая рот рукой, словно ему не за что комплексовать и не перед кем стесняться, а вакатоши думает, что ему нравится его смех. теперь его вылизанная кухня с длинным столом и лампами, похожими на багет, стала любимым местом в доме. на кровати, рядом с брошенными сумками ойкавы, звонит телефон. – помешай макароны, пожалуйста, я сейчас. – ойкава отдает ему в руки смешную ложку-поварешку с дырками, о существовании которой вакатоши даже не подозревал. на звонке у ойкавы стоит «marina and the diamonds» с песней про лягушку-хермита. это почему-то очень забавно. как и пристрастие ойкавы к бесполезным историческим фактам, как и его мягкие фланелевые пижамные штаны с коровьим принтом, как и его дурацкая привычка кусать губы, когда он думает, что выбрать. как и эта ложка-поварешка, которую тот отрыл где-то в коробке. вакатоши живет тут два года, но до сих пор не знает, какая вещь где лежит. ойкава вообще очень забавный, неправильный, несуразный, жестокий, очаровательный. вакатоши начинает казаться, что это квартира — квартира ойкавы тоору, и сам вакатоши никогда тут не существовал. этот тип даже с закрытыми глазами будет ориентироваться тут лучше, чем он. ушиджима усмехается собственной мысли. а мелодия все не прекращается. вакатоши оборачивается и тошнота волной накатывает к горлу. на ойкаве лица нет, он серый, как несвежий труп. кровь течет с носа ручьем на экран телефона, на белую футболку, на постель. песня все играет. ойкава ничего не замечает вокруг и взгляд у него такой же, когда он сходил с самолета. словно он должен был в самолете разбиться, но зачем-то выжил. кровь такая красная. она не прекращается. поварешка выскальзывает из руки и железной ручкой бьется о кафель. ойкава отмирает и вскидывает на него одичалый взгляд. такие глаза бывают после прихода, когда тебя накрыло так, как ты не хотел. вакатоши однажды был на подобной вечеринке. кто-то закупился на всю компанию хуевой бодягой и накрыло всех, да так, что было невыносимо. какой-то парень кинулся за ножом, чтобы ударить себя в висок и «выпустить все это наружу». ушиджиму сейчас стошнит. у него морозит затылок и руки. – это… мне надо… – кадык ойкавы под вспотевшей бледной кожей двигается словно шарнира. – нет. ойкава смотрит на него так, словно впервые видит. впервые по-настоящему видит. сколько у него ебанной кровищи? – не надо. – вакатоши подкрадывается к нему медленно, как к бешеной собаке, которую должны усыпить. – тебе не надо. тоору смотрит, но не понимает, о чем он говорит. весь сенсор залит в крови. – пожалуйста, – ушиджима ласковой рукой вытягивает из чужой ладони телефон. у ойкавы руки шершавые и холодные, мокрые от пота и крови, – не бери. ойкава дышит так загнанно, словно его грудная клетка – эспандер, и кто-то усиленно жмет его в разные стороны. у него крупное пятно крови на футболке, штанах и немного на одеяле. вакатоши тоже пачкает пальцы в крови, выключая звук на айфоне и бросая телефон куда-то на тумбочку возле кровати. ойкаву бьет крупной дрожью, он вообще не ощущает себя в пространстве, и вакатоши теряется, он откровенно не знает, что делать с чужой истерикой. – эй, пойдем в ванную, хорошо? давай, – он тянет его за предплечье на себя, и ойкава податливый, как маленький ребенок, позволяет себя вести. его глаза сухие, но, если бы он плакал, вакатоши бы не было так жутко. он умывает ему лицо, аккуратно оттирает корки свернувшейся крови. тоору бледный, почти синий, будто утопленник. он позволяет снять с себя футболку, пока сидит на бортике ванной, и ушиджима скользит взглядом по его телу. он отмывает красные разводы от футболки с груди ойкавы и чувствует себя разбито. это все невыносимо. буквально невыносимо. он думает, что убьет ивазуми. задушит его своими собственными руками. – пожалуйста, – ойкава кашляет и сплевывает кровавую слюну, – пошли спать. голос будто не его. и он будто не он. их словно снова откатило в аэропорт, а возможно, даже раньше, в старшую школу. где они не пересекаются нигде, кроме разных сторон сетки. вакатоши не знает этого человека перед собой, не знает человека, с которым играл в волейбол, не знает человека, в которого влюблен. он его не знает. перед ним сидит незнакомец, которого сбила машина. и ему грустно, что она его сбила, но не до конца. они ложатся в постель, с панорамных окон тянет пестрыми лучами света. словно стружка калейдоскопа рассыпалась прямиком на солнце. ойкава такой бледный, что сливается с простыню. его трясет изредка, как будто судорогой сокращаются мышцы, но ойкава ничего не говорит. вакатоши лежит рядом. в студии пахнет железом и тушеной рыбой. вакатоши заблокировал тот номер, а потом вовсе выключил его телефон. он этого не позволит. больше не позволит. на токио сыпет снег, заметая людей, дома и машин. завтра под ним ничего не будет видно. его руки все еще пахнут трупом, хотя он их тер так сильно, что повредил незажившие мозоли. между ними может поместиться еще один человек, но ойкава уже выглядит так, словно он умер. или очень того желает. – спасибо, – говорит ойкава не своим голосом и смотрит не своими глазами из темноты. вакатоши думает, что если маленького ивазуми насильно вырвать из него, то ойкава просто умрет. как вырвать легкое или печень. долго так не протянешь. вакатоши слышит шум собственной крови в ушах и чувствует, что ойкава хочет что-то еще сказать, но слова не идут. да и вряд ли он бы их смог разобрать. ушиджима хочет что-то сказать, но не слышит даже собственных мыслей в голове. он чувствует холодную ногу ойкавы, прижавшуюся к нему, и мир отключается.