(27.12) эй
(27.12) твое предложение про приехать еще актуально?
(27.12) Это не смешно, Ойкава.(27.12) я и не шучу
(27.12) Ты не отвечал на мои сообщения пять месяцев.(27.12) извини я
(27.12) в общем
(27.12) у меня было очень много дел, вакатоши
(27.12) и мне было реально херово и я ни с кем не общался
(27.12) поэтому
(27.12) я спрашиваю могу ли я все еще приехать
(27.12) Зачем?(27.12) у меня танцевальный курс в токио
(27.12) я уже оплатил посещение
(27.12) да и мне бы хотелось поиграть с новыми людьми
(27.12) ох, да ладно
(27.12) любому будет честь поиграть с токийским государственным
(27.12) да и как ты там говорил
(27.12) мне одиноко
(27.12) а так нам будет одиноко вдвоем
(27.12) Приезжай.(27.12) у меня вылет завтра
(27.12) и спасибо за песню
(27.12) мне понравилась строчка про извинения
***
год прошел и токио опять кутается в свою зимнюю шубу – эта зима выдалась на удивление снежной. зубастые высотки сменили грибные шляпки на кучки сугробов. вакатоши зыбко и сыро, снег быстро липнет к пальто, оставляя после себя мокрые пятна. он списывается с айко – она шлет кучу смешных кружочков в телеграме и передает приветы от мамы, обе жалуются на поток покупателей в связи с наступающим новым годом и на острою нехватку рук. и, конечно же, на то, как им его не хватает. вакатоши смеется усталым смехом и обещает прийти за сверхурочные в новый год. айко в порыве благодарной нежности говорит, что почти любит его, и присылает кучу смайликов-сердечек. снег сыпется быстро – крошками молочного хлеба, – и так же быстро тает, превращая автострады и весь город в одну разлившуюся лужу. грязные кучи слякоти, машинными колесами превращаемые в мерзкую кашу, навевают на ушиджиму чувство непробиваемой тоски. лужа преследует его с утра до ночи, разрастаясь по часам. в такие моменты вакатоши скучает по чистому и чинному мияги, с его вылизанными парками и отстроенными бордюрами, с узкими серпантиновыми улочками и чистым-чистым небом без смога и копоти. трое тетушек ревут из мияги не хуже вьюги: как же он мог посметь не показываться в родном доме уже полтора года? вакатоши отвечает механически, уже даже по телефону, не стараясь: «нет», мол, «не знаю, когда приеду»,«нет, не могу – учеба», «да», мол, «конечно, мне очень стыдно». нет, не могу, не знаю – нет меня здесь. (– ушиджима вакатоши! – средняя тетушка, в очередной раз вспылив на чужую непреклонность, превращалась в бестию: словно какой-то ёкай захватывал её дряхлое тельце, и начинал заливать все ядом и жечь словами направо и налево. вакатоши еще с детства помнит ее злые и жгучие, как пощечина, молитвы богу. они тогда жили тяжело – дома летала посуда и вакатоши разрешали даже не ходить в школу. по ночам, привидением пробравшись в залу, средняя тетушка переставала быть «одной-из-этих-гарпий» и становилась человеком. переставала быть пластмассовой аристократкой, интересовавшейся только своими деньгами и своими разваливающимися костями. у ушиджимы в западном крыле была комната – маленькая комнатушка, предназначавшаяся для слуг, – но там жил он, прямо выходя на мрачную залу. он подглядывал изредка в щелку между седзи на эту тощую женщину – синюю-синюю, как утопленница, с вечно воспаленными суставами и глазами. задумывался: «сколько же ей вообще лет?» это, пожалуй, самая страшная картина из его детства. ничего другого просто не лезет на ум. как сухая старушка – самая чинная ростовая кукла среди этих троих – начинала биться в каком-то зверином припадке, почти в агонии. и шептала что-то без остановки и ревела, и каталась по полу, и просила о чем-то бога – о чем то злом и очень-очень страшном. ушиджиме так хотелось ее пожалеть, но он не подошел бы к ней даже под страхом казни. её шепот, едкий и задыхающийся, полз ушиджиме в уши прямо сквозь бумажные створки. средняя тетушка никогда при нем не плакала, как и искренне не улыбалась, поэтому вакатоши никогда не видел – только подслушивал – чужие слезы. «вьюга так же плачет», – подумал вакатоши и тоже заплакал, прося бога о чем-то. он боялся ее молитв, ее шепота, ее слез. поэтому всегда, когда в ярости средняя тетушка начинала бить ядовитыми словами наотмашь, ушиджиме хотелось заткнуть уши и спрятаться поглубже в одеяло. прямо как в детстве. – ушиджима вакатоши, вы такой же бестактный и самодовольный болван, как ваша потаскушка-мать! – он вспомнил, как в детстве громко всхлипнул во время ее «молитвы», и как ее совиная голова дернулась под неестественным углом в сторону его комнаты, – эта мерзавка соизволила заявиться в родной дом спустя два с половиной года, но сразу же уехала, узнав, что тебя здесь нет! – ушиджима удивленно распахивает глаза, словно и не слышав всей остальной части предложения. это сколько он не видел матери? два с половиной года? почти три. и ничего от этой информации в его груди не екнуло, ничего не замерло, – бестолковая шлюха, на что она уродилась? чтобы вместе со своим выродком сжить меня с миру? будь у меня меньше самообладания, я бы оттаскала ее за волосы, но с тобой я церемониться не буду – пусть ты меня в десять раз больше. не я, так господь тебя накажет, уродливого, помяни мое слово. и звонок оборвался. ушиджима долго и молча смотрел в погасший экран телефона, в хитросплетение трещинок, а потом заплакал, как собака.)***
токио в его восприятии кажется огромной грязной псиной с заплаканными глазами, смотреть на которую и жалко, и стыдно. и весь один вид этого зимнего города оскорбляет его настолько, что хочется ослепнуть. и скучно. беспросветно скучно. а еще немного страшно и нечем дышать. – мне, кстати, ойкава написал. – вакатоши стругает морковку в зажарку, прямо по персональному рецепту тендо прямиком из парижа. – вы же не общаетесь? – как только речь заходит об ойкаве, чужая пламенная грива встает дыбом, а глаза становятся узкими и злыми. ушиджима всегда удивлялся, как только этот человек – добрейший и покладистый из всех, в один момент может звереть? сатори всегда становится каким-то праведно-жестоким, когда кто-то пытается обидеть его семью. а они и есть – самая настоящая семья. – не общаемся, – экран телефона запотевает от пара из-за плиты и почти ничего не видно, – просто он решил написать. спросил, может ли он все еще приехать на новый год. – а ты что сказал? – голос у тендо вычищенный от эмоций, принужденно-выверенный. он уставший и колючий из-за ночной смены на каком-то там почтовом пункте выдачи. ушиджима глотает гулко, но молчит. слышно лишь шкварк жареной моркови на сковороде. – что ты ответил, вакатоши? – повторяет, но уже с нажимом. – я сказал, пускай приезжает. тендо подается вперед так резко, что кажется, будто он собирается ударить его через экран. – какой же ты, блять, идиот! – и он начинает шипеть так же, как шипит его тетушка, – сукин сын, да я убью его! – сатори хлопает по столу с такой силой, что стол чудом не разваливается, – а ты не видишь ничего подозрительного в том, что этот ебанутый игнорировал тебя полгода, а потом внезапно решил воспользоваться твоей гостеприимностью, решил внезапно напомнить о себе? да ты хоть понимаешь!.. – тендо, – вакатоши вздыхает слишком тяжело для его лет, – мне одиноко. тендо замирает и даже дышать перестает, только дышит загнанным мулом. между ними воцаряется такое молчание, словно их засунули в два звуконепроницаемых пузыря. – послушай меня, – сатори дышит редко и сипло, смотрит змеиными глазами куда угодно, только не в экран своего телефона, – ойкава с ивазуми встречались около трех лет, они жили вместе в киото, их родители знали об их отношениях. но в конце лета ивазуми просто взял и свалил в америку, никому ничего не сказав, – вакатоши чувствует как подгорает его морковь, но не может напрячь и мускула, – ивазуми уехал. а ойкава остался один. ты сможешь сложить, блять, два плюс два? у тендо дрожит кадык и слова бьют его с размаху, наотмашь, так оглушающе громко. вакатоши молчит. у него дрожат руки. – и если тебе так одиноко, то не приходи ко мне плакаться, когда этот урод сотрет твою жизнь в порошок! и не удивляйся, когда я изобью его нахрен в кровавые сопли. – тендо говорит тихо, почти беззвучно, перебирая сухими губами какие-то звуки. у ушиджимы в голове пустота и слезы. его сердце безразмерное, но в нем ничего нет. оно не знает любви, не знает дома. его сердце – круглосуточная станция утешения каждого, кто только захочет в него зайти. только все это – умело построенная подделка, фикция, мираж. вакатоши не может никому помочь, он не может никого спасти, и его бестолковое, всеобъемлющее сердце никому не нужно. ничего там нет. и его самого там тоже нету. за окном комьями падал снег, валился слипшейся кашей. токио мерцало в разлившихся пятнах вывесок и гирлянд, как лощеная проститутка, показывая замасленное чужими руками собственное тело. вакатоши видел таких. иногда он ходит домой трущобами, потому что только там – темно. только расплывшиеся пятна фонарей и кричащие, перегоревшие вывески. – и если тебе так нравится неуважение к себе, то почему бы тебе, блять, не признаться ему во всем сразу? морковь, всё-таки, сгорела. тендо сбросил звонок. вакатоши хватает голой рукой ручку сковороды, а потом со вскриком бросает ее в раковину. «терпение – добродетель скота». хорошая фраза, которую вакатоши где-то запомнил. но... кто? кто же так сказал?