(10:35) Ойкава, сделал что?
(10:36) я сам в шоке но (10:36) он написал мне (10:38) я не знаю что произошло и что у вас там опять случилось (10:38) и конечно же это не мое дело(10:39) Верно.
(10:40) НО вакатоши хмыкает. наверное, нет ничего хуже чувства, когда ты знаешь о беде, но ничем не можешь помочь, потому что ты за несколько тысяч километров. или потому что тебя просто вовремя не послушали, а сейчас уже без толку. поезд ушел, переехав человека пополам. нет смысла что-то делать. (10:41) я надеюсь ты в порядке (10:41) как ты себя чувствуешь? (10:42) что говорят врачи?(10:43) Что я худший пациент из всех.
(10:44) Спасибо, Сатори.
ушидшима немного мнется и сомневается, кончики его пальцев начинают подрагивать над разбитой клавиатурой. возможно, ему не стоит ни о чем говорить, и хоть раз сгрести все свое дерьмо вместе самостоятельно. возможно, он боится впервые услышать какого реальное положение дел. возможно, он просто не хочет сгребать все свое дерьмо вместе. возможно, боится, что в своей погоне за ойкавой он забыл не только о себе, но и о тендо. возможно, боится, что тендо от услышанного разочаруется в нем. вакатоши перестал ожидать от самого себя становления хорошим человеком, но если перестанет тендо… это будет слишком тяжело, чтобы сгрести все дерьмо вместе по-настоящему.(10:51) Я хочу, чтобы ты знал, что я не в порядке.
(10:51) Я не готов сейчас ни о чем говорить.
(10:52) Я позвоню тебе, когда разберусь.
у ушиджимы начинает нервно скапливаться слюна во рту, когда тендо не отвечает добрых 10 минут, снова что-то печатая и стирая. (11:04) не замыкайся в себе (11:07) и помни что я всегда на твоей стороне(11:07) Да
(11:08) Я помню
возможно, сатори хочет сказать что-то ещё, а возможно, самому ушиджиме нужно дополнить диалог, не заканчивать его на такой ноте. возможно, что-то стремительно меняется рядом с ним, но он не может ухватиться за суть. ушиджима еще полчаса проверяет экран телефона, но входящими сообщениями тот не загорается. вакатоши пристально следит за циферблатом как будто вечность, а на деле стрелка сдвинулась лишь на пару делений. это просто отвратительно. он чувствует, будто каждый сантиметр его тела зудит, катетер в руке жжется, что-то внутри него горит огромное, необъятное. у него действительно поднялся жар, но хрена с два он позовет этого докторишку или тем более ойкаву, или еще кого. пошли они. это место отвратительно, ему хочется счесать с себя кожу. пот катится по его виску, затылок преет, ушиджима начинает елозить по кровати, словно больничная койка его сжимает. какие-то звуки начинают булькать в его горле, но он не может их разобрать. в палате какие-то шаги, кто-то кого-то зовет, он тоже кого-то зовет. – эй, эй… посмотри на меня, - кто-то с маминым голосом зовет его, но это не его мама. он не помнит ее лица, не может разобрать ее голоса. – нет…нет… вакатоши мотает головой, пытаясь отбиться от самозванца. он чувствует, что проваливается куда-то в чернила, и никто его не спасает. он приходит в себя часов через семь или даже восемь, ведь за окном уже темно и сумрак в палате все сгущается. даже хлюпкая прикроватная лампа не освещает эту комнатушку на треть. у него болит голова, болит тело, и, походу, он действительно заработал себе воспаление легких. восстанавливаться он будет тяжело и долго, и от этой мысли голову снова прошивает тупой болью. хочется куда-то деться, сбежать отсюда, но ему правда некуда податься. – эй, ты как?.. – у ойкавы мягкий голос и мягкое лицо, обрамленное тенями. он немного, робко нависает над его кроватью. вакатоши не может рассмотреть его глаз, только рот и кончик носа. наверное, это самое лучшее, что он мог заслужить в жизни. – так себе... – он пытается приподняться, но в его руку воткнут чуть ли не моток из трубок от капельниц. вакатоши неловко задевает катетер, и рука начинает ныть. ойкава подрывается, чтобы ему помочь, но вовремя отдергивает себя. как глупо. вакатоши смотрит на него мутными глазами и видит перед собой не человека, а статую всеобщего раскаяния. ойкава чуть ли не скрещивает руки на груди: «верь мне, прости меня, верь мне». вакатоши не верит. даже если ушиджима думает, что совершенно себя не знает, то какую-то частичку о себе он понимает точно: ему нужно идти до конца, или немного на него надавите, и он сдастся. согласится. даст заднюю. простит и поверит. так было с волейболом, так было с его дурацкой семьей. это очень тяжело – постоянно предавать себя. «я люблю тебя, но мне нужно двигаться дальше. я люблю тебя, но мне нужно двигаться дальше. я люблю тебя…» - как мантру. – завтра я оставлю запрос на перевод в государственную клинику. деньги верну потом. сказал. как просто. – ушиджима, послушай… - ойкава вздыхает так устало, что даже хочется возмутиться. «не слушай». – нет, это ты послушай, ойкава, – вакатоши подрывается с койки так, что катетер из его руки чуть не вырывает стойку капельницы. гематома на руке начинает гореть, а голова кружиться, - я заебался. эти два года были одной большой попыткой угодить тебе. ушиджима хлещет словами наотмашь, желая надавить, сделать ещё больнее. лицо ойкавы напрягается так, когда собираются ударить. прямо в морду, до кровавых соплей. ушиджима хочет подраться, хоть и понимает, что сейчас он, мягко говоря, не в лучшей форме. он думает, что сможет так отомстить ойкаве за обиженного себя. – я не хочу знать, где ты, я не хочу знать, с кем ты, я не хочу больше думать о тебе. я не хочу думать о том, что ты думаешь, я не хочу больше скучать по тебе или страдать из-за того, что тебе глубоко насрать на меня или.... вакатоши чувствует, что задыхается, что его голова кружится, что сраный пакет со сраным физраствором вместе со сраной стойкой падает на пол и он лопается. он чувствует, что ещё секунда и он реально рухнет мордой в мокрый кафельный пол, но его твёрдо подхватывают за плечи, перегибаясь чуть ли не через всю больничную койку. ойкава придерживает его за спину, чтобы он мог лечь. ушиджиме нужно пару минут, чтобы глаза опять могли фокусироваться. первое, что он замечает - ойкава плачет. ойкава плачет, но ловит его за плечи. «почему я вообще думаю об этом?» ушиджима смотрит в потолок, перебирая в уме названия всех мировых океанов, пока ойкава сокрушается в тихих рыданиях над краем его кровати. он думает, что пиздиловка пошла бы им на пользу. он знает, что они никогда не подерутся. потому что... почему? почему? вакатоши устало вздыхает, потому что знает, что ойкава не прекратит плакать. «я не хочу знать этого о тебе. я ничего не хочу знать о тебе.» - думает ушиджима, надеясь, что к нему вернётся его запал. нет. сердце спокойно, ходит без перебоев. ему стоит поставить двойную дозу морфия в свою сраную капельницу. - тебе не нужен человек, ойкава. я не нужен тебе. тебе нужна звезда. - ушиджима больше не злится на него, не ненавидит. он не может. просто он утомился, как человек, катящий в гору валун, - может, ты и сильно любил ивазуми, но меня ты так никогда не полюбишь. их отношения похожи на фабрику, где мартышки вечность перебирают клавиши печатной машинки, чтобы когда-то в невозможном будущем напечатать «войну и мир». это слишком много времени. это почти невозможно. это не имеет смысла. ойкавино лицо, нависающее над ушиджиминой кроватью, единственное любимое и милое лицо, потрескалось на кучу маленьких осколков. словно наступаешь на заледеневшую лужу, и оттуда выливается нежное, мягкое, тёплое. уже слишком поздно. — не плачь, - говорит ушиджима, не решившись прикоснуться к его щеке. у ойкавы она, наверное, холодная и мягкая, и влажная от слез. — давай больше не будем ссориться. я не могу так, тоору. я очень устал быть для тебя никем, - и последние слова выходят ненамеренно нежными, интимными, так, как вакатоши не хотел. как не хотел называть ойкаву по имени, как не хотел лежать под его слезами, как не хотел гладить его руку под больничным покрывалом. ойкава помогает собрать ему вещи и провожает ушиджиму на поезд. они мало разговаривают, только по делу, и это совсем не тот разрыв, который себе представлял ушиджима. даже не близко. как будто они просто решили взять паузу - любящая жена провожает мужа в командировку. это так странно и абсурдно, вакатоши понимает, что он опять проиграл. что злость и решимость его если не выветрились, то точно стали разбавленными. он опять проиграл перед этим человеком, перед его умоляющим взглядом, прохладным тоном, небывало нежными прикосновениями. кто бы вообще мог представить, что ойкава тоору может быть таким. наверное, ивазуми. он бы точно мог. вакатоши жалеет, что не был смелее в старшей школе. не опередил врага. или хотя бы, что не был слепым, чтобы никогда не увидеть ойкаву тоору. ночью ойкава даже разрешает себя обнять, медленно тянет к нему свои колени, локти, руки. вакатоши чувствует себя в западне, как будто все сказанное им неважно, как будто он все равно должен помириться и остаться с ойкавой, быть с ним, терпеть его отношение, мириться с его бывшим, с его флиртом с другими, с его холодом с ним, с вакатоши. ушиджима пообещал себе быть сильнее своей любви. ночью он его не обнимает, а потом уходит до утра сидеть в ванной. ойкава рвётся провожать его на поезд, прямо до самой платформы, и искренне не понимает, почему вакатоши говорит "нет". ойкава смотрит на него блестящими как бусины глазами и правда не понимает. перед уездом они не прощаются, но и ничего не говорят друг другу, просто ушиджима молча закрывает за собой дверь. и это опять не так, как должно было быть. как будто ушижижима должен вернуться и слова для них не нужны. вакатоши чувствует себя идиотом, когда понимает, что оставил у ойкавы пару своих домашних футболок. «что за хрень» «что за хрень», думает ушиджима, когда садится на поезд, когда занимает свое место у окна, когда весь пейзаж смазывается в одно серое безвкусное пюре. «что за хрень», думает, когда видит значок «онлайн» в ойкавином чате, но телефон молчит. киото остаётся в киото. «что за хрень», думает вакатоши, когда пьяный мужик пытается докопаться до патлатого подростка. а потом дёргается, замолкает и уходит в свой вагон, когда вакатоши рявкает как дикий. «чтозахреньчтозахреньчтоза...» ему хочется по приезде сойти с поезда прямо на рельсы, чтобы ему переехало его тупую башку с тупыми мыслями и чувствами. он чувствует себя в прохладном вагоне бродяжкой, самым одиноким человеком на свете. киото превращается в мияги, мияги превращается в перемолотую кашу из его мыслей, эмоций и чувств.... ушиджима блюет. сочно и крепко себе под ноги. проводница учтиво хлопает его по плечу, предлагает то ли воду, то ли швабру, то ли сойти с вагона. картинка плывёт и дело даже не в тряске вагона. в своей блевоте он может разгадать свой завтрак и свое разочарование в собственной жизни. «что за хрень» — уважаемые пассажиры, наш поезд прибывает на станцию мияги! ушиджима сорок минут после прибытия торчит на вокзале, пытаясь уговорить хоть одного водителя доехать до их имения. мияги совсем не изменился, но это время года вовсе его не красит. он отваливает водиле приличную сумму, потом двадцать минут объясняет ему дорогу, потом толкает это корыто вместе с водителем вверх по серпантину добрые 2 километра. если это все были знаки ушиджиме туда не ехать, то он решил мастерски их игнорировать. они едут в тишине, даже радио не разбавляет эту тишину в машине. ушиджима мажет ленивым взглядом позабывшиеся леса, бесконечный серпантин, каменистую дорогу. заснеженные ветки изредка мягко гладят машину по крыше. ушиджиме холодно – в этом корыте не работает даже сраный подогрев сидений. дорога до дома будет долгой и тяжелой. у него нажинает нервно сосать под языком, когда он видит очертания крыши родового имения. огромный коричневый дом, выполненный в традиционном стиле. тетушки рассказывали, что их дед построил этот дом своими руками, но вакатоши что-то в это не очень верится. у него проступает пот на висках, когда они подъезжают к воротам. вакатоши замечает, что они не заперты, но вряд ли тут все ждали именно его. водила паркуется и начинает дергать ногой, когда вакатоши не выходит из машины. просто сидит. смотрит на калитку и ворота. на заледеневший пруд у дома. – парень, мы приехали. – озвучивает очевидное водила. – я знаю. – ну, мне энтово, парень…пора. – водила дергает пяткой сильнее. «боже» вакатоши молча выходит из машины, не прощаясь, и встает как вкопанный. он просто не может туда зайти. очевидно, что на шум колес должен был кто-то отреагировать – за всю жизнь у них не было гостей. людей тут обычно не ждут. но никто не выходит. вакатоши робко идет по протоптанной тропинке к калитке, заходит во двор. слишком много человеческих следов для их скудной семейки. он смелее проходит внутрь места своего детства – чувство, словно он копошится в своих кишках. неприятно. странно. как операция под наркозом, ты не чувствуешь, когда скальпель проезжается по твоему телу, но видишь то, что спрятано глубоко внутри. теплое, мокрое, нежное. вакатоши замечает, облокотившийся на торец дома черный гроб. сердце совершает кульбит – тройной аксель, двойное сальто назад – и останавливается. он чувствует, как хрустит снег под его подошвой. или это его кости? из-за тонкого седзи выходит человек. у вакатоши плывет в глазах, он не может рассмотреть этого человека. тонкая высокая фигурка делает к нему несколько направленных шагов. тяжелых, словно отмаршированных, а потом останавливается. смотрит куда-то вакатоши мимо поплывших глаз. у вакатоши дрожат пальцы. фигура подходит ближе, и он различает очертания худого, еще более постаревшего лица. средняя тетушка открывает рот, чтобы что-то сказать, но останавливает себя. они молча смотрят друг на друга. – я не знала, что ты приедешь. даже в этом месте время не законсервировалось до конца, старость наложила еще больший отпечаток на ее лицо. вакатоши сглатывает – ему страшно. – мы тебя не ждали. успел прямо к похоронам. ушиджима рассматривает человека перед собой и только замечает, что она не в традиционных одеждах. на ней обычное черное платье в пол и черная шаль. – кто? – голос глухо отдается в его голове. – киеко, наша младшая. – тетушка разводит руками, указывая на свой вид. – она не любила поминальное. он молчит. он не знает, что ему сказать, как объясниться, как извиниться. что вообще ему делать? он хочет броситься в сугроб, засунуть горсть снега себе в рот, иначе он сгорит изнутри. тетушка молчит. наверное, тоже выбирает, что ему сказать или как его отсюда спровадить. «ты больше не часть нашей семьи» «ты всю жизнь хотел сбежать, так, пожалуйста» «мы тебя отпустили» «уходи» миллион гадких мыслей пульсируют в его виске. он ждет – как ждут команды стрелять на поражение. – зайдешь? вакатоши кивает. – как ты узнал? – тетушка разливает зеленый чай по всем канонам чайной традиции. «это так глупо», думает вакатоши, «ей почти столько же лет, сколько истории чайной церемонии. какой в этом смысл?» ушиджима рассматривает чайный сервис и приборы, сидя на деревянном полу с прямой как палка спиной. он смеется над почитанием традиций, но сам не может позволить себе нарушить их. его ладони лежат на коленях, глаза потуплены в пол. когда к нему обращается старший человек, он не смотрит ему выше подбородка, чтобы не проявить неуважение. – я не знал. он рассматривает старушечью бородку. почему ей бы просто не выщипать волосы? краем глаза вакатоши замечает алтарь, выглядывающий из дверного проема. совсем недавно на нем зажгли благовоние. ему неловко, хочется елозить по полу, есть удобно, согнуть закаменевшую спину. странно, что в этом доме нет ни одной слуги. распустили они их, что ли? – мы не сообщили даже твоей матери. ушиджима хмыкает – не очень-то это вежливо. в него мигом устремляется колкий взгляд, он чувствует его, как жгучий больничный укол. но тетушка быстро отводит глаза. наверное, понимает, что бесполезно его учить манерам. вакатоши теребит затяжку на своих брюках. – зачем ты приехал? – устало вздыхает член его семьи. вакатоши смотрит ей в глаза. каменная горгулья смотрит на него так же как смотрела все детство: прохладно, надменно, пристально. ушиджима чувствует, что он устал всю жизнь выносить бремя этого взгляда на своих плечах. он гнется, горбится, как прут. – я не знаю. мне некуда больше идти. наверное, это была ошибка. – да. – у нее дрожат руки, когда она присербывает из фарфоровой чашки. тоже сраный древний фамильный антиквариат. – ошибка. ее спина, как стальной жгут, никогда не согнется. и хоронить ее будут тоже прямо, как лошадь. вакатоши начинает растекаться по полу, терять всю свою выдрессированную выдержку. зря он приехал, зря разрешил ойкаве приехать на новый год, зря написал ему после школы. цепочка сожалений никогда не прервется, потому что… почему? почему он живет свою жизнь неправильно? что с ним не так? он не чувствует никакой причастности к своей семье, к родовому гнезду, к фамильным реликвиям. его даже не похоронят на их родовом кладбище, потому что даже среди своей мертвой семьи он не будет к месту. тетушка смотрит на него влажным взглядом. правый глаз почти полностью зарос катарактой. у нее сухие тонкие губы, худые щеки, белое бледное лицо старой аристократки. ее волосы – серебряные нити, стянутые в тугой высокий пучок. «я не знаю человека перед собой», думает вакатоши, «и никогда не узнаю». зря он приехал. ушиджима почти порывается встать и сбежать, дойти до сраного токио пешком, но тетушка ставит чашку на расписное блюдце с неприличным стуком и говорит: – оставайся на похороны. – и не просьба, и не констатация. предложение. – киеко была бы рада. – я так не думаю, – сипло отвечает вакатоши. – все равно будешь только ты и я. старшая сестра в больнице, ей давно не здоровится. скоро ничего не останется, вакатоши, - она грустно вздыхает, но грусть эта точно не от сожаления по прошлому. ей его жалко. – я продаю дом. скоро ничего не останется, - эхом отдается в ее гортани. вакатоши мутно оглядывает стены в этой комнате. в ней действительно почти не осталось мебели, здесь нет слуг, и даже вечный запах старости и смерти выветрился. теперь здесь не пахнет ничем. место, в котором его одели и обули, больше не будет существовать. у ушиджимы больше не будет семьи, не будет пристанища, не будет части его жизни. ему хочется заглянуть в свою кладовку, заглянуть на задний двор в сад, пройтись в их большой зале. зачем он грустит по месту, которое ненавидит? зачем его приглашают на похороны человека, который терпеть его не мог при жизни? почему киеко будет рада – чему она будет рада? – мне нечего надеть, - тихо говорит вакатоши. – она не любила поминальное, - так же тихо отвечает тетушка и улыбается уголком морщинистых губ. он не сказал, что не будет заходить в комнату к покойнице, но его и не приглашали. тетушка уходит в их общую спальню, оставляя его в свое собственное распоряжение. у него зудит в ладонях от того, как сильно он хочет зайти в свою комнату – в маленькую, нищую каморку. но он знает, что если он зайдет туда, это оставит на нем след. неизгладимый отпечаток еще одного сожаления прибьет его сверху. он не хочет делать вещи, о которых будет жалеть. слишком поздно пытаться стать частью своей семьи, когда ее больше нет. вакатоши нужно просто жить дальше. тетушка звонит кому-то, потом через полчаса приезжает машина с какими-то мужчинами, они заносят гроб. вакатоши сидит в столовой, гипнотизируя неубранный чай. он не чувствует своих ног и коленей, но он просто не может подняться. тетушка подходит и говорит, что киеко будут хоронить в закрытом гробу. почему, ушиджима не спрашивает. через десять минут мужчины выносят гроб и грузят в катафалк. через пятнадцать минут тетушка говорит ему собираться, они пойдут до кладбища пешком. ушиджима заторможено засовывает руки в рукава своей повидавшей виды куртки. она местами в разводах от талого снега. тетушка косо оглядывает его с ног до головы, но молчит. такая же статная и богатая в шикарной норковой шубе. они молча идут по заснеженной тропе куда-то вверх горы. вакатоши редко ходил на семейное кладбище, только по праздникам, когда тетушки все тащились проведать его деда. они заставляли кланяться его в девяносто градусов перед старой могильной плитой. «этот человек был самураем – настоящим самураем», повторяли тетушки с каким-то странным трепетом. он был таким человеком, которым вакатоши никогда не стать. снег хрустит под их ногами. – как там старшая тетушка? – подает голос вакатоши. – от старости нет лечения, - улыбается ее голос. – она поправится? – скорее всего нет. мива сказала, что не позволит мне хоронить еще одну сестру. она подписала завещание на кремацию. и чтобы мне не сообщали о ее смерти. вакатоши уже пожалел, что спросил. он косится краем глаза на тетушку, чувствуя себя ужасно не к месту среди могил его родственников, которых он никогда не знал. с которыми у него нет никакой связи. тетушка уверенно идет по знакомой тропинке. вдалеке он замечает двух мужчин, яму и черный гроб. – а что потом? – что? – тетушка хмурится. – что вы будете делать потом? – потом меня здесь не будет. я уезжаю. она смотрит на него так, как всегда смотрела, когда приходила очередь наказания. разрытая яма внушает ему смутное чувство тошноты. черный гроб закрыт и уже лежит на дне. с ней, с его младшей тетушкой киеко, никто не прощается. мужчины ждут кивка, чтобы начать закапывать. вакатоши смотрит вглубь ямы. медленно опускает корпус в поклоне. он зарекается сам себе, что это последний раз в его жизни, когда он кому-то кланяется. – не нужно. – не своим голосом говорит тетушка. – она этого не любила. она кивает и яму начинают закапывать. какая ужасная смерть. ни одного человека, кто был бы ей признателен, кто любил ее, кому она бы была нужна. только ее нерадивый племянник, который ее настоящего имени-то даже не знал, и ее старшая сестра. и никого больше. – не грусти, - говорит тетушка, - всё пройдет. вся грусть, все одиночество, вся боль пройдет. все люди, которые тебя обижали, пройдут. моя сестра прошла, мы пройдем. все будет легче. он не смотрит на нее. наверное, это будет последний раз в его жизни, когда он говорит с ней. и первый раз в его жизни, когда она говорит ему что-то искреннее. обнадеживающее. доброе. ойкава просил его остаться с ним. но куда вакатоши может еще пойти? токио, мияги, киото. у него есть лишь места, которые он ненавидит.