Исповедь

В тишине собора раздается скрип входной двери — сестра Розария оборачивается, привычным жестом пряча сигарету за спину, но тут же издает разочарованный стон: — Сохрани меня Барбатос, ночь на дворе! Ты какого хрена приперся? — Вот как монахини встречают прихожан, — смеется Кэйа. Он явно навеселе, его рубашка расстегнута на груди, а улыбка такая, будто он пришел не в собор, а в бордель, и намерен просадить все жалование за один вечер. — Я к тебе, Розария, на исповедь. — Чего? — удивляется она. — С каких это пор ты стал по исповедям ходить? Или тебе просто охота потрепать мне нервы? — Ах, сердце разрывается от боли! — он картинно вскидывает руки. — Наружу рвется грешная душа — не откажите, милая сестра, когда вас друг об исповеди молит… — Все, заткнись, — рявкает она. — Из тебя рифмоплет еще хуже, чем из меня проповедник. Кэйа замолкает, ничуть не оскорбившись, и садится на скамью подальше от алтаря. Подумав немного, Розария тушит сигарету в чане со святой водой, подходит к Кэйе и садится рядом. В поздний час в соборе никого, потому нет нужды скрываться по темным углам, забиваться в тесные исповедальни, отгороженные от мира ширмами и бархатными портьерами. Можно сидеть, сложив ноги на спинку передней скамьи и пить из горла «Полуденную смерть», передавая друг другу бутылку. — Знаешь, я ненавижу задерживаться на работе, — говорит Розария. — Меня тошнит от этого собора. Знай, остаюсь тут только ради тебя. — Ценю твою доброту, сестра, — отвечает Кэйа. — В следующий раз с тебя пожертвование на нужды церкви. — Две бутылки одуванчикового вина? — Три. — Три, так три, — соглашается Кэйа. — Дорого нынче быть праведником. — И не говори, дружище, — вздыхает Розария. — И не говори… *** — Снова из-за Дилюка, да? — У меня такое ощущение, что причинять мне боль стало его любимым хобби, — говорит Кэйа. Они говорят уже долго, поскольку с осторожностью, достойной алхимика-пиротехника, обходят запретные темы. — Чего стоят его эти постоянные подколки, завуалированные оскорбления… — Опять он на Ордо Фавониус начал гнать? — Он и не прекращал. Хотя завсегдатаи его таверны рассказали, что в моем присутствии он особенно старается. Будто специально копит яд к моему приходу. — И что говорит? — Из последнего: что я паразит на теле Мондштадта. Розария задумывается и снова закуривает. Глубоко затягивает, выдыхает дым тонкой струей. На мраморный пол собора осыпается пепел. — Как сестра церкви Фавония я посоветовала бы тебе отпустить свой гнев и постараться не держать на Дилюка зла. Ибо злость — его грех, не твой, но он может отравить тебя, посеять в душе твоей тьму, и придется пожинать ее плоды вам обоим, — она снова затягивается, переводит дух. — А как подруга, я бы посоветовала тебе при случае дать ему в челюсть. — Думаешь, поможет? — Кэйа приподнимает бровь. — Нет, — отвечает Розария, — но, может, в следующий раз он поостережется говорить такую чушь. Только не дойдите до дуэли, хорошо? Будет влом хоронить вас обоих. *** Кэйа возвращается через неделю — снова ночью, снова подшофе. Приносит две бутылки одуванчикового вина — договаривались на три, но и на этом спасибо. — Что, опять? — Опять, — отвечает Кэйа, глядя в пол. На этот раз он не весел, шальная улыбка не играет у него на губах, китель застегнут на все пуговицы, будто Кэйа только что с военного парада. — Нет, ты не переживай, мы не подрались. — Подрались бы — я бы услышала. Так что стряслось? — Да в том-то и дело, что ничего… Давай присядем, меня ноги не держат. На этот раз они устраиваются на самом дальнем ряду. Кэйа ложится Розарии на колени, подставляя голову под ее ладонь, и каждый раз, когда Розария проводит кольцами-когтями по его волосам, он зажмуривается, вздыхает и издает странный звук, как дорвавшаяся до ласки бездомная кошка. — И где же ты опять нагрешил? — Грешил я, дорогая сестра, в мыслях своих, сидя в таверне за дальним столиком, — говорит Кэйа. — Пялился на Дилюка весь вечер. Жаль мы не поговорили даже, так, парой слов перекинулись. Опять, гад, игнорировать меня стал, будто я для него интересен не более чем табуретка. — Ты и мне интересен примерно в той же степени. — Покарает тебя Барбатос за грех обмана, сестра. — А тебя — за то, что влюблен в другого мужчину и дрочишь на него каждую ночь. — Ну и пусть покарает, — улыбается Кэйа, но глаза его выдают грусть и тоску, — может, хоть тогда я этого мерзавца перестану любить. *** Исповедоваться в церковь Фавония приходят много людей. Рыцари, виноделы, трактирщики, музыканты и еще уйма горожан, всех в лицо не запомнишь. Заходят в собор, что-то шепчут, склоняясь перед алтарем, а потом подходят к прислужницам, говорят: исповедаться пришел я, сестра, отпустите грехи мне, несчастному! К Барбаре подходят, к Джиллиане, к Грейс, иногда и к Розарии — если заняты все остальные. — Об одном и том же ноют придурки, — фыркает она во время их с Кэйей ночных посиделок в соборе. — Кто напился и устроил дебош, кто жене изменил, кто товарища бросил в беде, кто украл из овощной лавки картофелину. И всех совесть мучает, что кошмар! Чуть не плачут, бедные, так сожалеют! — Вот тебе и тайна исповеди, сестра. — Было бы что скрывать, была бы и тайна. А так что — простая обыденность. Но ты не переживай, о тебе я не расскажу. Кому мне о любви твоей грешной рассказывать? — Мало ли. Вдруг к тебе заглянет Дилюк? — А в чем Дилюку каяться? Что игнорирует тебя? Что в таверне цены на вино заломил? Что в прошлый раз сказал тебе пару ласковых? Не ходят в церковь такие, как он. Ходячая святость, мать его, чтоб ему провалиться сквозь землю… *** Тайна исповеди для Розарии — пустой звук, и когда Дилюк все-таки приходит в собор, Кэйа узнает об этом на следующий же вечер. Время позднее, в соборе пусто, будто в заброшенном склепе. Свечи горят, в воздухе стоит запах табака и сандала. Розария курит, сидя на полу возле алтаря, Кэйа стоит на коленях и молится. Шепчет что-то так тихо, что не разобрать слов, прерывисто дышит, и слезы блестят у него на глазах — в кои-то веки он перед архонтами с чистым лицом, без своей нелепой пиратской повязки. — Да не слышит Барбатос тебя нихрена, — отвечает Розария, затушив сигарету об пол, — сотрясание воздуха эти молитвы. Ты бы лучше чем полезным занялся: Джинн с работой помог, мне вина притащил… Объяснился, наконец, с этим трактирщиком рыжим своим, а то ходите оба, мотаете мне нервы. — Что он тебе говорил? — шепчет Кэйа, не открывая глаз и не вставая с колен. Его плечи дрожат, и весь он как фигура из тонкого льда, чуть тронешь — на осколки рассыплется. — Он тебя не упоминал, не переживай. — А ты упоминала меня? Ты обо мне рассказала? Розария отводит взгляд и ничего не говорит. За годы разбойничества она научилась врать, за годы монашества — отточила этот навык до совершенства, но врать в лицо Кэйе все еще тяжело. Особенно когда он стоит и молится то ли архонтам, то ли ей, будто кто-то, кроме него самого в силах помочь ему с этой глупой любовью. *** Она ждет Кэйю после полуночи, как условились, и даже не оборачивается, когда скрипит входная дверь за ее спиной, но чужой голос заставляет ее вздрогнуть и встрепенуться. Бокал с вином выскальзывает у нее из рук и падает на мраморный пол, оставляя ворох осколков и темное пятно, походящее в полумраке на лужу крови. В дверях стоит высокий мужчина с длинными рыжими волосами и в черной одежде, и Розарии требуется меньше секунды, чтобы узнать того, кого она никак не ожидала увидеть. — Какого… — злится она. — Ты чего тут забыл?! — Напугал тебя, да? — говорит Дилюк. — Ждала не меня, а Кэйю? Розария упирает руки в бока: я не рада тебе, катись отсюда! Дилюк окидывает ее странным взглядом и подходит ближе. Розария не боится его, нет, при всей своей надменности и внешнем недружелюбии Дилюк милостив к жителям Мондштадта. По крайней мере, пока те платят за выпивку. — Слушай, хренов магнат, служба завтра, а ночные исповеди у нас только по предварительной записи. — Мне не нужно исповедоваться, сестра, — отвечает он. — Я не так уж много нагрешил за те дни, что мы с тобой не виделись. — Тогда чего притащился? — Хотел сказать, что Кэйа сегодня не придет, — Дилюк опускает взгляд, будто это его вина. — Перепил, на ногах не стоит. Я отнес его в штаб, побуду с ним, пока он не проспится и не протрезвеет. — Гаденыш, — злится Розария, — знает же, как я ненавижу задерживаться здесь. — Может, он покается следующей исповеди? — Уж покается, будь уверен. Дилюк кивает и оборачивается на дверь, но все не уходит, медлит, и Розарии становится не по себе. В дверную щель проникает сквозняк, треплет пламя свечей, и тени начинают плясать по стенам будто темные призраки. — Что тебе нужно? — Я могу поговорить с тобой? — Нет, — отрезает она. — Не хочу я с тобой говорить, проваливай. Она думает, что Дилюк развернется и уйдет, но он вдруг подбегает к ней и хватает ее за плечи. Осколки разбитого бокала хрустят под его сапогом, и хруст эхом разносится по всему собору. — Розария, подожди! — умоляет он. — Скажи, что с Кэйей происходит? Он сам не свой, будто его в воду окунули. Ходит, повесив голову, на все вопросы огрызается, напивается в хлам уже второй раз за неделю! Он же тебе наверняка все рассказывает, поделись со мной. — Прости, — она выставляет руки ладонями вперед и толкает его в грудь. — Не могу нарушать тайну исповеди. — Да плевать на тайну, Розария! Он же еще немного, и до смерти допьется! — И тебе что, его жаль? — не выдерживает она. — Доводил его каждый раз, а теперь у тебя вдруг совесть проснулась? Может, еще на коленях постоишь, Барбатосу помолишься? Как знать, вдруг отпустит тебе грехи! — Розария, я не… — Да ты счастлив будешь, если он сдохнет, Дилюк! Как ты там его назвал — паразит на теле Мондштадта?! Секунду ей кажется, что он ее испепелит — такой огонь стоит в его глазах, так сильно пальцы сжимают ее плечи! Вот сейчас он вспыхнет, как феникс, выскажет ей все… но нет, он отпускает ее, отступает на два шага назад, опускает голову, пряча лицо за спутавшимися волосами. — Так все-таки? — тихо спрашивает он. — Что с ним? — Он любит тебя, — отвечает Розария. Несколько невыносимо долгих мгновений Дилюк стоит неподвижно, будто бы не дыша, а потом кивает и разворачивается в сторону выхода. — Спасибо, сестра, — говорит он через плечо. И уходит, неслышно прикрыв тяжелые двери собора. *** Протрезвев, Кэйа, видимо, что-то осознает — и начинает строить из себя праведника. Посещает каждую службу, слушает пение церковного хора, сидя на краю самой дальней скамьи. На предложения исповедаться от сестер он отвечает грустным смешком и отказом, мол, простите, нечего мне сказать, просто на душе тяжело. Розария следит за ним все эти дни, и в редкие беседы Кэйа клянется ей, что еще как минимум месяц не притронется к выпивке. Розария не уверена, что он продержится дольше недели, но и это лучше, чем ничего. Она думает, что Кэйа больше не будет к ней ходить по ночам, но в полночь через неделю после того злополучного дня он приходит — и в кои-то веки не пьяный. Снова молится, стоя на коленях перед алтарем, а Розария снова сидит на полу, прикуривая одну от другой, и смотрит, как сизый дым поднимается к шпилям собора. — Кэйа, что с тобой? — спрашивает она, когда он бессильно опускается на мраморный пол. — Что с тобой происходит? — Не знаю, — отвечает он, — просто тяжело. А от молитв становится полегче. Как от вина, только похмелья нет. — Это из-за Дилюка? — Нет, сестра, — вздыхает он. — Это из-за меня. Он ложится на пол, Розария подходит к нему и садится рядом. Укладывает его головой себе на колени, гладит ладонью по волосам, и через несколько мгновений Кэйа успокаивается, сворачивается в клубок и льнет к Розарии сильней, как несчастная замерзшая кошка. *** Как Розария не старается, не может вспомнить, кто выдумал традицию во время исповеди обращаться друг с другом на «Вы», но приходится соблюдать, иначе Барбара опять заставит петь в хоре. — Вы когда-нибудь молитесь, господин Дилюк? — Я не вижу в этом смысла, — отвечает он. — Молитвы — пустое сотрясание воздуха. Ну хоть один из вас солидарен со мной, думает Розария, хоть у одного есть голова на плечах, иначе еще немного, и я бы сошла с ума от ваших игр на моих нервах. Розария убрала ширму, за которой ей положено прятаться, не выдавая себя. Теперь в исповедальне не так тесно, и они с Дилюком, окруженные тяжелыми темно-красными портьерами, сидят друг напротив друга, и между ними только одинокая свеча — как на переговорах. Дилюк, как всегда, выглядит подчеркнуто-элегантно, словно не исповедоваться пришел, а заключать торговые сделки, и Розарии от его вида становится не по себе. Какой он серьезный, ужас, даже в такие моменты! — Зачем вы пришли? — Поговорить по душам. — У вас есть душа? — Розария не удерживается от колкости. — Ладно, допустим. — Зубоскалите, сестра, — говорит Дилюк. — Впрочем, я ожидал именно этого. Что насчет души — не знаю, вот только что-то болит у меня в груди. — Это сердце. Обратитесь к лекарю. — Будь у меня больное сердце, я бы уже в земле лежал. Нет, сестра, мне плохо только тогда, когда вижу Кэйю. Уверяю вас, лекарь тут не поможет. — Думаете, поможет монахиня? — Думаю, да. Розария хмыкает и облокачивается на стол, подпирая голову рукой. Дилюк сидит, сцепив пальцы в замок, смотрит куда-то в темный угол, постукивает по полу носком сапога. И вид у него вроде бы серьезный, но в то же время до того несчастный, будто сердце у него разрывается на куски. Вы с Кэйей двое глупцов, думает Розария, вы сидите по разным углам, запершись каждый в своем мирке, лелеете свою боль, думаете, что так вы выглядите как адекватные взрослые люди. — Почему вам плохо, когда Кэйа рядом? — Не знаю, — отвечает Дилюк. — Вы его любите. — Нет, я его не люблю. — Врете. — Уверяю вас, сестра… — Вы себя уверяете, — не выдерживает Розария, — себя и его. Вы как два пьяницы в одном кабаке, только Кэйа упивается вином, а вы — самообманом. Лучше бы вы тоже упивались вином, господин Дилюк. От него, говорят, похмелье не такое убойное. Дилюк не отвечает и снова отворачивается, но по напряженным плечам и нахмуренным бровям Розария понимает, что попала в точку. Любовь — не грех, хочет сказать она, самообман — грех; лучше бы вы молились, господин Дилюк, это бы вам, конечно, не помогло, но, может, сделало бы не таким озлобленным и упертым. — Зачем вы говорили Кэйе все те ужасные слова? — Я хотел, чтобы он ушел. Как я уже сказал, мне плохо, когда я его вижу, вот я его и прогонял. — Ну и как? — фыркает Розария. — Полегчало? — Вы сами знаете, сестра, к чему эти нападки? Розария прикуривает от свечки и пускает дым Дилюку в лицо. — Я устала от вас двоих, — признается она. — Вы мне надоели. Хватит причинять друг другу боль, вы еще немного, и оба помрете. Похороню вас за счет церкви в одной канаве, а на поминках напьюсь как свинья. — Ну что же, — вздыхает Дилюк. — Тогда увидимся на похоронах? — Я помолюсь, чтобы ваша душа вознеслась в Селестию. — Врете, сестра, — усмехается он. — Уж кто, а вы молиться точно не будете. Он поднимается, одергивает полы сюртука, и уже тянется отдернуть портьеру, чтобы выйти в зал, но Розария окликает его в последний момент. — Дилюк, подожди! — зовет она. — Ты мне правду-то скажешь? — Какая правда тебе нужна? — спрашивает он. — Про Кэйю… Ты любишь его? Дилюк вздыхает, опускает голову, и Розария готова спорить, что боль снова вспыхнула огнем у него в груди. — Да, — отвечает он. — И никогда не переставал, несмотря на всю нашу взаимную ненависть. *** Розария ненавидит сверхурочную работу, но то ловит себя на мысли, что к ночным исповедям Кэйи она привыкает. Как-никак, что-то хорошее в них есть: он таскает ей вино, делится историями, говорит о сокровенном, не стесняясь ни ее, ни себя. Да, ему плохо, но кому в этой жизни хорошо? Только глупым монахиням, вроде Джиллианы и Грейс, прихожанам, принимающим любое дуновение ветра за милость архонта, трактирным пьяницам, утопившим печали в вине — но не таким, как Розария или Кэйа. Таким как они лучше вообще не приходить в собор, не молиться у алтаря, ибо церковь — она для глупцов, а они, возможно, в этой жизни уже что-то поняли. Например, что архонтам плевать на тебя, что праведником быть дешевле, чем пьяницей, что любовь причиняет боль, но ничего не поделаешь с этим, сколько не молись и не пей. Розария задерживается в городе, и уже за полночь вспоминает, что Кэйа должен был сегодня прийти. Убрав в сумку пачку сигарет, она бежит по самой короткой дороге, поднимается по лестницам, перепрыгивая ступеньки — если бы ей сказали, что когда-нибудь она будет так торопиться в собор, как она бы смеялась! Да в бездну вашу службу, сказала бы она, меня там друг ждет, и если помолиться он сможет и сам, то пить у алтаря в одиночку не станет. Шпили собора темнеют на фоне тысячи звезд. Из витражных окон льется золотое сияние. Она поднимается по ступеням, приоткрывает дверь, но замирает на пороге, заслышав знакомые голоса, и, не удержавшись, заглядывает внутрь. Кэйа и Дилюк сидят на скамье, держась за руки и прижавшись друг к другу. Дилюк что-то говорит, но слов не разобрать, Кэйа вроде бы смеется, но как-то вымученно, будто сквозь слезы. Свечи горят вокруг, пахнет сандалом и подогретым вином, и легкий ветер проносится по залу от алтаря до дверей, будто Анемо Архонт молитвы Кэйи все же услышал. — Сохрани вас Барбатос, — шепчет Розария, прикрывает дверь и, никем не замеченная, уходит прочь. В эту ночь она до утра просидит в трактире.