— Мама!
Мальчишка лет шести замер на верху темной лестницы, всматриваясь в пустоту слабо освещенного холла. Мама всегда целовала его перед сном и желала доброй ночи, но сегодня она не пришла. Из гостиной внизу доносились голоса и чей-то смех. Ему хотелось заглянуть внутрь — вдруг мама отыщется там. Но чувства страха и одиночества лишали его храбрости. Босоногий, в белой ночной сорочке он словно призрак бесшумно спустился на две ступеньки и снова замер. Сердце тревожно стучало в груди, и мальчик нахмурился, стиснув зубы. Он не девчонка, чтобы пугаться темноты. Покрепче вцепившись в перила, он уверенней зашагал вниз.
— Сережа?
Вздрогнув, мальчик остановился у подножия лестницы и обернулся на звук голоса. Из коридора в холле появился его дядя, его самый лучший друг.
— Ты чего не спишь? — юноша лет шестнадцати подошел ближе и улыбнулся.
— Ищу маму.
— Ты забыл? — усмехнулся дядя и по-доброму потрепал ему волосы. — Она уехала к своим родителям. Твой дедушка Николай приболел.
— Я думал, она вернется к вечеру.
— Нет, дружок, дорога долгая. Мама приедет через несколько дней. Пойдем я провожу тебя до спальни.
В этот момент распахнулась дверь гостиной и на пороге возник хозяин дома Алексей Петрович.
— И где его черти носят… Трофим? — позвал он слугу и лишь потом заметил присутствующих в холле. Он озадаченно свел брови к переносице и, прикрыв за собой дверь, направился к лестнице. — Что происходит?
Он поочередно посмотрел на брата, затем на сына и, вдруг вспомнив про пустую бутылку из-под вина у себя в руках, опустил ее на ближайший столик.
— Твой сын заскучал по матери, вот и всё, — Александр кратко изложил суть проблемы и перевел взгляд брату за спину, где вновь распахнулась дверь гостиной. На этот раз в проеме выглядывала дама с красным ртом и блеснувшими в темноте черными глазами, как показалось Сереже с его места.
— Уйди! — резко бросил отец через плечо, и она послушно исчезла за дверью. Алексей Петрович вздохнул и взглянул на сына. — Сережа, не будь ребенком. Ты уже достаточно взрослый, чтобы засыпать самостоятельно. Отправляйся в свою комнату.
В этот момент на верху лестницы показалась заспанная няня в ночном халате и чепце.
— Агафья Георгиевна, — тон мужчины был суров, взгляд сердит. — Постарайтесь впредь выполнять свои обязанности надлежащим образом.
— Простите. — Няня взяла за руку поднявшегося к ней мальчика, и они вместе направились на второй этаж.
— У тебя гости? — Александр вновь взглянул на дверь гостиной и понимающе улыбнулся.
— Извини, что не приглашаю. От тебя несет лошадиным потом.
— Понятное дело, ездил верхом, — пожал тот плечами, и в глазах его сверкнула высокомерная усмешка. — А от тебя несет дешевыми духами?
— Хм, — брат неопределенно хмыкнул и снисходительно улыбнулся, возвращаясь к гостям. — Не забывай, в чьем доме и за чей счет живешь.
*
Сережа сидел под дверью материнской спальни, разглядывая причудливый узор обоев на противоположной стене коридора. Слезы давно высохли, да и не престало в его возрасте плакать на людях. С похорон отца прошло две недели, но он до сих пор не знал, как жить дальше. Его сердце разрывалось от противоречивых чувств: он ненавидел отца за предательство и в то же время страстно желал увидеть его вновь живым и смеющимся. Скорбь разъедала его изнутри. Временами ему хотелось выть, словно раненному беспомощному зверю, и тогда только объятия матери помогали унять боль в душе, забыться на мгновение.
Однако мать все чаще стала плакать при виде его, начала сторониться, перестала обнимать. Сегодня она отказалась впустить его в свою комнату, велела уходить. Сережа пялился на голубоватый орнамент на стене, пытаясь отыскать в нем очертания зверей, которых в детстве так легко рисовало его воображение. Он старался усмирить вздымающуюся в груди обиду, понимая, как тяжело сейчас матери, как она глубоко несчастна. Но мысль о том, что она разлюбила его или отчего-то гневается, поднимала бурю злобы в его неокрепшей душе.
В погруженном в траурное безмолвие доме, казалось, остановилась сама жизнь. В немой гнетущей тишине Сережа без труда расслышал, как внизу отворилась дверь кабинета его отца. Голос дяди поблагодарил господина Матвеева, их семейного стряпчего, и попрощался. Последовал вздох и приглушенные шаги по лестнице. Сережа озлобленно стиснул зубы и поднялся на ноги. Ему не хотелось, чтобы дядя застал его под дверью матери. Его вообще стало раздражать повышенное внимание с его стороны. Чем больше дядя сочувствовал ему и жалел, тем сильнее Сережа ненавидел его.
— Привет, — поздоровался Александр, останавливаясь в нескольких шагах от племянника. — Я хотел поговорить с тобой.
— Не стоит, — буркнул парень и отвернувшись зашагал мимо дяди.
— Сереж, твой отец…
— Лицемерный подонок! — гневно выкрикнул тот. — Как он мог обойтись так с мамой? Подлец ничтожный! Ему повезло, что Невзгодин его пристрелил, как собаку. Иначе я бы сам это сделал. Ненавижу. Ненавижу! Ненавижу! — кричал он, не помня себя и задыхаясь от сдерживаемых слез.
Александр опешил от такой ярости. Он смотрел на племянника со смесью страха и сочувствия и совершенно не понимал, что ему делать. Сережа быстро развернулся и убежал в свою комнату.
*
— Как он? — спросил друг Александра Петровича, заглянувший проведать своего товарища, который в один миг просто выпал из светской жизни и уже почти два месяца не объявлялся ни на одном приеме. Он остановился у окна, выходящего в сад, и проследил за взглядом товарища. Александр уже несколько минут пристально наблюдал за племянником, неподвижно сидящим на скамейке под раскидистым кленом.
— Не знаю, — тихо признался Нартов. — Так он проводит большую часть дня. Когда случается заговорить с ним, он отвечает отстраненно и даже будто равнодушно, никогда не вспоминает о родителях. А стоит мне заговорить о них, он молча разворачивается и уходит. Он словно вычеркнул их из своей жизни.
— Каждый справляется с горем, как может, — друг пожал плечами и отошел от окна. — А он еще, по сути, ребенок.
— В том-то и дело. Я бы понял, если бы он плакал или злился, или проклинал весь свет, но он будто ничего не чувствует. И это меня беспокоит. — Нартов поспешно отвернулся от окна и отошел от него на несколько шагов. — Идет сюда.
Спустя пару мгновений дверь в сад отворилась и в гостиную вошел Сережа.
— Добрый день, — вежливо кивнул он гостю и направился к выходу из комнаты.
— Погода сегодня замечательная, — дядя посмотрел на него с улыбкой. — Может прокатимся верхом?
— Не хочу, — безразлично бросил юноша и намеревался отвернуться, но дядя снова предложил:
— Тогда можем сходить на пруд. Искупаться или порыбачить.
— Я же сказал — не хочу, — его голос стал жёстче.
— А чем бы ты хотел заняться?
— Ты мне не отец, — процедил Сережа, презрительно поморщившись. — Занимайся своими делами, а меня оставь в покое.
Гость неловко переступил с ноги на ногу и, когда за подростком с грохотом захлопнулась дверь, со смущением взглянул на Нартова. Александр Петрович задумчиво улыбнулся.
— Злится. Уже хоть что-то.
*
Свет свечи блеснул, отражаясь от лезвия бритвы, и Сережа крепче сжал рукоять. Когда-то она принадлежала его отцу, теперь, видимо, отошла ему по наследству. При мысли об отце он по привычке постарался пробудить в себе ненависть, но вся злость иссякла, а без нее сердце снова скрутило тоской и болью потери. Он вдруг отчетливо осознал, что к прежней жизни возврата нет, она окончилась вместе с гибелью родителей. Мама больше никогда не обнимет его, не погладит по волосам с присущей только ей нежностью и любовью. Отец больше никогда не посмотрит на него с гордостью, не даст отеческий совет. Вместе с ними умерли любовь, радость, чувства защищенности и собственной нужности. Теперь его окружала только смерть. Смрадная, беспощадная, коварная и безобразная. Разве может он противостоять ей в одиночестве? Да и какой смысл? Однажды она поглотит всё вокруг. Так почему бы не покончить со всем, пока не стало еще хуже? Он так устал бороться с этой болью, разрывающей его грудь, мешающей дышать. Как бы всё стало проще, если…
Он неуверенно поднес лезвие к запястью, где бились голубые жилки. Беспокойно облизал губы. И, пока не успел передумать, резко полоснул. От страха и боли он быстро отдернул руку. Сердце бешено колотилось, порез медленно покраснел, но кровь не потекла. Сережа крепко сжал руку в кулак, и тогда набухшая в уголке раны капля сорвалась и покатилась вниз по руке в сторону локтя. Он как завороженный следил за алой дорожкой, возвращая спокойствие, обретая уверенность. Он снова поднес бритву к запястью, зажмурился и что есть силы надавил, чувствуя, как лезвие легко и беспрепятственно входит в плоть.
Он еще не успел открыть глаза, а уже почувствовал, как ладонь наполняется теплой жидкостью. Он улыбнулся и откинулся на подушки, вновь закрывая глаза и воскрешая в памяти образ матери — прекрасной цветущей женщины, которой она всегда была, которой он хотел ее помнить, а не тем серо-желтым уродливым трупом, что лежал в гробу.
«Мама», — прошептал он, чувствуя, что засыпает.
Кажется, в дверь стучали. Возможно, он даже слышал голос дяди, но ему уже было все равно. Он был свободен.
*
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Александр Петрович, пытаясь поймать взгляд племянника. Тот сидел на больничной кровати и отстраненно смотрел в окно. Левое запястье все еще было забинтовано, но по словам врачей, рана быстро затягивалась, и вскоре останется лишь небольшой шрам.
Нартов тяжело сглотнул, вспомнив, как обнаружил племянника на окровавленном покрывале с бритвой в руке, как бесконечно долгие полчаса сжимал его руку, наспех перевязанную носовым платком, и молился, чтобы доктор успел.
Их семейный врач приехал вовремя, он же и посоветовал, как только Сережа наберется сил, показать его психиатру. И вот уже два дня Сережа жил в клинике, которой заведовал еще довольно молодой, но уже знаменитый доктор Хабрин.
— Я беспокоюсь о тебе, — дядя вновь попытался завести разговор.
— Зачем? — Сережа наконец обернулся, в глазах стояло холодное презрение. — Зачем ты меня спас?
— Как ты можешь спрашивать о таком?
— К чему это благородство? — он поднялся на ноги, злобно глядя на дядю и тяжело дыша. — Стал бы единственным наследником после моей смерти.
— Что за безумные мысли? — опешил Нартов.
— Безумные? — он усмехнулся, оскалив зубы. — А кто меня сюда упек?
— Мы вдвоем остались друг у друга.
— Мне никто не нужен, — выплюнул Сережа, яростно сверкнув глазами. — Когда никого не любишь, никто тебя не бросит.
— Я не брошу тебя. Обещаю, — Александр постарался достучаться до племянника.
— Уходи.
— Сережа…
— Убирайся! — гневно закричал он, сжимая кулаки. Вены на висках напряглись, ноздри раздувались, а почерневшие глаза с ненавистью взирали исподлобья. Нартов от неожиданности даже отшатнулся назад. Когда Сережа заговорил снова, голос его был тих, но тверд, словно сталь. — Еще раз придешь, и клянусь, я убью себя.
*
Доктор Хабрин внимательно посмотрел на притихшего пациента поверх своих очков, затем вздохнул и поправил их привычным жестом, сдвигая ближе к переносице. Поначалу Сережа Нартов вел себя во время бесед замкнуто, порой даже агрессивно, не желая никому раскрываться. Однако уколы успокоительного смягчили его бойкий настрой, и он охотнее пошел на контакт.
— Мир несовершенен. Но в этом нет нашей вины, — спокойно рассуждал доктор. — Нам просто приходится мириться с тем, на что мы не способны повлиять.
— Дело не во всем мире, — ответил юноша, отрешенно глядя в окно кабинета, — а только в моих родителях. Они бросили меня. Выходит, я ничего для них не значил.
— Детям свойственно проецировать на себя проблемы отцов и матерей. Но суть не меняется — это по-прежнему проблемы родителей, и они не имеют никакого отношения к их детям. Батюшка ваш не желал вас бросать, он был вынужден отстаивать свою честь.
Сережа слабо усмехнулся и продолжил смотреть в окно.
— Он сам себя вынудил, спутавшись с замужней дамой.
— Я не оправдываю поведение вашего отца, но вы должны понимать, что вашей вины во всем произошедшем нет.
— Тем хуже поступила моя мать, отказавшись от меня. Уж не знаю, чем я ей насолил. Тем ли, что сын своего отца? И она решила мстить ему через меня, лишив своего расположения?
— Вы злитесь на них?
— Имею право.
— Сергей, поймите, я ни в коей мере не укоряю вас, лишь хочу понять причину, толкнувшую вас на столь отчаянный шаг.
Юный Нартов машинально опустил взгляд на свое левое запястье и задумчиво потер шрам.
— А разве это не очевидно? — Сережа пристально посмотрел на доктора. — В чем смысл этих мучений, если в конце нас всех ждет одно — зловонное и уродливое гниение?
— Смысл в том,
что мы оставим после себя. Существует теория, что все мы приходим в этот мир с определенной целью, и смысл жизни заключается в том, чтобы разгадать ее и исполнить свое предназначение.
— Зачем?
— Чтобы сделать мир чуточку лучше. — Хабрин улыбнулся. — Ну, и возможно, для собственного удовлетворения.
— Скорее всего, — Сережа вновь отвернулся к окну. — Человечеством правит эгоизм и тщеславие. Не судите меня за то, что я не хочу жить в таком мире.
— Так измените это!
Сережа непонимающе уставился на доктора.
— Вы еще так юны, Сергей. Перед вами целая жизнь, полная перспектив и возможностей. Как я уже обмолвился, наш мир несовершенен, но, как знать, быть может именно вам суждено это исправить. Сдавшись сейчас, вы никогда не узнаете, на что вы способны. Быть может, вас ждут великие свершения. Дайте себе шанс.
Видя, что юноша задумался над его словами, доктор благосклонно добавил:
— Поверьте в себя, и в вас поверят другие.
Позже тем днем Сережа бесцельно брел по больничному коридору, не обращая внимание на других пациентов, чьи странные и безумные выходки поначалу приводили его в смятение, а порой даже пугали. Право слово, человек привыкает ко всему. Он очень скоро понял, что одних проще всего игнорировать, другим подыграть, а третьих — обещать убить одним взглядом, поскольку лишь страх держал их поодаль.
— Был-был? Уже был?
Сережа взглянул на чудаковатого старика, чьи седые редкие волосы забавно топорщились в разные стороны, а сам он так исступленно теребил пуговицу на своем пиджаке, что удивительно, как она еще держалась на своем месте.
— Простите? — Нартов оглянулся, пытаясь понять — к кому обращался этот господин, но рядом больше никого не было.
— Был-был? У нашего мозговеда? — старик затравленно осмотрелся по сторонам, будто опасался чьего-то появления. — Полюби себя, и тебя полюбят другие? — передразнил он доктора и сам же засмеялся каким-то икающим смехом. Вся эта картина: сумасбродный старик с торчащими лохмами, его ослиное хихиканье и особенно точное подражание словам врача — всё это выглядело настолько нелепо, что Сережа заулыбался неожиданно даже для самого себя.
— Поверь в себя, а не полюби, — поправил он собеседника.
— Всё одно, — махнул тот рукой, снова озираясь. — Тоже мне, «добрый человек». Порой мне кажется, — старик доверительно подался вперед и заговорил тише, — что он последний из уцелевших катар. — И он снова стал икать, подрагивая от смеха.
— Из кого? — не понял Нартов. — Катар? Кто это?
Старик в очередной раз настороженно повертел головой и пальцем подозвал парнишку к себе, отступая к зарешеченному окну. И Сережа подошел. То ли оттого, что ему было любопытно, то ли оттого, что за дерганным и подозрительным поведением скрывался вполне разумный и ясный взгляд глаз.
***
Придвинув к Штольману блокнот со своими записями, доктор Хабрин поднялся из-за стола, подошел к окну и, задумчиво глядя вдаль, продолжил.
— Сережа тогда будто очнулся. Я видел, что у него возродился интерес к жизни, присущая его возрасту любознательность, тяга к знаниям. Он стал много читать. Помню, управляющий приносил ему все новые книги. Того небольшого собрания в больничной библиотеке ему было недостаточно. Я гордился своим очередным успехом. — Доктор обернулся и признался с тихим раскаянием и стыдом во взгляде. — Я виноват в том, что не распознал лжи. Не разглядел подвоха. Я был молод и слишком самоуверен.
Штольман кивнул с пониманием и вновь опустил глаза к записям.
— Вы можете сказать, когда он впервые проявил интерес к катарам?
— Много позже, если я не ошибаюсь. Хотя сейчас уже трудно припомнить такие детали. — Хабрин вернулся за стол и сел в кресло. — Помнится, управляющий подарил ему книгу на день рождения. По словам Сережи. Я впервые увидел эту книгу лишь спустя несколько месяцев, когда заметил за ним странные рассуждения.
— «Только Сатана мог создать этот мир, где люди вынуждены мучаться, страдать от потери любимых», — Штольман зачитал выдержку из блокнота доктора.
— Да, — покорно кивнул Хабрин, — тогда я понял, что поторопился с выводами. Что Сережа еще не справился со смертью родителей.
***
— Он-он? Он дал? — Сережин недавний знакомый дергано кивал на книгу, которую тот держал в левой руке. Старик сидел в кресле в просторной больничной комнате, которую именовали гостиной, так как здесь пациенты могли провести время общаясь друг с другом или с нечастыми в этих стенах посетителями. Нартов огляделся и присел в кресло напротив.
— Нет. Книга моя. Меня весьма заинтересовал ваш рассказ о катарах, и я решил узнать больше. Как выяснилось, мне близка их идеология. А вы слышали о Гийоме Белибасте, последнем из «совершенных»?
— Да-да, — кивал старик. — Сожжен. Заживо. С Раймондой.
— Да, — печально вздохнул Сережа, — незавидная участь. Если задуматься, вся его жизнь — сплошные гонения и преследования, а он лишь желал оставаться преданным своей вере и любимой женщине. Быть может, в Царстве Божием они наконец сумели обрести покой и счастье. Воистину, этот мир создан дьяволом и не сулит человеку ничего, кроме страданий и непосильных испытаний.
Старик вдруг громко расхохотался сиплым лающим смехом, который, постепенно угасая, вновь превратился в икоту. Сережа оглянулся — не было ли поблизости санитара, похоже старик окончательно тронулся умом, но тот вдруг продолжил.
— Глупости-глупости, — качал он головой. — Глупые катары. Глупый дуализм.
Нартов нахмурился. Слова мужчины вызвали в нем чувство обиды и непонятного раздражения. Неприязни к собеседнику у него не было — он просто выживший из ума старик и вероятно сам не понимает, о чем говорит. Скорее разочарование — разве способен больной разум понять всю глубину этого мировоззрения? Так чего же он «мечет бисер». Сережа хотел было подняться и уйти, когда невероятной силы поклонение и безграничное восхищение, отразившееся в глубине лихорадочного блеска глаз старика, лишило его возможности пошевелиться и заставило дослушать.
— Они ошибались. Не понимали, — он беспокойно тряс головой, отчего его взлохмаченные волосы придавали ему весьма устрашающий вид. — Бог един. Он есть и добро, и зло. — Он вдруг замер, перестав дергаться, и посмотрел на Сережу с умиротворенным благоговением на лице. — И имя ему — Абраксас…
*
— Так что же это за сон, что изводит тебя? — спросил Хабрин на очередной беседе с Нартовым. За полтора года, что юноша провел в лечебнице, они сблизились. За исключением внезапных приступов депрессии, которые так же внезапно исчезали, доктор не наблюдал в нем каких-то отклонений, но парень не спешил выписываться, говорил, что здесь ему лучше, чем с дядей, что здесь он может быть собой. Хабрин и сам привязался к Сереже, став ему другом, которому тот мог доверить любые тайны. — Поделишься?
— Я оказываюсь в средневековой Франции. Я пытаюсь найти и спасти одну женщину. Я знаю, что ей грозит опасность, что ее убьют. Я виню себя, что не смог ее уберечь, что втянул ее во все и не сумел защитить. Только все бестолку. Каждый раз я опаздываю.
— И что же это за женщина? Ты ее знаешь? — поинтересовался доктор.
— Да, это Раймонда.
— А кем являешься ты сам во сне?
— Гийомом.
Хабрин замолчал, внося заметки в блокнот. Увлеченность юноши неоднозначными историческими личностями не внушала опасений, однако его странная эмоциональная связь с ними настораживала доктора. Он не просто отождествлял себя с Гийомом, он становился им. Вероятно, трагедия жизни Белибаста нашла отклик в его сердце, так и не сумевшем пережить горе утраты родителей. Раймонда в его подсознании олицетворяет мать, именно ее он так отчаянно пытается спасти.
— Повторяющийся сон с неизменной концовкой говорит о том, что ты избегаешь правды. Сон — есть отражение нашей реальности. А в реальности ты никак не можешь смириться с очевидным фактом, ты продолжаешь отрицать свою утрату.
***
— Я тогда стал более внимательно относиться к его словам о катарах. Стало очевидно, что Гийом был не просто увлечением, — доктор со страдальческим и виноватым видом посмотрел на сыщиков.
— И что же вы предприняли? — поинтересовался Штольман.
— Метод электрошоковой терапии. Не смотрите на меня с таким осуждением, господа. Метод действенный. Уже после двух сеансов был достигнут великолепный результат. Гийом стал лишь персонажем книги. Избавившись от этой патологической иллюзии, Сережа будто даже повзрослел. Стал серьезнее, собраннее, — Хабрин задумчиво помолчал, — правда, вместе с тем изменилось его отношение к другим пациентам. Он стал менее терпим с ними, более жесток. Что осталось неизменным, так это его нежелание говорить о смерти родителей. Я подумал, что вероятно в тех событиях кроется какая-то иная травма, а так как прошло уже два года я решил прибегнуть к регрессивному гипнозу. Пригласил специалиста. В то время в городе как раз пребывал профессор Крутье.
— Мишель Крутье? — переспросили Штольман и Коробейников в один голос.
— Да, — доктор растерянно улыбнулся, — вы слышали о нем?
— Невзначай, — промолвил Штольман, несколько откинувшись в кресле, и внимательно посмотрел на Хабрина. — Насколько тесным было их общение?
— Как с любым другим пациентом, — врач пожал плечами. — Профессор провел с ним только один сеанс, и, собственно, я не узнал ничего нового о состоянии Сережи. Хотя он впоследствии расспрашивал меня о Крутье. Его будто бы заинтересовал гипноз.
*
Вернувшись тем вечером в гостиницу, Штольман менял повязку на ране, как наказывал ему Александр Францевич, и размышлял о том прогрессе, что им удалось достичь в столь сжатые сроки. Крутин наконец обрел лицо, и им стало известно его подлинное имя. Да, что там — они узнали почти всю его подноготную. Осталось выяснить куда он направляется, отследить и задержать. Впервые за последнюю неделю сердце Штольмана забилось в приятном предвкушении. Впереди было еще много работы, много трудностей, и все же он позволил себе украдкой воскресить в памяти родной образ, заглянуть в голубые глаза и с полной уверенностью пообещать ей: «Уже скоро, Аня. Я иду».
Раздался стук в дверь.
— Секунду, — крикнул Штольман и, зафиксировав бинт, потянулся за брюками. Он был уверен, что это Коробейников зашел попрощаться перед отъездом. Его ждал вечерний поезд до Москвы, где ему предстояло покопаться в прошлом ныне покойного, по словам Хабрина, профессора Крутье. У Штольмана пока имелись дела в столице, да и решили, что нечего обоим мотаться туда-сюда.
Натянув подтяжки, Яков Платонович распахнул дверь, но в коридоре никого не было. Лишь небольшой белый конверт лежал на полу у самого его порога. Мужчина нагнулся за ним, поморщившись от боли в ноге — действие настойки было отнюдь не долгосрочным. Внутри конверта обнаружилась черная визитка с позолоченной надписью «Gaudium Magnum» и записка с Петербуржским адресом и завтрашней датой с указанием конкретного времени.
