Медь

Обычно земля успокаивает расшатанные нервы. Медитативные повторяющиеся привычные действия усыпляют и раздражение, и постоянно вспыхивающую злость. Убаюкивают негатив, высасывают словно. Но проблема в том, что круглосуточно рыться в оранжерее я не могу себе позволить по ряду причин. И первая из них: медик я теперь на базе единственный. Лера всегда была на подхвате, но сама по себе ничем серьёзным не занималась. Пара опытных, но далёких от профи рук в лице наших бойцов — совершенно не то. Они не способны заменить… её. Её. Я теперь зову сиамскую кошку мысленно просто и обезличенно. Она. Её. Далёкая, меня не касающаяся и проблема, и человек, который это слово прекраснейшим образом воплощает. Несёт как ёбаный транспарант впереди. Гордо. С прямой королевской осанкой. Её. И никак иначе. Ибо слыша триггер в виде звучного имени, в ответ начинаю либо материться, либо молча сваливать. Или рычать, когда слышу подъёб от Макса или вопрос от Ганса. Когда всматриваюсь в глаза Морозова, который похож на рвущуюся поскорее сдохнуть сволочь, а он отвадить от себя меня пытается запрещёнными пятью буквами. Я долбоёбу говорю прямо: не будешь лечиться — подохнешь. Я плакать не буду. Поплачет брат, поплачет Макс, которого это просто разъебёт окончательно ввиду их восстановившейся близости, поплачет Ганс, наверное, что реагирует ненормально на эту блядину белобрысую. Поплачет она, когда до неё долетит новость. Она. Её. Никак иначе. Обычно земля успокаивает. Пересаживать редкие растения, капать удобрения ближе к корням, втирать их в листья, постоянно проверяя рыхлость и питательность почвы, подбирать условия для каждого образца — что-то сродни прогулки по тихому лесу. Когда мои руки заняты, я оказываюсь очень далеко от этого места, я где-то ближе к горам и природе. Я где-то. Я не здесь. И не думаю о ней. Ни единой мысли. Только помимо первой причины, что не даёт мне рыться тут столько, сколько душе измученной угодно, есть ещё и вторая, вытекающая из первой. Так как медик я единственный, то нарасхват, а нарасхват я потому, что наших бойцов нет-нет да начинают щемить, заказы срываются, наглость шакалья становится безмерной, ненормальной и раздражающей. И едва ли не ежедневно я то зашиваю огнестрел, то фиксирую перелом, то просто ахуеваю. И третья причина, которая пробуждает, вопреки медитации, злость: она. Она. И ещё раз она. Которая как кость в глотке. Как заноза в рабочей руке, в нарывающем воспалённом пальце. Она как пульпит. Как, сука, гангрена. Она ядовитая, отравившая, поступившая просто омерзительно и мешающая даже за сотни километров от меня. Она. Та, к которой успел ненормально привыкнуть поблизости, та, которая не забрала ничего из собственных вещей, оставив свою комнату в первозданном виде. Та, что, блять, бросила единственное растение, за которым, насмотревшись на мои усилия в оранжерее, вполне себе старательно и правильно ухаживала. Но… Бросила. Бросать видимо она, блять, привыкла. Она. Вашу ж маму, а. Как же бесит меня то, что, несмотря на кучу, несмотря на тонну, несмотря на бездну негатива, который пробуждается при воспоминаниях о Весте. Весте… Я всё равно искоренить её из мыслей не могу. Не выходит. Грёбаная ответственность подталкивает выпустить пар, скинуть напряжение, подумать. Потом подумать ещё раз. Подумать серьёзно, собрать сраные сопли, затоптать, сука, обиду и включить мозги. Абстрагироваться от того, что к ней успели развиться чувства, абстрагироваться от того, что после её поступков они практически целиком мутировали в нечто иное, и это нечто положительными оттенками не отдаёт от слова «совсем». Абстрагироваться. Включить мозги. Подойти к проблеме взросло, профессионально отчасти, и принять как факт — просто вычеркнуть Весту я не могу. Это неправильно. Неэтично. Бесчеловечно. И совершенно не в моём характере. Несмотря на то, что терпения во мне к подобным вывертам, как правило, крохи. Я и за меньшее разрывал все из возможных связей и никогда не позволял вот так плодить вокруг меня какую-то дичь далёкую от адекватности. Мой подход без исключений каждый раз был продуман до мелочей в отношении женщин. Никаких, сука, осечек. Кроме жены, но там ситуация абсолютно противоположна, плевать, что обе хирургами оказались, глубоко похуй, что занимались пластикой. Это единственное, что их роднит. Помимо красоты, цвета волос и живущей внутри суки. Абстрагироваться. Не получается. Всё ещё живы эмоции внутри, и как бы насрать, что прошло около месяца, даже чуть больше. Конец октября унылый, серый, странный и не способствующий хорошему настроению. Абстрагироваться бы, а ещё оказаться бы в центре. Но нет варианта вырваться. Дел невпроворот, рук недостаточно, не хватает. Нам бы помощника. Нам помощника хуй кто даст. Ирландец больше не пытается изображать волшебника, а в здравом уме в нашу дыру никто не поедет вкалывать. Мало того что условия так себе, ещё и банально опасно. Абстрагироваться. В земле. Буквально. Понимая, что прогоняю любого, кто пытается ко мне заглянуть, потому что отвык от внимания всех, кроме неё. И ведь всего ничего Весту знал по времени, а вдруг осознаю, что в будни мои она просочилась так же естественно, как воздух. Не свежий, не прохладный и приятный. Удушающая, отравленная, но опьянила в итоге. Абстрагироваться… Ложь, которая не спасает, врать себе же не получается, потому что абстрагироваться от проблемы, что вопреки всему волнует, не могу. Поэтому начинаю подсаживаться куда активнее Морозову на уши, узнав, что с братом он теперь у нас знаком. Новость возымела эффект, помимо приобретения родственника. Брат его, может, и не имеет пока сильного влияния. Но, вероятно, ради него чёртов Кай, оставшийся без своей Герды, задумается о том, чтобы начать лечиться. Абстрагироваться. Чтобы в итоге в начале ноября оказаться в центре. Спустя почти два полных месяца после её госпитализации. Входя в ворота довольно элитного учреждения. И кто взял на себя расходы в лечении сиамской кошки, догадываться не приходится. Ирландец питомца своего таки не бросил окончательно. Какое, сука, благородство, я сейчас заработаю сердечный приступ от умиления и следом добью себя инсультом от восторга. Клиника, конечно, достойная. Персонал услужливый, стоит лишь мне назвать имя пациентки, как подсказывают фамилию её лечащего врача и кабинет, где, собственно, специалиста можно найти. И как же удачно, что я как раз вовремя, у неё часы приёма родственников, с которыми она плотно поддерживает связь, советуясь по поводу методов терапии, обмениваясь новостями и просто прорабатывая при необходимости какие-либо из моментов. Ведь не всегда одному лишь её пациенту нужна помощь, чаще всего работать стоит и тем, кто близок с ментально нестабильным и зависимым. Порой помощь именно родным и близким нужна вдвойне сильнее. Устроившись поудобнее в кресле напротив двери с табличкой «Врач-психотерапевт Ванесса Миллер», решаю осмотреться получше. Отмечая про себя, что в таком месте я бы когда-то с удовольствием поработал. Но «когда-то» — это лет десять назад. Когда ещё отзывался на Хейко, был жив отец и мои руки не знали так много крови. В двадцать четыре всё играло чуть более ярко. Мать считала, что самое страшное, что может прийти в наш дом, — если её единственный сын окажется геем. Ибо рождённый в семье с древненемецкими корнями, носящий фамилию Франц, которая говорит о борьбе, умении постоять за себя и лидерстве, оказаться пидарасом я не имею морального права. А имя, что буквально означает в переводе «домашний правитель», так и подавно. В двадцать четыре я досрочно заканчивал вторую вышку, успел связаться с теми, с кем не следовало, проявить свои навыки там, где не стоило, и в конечном итоге за это же поплатиться. Возненавидев и данное мне при рождении имя, ведь оно у нас было с почившим отцом одно на двоих. И мрачный Израиль, который стал второй родиной после Германии, и день собственного рождения, попросту прекратив его отмечать. Одиннадцатое декабря отныне под запретом, это день, погружающий меня в вину, всё ещё живущую внутри боль и постную, безвкусную тоску по дому. Которая, сколько бы ни утомляла, проходить не пытается, не выветривается, давно напитав каждый орган. Одиннадцатое число я ненавижу, потому что именно в этот день мне стабильно звонит ставшая пиздецки набожной мать и напоминает раз за разом о том, что я по сей день так и не смог ни отпустить, ни забыть. И вряд ли когда-то сумею. Лет десять назад я бы от восторга светился как лампочка, разглядывая высокие потолки, понимая, что смогу иметь личное пространство, ещё и заполучить лабораторию, продвигал бы свои несомненно новаторские идеи и многое-многое-многое другое. Амбиций было море. Желания преисполниться и достичь определённых высот тоже. Лет десять назад во мне жил романтик, упорный, настойчивый, любящий подкалывать, просто подкатывать и ослеплять собой. Тогда получалось — сейчас нет. Жизнь внесла коррективы. Лет десять назад… Матерь божья. Мысль обрывается стремительно. Мысль… Ладно, все до единой мысли утекают в чёртов сток, в который превращается моя голова. И если от вида женщины можно мгновенно отупеть, то я сейчас именно это и делаю, благо не роняя челюсть на пол. Потому что вижу… её. Блондинка, а они всегда были категорически в моём вкусе. Высокая, на тонкой, тончайшей, вашу маму, шпильке. И острой, будто игла. В юбке строгой, чётко до линии колена, облегающей чересчур коварно для моей выдержки. В чулках или колготках, сука, не важно, но этот шов-полоска, что тянется от её пятки по напряжённой икре и исчезает под подолом, вызывает у меня предательские мурашки во всём теле. Блять… Это что за пиздец?.. Это что за блузка, скрывающая каждый сантиметр её кожи, шёлковая, цвета оливок, заправленная в юбку с широким поясом-ремнём?.. С бантом на шее. Это что за катастрофа в человеческом обличье с губами идеальнейшей формы, светло-персиковой помадой, лёгким мерцанием на скулах и грозовыми серыми глазами, что чуть насмешливо смотрят на меня — идиота, который слишком некрасиво, слишком нагло рассматривает её — идеальную куклу за витриной магазина. Красивая настолько, что хочется ослепнуть. В ней каждая черта буквально непревзойдённая. Прекраснейшая. Восхитительная. Я не видел никого, кто бы вот так с первого же взгляда прикончил меня словно выстрелом между сраных бровей. И я — не я. Был и не стало, просто закончился в моменте. Я смотрю в её насмешливые глаза и понимаю, что забыл, какого хуя тут вообще делаю, по какой из причин приехал, о чём и — главное — с кем хотел поговорить. Потому что за этой женщиной я готов пойти на ёбаный край света сию же секунду, ей даже не надо пальцем своим красивым манить, я готов волочиться как раб на привязи. Сокрушительное чувство сродни запечатлению, вот так с первого взгляда, когда начинает частить пульс и в груди замирает. Пресловутая асистолия, когда сердце делает лишний удар, а после проваливается как в воздушную яму на скорости и, наоборот, пропускает удары. Во рту пересыхает, кажется, обычно от внезапной вспышки голода должно стать больше слюны, плевать — густой или жидкой. Провокация, желание всегда действует на выделительную систему, слюнные железы… блять, я даже мысленно веду себя как откровенный дебил и себя же раздражаю. — Добрый день, вы по какому-то конкретному вопросу или решили проверить, насколько удобны кресла в коридорах нашего центра помощи в восстановлении ментального и физического здоровья? — склоняет голову в сторону, внимательно всматривается в моё лицо, медленно моргает, с виду совершенно расслабленная. В отличие от меня, тупого насквозь, что забыл и имя своё, и фамилию. Жизнь всю к херам забыл, вот так снизу вверх глядя на совершенство, что в трёх шагах от меня замерло в дверном проёме. — Мне нужен лечащий врач… — Весты, надо полагать, сейчас у меня из постоянных лишь один единственный пациент, проходите, как я могу к вам обращаться? — открывает дверь шире, встаёт ко мне боком, указывая жестом в глубину кабинета. — Франц, — на автомате отвечаю, на автомате же встаю, на автомате, словно стал целиком деревянным, переставляю непослушные ноги. — Рада наконец с вами познакомиться, Франц. Наслышана о вас, к счастью или же к сожалению, учитывая повод и причину заочного знакомства. Чем могу быть полезна? — присаживается за стол, складывает перед собой руки, держа зажатой между пальцами ручку, а я, встречая её взгляд, робею придурком, словно вернулся в старшую школу. Вот это убойная, конечно, вещь — первое впечатление. Теперь оклематься бы и не свихнуться на этой почве, а ведь рассчитывал просто узнать, как продвигается лечение Весты. Узнал, вашу маму. Но лучше бы не приезжал. Или наоборот — намного раньше приехал и увидел… Ванессу Миллер увидел. Роковая, просто роковая, просто невозможная, как мужики не ослепли, работая с ней ежедневно? — Хотелось узнать динамику и есть ли улучшения в её состоянии, — выхрипеть удаётся с трудом, прокашливаюсь в попытке прочистить горло. Тщетно. — Воды? — удавку на шею, прикладом по затылку или в висок и амнезию, пожалуйста, — едва не срывается с губ. Предпочитаю вместо ответа просто кивнуть, приказывая себе собраться. Мне, в конце концов, почти тридцать пять, не время строить из себя пубертатного долбоёба с ограниченным количеством извилин, что не способны работать при виде красивой девочки напротив. От спермотоксикоза не страдаю. На людей бросаться не планирую. Соберись, дебил. Просто соберись. Не позорься. Ты же медик. Ты же убивал, мучил, травил, изобретал кучу очень опасного дерьма, у тебя репутация, авторитет, значимость в глазах многих, ты не можешь, тебе непозволительно вот так как желе расползтись, словно никогда в жизни бабу не видел. Плевать, что она ошеломительна. Что она так красива, что ослепнуть бы к чёрту. Что она настолько идеально подходит под твои вкусы, что хочется застонать побеждённо. Ты же смотрел с десяток лет порнуху с таким типажом, мечтая однажды жениться на вот такой умной, острой, потрясающей цыпочке и нарожать с ней детей, потому что у такой дамочки просто обязано их быть как минимум трое. Красоту нужно плодить. Соберись. Вода в стакане оказывается прохладная, чуток отрезвляющая, но только чуток, потому что под её внимательным пристальным взглядом я словно раздетый посреди площади на детском утреннике. Неуместно лишний. — Ей… — задумчиво тянет, но взгляд не отводит, — лучше, чем было при приезде. Хуже, чем могло бы быть, если бы она больше старалась и поставила чёткую цель, помимо очищения. Процесс будет длительным, но вы и без меня это прекрасно понимаете. Осмелюсь спрогнозировать ещё минимум полгода терапии. Вероятно, немного больше. Стопроцентно не меньше. Надеяться на чудо в данном случае — непозволительная роскошь. Проблема серьёзная, подход использовать нужно комплексный, на контакт она пусть и пошла относительно быстро. Пусть и процесс очищения был не беспроблемным и сложным. Работы предстоит очень много. Но она сильная, она справилась более чем достойно с несколькими этапами терапии. Больше пока обрадовать мне категорически нечем. Если вы надеялись так скоро увидеть радикальные перемены и удивительный результат… — заминается, покручивает ручку между пальцами, бегло облизав губы, наконец выпускает меня из чёткого фокуса своего взгляда, а я как приворожённый всё, о чём могу думать, так это о том, насколько уместно спросить у неё: будет ли она свободна сегодня вечером. Или завтра. Хоть когда-то вообще? Потому что вне этого кабинета, в далёкой от официальной обстановке хочется её увидеть. Хочется поговорить о чём-то другом. Точно не о пациентке. Не о ней. Никак не о ней. Веста сейчас выглядит как проблема. Препятствие. Ответственность. Блять. Срал я на тебя, чёртов мозг, срал так обильно и много, просто пиздец. Раздражает. Раздражает до невозможности. Неубиваемое дерьмо. Опостылевшее и измотавшее. — Посещения запрещены? — Нет, при желании и необходимости они возможны. Но господин O’Коннор выразил свои пожелания более чем чётко. И одно из них было: никого рядом с Вестой до момента её выписки из нашего центра помощи в восстановлении физического и ментального здоровья. — А что думаете вы по этому поводу? Насколько это целесообразно? — Я склонна согласиться с ним, — бросает на меня короткий взгляд. — Ввиду ее нестабильности, встречи сейчас могут замедлить только начавшийся прогресс. Усугубить её состояние, откатить обратно. А это лишь усложнит всё в итоге. Поэтому я считаю, что будет лишним. Зря приехал. Зря. Очень зря. Потратил время, в момент, когда база не в самом лучшем состоянии, как и бойцы на ней. Макс разобран, следить едва ли в состоянии. Фил болен. Ганс какой-то весь накрученный, как спагетти на вилку, кажется, ещё немного и просто порвётся. Вокруг дерьмо, мы в дерьме, я дерьмо. Потому что, находясь в рехабе, где лечится Веста, приехав узнать, что с ней, поняв, что из мыслей попросту не могу выкинуть. Именно в стенах клиники встречаю женщину, которая перебивает любой из фонов, вытесняет всех. Просто всех. Покоряет с первой секунды. Убивает. Уничтожает собой. Зря приехал. — Будет слишком нагло и неуместно, если я попрошу ваш номер телефона? — будет слишком позорно, если она скажет «да». Окатит презрением, а ей явно не привыкать это делать, ибо, имея настолько впечатляющие внешние данные, отбоя от излишнего внимания у неё явно нет. Я просто один из замерших в шеренге в ожидании крохи с её красивых уст. Зря приехал. — Это имеет смысл, чтобы в будущем вам не пришлось тратить время на посещение нашего центра. И в случае необходимости я смогу с вами связаться, обрадовать или огорчить новостями, — вытягивает визитку, подталкивает ногтем ближе ко мне по стеклянной поверхности стола. А я должен был бы перехватить её, забрать себе и поблагодарить, но не могу прервать этот установившийся контакт глаз. — Будет слишком нагло и навязчиво, если я спрошу, свободны ли вы сегодня вечером? — мне почти тридцать пять, я могу связать несколько слов при виде красивой женщины, а ещё я могу без дрожи в голосе, несмотря на разжиженный мозг, позвать её или хотя бы намекнуть на желание продлить знакомство. Похуй на повод. Первопричину. И на всё остальное тоже похуй. — Моя смена заканчивается в девять тридцать, — покачивает головой, прикусив нижнюю губу. — После работы, как правило, я достаточно голодна, а здесь есть неподалёку отличный ресторан. До которого я могу добраться сама, но не откажусь от приятной компании. Господи, женщина. То, с какой уверенностью она говорит ровно каждое слово, буквально убивает. Она вся. Убивает. — Красное или белое? — Постельное бельё или вино? — приподнимает бровь, а у меня снова асистолия. Очень ярко выраженная. Кажется, я в шаге от сердечного приступа. Или у меня уже начинается инсульт. Обширный, в мозгу стопроцентно кровоизлияние, я не способен сейчас на мыслительные процессы. Все. Мыслительные процессы прекращены. До единого. Как мне хватает единственно работающей извилины, чтобы растянуть губы в ухмылке, известно лишь тому, кто сейчас, наслаждаясь комедией в прямом эфире, гиенит с самого высокого облака. Если он там есть, а он есть… согласно рассказам матери. — Красное, — отвечает, поёрзав из стороны в сторону на стуле, награждая тенью улыбки, что исчезает безумно быстро. А мне начинает казаться… что показалось. — В обоих случаях, — ради неё я бы послал нахуй, очень далеко нахуй и буквально сразу свой чёртов принцип о мимолётных связях. Потому что на столе перед собой уже разложить её хочется. Увидеть под собой голой хочется. С бесстыдно разведёнными в стороны бёдрами. Наслаждение, растекающееся по её лицу, лицезреть хочется. Слышать сладкие стоны с потрясающе-красивых губ хочется. Ошалеть от возбуждения, чтобы стояло до боли, хочется. А выдержка летит в пизду. В эту самую секунду. Стремительно, как блядский метеорит. Убийственна. — Приятно было познакомиться, Ванесса, — встаю из-за стола, прихватив визитку, засовывая в нагрудный карман рубашки. — Взаимно, Франц, — встаёт из-за стола, как и полагается правилами, собираясь провести меня до собственной двери, её же за мной закрыть. — Мне нравятся столики у окна. — Самый тёмный? — хватит безбожно хрипеть, мужик. Ну не скрежет же у тебя в глотке от проржавевших шестерёнок, а голосовые связки. — И укромный. До встречи. Путь до машины странный. Мне кажется, что я чувствую взгляд в спину, но, обернувшись, не вижу ничего, кроме ворот. Ветер же проникает под полы пальто и прокатывается мурашками, с волос сдёргиваю резинку. А хочется с глаз и мозга сдёрнуть пелену.