Мea máxima culpa

ТОМ.

Восемь тридцать утра; я на ногах с шести, но не потому, что мне нужно много времени для того, чтобы привести себя в порядок и добраться до набережной Виктории. Отель, в котором я остановился, всего лишь в десяти минутах ходьбы от здания Скотленд-Ярда. Бессонница - верный спутник тех, кто не может спокойно заснуть на новом месте, - не отпускала всю ночь. И лишь забывшись тревожным, урывками, сном часам к четырем, в шесть я уже вовсю таращил в потолок глаза. Мне немного странно и чуть-чуть грустно от того, что в родном Лондоне приходится снимать номер в гостинице, но тот факт, что не нужно за него платить — отель в сердце Лондона оплачивает Контора, - несколько примиряет меня с этим этим фактом. Конечно же, мне полагалась какая-то квартирка после того, как я достиг совершеннолетия. И я благополучно оформил все документы, едва мне стукнуло восемнадцать — спасибо отцу Чарли Нортона, нотариусу, который помог мне с бумажной волокитой. Восемнадцатилетний пацан — что я вообще понимал во всех этих юридических закорючках? Благодаря правительству Соединенного Королевства и мистеру Нортону, я — вчерашний сирота, не имеющий даже угла, куда можно было бы кинуть потрепанную сумку, в которую помещались все мои нехитрые пожитки, стал счастливым обладателем тесной клетушки в Суррее. Мистер Нортон помог мне и с продажей этого недоразумения, которое почему-то называлось квартирой. Но уже позже, когда я окончательно решил переехать к Торстейну. Тогда же, когда я только заселился в свое собственное жилье, моими соседями были мистер и миссис Флэтчер, которых, признаться, я ни разу в жизни не видел трезвыми, а также выводок их детей, глядя на которых я понимал, что мне, возможно, повезло оказаться сиротой. Не то чтобы я не хотел разыскать своих родителей. Вернее мать. На отца мне было совершенно и абсолютно наплевать. То есть совсем. Какая разница, кем был тот ублюдок, кто не догадался — просто потому что был настолько кретином или же он был пьян, как мистер Флэтчер, приползающий домой после смены на заводе — какая разница почему этот тип не догадался надеть презерватив, когда они с мамашей совершали поступательные телодвижения, в результате которых появился я — Томас Хиддлстон? На отца было пофиг. Другое дело мать. Я хотел бы взглянуть в глаза женщине, которая девять месяцев носила меня в своей утробе, а, исторгнув, не долго думая — почему-то я был уверен в том, что мамаша моя не мучилась особо сомнениями, оставлять ли ей ребенка на попечении государства — написала отказную. Часто в детстве, ворочаясь с боку на бок на узкой кровати в приюте, что находился в попечении церкви святого Луки, я думал о том, как однажды встречу эту женщину и просто спрошу ее: зачем? Зачем вообще рожать младенца, который был тебе не нужен? Так было давно. Я, будучи нескладным, тощим, вечно простуженным пацаненком, был обижен на весь свет, или только на одну единственную женщину — кто знает? Я был обижен, а отец Джон — да продлит Господь дни его! — ласково трепал меня по вечно непослушным, взъерошенным кудряшкам и говорил, что я не должен роптать. Потому что всегда может быть хуже. В двенадцать лет я сбежал из приюта и через пару недель, когда меня поймали и вернули в обратно, понял, как прав был отец Джон. Хуже может быть всегда. Бессонница стала мой частой гостьей с тех пор, как я, лежа все на той же узкой кровати в комнате, где кроме меня проживало еще семеро мальчиков, пытался спрятаться под колючим казенным одеялом в попытке забыть тот кошмар, в который я по своей собственной дурости влетел буквально тем же вечером, когда, сбежав из-под надзора, оказался предоставлен самому себе на улицах большого города. Отец Джон тогда, сидя рядом со мной, все так же гладил меня по голове и повторял одно лишь: «Все обойдется, мой мальчик! Все как-нибудь обойдется». Я был благодарен отцу Джону. И даже не за то, что он не стал распекать меня за побег. Я был благодарен ему за то, что он не стал втолковывать «на все воля Божья» и прочий собачий бред. По правде говоря, меня удивлял сам факт того, что этот человек — Джон Гарфилд в миру — подался в церковники. Этого здоровяка — краснолицого, с пузом, которое и трем мальчишкам было бы не обхватить, медлительного и ленивого — можно было бы вообразить хозяином какого-нибудь питейного заведения, нежели настоятелем католической церкви. Да к тому же вином от него попахивало часто, и нет, это не был церковный кагор. Но отец Джон любил нас — таких же, как я, мальчишек, которые оказались не нужны собственным родителям. Или же он просто нас жалел. Как бы то ни было — он не столько вдалбливал в наши, прямо скажем, не совсем умные головы тексты Катехизиса или слова церковных гимнов, сколько пытался вдолбить в нас одну простую истину: мы все пришли в этот мир, потому что были нужны этому самому миру. Тогда я, признаться, не особо вникал, зачем ему это было нужно. Теперь я, кажется, начинал понимать. Сегодня, вручая Виктору Ланге документы, подтверждающие мои полномочия от Европола, я думал о том, что если однажды — рано или поздно, но лучше бы рано — мне удастся поймать очередного подонка, который посмел отнять чужую жизнь... если я сделаю это, то значит моя мать не зря произвела меня на свет. Мистер Ланге — мы знакомы с ним, но шапочно. Я как раз подавал документы на перевод в Европол, когда пять лет назад его поставили возглавлять отдел по борьбе с особо тяжкими. Он производит впечатление человека на своем месте. До меня доходили слухи о тех делах, которые он распутывал, и я был рад, что у меня есть возможность поработать с ним, пусть и недолго. Но вот рад ли я тому, что мне придется работать бок о бок с Торстейном Хемсвортом? Увольте меня, но положительный ответ на этот вопрос вы не услышите. И не потому что однажды я был так глуп и так наивен, раз поверил в то, что коль скоро я оказался не нужен собственной матери, то могу обрести другую семью. Я поверил, что нужен Торстейну. Я был таким идиотом! Чарли Нортон, единственный, кого я мог бы назвать другом. Кроме отца Джона, разумеется. Чарли, с которым мы сдружились тогда, когда я, едва-едва оправившись после пережитого кошмара, приключившегося со мной, когда я додумался — дурья башка! - сбежать из приюта — Чарли, который черт его знает почему заинтересовался приютским мальчишкой, который играл со мной в мяч на школьном поле, что делили — одно на двоих — мальчики из приюта церкви святого Луки и соседней школы, Чарли, с которым позже я привык делиться своими надеждами, своими планами на жизнь — да и много ли их было, этих планов? - Чарли, которому — единственному из всех, кроме отца Джона — я рассказал, что со мной приключилось… Чарли был мертв. Я винил в его смерти Торстейна. Он был виноват, но куда больше, чем Тор, был виноват я сам. Я все проморгал. Чарли был домашним мальчиком. У Чарли были мама и папа. У меня же не было никого, и годам к пятнадцати я понял, что никто, кроме меня самого, не поможет мне устроиться в этой жизни так, чтобы было не то чтобы комфортно… Чтобы было хотя бы сносно. Я много учился. И много работал. Чтобы потом снова учиться. На сей раз в колледже. А потом я встретил Тора. И я все пропустил. Я пропустил тот момент, когда Чарли оступился. Когда он, домашний мальчик, свернул не туда, свернул с дорожки, которую прокладывали для него мама и папа. Я ничего не замечал. И Чарли не стало. Тор был виноват. Формально. Тор застрелил Чарли. Моего Чарли. Чарли весельчака, Чарли — единственного и самого лучшего друга, Чарли, который решил, что лучший способ заработать — это не корпеть над бумажками в пыльном кабинете отца, а толкнуть налево пару пакетиков с коксом. Я должен был заметить. Но я ничего не замечал. Я слишком много работал и слишком был увлечен Тором. В те редкие встречи с Чарли мы говорили обо мне. Всегда только обо мне. Я помню, как он был рад за меня. Был рад моим успехам на службе. Он был рад, что теперь у меня есть Тор. Что у меня почти что есть семья. Наркоконтроль накрыл сеть, в которую попался мой друг. Мы с Тором были откомандированы к ребятам-смежникам. Для усиления. Была облава. И были выстрелы. Я увидел Чарли в последний момент. И в последний же момент крикнул Хемсворту, чтобы тот не стрелял. Я не хотел верить в то, что Чарли наставил пистолет на меня. Я не верил, что он решится нажать на курок. Тор всегда был решителен и скор. Не то чтобы он не думал, а действовал. Но действовал он всегда эффективнее, чем думал. Тор был быстрее, и Тор выстрелил первым. Тор не слушал, что я буквально в ухо ему орал «Не стреляй!» И все можно было бы спасти. Для нас с Торстейном. Он винил себя, а я винил его, но его я бы простил. Он делал свою работу, и он делал ее хорошо. Тор не дал умереть мне, но умер Чарли. Этого я не мог простить самому себе. Все разладилось. Разрушилось. Рассыпалось. Сгорело и осело пеплом. Пеплом пахли губы Тора, когда я поцеловал их последний раз. Хемсворт, сколько я помню себя рядом с ним, всегда пытался бросить курить. И все у него не получалось. Он курил понтярские тонкие сигариллы — ароматные и… И черт возьми! Ему это необычайно шло. Курение убивает и все такое… Я вас умоляю! Вы не видели Торстейна Хемсворта с тоненькой сигариллой между губ! Это был смертный грех — за такое убить было можно. За эти губы, разумеется. Пять лет назад, улетая в Гаагу, в штаб-квартиру Европола, к новому месту службы, я не думал, что встречу Тора еще раз. Сейчас, глядя на него со спины — я специально встал так, чтобы вошедший в кабинет мистера Ланге Тор не заметил меня сразу — глядя на его мощные плечи, на его по-мальчишески трогательный коротко стриженный затылок, на его ноги, которые и тогда, когда мы были вместе, и сейчас казались мне чем-то надежным, на что легко опереться. Ноги Торстейна — оплот надежности. Ха! Так вот сейчас, глядя на него, я все никак не мог решить сам для себя — как мы будем? Теперь. Как мы вновь станем работать бок о бок? О том, чтобы быть вместе — снова — речи быть не могло. Когда Тор развернулся и увидел меня, когда я посмотрел в его глаза — голубые и чистые, в этих глазах было что-то совсем невинное: так смотрят дети, которые тебя любят, любят ни за что, просто так, потому что ты есть — я подумал, что, пожалуй, мы неплохо сработаемся. Отболело. Прошло совсем. Я смотрел в глаза Тора — в глаза, в которые раньше я насмотреться не мог, и понимал, что нас с ним больше нет. Нет и может быть не было никогда. От этого, пожалуй, было больно. Но лишь самую малость. Тор провожает меня в свой — когда-то бывшим моим — кабинет. Он показывает мне материалы дела. И я листаю их, в то время как Хемсворт, сидя напротив, просматривает документы, что я взял с собой. Убийства в Париже и Стокгольме — тот же почерк: ранение в сердце, никаких следов сексуального насилия, никаких надругательств над трупом, ничего такого… кроме вырезанной на щеках жертв рун. Одаль у парижанки Мари Лефевр и Кеназ у Анны Берг, жительницы шведской столицы. Я хочу поподробнее расспросить Тора об этих рунах. Что они значат на самом деле, а не ту весьма поверхностную информацию в справочниках и интернете. Я задаю ему этот вопрос, но он игнорирует его. Он смотрит на меня так, как будто хочет поговорить совсем о другом. И я сомневаюсь, что первое мое впечатление — мы с Тором сможем работать вместе, просто работать и ничего более, — я сомневаюсь, что мое впечатление было верным. - Зачем ты приехал? - спрашивает Тор. Он откладывает в сторону папку с материалами дела. И я хочу тот час вскочить и бежать в кабинет Ланге, чтобы он назначил в мою группу другого оперативника. Но я заставляю себя сидеть на месте. Я все еще надеюсь на наше общее с Тором благоразумие. - Я приехал, чтобы поймать ублюдка, который убивает женщин, - отвечаю я совершенно спокойно. По крайней мере мне кажется, что спокойно. - Это удар под дых, ты понимаешь? - спрашивает Тор. И я молчу в ответ. Я ничем не могу ему помочь. Я не хотел бы причинять ему боль. Но где-то в глубине души, там, совсем глубоко, куда я запрятал самые скверные мои секреты, где хранится воспоминание о тех двух неделях, что я провел в кошмаре, сбежав из приюта, так вот где-то там возникает понимание — я вернулся, потому что знал — Тора это ранит. Впрочем, меня это, возможно, ранит тоже, может чуть меньше. - Давай вернемся к делу, - предлагаю я. - Давай не будем… усложнять… - Усложнять — твое второе имя, - кривит Торстейн уголок губ. Я не то чтобы не согласен с ним. Через пару часов, изучив внимательно все материалы, мы приходим к выводу, что, вполне вероятно, та тварь, на которую мы охотимся, весьма хитрая. И весьма умная. - Смотри, - говорю я Тору. - Мы имеем на первый взгляд ритуальные убийства. Так? С одной стороны — девушек находят в католических храмах, хотя убиты они были где-то еще: вокруг тел крови нет совсем, нет никаких следов борьбы, вообще ничего. Тор согласно кивает, и я продолжаю: - То есть мы можем предполагать, что тела перенесли и положили возле алтаря. Но как убийце удалось это сделать? Церкви закрывают на ночь. Обнаружил тела служка, пришедший готовиться к заутрене. Вывод? - Убийца — церковник? - недоверчиво спрашивает Торстейн. - Или знает церковника? Или же банально спер и подделал ключ. Об отмычке речи не идет - замки мы проверили, на них ни царапинки. - И руны. Почему руны? Такое чувство, что убийца пудрит нам мозги. Хочет, чтобы мы распылялись, пытаясь понять эту головоломку, которую — я уверен - нам предстоит решить, найди мы еще один труп. То, что будет еще одно убийство — к гадалке не ходи. Маньяка обычно не связывает с жертвами ничего личного. Из-за того и ловить его стократ сложнее. - Думаешь, он оставляет таким образом какое-то послание? - чешет Тор в затылке. - Или же он хочет заставить нас думать, что это какое-то послание. - Сами по себе эти руны могут означать что угодно, - лицо Тора принимает задумчивое выражение. - Или не означать вообще нечего. Чертовщина! - И мы не выявили никакой связи между жертвами. - Разве что… - Торстейн тянется к папке и извлекает из нее листок. - Француженка полгода назад сделала аборт. Это указано в ее медицинской карте. А мисс Оуэл потеряла ребенка в прошлом году. - Тоже аборт? - спрашиваю я, ощущая холодок где-то в области поясницы. Так бывает обычно, когда чувствуешь, что нашел что-то… какую-то ниточку, за которую можно потянуть. Не факт, что ты распутаешь клубок. Но ты можешь попытаться. - Нет. Выкидыш, - качает головой Тор. - Но… Ладно! Возможно, мне кажется связь там, где ее нет. - У двух других девушек ничего такого… Ничего, связанного с прерванной беременностью. - А если это не отразилось в их медицинских картах? Что если они сделали аборт… - Подпольно? Да ладно! Сейчас сделать аборт так же просто, как удалить зуб! - я отмахиваюсь от дурацкого предположения Хемсворта. - И все же стоит проверить! - настаивает он. - Хорошо, я дам соответствующее указание, - сдаюсь я и поднимаюсь с кресла. - Пора перекусить, как считаешь? - Сходим в наш ресторанчик? - улыбается Тор во все тридцать два. - Тор… - ты устало трешь виски, - Тор, я прошу… - Хиддлс! - он ловит мою руку, и я даже не пытаюсь ее выдернуть из его цепких теплых пальцев. Потому что это будет выглядеть… Да понятно, как это будет выглядеть: я и мой приставучий бывший. Поэтому я просто смотрю на наши переплетенные пальцы, а затем поднимаю глаза на лицо Тора. И я надеюсь, что мой взгляд будет красноречивее всяких слов. Не трогай меня. Не прикасайся. Не пытайся даже! И он понимает. Он все понимает — умница Торстейн. Только вот принять это, похоже, Хемсворт не намерен. Он отпускает мою руку. Он отступает. Но я вижу — это тактическое отступление. Будет еще выпад. Но я буду готов. Утро следующего дня начинается еще раньше. Уже к семи часам я подъезжаю к церкви святого Луки. С того момента, как меня будит Тор — будит по телефону до противного бодрым голосом и сообщает о том, что полчаса тому как был найден труп молодой женщины с ножевым ранением в сердце, и найден он был — вот же гадство! - в церкви святого Луки, в той самой церкви, в приюте которой я провел своё детство — с того самого момента я чувствую себя так, как будто бы это мне вогнали в сердце нож. Периметр вокруг храма уже оцеплен полицейскими лентами. Я поднимаю одну и прохожу дальше, показывая констеблю свои документы. Первым, кого я вижу, оказывается отец Джон. И я не вру ему о том, что безумно рад встрече. Хотя мне приятно видеть старого пьянчужку. Он как будто бы немного усох — пузо уже не такое необъятное. Но лицо все такого же ярко свекольного цвета — пить меньше святой отец не стал. - Мой мальчик! - старческая сухая рука пожимает мою ладонь. Я осеняю себя крестным знамением и вхожу в церковь. - Воистину кара господня послана нам за грехи наши, и дом святой осквернен… Я не слушаю его, не задерживаюсь рядом — я рад бы посочувствовать старому учителю, но потом. Все потом. После, когда я поймаю ублюдка, который действительно осквернил то, что мне было дорого. Пусть я никогда не был глубоко верующим — спасибо отцу Джону, что не мучил нас Катехизисом и церковными гимнами, — но я все же верил, что кому-то там, наверху, возможно, есть до нас дело. Я замечаю Тора. Он, присев на лавку, что-то быстро пишет в блокноте. Рядом с ним маячит его теперешний напарник. Торстейн на пару секунд отрывается от своих записей, чтобы спросить: «Кейси, ты помнишь Тома? Том, ты...» Я киваю головой - Кейси я прекрасно помню, и наконец-то могу взглянуть на убитую. - Почему у нее нет руны? - я почти что удивлен. Но на щеке блондинки, что лежит сейчас прямо возле алтаря, действительно, нет никаких следов ножа. - Спроси того муда… - Тор! Ты в храме Божьем! - одергиваю я бывшего любовника. - Прости, святоша, - в голосе его слышится недовольство. И я его не виню. - Спроси того, кто это сделал! - а еще в его голосе слышится усталость. Я повнимательнее смотрю на Хемсворта, и замечаю следы проведенной бессонной ночи: опухшие веки и красные прожилки на белках глаз. Я почти что готов ему посочувствовать. Но убитой я сочувствую больше. - Мы обязательно спросим! - раздается позади нас, и мы с Тором одновременно поворачиваем головы к тому, кто это сказал. И я замираю, пораженный. Он идет к нам по проходу между рядами церковных лавок. Одетый в черный строгий костюм и такую же черную рубашку — высокий, статный, молодой. Белоснежная колоратка указывает на то, что человек этот имеет священный сан. Но не это меня удивляет. А то, как поразительно он похож на Тора: те же глаза — в них синь летнего северного неба. Те же полные, четко очерченные губы — только вот между этих губ трудно представить тонкую сигариллу, к этим губам я точно побоялся бы прикоснуться поцелуем. Тот же упрямый подбородок, что и у Тора. Та же стать. Та же сила и уверенность в каждом движении. Разве что волосы — не короткие, как у Торстейна, у этого представителя святой церкви они длинные, сейчас забранные в аккуратный хвостик. Он улыбается — Тор никогда не улыбался так… Так светло и ласково. И я знаю — улыбку эту святой отец дарит окружающим не так часто. Сейчас он одарил ею меня. И я улыбаюсь в ответ. Улыбаюсь по-дурацки: от уха до уха, чувствую, как вспыхивают щеки. - Позвольте, ээээ… сэр! - похоже, помощник Торстейна, Кейси, совсем не удивлен постороннему на месте преступления. Он-то как раз ведет себя профессионально. - Кто вы и как прошли сюда? Это полицейское расследование… - Уже нет. Не совсем, - святой отец становится серьезен и протягивает — не Кейси, а мне, справедливо приняв меня за старшего — документы. - Институт внешних дел Святого Престола. Я отец Крис Хемсворт, и я уполномочен расследовать обстоятельства, при которых были убиты эти несчастные. Я открываю рот… Вернее моя челюсть просто летит к полу — от удивления. Я понятия не имел, что священники могут вмешиваться в работу полиции. И он, похоже, понимает мое удивление. Поэтому объясняет: - Приказ Его Святейшества Папы, - святой отец вновь улыбается. - Мои полномочия подтвердил шеф полиции Лондона, и соответствующий приказ — о включении меня в вашу группу, мистер Хиддлстон, - уже лег на стол мистера Ланге. Вот мои документы. Он протягивает мне бумаги и, кажется, забывает обо мне, все свое внимание сосредотачивая на Торстейне: - Здравствуй, брат!