ТОМ
Я припарковал автомобиль метрах в ста от церкви святого Луки. Солнце вот-вот должно было закатиться, а значит отец Джон отправится служить Vesperae*. Сразу же после того, как коронер увез труп Элис Майерс, а следственная бригада закончила осмотр места происшествия, двери храма были закрыты для прихожан. И несмотря на то, что отец Крис лично провел обряд очищения и освятил церковь, настоятель святой обители не спешил с открытием. Или же правильнее будет сказать, что паства не спешила возносить молитвы там, где была пролита кровь. Отец Джон не далее как два дня назад звонил мне и чуть ли не плакался о том, что благодаря борзописцам из желтушных изданий, которым на момент совершения преступления еще не успел заткнуть рот преподобный Хемсворт, об убийстве миссис Майерс ходили самые невероятные слухи. Вплоть до того, что старый священник лично убил несчастную, расчленил и окропил алтарь кровью невинно убиенной. Поэтому церковь все еще оставалась закрытой. И отец Джон опасался, что вряд ли сможет открыть ее. По крайней мере в ближайшее время. Но тем не менее, раз уж он не мог служить вечерню в храме, святой отец наверняка будет отправлять религиозную нужду в небольшой часовне, что размещалась в приюте для мальчиков. И я бы не ошибся, если бы сказал, что большую часть воспитанников загонять на молитву придется едва ли не в пинки. Я улыбнулся воспоминаниям о тех временах, что провел в приюте, будучи одним из подопечных отца Джона. Знал бы он, что творилась в общежитии вскоре после того, как объявляли отбой! Нет, я вовсе не имею в виду какие-то непристойности или что-то в этом роде. Но настоятель церкви святого Луки не успевал выписывать счета за новые подушки и разорванные в пылу мальчишеских сражений простыни, каждый раз удивляясь, как в первый — что эти сорванцы — мы то есть — умудрялись сотворить с постельным бельем. Позже, когда мальчики становились подростками, игры из безобидных, типа подушечного боя, становились все более изобретательными и все более опасными. Ночная вылазка в город с целью стащить в круглосуточном маркете пару бутылок красного или чего покрепче — как нефиг делать! И если отец Джон поутру удивлялся: чего это его воспитанники такие вялые? - то мы не спешили сообщать ему причину нашей утренней хандры. Итак, я дожидался захода солнца, после которого старый священник покинул бы свой флигель и направился наставлять в вере юные умы. И тогда я сам смог бы проникнуть в его жилище и хорошенько все осмотреть. Мысли от одного священника плавно перетекли к другому. То, с какой поспешностью преподобный Хемсворт покинул часом ранее мой — бывший мой, а нынче Торов — кабинет, вызывало у меня лишь улыбку. Если существовало что-то в этом мире, что я ненавидел больше всего на свете, так это ложь. И уж точно я ненавидел лгать самому себе. Солжешь хоть в чем-то, хоть в мелочи — и как ты сможешь после этого сам себя уважать? Стоит ли в таком случае говорить об уважении, которое потеряют к тебе окружающие? Так вот чуть ли не впервые в жизни я предпочел бы солгать самому себе, сказав, что святой отец из Института внешних дел Ватикана интересует меня исключительно как объект, к которому можно приложить сексуальную энергию. Не то чтобы я на самом деле планировал соблазнить отца Криса, я даже не думал о том, что хотел бы передернуть перед сном, представляя себе его мягкие, полные, чуть влажные губы — у Хемсворта была обворожительная привычка чуть прикусывать нижнюю, когда он о чем-то глубоко задумывался, а после проводить по ней кончиком языка, — туго обхватывающие мой напряженный член. Святой отец на коленях — это, безусловно, было одной из самых непристойных моих фантазий. Другая моя самая непристойная фантазия была о том, как я двигаюсь между широко разведенных ног преподобного, как плоть моя пульсирует глубоко внутри его податливого тела, и как я, кончая, снимаю с его губ — черт, как же меня манят эти губы! - самый последний, самый сладкий стон наслаждения. Хотя… Опять я пытаюсь солгать себе самому! Самая непристойная из всех непристойных фантазий была о том, как они оба — преподобный и его совсем даже не святой братец - зажимали бы меня между своими крепкими телами. Разумеется, фантазии мои так и останутся фантазиями. Для нас троих так будет лучше всего. Для дела, которое мы ведем все трое — так будет лучше всего. И если мое грешное тело ищет именно таких ласк и именно с этим человеком, о котором я, согласно божьим законам, даже мечтать не смею, то душа моя — сто раз проклятая, в том числе за эти мечты, - тянется к Тору. Все еще тянется к Тору. И черт бы побрал все на свете — хотел бы я это изменить! Нет, я не придерживался целибата. Да, у меня была весьма и весьма насыщенная личная жизнь в Гааге. Но мои партнеры, так или иначе, были всегда сравниваемы мною с Торстейном. И все они ему проигрывали. Или же я хотел, чтобы они ему проиграли. Святой отец Хемсворт сегодня спросил меня — зачем я его провоцирую? Хочу ли я таким образом позлить его брата? Заставить ревновать? Какое ребячество на самом деле, но, возможно, он был не так уж и не прав. Что, впрочем, не исключало того, что меня на самом деле влекло к Крису. Влекло, как давно ни к кому нет. Я чувствовал, как с каждым новым днем, с каждым часом даже, проведенным бок о бок с одним братом или же с другим, я запутываюсь в них — в себе самом — еще сильнее. Сто, нет, тысячу раз я успел пожалеть о том, что не взял у Ланге самоотвод или же не распустил команду. Но теперь что-либо менять было поздно. Дело наше за последние сутки вроде бы сдвинулось с мертвой точки, и для меня — для всех нас троих — облажаться сейчас было бы не только непростительной ошибкой. Ошибка на этот раз могла стоить жизни. Жизни еще одной ни в чем не повинной женщины. Так что я дал обещание Торстейну — и самому себе — держать свой член в кармане, а свои фантазии при себе, и намерен был обещание сдержать. Хотя, каждый раз, глядя на святого отца, я сто, нет, тысячу раз пожалел об этом обещании. Воспоминания о его губах — как он почти что коснулся ими моих губ — возбуждали, заставляли кровь быстрее гнать по венам, и кровь эта приливала совсем не к тем частям тела, к которым мне бы хотелось. Грубо говоря — не к голове, а к паху, и я злился сам на себя, а заодно на чертового святошу. Я сравнивал их — Торстейна и Криса — и удивлялся, насколько разными могут быть два так похожих внешне брата. Торстейн — сила и спокойствие, что-то незыблемое, как скала, под которой разместился его родной городок, что-то постоянное, как прилив в Тёнсберге, и такое же холодное и свежее, как северное море. Мне хотелось думать о том, что Тор — это что-то такое же нужное и такое же важное, как дом — дом в смысле места, куда хочется возвращаться. То, чего у меня никогда не было. Его брат — нечто совершенно иное. Крис — это что-то неуловимое, как тени, что прячутся в скалах. Что-то горячее, как ветер, дующий из пустыни. Что-то неподвластное и в то же время что-то такое, чем до дрожи в пальцах хочется обладать. Что-то, о чем ты знаешь — однажды завладев, вряд ли с готовностью расстанешься. И я точно был уверен, что сам Крис без сожаления расстался бы со мной. Как расстался однажды со своим родным братом, предварительно его искалечив. Крис был как огонь, к которому меня, словно глупого мотылька, влекло до дрожи в зудящих крыльях, и достигни которого, я бы эти самые крылья опалил. Крис был опасен и притягателен. Сразу же после того, как он присоединился к нашей группе, я пытался разузнать о нем побольше. Хотя бы о тех делах, которые он расследовал, будучи сотрудником Института внешних дел. Ни один мой запрос, отправленный через Ланге в Ватикан, не был удовлетворен. Его личность и его полномочия Институт внешних дел подтвердил, но выдать информацию о его предыдущих расследованиях отказался. Секретно - и точка. Крис был недосягаем и так желанен. Тор был надежен и несгибаем. И я знал, что, рискни я продолжить свои пока что почти что невинные игры с преподобным, это не кончится добром для всех нас троих.***
Оставив мысли о свято-несвятых братьях, я решил, пока ожидание мое не закончилось, заняться чем-то более продуктивным и чем-то гораздо менее приятным, чем детальное препарирование Хемсвортов. В бардачке автомобиля хранились списки сотрудников — не только медперсонала, но и технических рабочих, включая электриков, дворников и прочих, которые помогают жизнеобеспечению госпиталя Бетлем, а также списки имен пациентов. Сегодня ночью и наступившим за ней утром, когда я проводил допрос тех, кто имел доступ в палату Джейсона Стоуна, и тем более после, когда я созвал группу на совещание, у меня не было ни минутки свободной, чтобы заняться вопросом, так меня интересующим — что же это за распрекрасная Диана, которая, по словам симпатичной медсестрички, окликнувшей нас с Тором на выходе из госпиталя в день гибели Джейсона, так скучала по этому распрекрасному дуболому. Я ни в коем случае не думал, все то время, что мы не были вместе, Тор никого себе не нашел, но почему-то я никак не мог подумать о том, что Хемсворт мог бы поиметь сразу двух девушек, работающих вместе. Поэтому тот факт, что Диана могла быть сотрудником больницы, я отмел сразу. Оставались пациенты, и в это мне верилось меньше всего. Тем не менее, имя «Диана» попалось мне в списках один раз. И это было имя некой Дианы Сиверс, дамы весьма почтенного возраста. Как раз на прошлой неделе пациентке, пытающейся избавиться от психоза, стукнуло пятьдесят восемь лет. Неужели это её посещал Торстейн? По Торстейну эта старая сумасшедшая леди скучала? И как прикажете сей факт понимать? Тор никогда не рассказывал мне о знакомой с таким именем. Святый Боже! Оказывается, как мало я знал того, с кем мечтал прожить бок о бок до конца дней! Опять ложь! Опять эти его тайны! И самое главное — почему меня это так злит? Сейчас, когда я не должен, права не имею злиться на Хемсворта. Я вообще не имею на него никаких прав. «Да пошло оно все!» - со злостью подумал я, разрывая листы бумаги с рядами имен, фамилий, диагнозов, должностей… Пошло оно все! К черту Торстейна и его тайны! Как бы мне половчее разузнать, что за тайна связывает Торстейна и Диану? Воистину, это дело сведет меня с ума! Я уже сейчас противоречу сам себе даже в мыслях. Разброд и шатание в душе необходимо лечить делом. Делом, которое должно быть непременно раскрыто. Об этом надо сейчас беспокоиться, а Торстейновские тайны раскроются, так или иначе. А если нет — так тому и быть. Меньше знаешь, как говорится...***
Солнце зашло, уступая место сумеркам — ранним, серым, чуть разбавленным электрическим светом из окон дома, что высился напротив церкви святого Луки. Впрочем, и этого света было мало — многие квартиры еще пустовали ввиду рабочего дня. Я вышел из машины — ждать дольше не было смысла: отец Джон всегда начинал вечернее богослужение строго с наступлением темноты. Чуть дальше по улице меня ожидали в фургончике техники из службы негласного наблюдения. Они-то и должны были установить жучки в доме настоятеля церкви. Постучав в окно фургона, я жестом поманил их за собой — пора! На территорию церкви мы попали через неприметную калитку, чтобы не возиться с замком главных ворот. Открыть калитку было плевым делом — тем более для спецов с целым набором отмычек. Держась ближе к увитому плющом забору, скрытые плотными сумерками, мы не могли привлечь ничье внимание, да и кто бы это внимание на нас обратил? Все обитатели церкви и приюта для мальчиков сейчас возносили молитвы Создателю. С замком, который запирал дверь во флигель отца Джона, техникам пришлось повозиться чуть дольше. Этот факт заставил меня удивиться — помнится, что в те времена, когда я был одним из воспитанников приюта, попасть в жилище настоятеля было проще простого. Чаще всего отец Джон просто не запирал дверь. Всегда любил повторять, что красть у него в доме нечего, кроме разве что него самого, но кто позарится на его потроха? Приняв обет бедности, святой отец от него не отступал. И частенько гонял нас, мальчишек, к себе домой — то очки ему принести, что забыл, спеша на урок, то еще какую мелочь. Став постарше, мы с друзьями — чаще всего на спор — проникали в маленький флигель и без разрешения. Азарт гнал нас нарушить неприкосновенность частной собственности, а вовсе не жажда наживы. Поживиться тут и правда было нечем. Азарт, а кое-кого еще и любопытство. Вернее, любопытство съедало многих из нас — кто из мальчиков не хотел бы знать, кем были его родители? И мы на раз-два открывали нехитрый замок на двери флигеля отца Джона, думая, что именно там хранятся наши документы. Я был одним из первых, кто попытался донести эту умную, как мне казалось, мысль до своих собратьев по несчастью. И я первым полез в чужой дом. Разумеется, никаких документов я не нашел — видимо, они хранились в церковной канцелярии, который ведал строгий, как иезуит, навевающий жуть отец Бенедикт. Лезть в канцелярию мы все ж таки побаивались. Позже интерес к женщине, которая произвела меня на свет, слегка притупился. А едва я покинул приют, практически пропал. Не сказать, чтобы я никогда с тех пор не задумывался — а кто же была моя мать? Но искать эту женщину наотрез отказался. Да и что бы я сделал, найди её? Мы бы признали друг друга и кинулись обниматься? Смешно и наивно! Скорее всего, ничего, кроме чувства обоюдной неловкости, мы бы не испытали. У этой женщины — кем бы она ни была — своя жизнь, а у меня своя. И семьей мы уже не станем. Сегодня, видя, как техники ковыряются со сложным — действительно каким-то чересчур хитрым замком, я был неприятно удивлен — стало быть, отцу Джону есть что скрывать, раз уж он поставил себе такие замки. Значит, Крис мог оказаться прав, подозревая его. Осознавать это было неприятно. Не то чтобы я относился к старому священнику, как к отцу родному — упаси Боже! - но все ж таки он относился ко мне — приблудному кутенку — по-доброму. Особенно после того, что я пережил, сбежав из приюта. Его рука — скрюченная артритом, сухая, теплая — единственное, за что я тогда цеплялся. Цеплялся, потому что больше цепляться мне было не за что. И только эта рука удержала меня от того, чтобы провалиться в бездну отчаяния. А где отчаяние, там и безумие. Отец Джон не дал мне пропасть. И я сейчас собираюсь рыться в его вещах, потому что подозреваю его в связи с убийствами пятерых девушек. Просто прекрасно! Наконец, техники справились с замком и мы вошли внутрь. Зажигать свет не стали, лишь включили налобные фонарики. Я не думал, что хозяин дома вернется раньше, чем закончится вечерняя месса, к тому же домик отца Джона не был виден из окон приюта, так что горящий внутри свет вряд ли бы кто-то сейчас заметил. Но осторожность никогда не помешает. Ребята тут же принялись на работу, и уже вскоре жучки были установлены. Поинтересовавшись, не нужно ли мне чего еще, они оставили меня одного. Я же, не забывая посматривать на часы, чтобы не дай бог вернувшийся с вечерни хозяин дома не застал меня врасплох, надев перчатки, методично осматривал помещение. Собственно, осматривать было особо нечего: гостиная, спальня, крохотная ванна и такая же крохотная кухонька. Ни в ванной, ни в кухне ничего интересного обнаружить я не смог. Впрочем, коллекция вин, найденная мной в одном из кухонных ящиков, была впечатляющей — помнится, когда я был мальчишкой, отец Джон употреблял чего попроще. Ну да люди меняются. В спальне тоже не нашлось ничего примечательного. В гостиной я провел уже гораздо больше времени. Аккуратно, но быстро пролистывая книги — благо их было немного — я надеялся, что среди страниц обнаружится что-то… какая-то записка, хоть что-нибудь, что поможет нам пролить свет на связь отца Джона и жертв неизвестного нам пока маньяка. Тот факт, что отец Джон сам мог оказаться таковым, казался мне смешным — толстый пожилой священник со скрюченными артритом пальцами — нет и еще раз нет! Просмотрев книги, я принялся снимать со стен фотографии — нет ли чего между фото и стеклом. Разумеется, там ничего не было. На одной фотографии я задержал взгляд чуть дольше — наш выпуск. Вот и я — длинный, нескладный, ушастый кучерявый мальчишка, очень серьезный, смешной очень. Ох, Томми, неужели ты был таким когда-то? Какая-то мысль… что-то связанное с фотографиями, на минуту отвлекла меня от обыска. Вспомнилось поместье Торова деда в Тёнсберге. Мы приезжали с Хемсвортом в Норвегию где-то через полгода после того, как старого Бора не стало. На похороны я не поехал — встречаться с родителями Тора не было никакого желания. Однажды, заикаясь от неловкости, Торстейн поведал мне, что его отец — ярый противник отношений между представителями своего пола. «Как хочешь, сын, но чтобы ноги этого педика не было в моем доме!» - я представлял нечто похожее, сказанное папашей Одином, довольно живо, и на похороны с Тором не полетел. Зачем в такой день одним своим присутствием смущать партнера и злить его родных? Так вот мы приехали в Тёнсберг позже. Старое поместье было закрыто — родители Тора жили в Осло. Прислуга получила расчет сразу после смерти хозяина. Торстейн открыл дом сам, и я помню, как он пытался не показывать, насколько ему грустно — пустой особняк, мебель, покрытая белыми чехлами, слой пыли повсюду. Мы привели в порядок одну из спален и кухню. Нам вдвоем этого было достаточно. Тогда-то я удивился, что нигде на стенах нет ни фотографий, ни портретов нескольких поколений Хемсвортов — почему-то мне казалось, что уж портреты-то должны быть обязательно. Тор пробормотал что-то вроде того, что все фотографии прислуга запаковала и отправила в дом его родителей, а портретов в доме сроду не было. Дед не отличался особой сентиментальностью. В доме отца Джона фотографий было много. И я потратил достаточно времени, пока пересмотрел их все. В платяном шкафу я так же не нашел ничего интересного. Оставался письменный стол. Он был почти что девственно чист — старый священник не утруждал себя писаниной. Скорее, все дела, в том числе финансовые, вел отец Бенедикт. Один из ящиков стола был заперт на ключ. Чертыхнувшись — надо было бы попросить техников открыть все замки, которые я обнаружу, но теперь-то было поздно — ребята наверняка уехали. Используя перочинный ножик как отмычку, я все-таки открыл ящик. Экономя время, я практически не вчитывался в бумаги, которые достал из стола. Просто быстро фотографировал их на камеру смартфона и клал обратно в таком же порядке, чтобы не дай бог не вызвать у настоятеля подозрения во взломе. В основном мне попадались какие-то письма, и писаны они были по латыни. Кто сейчас пишет бумажные письма? Разве что такой ретроград как отец Джон. Одна бумага заинтересовала меня — это был договор купли-продажи нежилого помещения в Эшере. Пожав плечами — зачем бы святому отцу понадобилось помещение в пригороде Лондона, да к тому же, судя по цифрам, весьма не дешевое, - я сфотографировал договор и убрал его в ящик. Нужно будет обязательно наведаться в Эшер, посмотреть, что там происходит. Уж не там ли собираются сектанты, которых никак не могут обнаружить отец Крис и Кейси? Эта мысль посетила меня неожиданно и показалась мне не лишенной смысла. Настоятель церкви святого Луки как-то был связан с сумасшедшим Джейсоном Стоуном, а тот, по всему видно, помешался на скандинавских сказках. Может, в этом все дело? Заглянув поглубже в ящик стола, я обнаружил интересную вещицу — медальон — правильно круглой формы, тяжелый, на первый взгляд отлитый из серебра. В центре круга был изображен рогатый шлем — такие обычно рисуют, изображая древних викингов, а по краям медальона были выбиты все те же проклятые руны, что были вырезаны на щеках жертв неуловимого пока маньяка. Я вздрогнул непроизвольно — находка эта отчего-то навевала жуть. Вроде бы обычная безделушка, но почему-то держать ее в руках было неприятно. Я быстро сфотографировал медальон и убрал его на место. И только я закрыл ящик стола, как услышал стук в дверь, а затем легкий скрип - кто-то вошел в незапертый дом. Мигом в моей руке оказался пистолет, а палец лег на кнопку предохранителя — кто бы это ни был, но никак не отец Джон: он не стал бы стучаться в собственный дом. Прятаться мне было решительно негде — в комнате не было даже занавесок, а в узком шкафу, где висела одежда преподобного, я бы не поместился. - Стоять! - рявкнул я, едва неизвестный появился на пороге гостиной. Тот замер, уставившись на меня через темные очки. Очень высокий, крепкий, одетый в темный мешковатый спортивный костюм. Его лицо и волосы были скрыты шапочкой-балаклавой, а на руках надеты мягкие перчатки. Впрочем, пялился на меня этот мужик недолго. Развернувшись, он стремглав кинулся к выходу. Я за ним. Человек в черном бегал быстро. Я старался не отставать. И не думать о том, что если его за ближайшим поворотом ждет автомобиль, то я точно не поймаю его. Можно было бы выстрелить, но я не хотел пугать редких прохожих, что попадались нам по пути — они и так шарахались в стороны от нас. И не дай бог мой выстрел задел бы кого-нибудь из гражданских. Через квартал неизвестный свернул к парку, видимо, в надежде затеряться там среди высоких деревьев. В темноте я едва видел его, а тут, в парке, он стал еще незаметнее. Я прибавил шагу, а затем все-таки выстрелил в воздух — благо в этой части парка праздно-шатающихся или выгуливающих своих собак не было. Он остановился. Развернулся и, не боясь направленного на него пистолета — так был уверен в том, что я не выстрелю в упор? - пошел на меня. Рванул вперед резко, прямо мне под руку, выбивая из нее пистолет. Ударил кулаком в корпус. Драки было не миновать. И дрался этот парень куда лучше моего. Принимая удары — то в грудь, то в плечо, а то и вовсе в голову, я понимал, что долго мне не продержаться. Его техника боя чем-то была похожа на технику Торстейна. А тот в рукопашной был мастер. Но этот человек был бойцом куда лучшим, чем Тор. Я же мог лишь принимать удары, да иногда наносить ответные. Пользуясь тем, что был легче противника, я брал скоростью и изворотливостью. Видимо, настал момент, когда мой соперник начал уставать, поэтому решил покончить со мной побыстрее, и уже через секунду я пропустил подсечку и оказался на земле. Он же резво оседлал мои бедра, не позволяя мне достать его ногами, и, схватив за горло, начал душить. Я, понятное дело, задохнуться не имел ни малейшего желания, поэтому что было сил — тех сил, что еще оставались у меня после изнурительно драки, ударил его руками по голове, но то ли сил не было уже совсем, то ли голова у него была крепкая. Он зарычал и только крепче сжал пальцы. Я почувствовал, как сознание покидает меня, когда он, резко наклонившись, ударил мне в лицо головой. Этот удар стал последним. Я отключился. По всей видимости, ненадолго. Когда я очнулся, было все так же темно. Только возле меня стояла парочка молодых ребят. Рядом с ними, повизгивая, скакала неизвестной мне породы собачонка. - Эй, мистер! Вы как? - тормошил меня один из них. Я что-то промычал — в порядке я точно не был, хотя, судя по тому, что мог шевелить руками и ногами, переломов у меня не было. Возможно, трещина-другая обнаружилась бы на ребрах, но дышать я мог почти что свободно, значит тоже ничего серьезного. Вот только голова болела адски. Меня довольно ощутимо повело, когда я попытался — не без помощи этих двоих — подняться на ноги. - Мы слышали выстрел, - обеспокоенно произнес второй. - Все в порядке, я из полиции, - и я полез во внутренний карман за удостоверением. Благо, тот, кто меня вырубил, документы не стащил. Бумажник тоже был при мне. Пистолет валялся там, где я его обронил, когда неизвестный напал на меня. Единственное, чего я не досчитался, так это мобильного телефона. Ну конечно! Сукин сын забрал смартфон, потому что догадался, что я успел кое-что на него заснять! Проклятье! - Мы можем подвести вас, офицер! - предложил один из парней, тот самый, что держал на поводке собаку. - Да! Вам наверняка нужно показаться врачу! - Парни, вы сделаете одолжение, если отвезете меня по этому адресу. - И я назвал им адрес Торстейна. Просто потому что до его — нашего бывшего — дома было ехать ближе всего. И еще потому, что я не хотел появляться в гостинице в таком виде. Наверняка я выгляжу сейчас, как герой второсортного боевичка: одежда порвана, рожа в кровище — красота! Через двадцать минут, поблагодарив отзывчивых ребят — а ведь мог бы нарваться на обычных воришек или того хуже — я звонил в квартиру Торстейна. Он открыл дверь не сразу. Видимо, крепко спал. И вид имел соответствующий: в одних трусах, недовольно насупленный, с отпечатавшимся следом подушки на щеке — такой родной, такой привычный Тор. Уже не мой. Удивленное — это было не самое подходящее слово, которым можно было описать выражение лица уставившегося на меня бывшего. - Охуеть, Хиддлс! Ты, мать твою, куда встрял опять? Тебя где носило, ублюдка тощего?! Блядь, я ебу такие сюрпризы по ночам! Значит — испуган, - решил я. Перепуганный Тор матерился сильнее, чем обычно. Не переставая извлекать из себя идиоматические выражения, Тор едва ли не за шкирку втащил меня внутрь. - Что случилось? - спросил он, и даже без мата, когда профессионально быстро принялся ощупывать меня всего — плечи, руки, грудная клетка, ноги. - Ты цел вообще? Ничего не сломано? В больничку… - Заткнись, Тор! - устало попросил я его. - Я в порядке. Почти. Нужно срочно заказать биллинг моего телефона, слышишь? - Нахуя ж? - Сделай! Возможно, телефон сейчас у нашего клиента. - Охуеть! - Вот именно. - Хиддлс… - Тор! Биллинг! - Хиддлс… Блять… И меня обхватили его руки. Уверенно. Осторожно. И я замер, чувствуя, как меня «отпускает» в кольце его теплых рук. Как меня баюкает и нежит. Только когда меня обнимали его руки... Только тогда все было хорошо.