ТОРСТЕЙН
Ты отпускаешь Тома неохотно. Расцепляешь руки, окольцовывающие его стройную, жилистую фигуру, позволяешь ему сделать шаг назад. Ты не выпускал бы его из объятий, будь твоя воля. От себя никуда бы не отпускал. Запер бы в своей квартире, замуровал бы. Ты мог бы так жизнь прожить — баюкая Тома в объятиях, но только хрен бы тебе кто позволил. Уж точно не Том. Он шипит, стоит тебе только сжать руки чуть сильнее, и ты боишься сделать ему больно. Еще больнее, чем есть сейчас. Сказать, что ты едва кирпичей не наложил от страха, когда увидел Тома на пороге твоей квартиры, это ничего не сказать. Этим вечером ты едва-едва забылся сном: тревожным, неглубоким — ты то и дело выныривал из сна в реальность, да и снилась какая-то муть: дедов дом, пустой — даже мебель кто-то куда-то вынес, - огромный от этой пустоты. Ты блуждал по комнатам в одиночестве, не понимая — чего это ты вдруг здесь оказался? Потом ты вышел из дома и спустился к морю. По дорожке из серого камня — вы с Крисом сами выложили эту дорожку, когда были подростками. Крис говорил: жаль, что нет желтых кирпичей, а тебе в общем-то было похер: желтый кирпич или серый камень — дорожка к пляжу и есть дорожка к пляжу. Вдоль кромки моря носилась туда-сюда собака Уильяма. Земли твоего деда граничили с усадьбой Уильяма, и ты помнишь, как старый Бор и этот высокий, худощавый старик то и дело спорили… да обо всем на свете, ты в жизни не видел, чтобы они хоть в чем-то были друг с другом согласны. Ты не уверен насчет того, как давно Уильям переехал в Тёнсберг. Но ты помнишь, что они всегда с дедом были дружны. В то время, когда не орали друг на друга до посинения. В этом твоем сне тоже был Уильям. Он трепал за ухом подбегавшего к нему пса — шоколадного спаниеля, еще не старого и все еще резвого, смотрел на тебя, как ты спускаешься к морю по выложенной тобой и братом дорожке — странно так смотрел. Как будто бы хотел что-то сказать, да все раздумывал — стоит или нет. Ты ненавидел, когда на тебя так смотрели — будто бы ты был недостоин узнать то, что у них на уме. По правде говоря, на тебя частенько смотрели именно так — внешность у тебя была соответствующей. Вкупе с уебищным имечком. Ты знал, что похож на парня из провинции. Красивого, но недалекого парня из провинции. Некоторые не воспринимали тебя всерьез. И в этом было твое преимущество. Когда недооцениваешь соперника — так легко проиграть. Ты научился пользоваться своей внешностью виртуозно. И так же виртуозно превращаться из недалекого провинциала в того, с кем приходится считаться. Так вот в этом твоем сне Уильям смотрел на тебя, не решаясь заговорить, а ты все шел, шел по этой дорожке, а она все не кончалась, а Уильям все стоял на том же самом месте — у кромки воды, а его собака носилась вокруг, и ты все никак не мог до них дойти. Ты видел, как губы Уильяма открывались и закрывались — он что-то говорил, но ты его не слышал. Ты так и закричал ему: «Я не слышу!» И ветер донес до тебя ответ: «Оглянись!» Ты застыл на месте — почему-то тебе до чертиков было страшно развернуться да посмотреть — что там, позади тебя. Ты так и стоял, пялился на соседа и его бестолковую собаку, как вдруг почувствовал, что на дорожке, вымощенной серым камнем, ты не один. Кто-то стоит у тебя за спиной. Дышит в затылок. Ты сжимаешь руки в кулаки, но оглянуться, посмотреть назад не можешь. Ты знаешь — если увидишь того, кто стоит за спиной, то случится что-то. Что-то непоправимое. Ты частенько признаешься сам себе, что ты ссыкло трусливое, но в этом сне ты ссыкло в кубе. Ты не оборачиваешься. Ты просыпаешься, когда слышишь звонок в дверь. Ты смотришь на часы и понимаешь, что не спал почти нихуяшечки — только задремал, да тут этот сон. А ведь Хиддлс велел тебе выспаться. «Ты мне нужен сильным», - так он сказал. И слова эти грели тебе сердце. Твое сердце летит прямо в твой пустой почти что желудок — ведь ты не ел ничего со вчерашнего вечера, - когда ты открываешь дверь и видишь Тома. Ты видишь, как он опирается плечом о дверной косяк и шмыгает носом, тыльной стороной ладони утирая кровь, которая все льется и льется, не останавливается. Ты материшься так, что любой портовый грузчик тебе бы позавидовал — ты всегда материшься сильнее обычного, когда напуган. А вид измордованного Хиддлстона пугает донельзя. Ты материшься и тянешь его в квартиру. Ты почти не вкуриваешь, что он там лопочет про биллинг и украденный у него телефон. Ты просто обнимаешь его и чувствуешь, как в твоих объятиях его потряхивает. Ты держишь его крепко, пока тот не успокаивается. И тогда только ты тащишь его в ванную. Заставляешь умыться, заставляешь запрокинуть лицо и ощупываешь пальцами, как учил тебя один лечила — так, чтобы проверить, не сломан ли нос. Сопелка у Хиддлса вроде как цела, а кровь останавливается, когда ты запихиваешь ему в нос ватные диски. С этими дисками в носу Хиддлстон выглядит до хуя забавно, и ты хмыкаешь коротко и тут же получаешь порцию злющего шипения и тычок острым локтем под ребра. Ты набираешь в ванну воду — не горячую, иначе кровь носом снова пойдет, а ему нужно вымыться. И ты деликатно — хотя хуй ли деликатничать после того, как ты имел его в этой самой ванной не сосчитать сколько раз? - выходишь вон, оставляя его одного. Прежде ты всаживаешь ему в плечо ампулу промедола, а на его удивленный вопрос, откуда у тебя наркотический анальгетик, отвечаешь простым и бесхитростным «от верблюда». Ты не отходишь далеко от ванной. Стоишь за дверью часовым и слушаешь, как плещется вода да изредка стонет этот тощий придурок. Это же надо! Понес его черт обыски обыскивать в дом к потенциальному подозреваемому! Не мог, что ли, взять тебя с собой? Ты залетаешь в ванную, когда не слышишь стонов уже минуты две. - Ты чего? - спрашиваешь, когда видишь, как Том таращится перед собой пустым немигающим взглядом. - Ты чего, мать твою? - Он был похож на тебя, - произносит он едва слышным шепотом, - я было решил, что это ты: он двигался, как ты, дрался, как ты, даже рычал, как ты. Но его руки… Знаешь, он обхватил меня за горло… Мог бы задушить... Странно, почему он меня не убил? Почему, ведь он мог... Он был в перчатках, Тор, и это удивительно… Я твои руки узнаю даже через перчатки. Я так хорошо тебя знаю, Хемсворт, что ненавижу себя за это знание. Ты… - Том! - останавливаешь ты поток слов. Ты знаешь — это не истерика, это промедол. Ты помнишь, что от промедола Хиддлс становится пиздлив сверх меры. Ты бы послушал о том, как хорошо он знает твои руки, но сейчас надо, чтобы он успокоился. - Иди сюда! - ты тянешь его из ванной, стараясь не смотреть туда. Вниз. Старательно смотришь ему в глаза — потемневшие круги, рассечение над бровью, расширенные, пьяные зрачки. Ты смотришь только ему в глаза и не дюймом ниже. Ниже он весь — распаренный и мокрый. Ниже — по груди и дальше — сплошной синяк. И ты вытираешь его пушистым полотенцем и приносишь ему те самые веселые труселя с гномиками, потому что Том без трусов в твоей ванной — это выше твоих сил. Ты бы принес ему те самые тапки с собачьими мордами, чтобы у Тома не мерзли лапы когда он выйдет из ванной, но ты уверен, что после гномиков собачьи морды - это уже перебор. Ты мажешь его мазью от синяков — в три слоя, много не мало — и ты туго бинтуешь его ребра эластичным бинтом. Он дышит через раз, и ты берешь с него обещание, что завтра он поедет и сделает рентген, и ты знаешь, что обещание это он нарушит — это ж Хиддлстон. Ты бы вынес его из ванной на руках, но он отпихивает твои руки, пытаясь идти самостоятельно. И у него это даже получается. В труселях с гномиками и с перемотанным эластичным бинтом торсом Том все равно кандидат на то, чтобы быть выебанным, но ты ебать его не станешь, потому что он кряхтит, и морщится, и обдолбан — надо было все же дать ему простой аспирин. Он вынимает дурацкие ватные диски из носа и бросает их прямо на пол. И он спрашивает — нет ли, кроме труселей с гномиками, у тебя еще какой его одежды. Та, в которой он к тебе заявился, нуждается в хорошей чистке. - Нужно ехать. Прямо сейчас! - заявляет он, и ты возмущенно спрашиваешь: - Какого хуя, блядь, Хиддлс, тебе еще куда-то ехать? Он рассказывает тебе о документах, которые нашел, когда ковырялся у отца Джона в столе. О документах на помещение в Эшере. - Не тормози, Хемсворт! - хмурит Том брови, и ты обожаешь, когда он так делает. Сосредоточенный или злющий — такой Хиддлстон заводит тебя, несмотря даже на гномиков. - Тот, кто на меня напал, уже наверняка просмотрел снимки, а значит понял, что я могу знать о помещении. Если там что-то есть… какие-то улики… Они наверняка попытаются избавиться…. - Том! - ты все-таки хватаешь его за плечи, потому что сам он начинает заваливаться на сторону, и теперь держится на ногах только благодаря тому, что ты не даешь ему упасть. Ты ни за что бы не дал ему упасть — и речь не только о текущем моменте. Ты бы держал его, ты бы его поддерживал, ты был бы на его стороне, чтобы ни случилось. - Хиддлстон, еби тебя через забор! Ты никуда не поедешь! - Пусти! - вырывается… Но хуй там плавал. От тебя еще никто не вырвался. То есть… он вырвался, конечно, но не в том смысле. В смысле он тебя бросил и свалил ко всем чертям, но только… "Спать надо больше, - решаешь ты, - тогда, может, формулировать мысли будет легче". - Я поеду сам, - говоришь ты таким тоном, чтобы Хиддлс осознал — спорить с тобой бесполезно. Также бесполезно, как пытаться без страховки взобраться на утес, что высится недалеко от дедова дома — разобьешься к хренам, да и все тут. - Я поеду сам. Говори адрес! А ты немедленно в кровать! И чтобы, когда вернусь, я смог нашарить тебя в этой самой кровати. Иначе… Ты не угрожаешь. Ты никогда ему не угрожал, даже в шутку. Это же Том — твой Том, нежный, сука, и обидчивый, ну… иногда он хочет таким казаться. Он сильный — не в том плане, что он, допустим, мог бы выстоять против тебя на ринге, но он сильнее, чем кажется на первый взгляд. А на первый взгляд кажется, что его соплей перешибить можно. И у тебя сердечник ебашит, стоит тебе только задуматься от том, как долго длился этот его сегодняшний спарринг с тем мудаком, который его так отделал. Как долго Том пытался выстоять, прежде чем его вырубили? Хиддлс понимает все без твоих угроз. Обещает, что никуда не уйдет. Что будет мирно баиньки, тем более что вон уже — еле языком ворочает. При мысли о языке Хиддлстона ты отошел на кухню — хлебнуть кофейку — так и так ночь не спать. Когда ты возвращаешься в спальню, он и правда в кровати. В твоей — вашей общей, а сейчас просто твоей — кровати. Вы покупали её вместе десять лет назад — два идиота, вы тогда засмущали продавцов того мебельного центра — этот траходром был самый неприличный из всех неприличных траходромов, которые вы в тот день пересмотрели. И Хиддлстон шипел и называл тебя грязным извращенцем, а ты поддакивал гордо и ухмылялся хвастливо. Так вот Том уже был в кровати, и одеяло надвинул по самые глаза. Ты не хотел никуда ехать. Ты хотел к нему, под одеяло. Но какой-то ублюдок посмел убить пятерых ни в чем неповинных девушек и одного психа, который, может и был в чем виноват. Поэтому ты выспросил у Хиддлстона адрес и все-таки пригрозил — тем, что закроешь его самого на ключ. - Я мигом! - предупреждаешь ты Тома. - Вызвоню команду, и мы быстренько смотаемся… - Нет! Тор, не нужно… Съезди один. - вылазит он из одеяла по подбородок. - То есть как? - непонимающе смотришь на него. - А эксперты... - Просто осмотрись, Тор. Если нагрянуть туда всей толпой… Они могут понять, что нам известно об этом помещении. А так пока что есть шанс, что они будут думать, что я тупо перефотографировал бумаги. Хотя… И тут шансов почти что нет… Черт! - Ты говоришь «они»… - Я почти что уверен, Тор. Поэтому — очень осторожно, слышишь? - Не учи ученого! - бурчишь ты и делаешь шаг вперед. К постели, где, укутавшись по подбородок, лежит Том. Твой Том. - Я буду осторожен, - с этим обещанием ты целуешь его чуть приоткрытые губы. Целуешь аккуратно — ведь на нижней запеклась корочкой кровь. Ты вновь берешь в свои ладони его лицо и целуешь быстро — скулу и остренький нос. Гладишь большим пальцем рассеченную бровь. - Я только ради тебя одного буду осторожен. Он полыхает ушами, когда ты отпускаешь его лицо. А ты быстро выходишь из спальни, пока что у тебя не хватило малодушия вернуться обратно. Никуда к черту не ездить. Остаться с ним. Баюкать его, пока не уснет. Проснуться с ним вместе…***
Ты приезжаешь в Эшер через полтора часа. Кружить долго в поисках нужного тебе адреса не приходится — навигатор приводит тебя точно на место. Помещение, которое тебе предстоит осмотреть, небольшое совсем. Металлический склад-ангар. Ты не сразу заходишь внутрь. Обходишь ангар вокруг. Рядом нет ничего — ни других строений, ни припаркованных вдоль обочины автомобилей. Только после того, как убеждаешься в том, что ты совсем один, никто не засечет, как ты тут лазаешь, ты достаешь отмычку и, повозившись недолго, проникаешь внутрь. Внутри все выглядит не менее уныло, чем снаружи. Какие-то ржавые куски металла, трубы, мотки проволоки, старые металлические стеллажи — как будто кто правда устроил здесь склад проржавевших, никому не нужных вещей. Ты недоумеваешь — нахрена ж старому священнику этот металлолом? - но ты тщательно и внимательно осматриваешь все вокруг. На полу возле одного из стеллажей замечаешь характерные царапины — этот шкаф явно отодвигали от стены, и не один раз. Ты — не будь идиотом — отодвигаешь его тоже. И видишь крышку люка, которая так и просит: «Открой меня!» Твой инстинкт самосохранения прямо-таки вопит: «Не лезь туда, кретин!» Но ты заставляешь свои инстинкты заткнуться и берешься за металлическую ручку. Крышка люка открывается легко — ты даже не ожидал, что будет так легко. Вниз ведут ступени — каменные, основательные, ты-то ожидал увидеть какую-нибудь хлипкую лестничку. Ты включаешь на смартфоне фонарик — мощность его та еще, но пока что ты не спустился глубоко, электрического света из ангара вполне хватает. Ты спускаешься не то чтобы очень долго. Но все равно удивляешься, насколько глубоко вырыто это… Помещение — слово универсальное, но ты назвал бы место, где очутился, бункером. Так было бы правильнее. Обычно при слове «бункер» ты представлял себе что-то вроде укрытия, которое вырыл бы себе какой-нибудь житель далекой Небраски, напуганный байками о том, как злые китайцы строят бомбу в неустанной жажде сбросить ее прямо над Небраской, аккурат в посадки кукурузы, что растет вокруг домика этого параноика. Или еще по истории вы проходили в школе про бункер, где прятался Гитлер. Но, впрочем, про Гитлера ты был не уверен. Вот сейчас ты находишься в подобном месте, и тебе жутко. Даже еще более жутко, чем если бы сам фюрер — вернее его призрак — выскочил бы на тебя из темного угла. До темных углов едва достает свет фонарика, и ты видишь, как стены здесь сплошь исписаны рунами. Тебя дрожь пробирает от того, какого цвета эти самые руны — бурые, словно… Мать пресвятая Мария! Это же не кровь, правда? Не человеческая кровь? Ты подходишь к стене и кладешь телефон рядом с собой прямо на пол. Надеваешь перчатки. Аккуратно — ножичком — соскабливаешь немного этой самой… ты все еще надеешься, что это не кровь — этой самой краски, ты пока что называешь ее так — в маленький пластиковый пакетик, после чего поднимаешь телефон. Осматриваешь внимательно стены. Прямо в каменную кладку - ты проводишь пальцами по шершавому камню, так похожему на тот самый серый камень, которым вы с братом много лет - целую жизнь! - назад вымостили дорожку к пляжу, - так вот в каменную кладку вмурованы тяжелые металлические подсвечниками — у твоего деда был такой в его спальне. В старых домах раньше такие были в ходу. Оплывшие свечи — ты потрогал их, они были холодными — много свечей. Тебе становится еще страшнее, когда ты видишь это. Что-то, похожее на деревянный гроб. На высокий деревянный гроб. Не гроб даже, а эти… в которых древние египтяне хоронили своих правителей да знатных вельмож. Саркофаги, во как! Деревянный саркофаг — ты бы назвал это так. Ты делаешь снимки — со всех сторон. Ты все тем же ножом отпиливаешь маленький кусочек того дерева, из которого сделан этот жуткий предмет. Дерево старое, такое старое, что ты бы и впрямь поверил в то, что росло оно пару веков назад. Пусть эксперты скажут, что за дерево — а вдруг пригодится? Прежде чем взять соскоб того, чем окроплен этот саркофаг, ты стараешься продышаться — тебе просто тяжело дышать, когда ты видишь, что крышка этого своеобразного гроба покрыта чем-то… Ты не уверен, что оно липкое. Когда-то, возможно, оно было таким… вязким, липким. Как кровь. Ты уверен, что это и есть кровь. Тебя мутит. Хочется отойти в угол да выблевать желчь — а больше блевать тебе нечем, ты не ел ничего с самого утра. Еще тебе хочется домой. Так отчаянно, что ты почти что скулишь, зажав ладонью рот — вот как тебе хочется домой. В тепло и уют. К Тому. Уткнуться носом в его волосы, дышать им — свежим и чистым. А не этим с привкусом металла — как кровь — смрадом. Ты счищаешь немного этой субстанции в другой пластиковый пакетик. Они пронумерованы — ты всегда был предусмотрительным, хоть по тебе и не скажешь. Ты завезешь это экспертам прямо сейчас. Как только поднимешься наверх да подышишь немного свежим воздухом прежде чем сесть в автомобиль. Твои легкие съежатся, если ты не вдохнешь немного кислорода прямо сейчас! Но ты заставляешь себя остаться еще ненадолго. Чтобы сфотографировать все руны, что ты видишь на стенах. Конечно же, среди них есть те, что преступник выцарапал на щеках убитых женщин. Наутиз, Ансуз, Одаль, Кеназ… И другие. Вместе они складываются в одно слово, произнеся вслух которое ты дергаешься, словно от удара током. Не то чтобы ты верил во все эти байки. Ты всегда бы уверен, что норвежский эпос — это для того лишь, чтобы перед туристами похвастаться — дескать, смотрите, какие суровые у нас боги! Какие боги — такие и мы, потомки древних викингов. Сейчас ты читаешь это слово, и у тебя в голове звучит скрипучий голос старого Бора, рассказывающий вам с братом предания о гибели богов. В Хель все! К дьяволу! К кому угодно! Ты подрываешься и бежишь наверх, перепрыгивая через две ступени. Ты закрываешь люк и придвигаешь металлический стеллаж к стене, где он и стоял, пока ты не тронул. Ты вырубаешь свет и закрываешь замок, оказавшись, наконец, на улице. Вокруг никого. Тихо. Прохладно. Хорошо. Ты запрокидываешь голову к небу — здесь, за городом, даже звезды видны. Неяркие, не как у тебя на родине — северные звезды всегда кажутся ярче. Ты дышишь полной грудью. Ты наконец-то можешь дышать. Ты чувствуешь это внезапно — за годы службы ты научился это чувствовать — взгляд между лопаток. Хочется обернуться. Нужно обернуться. Но ты застыл, как в сегодняшнем твоем сне, и нету рядом соседа Уильяма, чтобы крикнул тебе «Обернись!» Ты и сам знаешь, что нужно посмотреть назад. Но ты как будто скован. Хер его знает, что именно сейчас смотрит тебе в спину: взгляд чужака или вороненое дуло. Обернись! Ну же! Ты почти что кричишь: «Стоять!», когда все-таки делаешь усилие — нечеловеческое просто усилие — и поворачиваешься на 180. Он стоит метрах в пятидесяти вниз по шоссе от того самого места, где ты оставил свою машину. Его автомобиль: темный мини-вэн — точнее ты не скажешь, ночью все кошки серы, а марка… похоже, что это Вольво, но ты не уверен. Он стоит и смотрит на тебя. Он безоружен — и на том спасибо. И ты уверен, что он ухмыляется. Ох, как же ты уверен в том, что на его губах сейчас играет эта уебищная улыбочка. Ты бы кулаком ее стер с лица ублюдка, кем бы он ни был. Он одет во все темное, и тебе не видно вот совсем ни хрена — только и можешь сказать, что он высокий лось. И сильный — факт. Неужели это он сегодня Тома?.. Пиздец! Твой автомобиль в десяти метрах от тебя, и когда ты срываешься к нему, тот человек даже не пытается открыть дверь своей машины и сесть за руль. Так уверен, что его не догонят? Ты понимаешь, отчего он пребывает в этой блядской уверенности, когда видишь спущенное заднее колесо. Сука! Ты кричишь это ему. Кричишь во всю мощь твоих легких: - Сука ебаная! Я ж тебя, ублюдину, поймаю да выебу! И ты опять уверен, что он ухмыляется твоим словам. Твоей злости. Положил он на твою злость с прибором. Медленно, не торопясь никуда, он садится в машину и трогает ее с места спокойненько так, издевательски. А ты материшься да лупишь ботинком спущенное колесо. Этот выблядок проколол его гвоздем или чем там — да неважно! Ты материшься, пока ставишь запаску и материшься всю дорогу до Скотланд-Ярда. Перестаешь материться только когда передаешь пакетики с образцами, взятыми в «бункере», дежурному эксперту — Джейн Канингем. Материться в присутствии Джейн вроде как не положено. Все ж таки ты парень воспитанный и культурный... Ну, временами. И с женщинами даже можешь изъясняться без грязи. Джейн обещает сделать анализ как можно быстрее, а ты в благодарность за это обещаешь притаранить ей коробку с ее любимыми марципанами. Вы как-то пропустили с ней пару бокалов мартини в баре недалеко от конторы. Дальше пары бакалов дело не пошло, но про марципаны ты запомнил. Ты вообще на память не жаловался. Так вот Джейн обещает ускориться, и ты, наконец, можешь поехать домой. Досыпать… сколько там осталось до того, как нужно будет вставать на службу? Четыре часа? Три? Ты понимаешь, что спать тебе осталось два часа, когда, бесшумно открыв дверь, чтобы не разбудить спящего Хиддлстона, ты попадаешь, наконец, в свою берлогу. Ты раздеваешься прямо в холле, чтобы не шуметь. И, наплевав на душ, проходишь в спальню и ныряешь под одеяло. Под одеялом Том. Теплый, нежный. Тянется к тебе, сонный, обнимает, не просыпаясь, замирает рядом с тобой, уткнувшись губами тебе в эту гребаную ямку между ключиц. Ты прижимаешь к себе Тома — аккуратно, чтобы не потревожить перемотанные ребра, утыкаешься носом ему в макушку. Его волосы пахнут твоим шампунем и им самим — апельсин и немного горького шоколада — это запах Тома: сладость и горечь — самый лучший запах на свете. Ты засыпаешь, вдыхая его аромат, чувствуя его тепло. Чтобы, проснувшись через два часа, все так же держать его в объятиях.