System.reconnect(me, you) {

Башнями, небоскрёбами, скалистыми кристаллами из тонированных окон нависал над улицами центр Тартара. Мерцали на крышах и шпилях высоток красно-белые точки. Горели, выстраиваясь в чёткие линии этажей, огни офисов и жилых многоэтажек; их отражения мягко скользили по глянцевым кузовам проезжающих автомобилей. Покрытый сияющим вечерним одеянием, полис торжественным молчанием приветствовал вернувшегося. Водитель такси не осмеливался сказать ни слова, лишь время от времени бросая боязливые взгляды в сторону пассажира. Мужчина в тёмно-чёрном шерстяном пальто, какие обычно выдавали солдатам, за всю поездку тоже не издал ни звука, только назвал адрес, садясь в салон. Глаза его в темноте светились тонкой, едва различимой ностальгией. Усталый, он медленно, здание за зданием, узнавал родной полис, раскинувшийся перед ним во всём своём великолепии. Пользуясь возможностью наконец отвлечься от сглодавших сердце плохих предчувствий, мужчина внимательно рассматривал незнакомые строения, выросшие в его отсутствие. Проползали мимо жилые кварталы, опоясанные лентами тротуаров; несмотря на поздний вечер, людей на улице всё ещё было довольно много. Кто-то выгуливал собаку, кто-то возвращался домой с поздней смены, кто-то праздновал завершение рабочего дня в компании, неспешно прогуливаясь вдоль горящих тёплым светом витрин и вывесок мелких магазинов, кафе, салонов. Жилую застройку плавно сменили офисные здания, где неохотно гасили свет задержавшиеся допоздна работники. На тротуарах лишь изредка можно было заметить спешащих в метро безликих людей — рядовые менеджеры и ниже. Выезжали с подземных парковок счастливцы, коим удалось забраться повыше на карьерную лестницу. Пестрили круглые сутки горящими рекламными щитами торговые центры. Мигали светофоры, и послушной рекой перетекали с тротуара на тротуар отбивающие каждый шаг каблуки и мягко шуршащие подошвы. Плавно сбавив скорость, такси аккуратно прильнуло к асфальтовому берегу, особенно пустынному этой ночью. Пассажир забрал с заднего сидения небольшой кожаный чемодан и потянулся к ручке двери. — Об оплате не беспокойтесь, — с напускным добродушием улыбнулся водитель, не в силах побороть лёгкую дрожь голоса. Мужчина резко обернулся, и в пронзительном взгляде его возмущение смешалось с лёгким испугом. Шофёр нервно сглотнул — знал же, что не стоит обращаться к нему напрямую. Но мужчина, убедившись, что ничего особо важного водитель не хотел сказать, строго кивнул и вышел из такси в холодную мартовскую ночь. Такси, стоило только хлопнуть двери, поспешило скрыться в лабиринте улиц, оставив мужчину в тёмно-чёрном пальто наедине с главным зданием во всём полисе — первым среди немногих, способных похвастаться таким количеством пристроек и корпусов. Новоприбывший, запрокинув голову, осмотрел небоскрёб от широкого фундамента и до громоздких антенн на вершине, и небоскрёб с холодным величием посмотрел на него в ответ сверху вниз, презрительно. От лёгкого ветра колыхалась плащ-накидка, пришитая к пальто. Мужчина вздохнул и, набросив капюшон, по гранитной лестнице направился к широким стеклянным дверям парадного входа — не хотелось со своим наверняка устаревшим пропуском светиться на вахте, зайдя через служебный. Огромный холл головного офиса никогда не погружался в темноту — ночью здесь выключали только гигантскую люстру чистого хрусталя, но остальной верхний свет просто приглушали. Днём по выложенному плитами глянцевому полу проходили сотни, тысячи сотрудников и клиентов, но сейчас помещение звенело тишиной. Стойка ресепшена пустовала. Может быть, кто-то за ней и сидел (скорее, лежал), но мужчина в тёмно-чёрном пальто был только рад проскользнуть к лифтам незамеченным. Стальные двери приглашающе распахнулись на цокольном этаже, и лифт наполнился совсем другим запахом — горькой стерильностью. В свете люминесцентных ламп сияли свежей побелкой стены вьющегося поворотами коридора. Мужчина, сняв капюшон, ступал мягко, но уверенно — совсем бесшумно из-за давно стоптавшихся подошв. То слева, то справа мелькали информационные стенды и двери в служебные помещения. Ничего за все эти годы не поменялось — преградой между ним и его рабочим местом, как и прежде, встала белая коробочка. Огромная, тяжёлая металлическая дверь отказывалась открываться, полностью подчинённая воле простенького электронного механизма. Мужчина беспокойно нахмурился, доставая из кошелька магнитную карту. На пропуске, стёртом и исцарапанном, уже не различить было ни имени, ни фотографии — только фиолетовую полосу. Белая коробочка, считав с карты данные, подумала немного, но замок металлической двери всё же щёлкнул, открываясь. Горький запах усилился. Вот, где всё начиналось. Технически, правда, не совсем здесь — раньше, когда на месте этого небоскрёба стояла простая допотопная девятиэтажка, бюро ритуальных услуг скромно расположилось на её первом этаже. Разрастаясь, оно переезжало, занимало новые этажи и корпуса, меняло собственников, пока первый владелец скупал компанию за компанией, возводя свой фальшивый акрополь. Теперь всех сотрудников легко можно было разделить на две категории по любимой шутке. Первые называли похоронное бюро градообразующим предприятием. Вторые с выразительной безнадёжностью в голосе отмечали, что корпорация Аида сопровождает всех жителей полиса от «рождения» до самой смерти. Красивая, мрачно-приветливая приёмная, где обрабатывали ещё живых (по крайней мере, снаружи) клиентов, находилась где-то сверху. В подвале же совершалась вся самая грязная работа и творилась вся самая беззаконная бюрократия. Мужчина прошёлся по бюро, заглядывая в ближайшие помещения. Вместо ненавистной ему картотеки теперь был настоящий офис с кучей компьютеров и даже кулером. Та же судьба постигла и другие знакомые ему кабинеты, где ещё начинающим сотрудником он корпел над стопками, связками, папками документов, примеряя на себя должность за должностью, неумолимо приближаясь к званию заведующего всем бюро. И всё-таки, практика нравилась ему гораздо больше, пускай даже никогда не входила в его прямые обязанности. Некоторые вещи начальство предпочитало не доверять рядовым, мало посвящённым в дела корпорации сотрудникам, и в похоронном бюро таких вещей бывало особенно много. Разбираться с ними приходилось в их собственной небольшой секционной. Холодное, горько пахнущее помещение, блестящее чистым кафелем и металлическими поверхностями в приглушённом верхнем свете, вопреки ожиданиям, совсем не изменилось, и мужчина прошёл к столешнице у стены, которую часто занимал, случись ему работать здесь. Уложив совсем лёгкий чемодан рядом со стройными бутылками бальзамирующих жидкостей, открыл крышку и осмотрел свои скромные пожитки: сильно потёртый Парабеллум, три-четыре лишних патрона, треснувшая линза от давно сломавшихся очков, старый кнопочный телефон, зарядка и кипа каких-то секретных бумаг, наскоро выданных и наспех заполненных. Вся гражданская одежда, которую он брал, уже была на нём. Вся военная форма, которую пожелал оставить себе — тоже. Немного подумав, мужчина всё же переложил пистолет во внутренний карман тёмно-чёрного пальто — на первое время сойдёт. Вставил зарядку в розетку над столешницей и наконец включил неубиваемый кирпич, впервые за столько лет поймавший сеть. Чтобы что-то разглядеть на экране, пришлось воспользоваться линзой в качестве лупы — не первый, но, к счастью, последний раз. Набрать одно сообщение, и с неотложными делами на сегодня покончено. Ожидать ответа сразу было бесполезно — может быть, у него рабочий день и в разгаре, но у нормальных людей уже двенадцатый час. Поэтому мужчина, не видя смысла предаваться бесполезной ностальгии, прошёл к холодильным шкафам. Пора приниматься за работу, и, раз никто не смотрит, можно начать с чего-нибудь полегче. С лёгкой хозяйской небрежностью открыл одну дверцу, вытаскивая поддон на рельсах — совсем молодой парнишка, брюнет. Ещё жить бы и жить. Другую — женщина лет тридцати. Третью — старик со смутно знакомым благородным лицом и пулевым в черепе. Мужчина с нарастающим беспокойством начал проверять все отделения. Холодильник редко бывал забит до отказа и ещё реже — столь нестандартным для их предприятия контингентом. Все плохие предчувствия ринулись обратно в голову, в сердце, в дрожащие руки. Куда он вернулся? Мужчина в распахнутом тёмно-чёрном пальто широким шагом вылетел из секционной, из офиса бюро, к лифту. Надо было подняться на верхние этажи — начать с отдела кадров, если он не переехал с двадцать шестого (я помню, я помню, хватит меня преследовать) этажа. К чёрту, как всё теперь выглядит — вся его жизнь завязана на этом месте, насмотрится ещё. Лифт не успел до конца открыться, а он уже выскочил в коридор, освещённый только пятнами света из дверных проёмов. Весь отдел кадров, погружённый в тишину, застывший — как на ладони, и мужчина сразу направился в нужный офис, устремлённый, уверенный, что никто ему не помешает, что сейчас он найдёт нужный кабинет, и там все ответы, нет, лучше подтверждение тому, что всё хорошо, и бизнес процветает, и это просто статистическая ошибка. Большой открытый офис, один из множества, превращённый в лабиринт бесконечными столами и перегородками, был залит неприглушённым светом, но он не успел обратить на это внимания — и замер в дверях, застыл, заледенел от неожиданности. На столешнице чьего-то рабочего места сидел, перебирая чьи-то бумаги, молодой человек, тут же поднявший на вошедшего взгляд, и лицо его, полное самоуверенного дружелюбия, сначала приняло встревоженное, непонимающее выражение, затем — поражённое. Мужчина в тёмно-чёрном пальто наблюдал эти метаморфозы исподлобья, с испугом, пока неочевидная мысль вдруг не пронзила и его. Молодой человек удивлённо вдохнул, откладывая бумаги, но не спеша слезать со стола. Словно бы всё ещё не до конца уверенный, что от недосыпа у него не начались галлюцинации, он лишь наклонился чуть вперёд, в проход между столами, чтобы получше разглядеть. — Танатос? — полным узнавания шёпотом, едва дыша, спросил он, боясь спугнуть. Мужчина в тёмно-чёрном пальто не нашёл в себе сил ответить, не совсем уверенный, его ли так зовут — таким мягко-вежливым голосом. И юноша, снова набрав воздуха в грудь, добавил голоса, не в силах сдержать неверящий смех: — Тан? О боги, что ты сделал со своими волосами? Вот так. Даже не «где тебя носило?», даже не «с тобой всё в порядке?». И внезапно всё успокоилось. Он действительно дома.

***

Танатосу четырнадцать лет, и жизнь его полна счастья, покоя и безмятежности ровно настолько, насколько это возможно в его возрасте — Загрея ещё не существует. Танатосу пятнадцать лет, а у Никты новая забота — новорождённый сын начальника. Тан прекрасно знает, что его мать — самая влиятельная женщина полиса. Она никогда не позволит повесить на себя что-то, чего сама не хочет делать. Похоже, ухаживать за маленьким ребёнком не так уж сложно. Тан просит мать позволить ему заниматься отпрыском Аида, а самой побольше отдыхать. Никта улыбается сыну снисходительно, но соглашается время от времени делегировать ему часть своих обязанностей. Танатосу семнадцать лет, и он ненавидит среды всей душой, потому что по средам у Никты самый напряжённый день на работе и надзирание за юным исчадием ада по имени Загрей вверяют Тану. Оказывается, уравнения из высшей математики решать легче, чем угадывать, чего хочет маленький ребёнок и что ему на самом деле нужно. Но ни от вышмата, ни от Загрея Танатосу не сбежать. Приходится пытаться, пока наконец не получится. Стоит ему только привыкнуть, мелкого начинают отдавать ему всё чаще. Танатосу двадцать лет, он съехал в небольшую студию недалеко от центра Тартара, и на полках его шкафа детской одежды больше, чем его собственной. Однако ненависти, злобы, обиды или даже усталости он больше не чувствует. Немногочисленные друзья его дразнят «остепенившимся» и «семьянином», но Тан искренне не понимает, что может быть постыдного в уходе за беспомощным, беззащитным созданием. Погружённый в учёбу, он и сам не замечает, как Загрей становится неотъемлемой частью его семьи. Танатосу двадцать два года, и он собственными глазами видит на мальчишеском теле следы всего, что происходит за закрытыми дверями Дома Аида. Как и Никта, он вынужден молчать — но это не значит, что он ничего не собирается по этому поводу делать. Он всё чаще забирает Загрея после уроков к себе в надежде, что чем меньше времени ребёнок будет проводить с отцом, тем чище останется его уже порядком измученная душа. Танатосу двадцать четыре года, и ему предлагают участие в секретной научно-исследовательской программе — билет из полиса на целый год, максимум два. Что может пойти не так? Он обещает подумать над предложением. У Загрея между тем сложный возраст. Дети невероятно жестоки — и он временами тоже. Один раз он даже швыряет в Танатоса полной кружкой кипятка. Тот, впрочем, прекрасно знает — такое вспыльчивое поведение Заг мог перенять только у одного человека. Тану, несмотря на выстраданное высшее, всё ещё предстоит так многому научиться — и они учатся справляться. Вместе. Танатосу двадцать пять лет, и близится конец года, данного ему на размышления. Он не то чтобы сильно хочет участвовать в экспедиции, но мать, брат, начальник и старый друг уговаривают его так старательно, что он даёт своё согласие — лишь бы его оставили в покое. Теперь Танатосу тридцать пять лет, и перед ним лежат огромные руины его собственной жизни, на которых ему предстоит что-то строить. Он, к своему стыду, слегка растерян и не совсем даже знает, с чего ему начинать, — но вполне подходящий вариант прямо сейчас сидит на чужом рабочем столе, болтая ногами, и делает неуместные комментарии насчёт его причёски, и Танатосу всё равно ничего больше не остаётся кроме как пытаться, пока наконец не получится. Так что он попытается.