Гори, гори ярко

      Горьковатый привкус хмеля обжёг пересохшую от спирта глотку, заставив Мишу поморщиться, точно в первый раз он пьёт этот несчастный напиток. Градус упорно отказывался давать в голову в желаемой степени, принуждая заливать в себя все больше и больше, всё сильнее и сильнее корчиться на диване в невиданных доселе моральных муках: он, Горшок, уже не чувствует ничего, не ощущает этой «пьяной лёгкости», не расслабляется после пары сигарет… До чего же он довёл себя, чтобы такое произошло?       Оля вернётся ещё не скоро, если вообще вернётся, давая возможность незадачливому мужу сотворить с собой очередную глупость, которая, несомненно, приблизит его на ещё один шаг к зыбучей земляной кромке могилы. Что же станет с ней, когда поймёт она, что совсем немного нужно было, чтобы удержать родного человека над этой пропастью?       Миша закурил. Рука предательски дрожала, от чего струйка сизого дыма почти сразу рассеивалась, обжигая и без того больные глаза. Хотелось просто взять и заплакать, заплакать, кинув сигарету прямо на чистенький белый диван, который тотчас бы загорелся. Пусть всё горит, главное чтобы горечь эта была не от треклятой ломки и безнадёги, давно преследующих Мишу во всех его делах.       Оля вернётся ещё не скоро, а когда вернётся — почти примерная, но абсолютно счастливая семейная пара отправится в «Зелёный театр», где насладится какой-нибудь чудной постановкой. Если она, любимая Оленька, вообще вернётся, пересилив себя и простив несчастного пьяницу, с которым связала свою жизнь.       Сигарета почти истлела, оставив еле заметный, но болезненный ожог на огрубевших пальцах. Миша удручённо зашипел, отправляя обугленный фильтр в пепельницу.       У него не было никаких идей для будущих постановок, но ему и не хотелось думать о них сейчас. В голове лишь назойливо щебетала мысль о том, что работалось легче всегда на пустую и «очистившуюся» от земных тягот голову. Пачка «Парламента» зашуршала блестящей бумажкой, отдавая в чужие руки ещё одну цигарку.       С сомнением смерив потерянным взглядом плотно скрученный табак, Миша вновь заскулил. Со стороны могло показаться, что его что-то принуждает к каждому действию, к каждому вздоху, что несчастному всё это приносит бесконечную тупую боль. Но никто не смотрел на него со стороны, разве что чудные человечки с рисунка маленькой Сашеньки, который жена заботливо вывесила на холодильник к прочим произведениям детского творчества.       Совладав наконец с собой, Горшенев откинулся на скрипучую спинку дивана. Выдыхая густой дым, стремительно заполоняющий уютное помещение, семейный уголок, Миша сдавленно кашлял, проклиная себя и свои дурные привычки. Оле решительно не нравилось то, что он курит в доме.       —Эвоно как…— в ответ давящая тишина, — как всё оборачивается.       Посидев на диване ещё с минуту, но так и не докурив своё сокровище, Миша отправился к окну: его уж очень мучала ноющая головная боль, превращающаяся стремительно в несвязную болтовню и шёпот. Хотелось очиститься от этого, заглушить и боль, и страх. Один всего раз, последний, а потом, — Миша был уверен, — он что-то осознает и навек успокоится, больше ему эта дрянь не понадобиться, ведь он, непременно, будет хранить в изнурённом сознании какую-то диковинную мысль.       Так и не найдя покоя у открытой фрамуги, Горшенев совсем поник: все, абсолютно все до единой, мысли его были обращены к кухонному столу с серебряным сервизом, к валяющейся на кофейном столике синей зажигалке и запаянному пакетику героина в его комнате.       Нет, нет, нет…он не может, он знает это, осознает, что изношенное сердце не выдержит, но отчего-то надеется, что всё в очередной раз получится.

«Фортуна любит дураков. Но он был не дурак»

      Оля, наверное, уже собирается ехать домой, выбирает заранее себе изысканное платье и парфюм, который подарил ей на день рождения заботливый муж. Её мысли где-то совсем далеко, такие лёгкие, почти невесомые и светлые. Миша хотел верить, что это именно так. Да, точно так: его любимая всё простит, закроет глаза на утреннюю ссору, и, вот уже под вечер, они вдвоём будут шагать неторопливо по Польскому саду.       Держась за больную голову, Миша решительным, тяжёлым шагом направился к холодильнику со злосчастным рисунком. Стараясь не обращать внимание на изображённую там семейную идиллию всех цветов радуги, он достал с полки пару оставшихся банок пива и вино.       Об каменный пол глухо ударилась и почти сразу закатилась под столешницу винная пробка. Миша, кажется, и не заметил этого, только тихо сопел, отрешенно поглядывая на своё отражение в тёмно-зелёном стекле, словно не признавая себя в нём. Сердце билось то быстро, то прерывисто медленно, вызывая лёгкие судороги по всему изнурённому телу.       Он не хотел никого расстраивать, не хотел обманывать. Не хотелось ему вызывать к себе жалость или, напротив, отвращение.       Сделав очередной глоток, Горшенев озадаченно уставился на входную дверь, словно ждал, что в этот самый момент кто-то позвонит в домофон, произнесёт его имя. Пусть это будет внеплановый визит Андрея или даже Яши, Леонтьева…пусть только придёт кто-нибудь и схватит за руку, не давая вновь прислонить к губам холодное мутное стекло. Пусть раздастся звонок телефона, пусть Саша Балунов решит узнать, как дела у старого друга… Пусть позвонит Лёша или Оля, решившая заблаговременно оповестить мужа о том, что возвращается, что ему нужно приводить себя в порядок и собираться.       Но ответом на его немую мольбу была лишь тишина. Он не может даже связаться с горячо любимой матерью, ведь вновь разочарует и заставит волноваться. Ощущая, что руки его буквально связаны, слегка пошатываясь, не чувствуя попеременно то головы, то ног, Миша побрёл к лестнице в свою комнату. Ему просто нужно лечь спать и вся боль утихнет на время, чтобы потом вновь накрыть его тяжёлой волной, которая рано или поздно задушит… Но это случится позже.       Добравшись до второго этажа, Миша уже почти ничего не понимал. Удивительным было уже то, что он сам держится на ногах, что дышит ещё, пусть и болезненно, словно задыхается. Нужна таблетка. Таблетка, что лежит в ящике под зеркалом. Шаг, второй, третий…       К горлу подступил ком, а к глазам — насильно сдерживаемые слёзы. Хрупкие и почти эфемерные, они падали на ворот синей изношенной футболки, оставляя на ней тёмные пятнышки. У него не осталось сил, он исчерпал их до самого дна: холодного, каменного и безжизненного. В зеркале Миша видел слабого человека с чёрными кругами под глазами, осунувшегося и почти седого. В молодые годы, завидев того, кем он является сейчас, Горшенев смело заявил бы, что «дядьке пора на покой». Но и сейчас он готов сказать те же правдивые слова, только почему-то не получалось разомкнуть пересохшие губы. Миша кое-как осел у оранжевого кресла, на пол, не желая более видеть в начищенной поверхности зеркала своё отражение.       Нет, то был точно не он! Не мог он, Миша Горшок, стать таким в свои-то годы, не мог он сторчаться безвозвратно, сделавшись абсолютно беспомощным и безвольным, как те ребята из ТамТам’а в 90-х, на которых когда-то смотрел он с жалостью.       В руках как-то неожиданно появилась очередная холодная банка. Видимо, Миша оставил её здесь ещё утром. Всё это был некрепкий алкоголь, поскольку иные спиртные напитки в доме не появлялись по воле бдительной жены. Выпив содержимое неимоверно быстро, будто бы оно могло утолить нарастающую жажду, Миша, готовый тут же упасть без чувств, пополз к кровати. Ему было нестерпимо жарко.       И пусть его простят все божества, созидающие этот бренный, грязный мир, пусть поймёт ангел-хранитель, долгое время оберегавший его своими белоснежными крыльями, пусть запомнят фанаты и не забудет семья.       Цепляясь за цветочную простынь, Горшенев взгромоздился на мягкий матрац. Огляделся: обои на стенах противно рябили и точно сжимали просторную комнату до размеров клетки. Это была клетка, которая станет его последним пристанищем в мире живых.       Поёжившись от неприятного холодка, пробежавшего невидимой костлявой рукой по спине, Миша стянул с себя футболку вымокшую от слёз и пота. Легче, к сожалению, не стало.       Сопротивляться навязчивым идеям становилось всё тяжелее и тяжелее. Предрекая то, что произойдёт в следующие секунды, Миша бросился к лестнице. Практически ползком преодолев злосчастные ступени, он, из последних сил держась, направился к столику на котором не так давно оставил сигареты, зажигалку и телефон.       Он позвонит сейчас Оленьке, скажет, что вот-вот случится, а она приедет и поможет… Или попросит кого-нибудь помочь.       Раздались протяжные гудки, позволившие Мише наконец выдохнуть, — он почти спасён! — только вот почти сразу их трель была прервана острым, точно лезвие треклятой бритвы, извещением: «На вашем счету недостаточно средств для совершения звонка».       —Сука! — телефон безвольно полетел обратно на столешницу.       И как не понимает этот отчуждённый мёртвый голос на том конце, тот безучастливый и абсолютно безразличный голос, что жизнь Миши зависит от одного этого разговора, пусть и продлится он всего мгновение.       Чувствуя себя зверьём на мушке безжалостного охотника-морфина, Миша метнулся к холодильнику то ли с желанием выпить что-нибудь, то ли надеясь заглушить все эти потребности употреблением какой-либо пищи. Вытащив в тепло на сей раз вчерашний суп, Горшенев слегка притих. Трясущимися руками отнёс он холодную тарелку на столик перед диваном и в нерешительности застыл.       Ему нужна ложка, чёртова ложка из набора, который когда-то им с Олей подарила на свадьбу мать.       Голова вновь шла кругом. Миша не знал когда именно и как, но он вновь выпил. Зачем? Желая стереть, изничтожить страх и кроткие, совсем уж робкие возгласы совести и здравого смысла. Еле удерживая в мокрых ладонях орудия для исполнения приговора, который Миша сам себе вынес много лет назад, он поднимался вновь по лестнице, казавшейся на сей раз бесконечной, точно вела она не на второй этаж а в божественные угодья.       Пакетик героина, заботливо припрятанный в закромах тумбочки, был найден, к огромному сожалению, слишком быстро. Шприц же оказался в автомобильной аптечке, которую Оля зачем то принесла в комнату. Быть может, она хотела обновить препараты, лежащие внутри?       Тихонько щёлкнуло колёсико зажигалки, вспыхнуло тёплое пламя. Игриво плясало оно в жаждущих глазах Миши, точно подначивая его.       Вот белоснежный порошок оказался в ложке, а она — над огоньком. Закипает.       Миша без раздумий, не смотря берёт иглу, чуть уколовшись. Его взгляд прикован к пламени и тому, что булькает и мелко пузырится под его воздействием. Набирает в шприц свой персональный барбитурат, доза которого явно превышена. И пусть так: яд разливается по венам, погружая Мишу в иной мир, мир, где нет тревоги и проблем.       Горшенев сидел на полу перед зеркалом, глуповато улыбаясь и шмыгая носом. Глаза его были прикрыты, только тёмные густые ресницы чуть подрагивали. Обессиленная до предела, измотанная жертва морфия беспомощно присутствовала при своем собственном физическом и психическом уничтожении.       Невыносимо захотелось курить.       Из почти слащавого состояния забытья, которое, на самом деле, было очень странным и чуждым «подшитому» человеку, Мишу вырвала назойливая трель дверного звонка. Проклиная весь белый свет и молясь, что за дверью ждёт его отнюдь не Ольга или друзья, несчастный, прихватив сигареты, из последних сил двинулся к двери. Правда, у лестницы силы его всё-таки оставили, предоставив изможденное тело одному только вселенскому притяжению.       Больно ударившись головой об пол, утирая кровь из разбитой губы, Миша всё же не оставил своё намерение прогнать незваного гостя если он, разумеется, не окажется его женой.       Мало ли это Оля? Что подумает она о Мише, когда вновь увидит на руке его фиолетовые дорожки, когда вновь ощутит, как разит от него перегаром и с каким слепым и непонимающим своего положения бесстыдством он взирает на это?       Негостеприимно щёлкнул дверной замок, звякнула тонкая цепочка позволяя покрасневшим блестящим глазам узреть нежданную гостью.       На ступеньках выжидающе, расслаблено и даже как-то безразлично стояла молодая девушка, чертами своими напоминавшая Анфису, чей образ, как думал Миша, давно затерялся в его памяти. Незнакомка, внезапно встрепенулась, точно задремавший птенчик.       —А мы Вас заждались, Михаил Юрьевич! — голос её звучал почти торжественно.       Не произнеся ни слова, девушка без стеснения отворила дверь. Миша, опешивший от такой наглости и даже слегка оживившийся, хотел было прогнать девушку, но слова упорно не хотели покидать его глотку. Занят он был и никаких странных гостей не ждал.       —Ну что Вы, Михаил Юрьевич, — она будто читала его мысли, распутывая без проблем этот клубок хаотично сплетенных нитей, — у Вас вечер абсолютно свободен, как, в прочем, и любой другой последующий.       Пересилив себя, Горшенев наконец заговорил. Это далось ему подозрительно тяжело, хоть пропали и сухость во рту, и тошнотворная головная боль.       —Ты, девочка, кто вообще такая?       —Если Вы меня уже впустили в дом, то имеет ли это значение?       Миша внезапно почувствовал, как руку его любовно, по-собственнически обхватили тонкие пальчики, обхватили и потянули в глубь помещения. Было что-то родное и знакомое в этих прикосновениях, словно это знакомые ему ладони. Он безвольно, до удивления покорно следовал за незнакомкой, которая уверенно шествовала к уже начинавшей порядком бесить лестнице.       Внезапно девушка что-то тихо заговорила, но Горшенев не обратил на это никакого внимания. Взор его был прикован к упавшему на кафель дочкиному рисунку, с которого отчего-то обреченно и бессмысленно смотрели его собственные глаза. Звенящий, всеобъемлющий мороз прошёлся по всему его телу, пронизывая до самых костей. Споткнувшись об очередную ступеньку, тихо охнув, Миша ввалился наконец на второй этаж, где мерзкое ощущение холода только усилилось. Сетуя про себя на то, что позабыл выключить с самого утра кондиционер, несчастный обратил всё своё внимание, необычайно ясное, на резко поникшую гостью.       Она с искренней тоской смотрела себе под ноги, будто потеряла внезапно что-то для неё важное и дорогое и теперь тщетно пыталась отыскать в куче валяющегося на полу хлама. И Миша тоже посмотрел.       Первым, что охватило его сознание, было тягучее непонимание: кто это неподвижно лежит на полу у самой кровати? Почему черты этого несчастного такие бездушные? Но знакомы Мише были эти черты, от того и пугало его происходящее.       —Мне искренне жаль, но это был последний раз, — девушка наконец подняла на погибшего свои печальные, но до того прекрасные и чарующие глаза, — Пора, Михаил Юрьевич, Вас ждут.