La meilleure toile

Кожа Ацуши белая, как холст из самого дорогого хлопка. Акутагава всегда говорил, что это прекрасно, и Ацуши не стоит загорать — а он и не умел. Всегда сразу же сгорал, только выйдя на солнце, пока оно было в зените, после чего Акутагава осторожно размазывал крем от ожогов по красной коже. Втирал его медленно и методично, не забывая ни про один участок тела, чтобы спасти своего возлюбленного от жгучей боли. Кожа Ацуши нежная, как шёлк. Ладони Акутагавы скользят по ней, почти не встречая трения, будто само тело Ацуши приглашает его к прикосновению, просит его. Он чувствует, как кожа Ацуши нагревается под его руками, слышит, как сбивается его дыхание и ощущает ускорившееся сердцебиение, оглаживая его по груди. Глаза Ацуши яркие и блестят, как масляные краски на палитре в солнечный день. Акутагава видит в них своё отражение, когда Ацуши смотрит на него из-под светлых ресниц, и его взгляд полон любви, привязанности и желания. Ему кажется, что в этих глазах рассыпаны драгоценные камни, и его сердце замирает от мысли, что так он смотрит только на него. Акутагава перепробовал множество холстов из самых разных материалов: льняные, хлопковые, смешанные и синтетические, но ни по одному из них его кисть не двигалась так, как она двигалась по тонкой коже Ацуши прямо сейчас. Несмотря на то, как он подрагивает под ворсом из шерсти ласки; несмотря на то, как его грудь поднимается с каждым вдохом и опускается с каждым прерывистым выдохом; несмотря на то, как растекаются слишком сильно разведенные в воде краски, именно на теле Ацуши иероглифы Акутагавы выглядят красивее всего. Акутагава видит, как сокращаются его мышцы под кожей, когда он в очередной раз подавляет желание коснуться собственного тела, и он не может промолчать. — Ты прекрасен, — проводя кистью по выступающим рёбрам, — потерпи ещё немного. — П-правда? — Ацуши говорит с придыханием, запинаясь, и Акутагава убирает чёлку с его покрытой испариной лба, нежно целует. — Конечно, — Акутагава нависает над ним осторожно, чтобы не смазать почти высохшую краску, и целует в губы: ласково и чувственно, вкладывая в этот поцелуй всю свою любовь и благодарность. — Нет никого красивее тебя. Акутагава возвращается к своему занятию, нехотя отстранившись. Сдержанные, даже скованные движения Ацуши завораживают и возбуждают, но он видит, что юноша уже на грани — ещё немного, и его действия будут только раздражать, не даря его сегодняшнему холсту приятных ощущений. Акутагава не хочет, чтобы это случилось, поэтому продолжает работу, водя кистью по его обнажённому телу быстрее. Он мог бы закончить сейчас, бросить на полпути и позволить Ацуши делать то, чего он так отчаянно желает — его вздохи и случайные тихие стоны, которые он уже даже не замечает, выдают его с головой — но художник не может бросить работу незаконченной. Он должен довести начатое до конца. Он ведёт кистью ниже по животу, почти достигает тонкой дорожки светлых волосков, уходящей вниз, подавляет — хотя, скорее, откладывает — желание последовать за ней. Слишком рано. Он ещё вернётся к этому месту позже, но не сейчас. Акутагава поворачивает кисть тонкой стороной к телу Ацуши и выводит свои символы мягко, но решительно, со всей педантичностью, не оставляя на его стройном корпусе нетронутого места. Ацуши вдыхает и скулит себе под нос, сжимает белую простынь в кулак и прикусывает губу так сильно, что Акутагаве приходится положить левую руку ему на щёку, чтобы помочь справиться с захлестнувшими ощущениями, подавляющими всякий здравый смысл. — Расслабься, — он шепчет тихо, но в звенящей полуночной тишине его слова с лёгкостью достигают Ацуши, приводят его в сознание. Он смотрит на него, и Акутагава замечает слёзы, стоящие в глазах. — Ты хочешь остановиться? — Нет, — Ацуши выдыхает, пытаясь сморгнуть серебристые слёзы с ресниц, и прижимается лицом к ладони Акутагавы. — Как ты себя чувствуешь? — он должен убедиться, что Ацуши не идёт на уступки, не умалчивает о неприятных ощущениях, чтобы не расстроить его. Акутагава много раз говорил ему, чтобы он останавливал его сразу же, как только захочет, но в подчинении Ацуши часто забывает об этой возможности. — Хорошо, — он задыхается в этих словах и тонет в возбуждении, пытается укрыться от взгляда Акутагавы за его собственной рукой, но не может — сейчас он выставлен на показ перед Акутагавой целиком и полностью. — Д-даже слишком. Акутагава улыбается, когда Ацуши горячо выдыхает ему в руку, путаясь в собственных словах и мыслях, и оставляет её на месте, планомерно выводя на его теле последние штрихи. Он замечает неточности в своей работе, облизывает большой палец и осторожно стирает краску, следя за тем, чтобы не надавить на тело Ацуши слишком сильно. Все его прикосновения лёгкие и почти незаметные, но Ацуши чувствует всё, чувствует и отвечает, поддаётся ему. Он исправляет свои иероглифы, доводит их до совершенства — этот рисунок сегодня начертан на теле Ацуши, и он должен ему соответствовать. Должен быть таким же идеальным, как и сам Ацуши. Он поднимается и осматривает свою работу. Он никогда не видел ничего настолько прекрасного. Чёрная краска контрастирует с его белой кожей, и каждая линия, каждый штрих почти такой же яркий, как и чувства Акутагавы, когда он смотрит на такого Ацуши. На своего Ацуши. Акутагава склоняет голову, рассматривая его тело со всех сторон. Он запоминает каждую его черту, оставляет в памяти и наслаждается зрелищем, которое всегда было и будет доступно только для него. Смотрит на то, как его иероглифы подчёркивают каждую мышцу под кожей Ацуши, как он вздрагивает время от времени и ждёт, ждёт, пока Акутагава вдоволь насмотрится и сделает всё то, чего Ацуши хочет. Но Акутагава не торопится. Он знает, что Ацуши нетерпелив, потому не спешит. Даёт ему немного времени, чтобы успокоиться, но Ацуши не хватит и целой вечности, чтобы выйти из того состояния, в котором он находится сейчас. По крайней мере, не в одиночку. Акутагава берёт полотенце, до сих пор лежащее в ёмкости с тёплой водой рядом с кроватью, и отжимает лишнюю влагу. Заносит его над телом Ацуши и замирает, позволяя нескольким каплям воды упасть вниз. — Даже не хочется смывать с тебя всё это. Может, полежишь ещё вот так? — Нет уж, — Ацуши изгибается, когда с живота вода течёт вниз, оставляя прохладную дорожку прямо до спины. — Стирай. Когда Ацуши начинал командовать, Акутагава ясно понимал — он именно в той стадии изнеможения, которая и нужна. Он мягко проводит полотенцем по его телу, смазывая краску, которая с лёгкостью смывается. Снова окунает полотенце в воду, повторяет процедуру несколько раз. Через пару минут кожа Ацуши снова становится пленительно-белоснежной. Хотя вода и была тёплой, но она быстро остыла на теле Ацуши, и теперь он нуждается в том, чтобы его согрели. Акутагава уверенно проводит руками по влажной коже, останавливаясь на рёбрах, и пересчитывает их, едва ощутимо касаясь Ацуши кончиками пальцев. Он закрывает глаза и шумно втягивает воздух через стиснутые зубы, и Акутагава знает, что Ацуши уже не терпится, но он молчит об этом. Не говорит ни слова, позволяя делать с собой всё, что Акутагава захочет. Он доверяет ему, знает, что получит удовольствие — и чем дольше он его ждёт, тем слаще оно будет. Ацуши снова вздрагивает, когда Акутагава ведёт пальцами по его руке, очерчивая виднеющиеся через фарфоровую кожу тонкие, голубоватые вены, и он знает, каково это. Знает, что его касания для Ацуши сейчас как крошечные заряды электрического тока, что его нервы похожи на оголённые провода, и любое прикосновение ощущается в тысячу раз ярче, но он не отступает. Ему нравится это, и Акутагаве нравится то, что Ацуши это нравится. Он опускается к его животу и целует чуть ниже пупка, исподлобья наблюдая за тем, как изменяется выражение лица Ацуши. Как он жмурится, как стискивает зубы ещё крепче и хмурит брови, почти морщится от невыносимости желания. Акутагава хотел бы подразнить его ещё немного, но, кажется, на сегодня хватит. Он расстёгивает свою рубашку, цепляя одну пуговицу за другой под взглядом Ацуши и смотря ему в глаза, разглядывая его лицо: щёки у него покраснели, чёлка снова прилипла ко лбу, а глаза наполовину закрыты, но полны решимости. Он больше не просит, теперь он требует, чтобы Акутагава перестал ходить вокруг да около. — Люблю, когда ты смотришь на меня вот так, — Акутагава улыбается, когда Ацуши смущённо отворачивается, и тянется за небольшой бутылочкой лубриканта на прикроватной тумбе. — Можно мне? — Ацуши ловит взгляд Акутагавы и кивает на тюбик у него в руках. — Конечно, — он протягивает ему смазку, которую успел только открыть. Пока Ацуши копошится со смазкой, он расстёгивает ширинку и приспускает брюки. Он хочет огладить и сжать собственный член, давно ноющий от напряжения, но это было бы нечестно по отношению к Ацуши, который до сих пор себя не касался. Он только выжидающе смотрит, как тот неспешно размазывает лубрикант по рукам, мысленно его поторапливая. Ацуши подползает ближе и решительными, но мягкими движениями покрывает его член смазкой, выбивая весь воздух из лёгких Акутагавы. Он всегда знает, как правильно двигаться, чтобы сделать ему приятно. Ацуши вытирает руки о полотенце, что Акутагава бросил на кровать рядом с ними, и возвращает ему тюбик. Они оба понимают, что после такого Ацуши уже давно готов, но на всякий случай, Акутагава решает потратить ещё немного времени на то, чтобы его растянуть. Ацуши двигается ближе, раздвигает перед ним ноги и выгибает спину, и Акутагава тут же просовывает ему под поясницу одну руку. Его кожа горячая, как раскалённая печь, и почти обжигает — это совсем не вяжется с тем, что по цвету она почти как только что выпавший снег. Акутагава ещё с полминуты гладит его по внутренней части бёдер, заворожённый тем, как мышцы Ацуши напрягаются, стоит ему коснуться его кожи слишком близко к промежности. Когда Ацуши бормочет тихое и такое нуждающееся «Пожалуйста, хватит», он улыбается и, оставив последний поцелуй на его животе, выдавливает немного лубриканта себе в руку. Акутагава вводит в Ацуши один палец и, почти сразу за ним, второй. Он наблюдает его реакцию на свои движения, внимательно слушает то, как Ацуши стонет и подвывает, пока он медленно разводит пальцы, выгибая их. Скоро он не выдерживает и входит в него, одновременно с этим проводя рукой по члену самого Ацуши сверху вниз, усиливая хватку. Ацуши стонет так отчаянно, так горячо, двигается ему навстречу, пытаясь получить больше, что Акутагаве становится трудно дышать. Вся его рубашка насквозь пропитана потом, но сейчас он не чувствует этого. Он чувствует только ноги Ацуши, обхватившие его поясницу; чувствует его руки на своей шее; чувствует его член в своей руке; чувствует его самого на собственном. Он двигается нерасторопно, не поддаваясь на его провокации — хотя очень хочется — и набирает темп постепенно, полностью отдавшись своим ощущениям, утонув в них. Ацуши жмурится и откидывает голову назад, лепечет что-то невнятное, но очень возбуждающее, себе под нос, и Акутагава не может остановиться. Он ускоряет движение своей руки, когда Ацуши неосознанно подаётся вперёд, и позволяет ему кончить со слабым — даже обессиленным — стоном. Отпустив его, он упирается руками по обе стороны от его талии, и сам делает ещё несколько движений, достигая оргазма. Акутагава замирает, прищурив один глаз — он не хочет упустить то, как на лице Ацуши появляется выражение блаженной неги, как он расслабляется и тает прямо под ним; он хочет видеть, как тонкие губы растягиваются в улыбке и его дыхание постепенно замедляется, приходя в норму. Акутагава осторожно выходит из него и ложится рядом, Ацуши поворачивает к нему голову, целует лениво и влажно, и Акутагава отвечает в той же манере. Кожа Ацуши белая, как холст из самого дорогого хлопка. И сегодня Акутагава создал свою лучшую работу.