Оплата почасовая

      Она сидела за партой. Это был один из двух уроков литературы — самые любимые полтора часа за всю неделю. Учитель рассказывала что-то об одном из множества произведений, активно пытаясь взаимодействовать с классом.       Девочка старалась понять логику преподавателя, время от времени вступая с ним в непродолжительные диалоги. Мысли блондинки оценивали как «интересные теории» или «очень хорошо, но...» — подросток с разросшимся комплексом отличника абсолютно не был доволен подобной реакцией учителя. В голове юной особы всё путалось, медленно становясь вязкой кашицей: мысли и эмоции сплетались в один ком да и вторые сутки без сна явно не способствовали мозговой активности.       Девочке было плохо. Она не понимала сути диалога, но отчаянно хотела быть лучшей, быть замеченной. Увы, нет.       Лучшей она не была — все поголовно казались куда красивее, умнее, милее: и головы у них быстрее работали, и фигуры казались куда более складными.       «У тебя такие большие синяки под глазами. Это уже какие-то складки. Утром они вроде бы не были настолько большими», — то, что на прошлой перемене девочке сказала соседка по парте и лучшая подруга по совместительству. Лучшая подруга... Так странно эти слова звучали от подростка, который и дружить-то никогда не мог: у него было лишь два состояния — неприязнь и одержимость.       — Ну же, — вдруг пробился сквозь пелену сознания настойчивый голос учителя. — Какой вопрос мы должны задать себе во время прочтения произведения? — Вероника Егоровна пыталась выяснить это уже на протяжении целого урока.       — Может, почему главная героиня совершила суицид?.. — неуверенно поинтересовалась девочка, отрешённо взглянув на учителя.       — Это, конечно, тоже, но, — и снова это идиотское «но», которое уже порядкоем поднадаело блондинке. Литература — это мнение, субъективизм: за это, собственно, зеленоглазая его и любила, — есть ещё более важный вопрос.       «Да что это за вопрос такой? — девочка вновь постаралась залезть в подсознание, припомнив сюжет произведения. — Суицид? Нет. Может... Личность... Личность.»       — Может, нам нужно узнать, почему главная героиня, будучи верующей, совершила грех? — девочка сказала это в тот же момент, когда выступал другой ученик, — она не слышала чужой речи, погружённая в саму себя.       Вопроса её никто не услышал, так и оставив громкий голос без внимания.       Учитель дослушала речь другого ученика, а после поспешила то ли подтвердить, то ли опровергнуть его теории — блондинка, конечно, слушала, но воспринимать почти не могла. Всё её сознание уже было каким-то странным, спутанным. Она будто бы блуждала по заброшенному городу, обклеенным листовками, текст который девочка не была способна прочитать – он был покрыт смолой, что соединяла бумагу с разными поверхностями.       Кажется, на этих листовках были ответы на абсолютно все вопросы человечества. Зеленоглазой было достаточно лишь увидеть слова, и мир бы стал простым, как таблица умножения.       Но она не видела.       Буквы, заслонённые чёрным, были и близко, и далеко: вот они — лишь руку протяни, да вот только смоль не отходит.       Девочка хотела отвечать, показывать, что она была хорошей и сообразительной, но сил на это совершенно не было. Глаза всё чаще расфокусировались, тупо упираясь в стену, но уши при этом внимательно слушали речи учителя, реально пытаямь вникнуть.       — Постарайтесь подумать моей головой, и наш диалог получится более интересным, — вдруг сказала Вероника Егоровна, заставив девочку поморщиться.       «Что значит «подумать вашей головой»? — блондинка, конечно, поняла суть просьбы, вот только выполнить её никак не могла. У неё было весьма чёткое представление о том, что каждый человек имел право на собственное мнение в том случае, если дело доходило до вещей необъективных. Если бы кто-то сказал, что протоганист драмы не совершил самоубийство, то он бы, конечно, был не прав, но если бы тот же самый человек назвал причиной столь отчаянного поступка не слабость, а силу, то это бы, определённо, было лишь его точкой зрения. Блондинку реально бесило то, что учитель пыталась заставить детей думать её головой. — Это неправильно, но... — кучка абсолютно противоречивы мыслей материализовалась где-то в сознании, совсем сбив юную особу с толку. — То, что она говорит заставляет думать, рассматривать мир с чужого угла, — единственная более-менее связная мысль появилась в голове, покрытой копной золотистых волос, что были точно поле из одуванчиков».       Девочка склонила голову, почувствовав себя обессиленной — мир плыл прямо на её глазах, всё приближалось, отдалялось, меняло оттенки. Ей было плохо — ей было хорошо.       Она старалась думать, но мысли будто бы обвалакивали её хрупкое подсознательное тело — блондинка чувствовала себя так, словно она бежала по зыбучим пескам.       Больше не хотелось ни есть, ни спать — усталость и слабость перетекли в ледяные, как у самой смерти, руки. На глаза наворачивались слёзы, а причин им не было — девчушка не чувствовала грусти или упадка сил. Глаза просто-напросто наполнялись влагой.       Хотя, возможно, проблема была в том, что она не моргала уже порядка получаса. Всего-то не моргала, асмотрела в одну точку, не способная опускать чересчур тяжёлые веки.       Было так сложно жить.       Воздух будто бы давил на черепушку, где прямо сейчас рождалась очередная чёрная дыра, похожая на миллионы других. Сил не было даже на то, чтобы дышать — грудную клетку сжимало серебряными цепями, что не давали и шанса чувствовать себя нормально.       — Маш, ты в порядке? — вдруг спросила подруга девочки.       Вербина медленно кивнула, закутавшись в недостаточно тёплую накидку, — она жила в тёплом регионе, но погода в этом месяце совершенно не радовала — небо было вечно покрыто хмуро-серыми тучками. Ими больше не хотелось укрываться: в сознании не всплывали аналогии с огромными тёплыми одеялами, скорее подходили жёсткие и колючие пледы, которые отчего-то любили многие бабушки и дедушки, вечно пользуясь ими у себя дома.       На дворе был тысяча девятьсот девяносто шестой год — технологии развивались вовсю, но происходило это явно не в местах, оставшихся после развала Советского Союза. Буквально два с половиной месяца назад на второй срок переизбрали первого президента России — Бориса Ельцина.       Марии было плевать — да, вся страна следила за выборами, стараясь не дать новому лидеру загубить страну, а Вербина просто смотрела на это и никак не реагировала.       Ей хотелось решать не проблемы страны, а свои собственные, потому что жизнь начинала казаться сущим адом.       Урок всё шёл и шёл — чем больше девочка слушала учителя, теи больше путались её мысли. Она находилась в состоянии когнитивного диссонанса — её парадигмы говорили, что люди должны были иметь собственное мнение, и никто — абсолютно никто — не мог заставлять их менять своё мышление, до тех пор, конечно, пока это не вредило обществу или самому человеку. Учитель же, очевидно, навязывала детям свою логику, но... Это заставляло думать, даже помогала в каком-то роде.              Марию чуть ли не трясло от того, что её убеждения в её собственной голове, так кошмарно сталкивались в сознании, лишь увеличивая комок из мыслей и эмоций.       Девочка прикрыла глаза руками, а после, перенеся ладони к вискам, потёрла кожу, постаравшись избавится от головной боли.       Эта неделя была одной из самых отвратительных в жизни блондинки — она, честно говоря, уже почти и не помнила, что было, к примеру, месяц назад, поэтому её знания о событиях, что случались до недавнего времени.       Небольшой кусочек жизни затронул все фобии девочки: за ней побегала огромная стая бродячих собак, которые, как думала сама Мария, очень хотели сожрать её; какого-то ребёнка вырвало прямо в коридоре школы — следующие два дня юная особа не могла даже банально пройти по тому месту: таким сильным был её страх рвоты.              Она почти не спала и не ела — сил не было ни на что: жизнь превращалась в сплошную прокрастинацию, смешанную с апатией.       Отец уехал в Москву на целую неделю: в любой другой ситуации Вербина бы обязательно воспользовалась его отсутствием, гуляя допоздна и встречаясь с одноклассниками после школы, но сейчас...       Сейчас блондинка даже не могла представить себя в обществе — она будто бы была отделена ото всех, словно какой-то отщепенец.       Её волосы развевались, красиво поблёскивая на солнце — она никогда не заплетала их, наслаждаясь комплиментами знакомых или даже случайных прохожих.       У Марии не было сил ни на что — рукам было холодно, а сердцу — гадко. Чёрная дыра начала разрастаться, постепенно охватывая всё большие площади черепушки.       Сил сопротивляться просто не было.       Немигающий взгляд гипнотизировал пустоту, но никому до этого не было дело. Главная героиня драмы, которую сейчас читал её класс, совершила самоубийство, бросившись с обрыва в реку и ударившись головой о якорь. Как говорили свидетели, она была точно живая — лишь на виске осталась маленькая ранка.       Мария думала об этой протаганистке, буквально пожирая себя изнутри. Девочке отчего-то очень хотелось утопиться. Причин не было — просто хотелось.       — Конечно, мы понимаем, что суицид она не от большого ума совершила. Это ведь никакой и не выход из сложившейся ситуации: она могла спокойно сбежать, как это сделали... — донёсся голос Вероники Егоровны, заставивший Вербину сдержать нервный смешок.       «А отчего не выход-то? Выход и ещё какой», — подумала девочка, настроенная сдержать мысли внутри себя.       Общество было несогласно с тем, что существовали люди, что были лишь счастливы умереть.       Мария с неприсущей ей нежностью огладила запястье с одиннадцатью ровными порезами. Первый она нанесла во вторник в состоянии сильной тревоги, ещё два появилась на её руке в пятницу — она уже толком-то и не помнила, что тогда произошло; последние девять были нанесены в субботу: три подхода по три царапины.       Сначала она порезала свои вены в попытке сдохнуть к чертям собачьим, но затем, видимо, успокоившись, поняла, что натворила, и начала вытирать кровь какой-то марлей, тихо хрипя. Было холодно, сознание уходило в какие-то дебри. Страха девочка не чувствовала, но ей однозначно было очень плохо. Может, так и чувствовалось приближение смерти?       Второй раз она совершила то же самое через час — просто не смогла остановиться, вновь ощутив страшную тревогу, что граничила с истерикой. Кровотечение блондинка останавливала почти панически — руку она уже не чувствовала.       Третий раз был, пожалуй, самым ненормальным. Она порезала запястье не из-за слишком сильных чувств или взрывов эмоций, нет. Она всего лишь этого захотела. Взяла нож и начертила им три самые глубокие линии — каждый раз ей казалось, что этого было мало. Хотелось, чтобы кожа расходилась по швам; хотелось чувствовать самую кошмарную боль из всех.       Марии было мало. Ей было плевать, умрёт она или нет — то, что она чувствовала стоило одной ничтожной жизни.       Суицид — это выход, просто подходит он не всем.       На лице юной особы не было и намёка на улыбку — время душевного подъёма прошло, осталась лишь эта идиотская апатия, не дававшая дышать.       На девочке была школьная форма, а косметика отсутствовала — папа очень не любил, когда Мария позволяла себе наряжаться в более повседневную одежду или — не дай бог! — краситься, считая что-то подобное непозволительным для молодой особы, будущей жены и матери.       Почти никто в их чёртовом классе не носил форму: девочки предпочитали разноцветные или чёрно-белые кофточки, а мальчики — клетчатые рубашки, лишь Мария была белой вороной.       Хотя... Ей, честно говоря, уже давно было плевать, как, наверное, и одноклассникам.              Вербина прокашлялась, опустив голову вниз: она чувствовала себя как самое настоящее дерьмо.       Сегодня была среда, двадцать пятое сентября тысяча девятьсот девяносто шестого года. Мария либо сходила с ума, либо умирала — чувства были такими, что и словами их описать было просто нереально.       Мир казался далёким, словно существовал он в какой-то другой вселенной, где никогда не была девочка.       Холод сменялся жаром — лицо её и бледнело, подобно зимней вьюге, и вспыхивало, как свечка в руках самого настоящего фокусника.       Грудь заполнял воздух, что, кажется, стремил разорвать её, сломав все чёртовы рёбра. Сознание плыло от чувство голувокружения — Мария чувствовала как её в очередной раз накрывала эта мерзкая тревога, что заставляла уродовать своё тело, желая смерти.       Она не могла жить в этой идиотской стране, где каждый второй то ли был психом, то ли им просто казался. Девочка терпеть не могла привычную для каждого жителя СНГ хандру.       Кто-то спивался, а кто-то становился наркоманом — далеко не все были способны выдержать глобальные изменения, повлёкшие дефициты и кризис; после распада СССР запрещённые вещества рекой полились из восточных стран.       Их вроде бы ещё совсем новая страна уже умирала, словно какая-то старушка — и жители, и правительство медленно загибались: всё буквально гнило изнутри.       Мария жутко не хотела оставаться здесь — в государстве, которое, кажется, было готово разрушиться в любой момент. Всё здесь давило на неё, заставляя чувствовать себя самым настоящим дерьмом.       Резкий голос учителя прервала трель звонка, который завибрировал вместе с головой Вербиной. Девочка прямо почувствовала, что её голова затряслась, заставив мир зашататься из сторонв в сторону. Что-то внутри черепной коробки дико заболело. Реальность стала расходится по швам.       — Хорошо, все свободны, — уведомила детей Вероника Егоровна, став заполнять какие-то бумаги.       Блондинка выдохнула, потерев свои виски.       — Пойдёшь со мной в магазин? — одна из девочек подошла к подруге Марии: видимо, она собрала вещи ещё до конца урока.       — Ладно, пойдём, — мило, словно кролик, подёргав носиком, ответила та, став немного активнее складывать тетради и ручки в портфель.       «Они уходят», — сама того не хотя, подумала блондинка, медленно и раздражённо начав собираться.       Мария возненавидела их. Она просто кошмарно возненавидела их.       Девочка сама не поняла, что произошло, но ей показалось, что резкое чувство ударило в голову, разбив на осколки старые мысли. Ей захотелось придушить сначала одноклассниц, а затем и саму себя, но сил на это, к счастью, не было.       — Маш, пойдёшь с нами? — с улыбкой спросила подруга Вербиной, заглянув в чужие глаза с нарастающим беспокойством.       — Нет, — резко ответила девочка, раздражённо запихнув в портфель всё, что осталось.       — Ты в порядке? — тревога буквально физически чувствовалась в обычно спокойном голосе.       — Да, — почти рыкнула блондинка: это, наверное, было больше похоже на очень усталый всхлип.       — Точно?       — Да, — Мария из последних сил старалась удержать себя в руках, не послав лучшую подругу: она знала, что будет жалеть, если не остановится.       — Ладно, — наконец сдалась шатенка и, не обняв одноклассницу — сейчас её, кажется, лучше было не трогать, ушла вслед за другой девочкой.       Вербина медленно собрала все свои вещи и взяла портфель, еле-еле подняв его.       Тело казалось и слишком лёгким, и слишком тяжёлым, но главная проблема была в голове — мысли представляли собой неразборчивые штрихи, спутанные в ком.       Девочка абсолютно точно не могла с этим жить.       Голова блондинки опустилась, а взгляд расфокусировался — ноги сами по себе понесли своего владельца к выходу. У юной особы не было никаких сил думать, черепная коробка казалась минным полем — подумаешь о чём-то не том, и сознание подорвётся к чертям. Голова болела от того, что новые и новые идеи, точно пули, со страшной скоростью врезались в неё.       Школа, друзья, учителя и оценки остались позади — Мария практически в мгновение ока очутилась на улице, постаравшись вдохнуть полной грудью. Увы, не получилось — свежий воздух не принёс желанного умиротворения и не помог успокоиться.       Так и не подняв глаз девочка то ли медленно, то ли быстро пошла прочь — время и пространства больше не существовало в её голове, поэтому судить о скорости своего передвижения было практически невозможно.       Девочка потащила своё тело к морю, на небольшую набережную, что располагалась в самом сердце города. Причина, по которой блондинка выбрала именно это место конечной точкой своего маршрута, заключалась в том, что она хотела освежиться... И утопиться. Утопиться, разумеется, тоже хотела.       Мария шла, волоча за собой портфель. Люди, кажется, взволнованно косились на неё, что, впрочем, и немудрено: её пустые очи смотрели в никуда — это, наверное, сильно пугало несчастных жителей города.       Быть может, Вербина сейчас походила на труп: синяки под её глазами были больше самих глаз, чёрными пятнами расползаясь по белой коже; тело, ещё не слишком худое, но уже измождённое казалось искусственным.       Девочка передвигалась, стараясь поймать за нить хотя бы одну более-менее цельную мысль, способную спасти её от состояния отрешённости, — не получалось. Первый шаг казался свинцовым, а второй — воздушным: её ноги то практически летали над землёй, то тянулись под неё — кажется, в самый ад.       Она не могла так жить. Не могла так жить...       Море было совсем рядом, а мысли всё никак не распутывались.       Каждое движение эхом отражалось в ушах: даже самые тихие звуки казались сейчас слишком громкими и неправильными. Люди ходили где-то на фоне — рядом с Марией не было абсолютно никого; даже животные, здания и деревья пропадали. Существовали лишь девочка и ком её тяжких дум.       Море было на расстоянии вытянутой руки.       Вербина, конечно, прыгать не собиралась — её бы спасли... Обязательно бы спасли, а потом назвали себя героями, не взирая на то, что блондинка очень хотела умереть.       Ум людей был устроен иначе: вырвали из лап смерти — молодцы, настоящие смельчаки, достойные наград.       Никто не принимал добровольный уход из жизни как один из способов её окончания.       «Суицид — это не выход», — в один голос твердили взрослые и дети, что почти со стопроцентной вероятностью однажду думали о смерти.       Выход. Просто люди, не способные пойти на такой отчаянный шаг, считали его аморальным и неверным.       Мария посмотрела в море. Вода отразилась в её глазах, используя солнце как зеркало, — влага заполнила собой всё пространство нижнего века, а белки слегка покраснели.       Смоченные ресницы с огромной тяжестью двигались, медленно разрушая девочку.       Лишь один маленький взгляд, брошенный на воду, казался мучительной пыткой.       Вербина не стерпела. Отступила.       Зелень полумёртвой радужки напоминала далёкую туманность «Венок».       «Венок»... Венок... Вены?..       Боже, нет!.. Это просто невозможно было терпеть.       Что это были за чёртовы мысли? Почему они не давали думать? В голове девочки не было ни одного образа, а память не подкидывала никаких моментов.       Она, кажется, размышляла обо всём и ни о чём одновременно, и, что самое главное, конца этим размышлениям не было. Мария их не контролировала, потому что контроль подразумевал распутанные и отсортированные чувства, каждое из которых имело своё место. В голове же был сплошной абсурд в виде бессвязной массы мыслей, слов и эмоций.       Всё поглащала какая-то система, которой не было ни конца, ни края. Лишь боль своими тисками сжимала черепушку, заставляя глаза слезиться.       Море отражалось в туманности.       Космос мешался с водой, а человечество, пытавшееся охватить обе сферы, было потеряно.       Вербина шла — её шаги всё больше затягивали узел, скрывавший сердце, которое готово было лопнуть от напряжения.       Она решила не думать. Мысли были чем-то слишком сложным для маленькой девочки, коей навсегда останется та, кого уже принято считать подростком. Марии то ли четырнадцать, то ли пятнадцать, но ей отчего-то кажется, что она не перешагнула порог даже шести лет.       Нет, даже в настоящем возрасте она не считала себя взрослой. Напротив, девочка мечтала оставаться ребёнком до конца своей жизни, мечтала чувствовать тепло родителей и расстраиваться из-за двоек в школе.       Жизнь, которая ждала после размытой границы между детским и взрослым возрастами, казалась блондинке совсем уж серой и безрадостной.       «Дальше будет хуже», — всегда говорили взрослые, лишь заприметив отсутствие радости на юном лице.       После этих слов Марии не хотелось жить. Она уже чувствовала себя кошмарно... Куда уж хуже-то?       Если опираться на слова старшего поколения, то есть куда.       Это было кошмаром наяву. Коли существование собиралось становиться ещё хуже, то у девочки на него была аллергия.       Суицид в таком случае казался не просто выходом, а самым лучшим из возможных путей: умереть самостоятельно, чтобы не видеть, как загибается человечество, — разве не хорошая цель.       В России у всех поголовно была то ли депрессия, то ли посттравматическое стрессовое расстройство или, что ещё более вероятно, оба эти заболевания.       Увы, в стране о таком говорить было не принято, ведь всему виной, конечно же, лень.       «Пойди поработай — времени уставать не останется», — поработал, не осталось.       Вот только ненависть к себе и желание умереть от этого не пропали — напротив, они стали сильнее, просто подумать о них уже было нельзя: времени, чёрт возьми, не было...       Люди, что верили окружающим, стараясь завалить себя делами, как правило, действовали наверняка: им в больницу было нельзя — завтра либо на работу, либо в морг. Второе, если честно, было поприятнее.       Мария тяжело поплелась к остановке, чтобы сесть на троллейбус, который мог довести её до дома: портфель хотелось бросить на пол — в нём точно был бетон. По крайней мере по ощущениям.       Люди проходили мимо, обеспокоенно глядя на практически неживого ребёнка. Она шла, время от времени врезаясь в столбы и стены: идти по прямой не представлялось возможным.       Глаза её были красными, влажными, тёмными и до боли пустыми. Вода в них больше не отражалась — вся вытекла наружу.       Огонёк, что пылал в глубине души, погас — причин гореть у него больше не было; жажда жизни, кажется, совсем иссякла.       Мария не помнила, как доехала до дома, сев на одно из кресел — рядышком вроде бы стояла дряхлая старушка: ей Мария места не уступила; более того, девочка даже не заметила пожилого пассажира, пытаясь разобраться в себе.       Вербина не дошла до квартиры — слёзы настоящей рекой полились прямо на улице: такое ощущение, что эмоциональная плотина прорвалась.       Причин у слёз не было, как и у всего, что чувствовала и делала юная особа.       Её собственная жизнь казалась бессмысленной.       Дом был пуст, но девочка не посмела нарушить его гармоничную тишину.       Она зашла, закрыла дверь и упала на кровать. Рука легла на рот, крепко зажав его: из глаз рекой полились слёзы, а сдержанные всхлипы и крики судорогами прошлись по телу.       А затем снова... И снова... И снова...       Вербина молчала, а её агоний никто не видел. Она чувствовала себя не плохо, а просто ужасно.       Связки напрягались, проецируя немые стоны. Что было дальше она не помнила.       Единственное, чего хотела девочка, — написать историю. Историю о своей собственной жизни, сказку о депрессивной Алисе двадцатого века, чья страна чудес будет заменена на мир смертников, отвергающих смерть.       «Алиса в стране (не)самоубийц» — именно так будет называться произведение.       Сказ этот разместится в её личном дневнике, в котором сейчас есть лишь одна заполненная страница.       «Пап?.. Прошу, не ненавидь меня...» — именно так выглядит первая появившаяся в небольшой тетрадке строка.

***

      — Мам? — хрипло и сдавленно прошептал парень, заставив сердце Марии ухнуть.       «Прошу, не ненавидь меня», — всплыла строчка из старого дневника.       — Я не позволю тебе стать мной, — и смысла здесь было больше, чем Нагито кто-либо мог видеть.