Босые ноги с тихими шлепками перемещались по деревянной поверхности. Ступеньки шли вниз — их длина казалась самой обыкновенной: не было ощущения бесконечности, следовательно реальность не искажалась. На улице было поразительно тепло: солнышко припекало, согревая землю — Токио постепенно оправлялось от холодной зимы, что пересекла и две тысячи двадцать первый, и две тысячи двадцать второй года.
Нагито обернулся, слегка зажмурившись: лучики сверкнули, ударив по глазам, — это было неприятно, но даже такое выражение света казалось лучше безграничной тьмы, что годами оплетала и его сердце, и сердце Японии — огромный мегаполис, состоявший из тысяч зданий-параллелограмов, похожих на детские кубики.
Душа мальчика танцевала под какие-то спутанные мелодии, а сердце его билось в ритме всего живого. Ничего, кажется, на него не давило, позволяя чувствовать себя вольной птицей, не запертой в клетке. Окна — сверкающие прямоугольники — давали цвет, что по пятам следовал за Комаэдой, будто бы освещая его шаги.
«И жизнь хороша, и жить хорошо», — сказал какой-то, наверное, очень счастливый человек, радый лишь одному своему пребыванию на земле.*
Заспанный Нагито, облачённый в какую-то старую футболку и пижамные шорты, выглядел как картина — самая лучшая из всех: не было в ней пошлости или извращённости, лишь радость и гармония, присущая, пожалуй, лишь настоящим произведениям искусства.
Кто угодно мог создать непотребство, смешанное с чрезмерной вульгарностью, сделав его популярным, но лишь единицы были способны породить очаровательный в своей невинности шедевр, достойный миллиона картинных галерей.
Особое очарование было в людях, способных смешивать всё, не делая картины перенасыщенными и неприятными. Грубая чистота и непорочная извращённость были лучшими из всех сочетаний, словно солёная карамель или горький шоколад — странные сначала, но приятные в конце.
Нагито медленно спускался по лестнице. Откуда-то издалека на город шли тёмные тучи, что говорили о приближении дождя, но даже эти серые пятна не могли испортить настроение парня.
Солнце, что находилось в его душе, светило куда ярче обычного.
Вечно холодные руки, кажется, стали гораздо теплее — возможно, причиной этому был немного более правильный режим питания. Юноша вновь начал чувствовать голод и насыщение, а оттого и кушать стал хоть и нерегулярно, но всё же чаще, чем раньше.
На белёсой коже оставалась почти зажившая ранка, залепленная тремя милейшими пластырями с разными рисунками.
На первом — ближнем к локтю — были очаровательные зверушки: панда, кролик, жирафик и мартышка, а так же четырёхлистный клевер, розовый по непонятным причинам мухомор и кошачьи лапки. Всё это размещалось на нежно-голубом, словно ясное небо, фоне.
На втором пластыре виднелись ворковавшие друг с другом лебедь и ласточка бледно-красного цвета: щёчки их были налиты румянцем, а крылья подняты вверх, будто птицы собирались взлетать. Шея символа любви изогнулась, по форме напомнив половину сердца, что, впрочем, было абсолютно ожидаемо. Ласточка же, слишком маленькая для того, чтобы изобразить вторую половину, встала под самым клювом лебедя — она выглядела как какая-то перегородка, что закрывала форму, но не дополняла картину. У этой пластыря фон казался нежно-розовым.
Третий кусочек какого-то материала — Нагито раньше не задумывался, из чего делали эти заживляющие прямоугольнички — был обычным. Совсем-совсем обычным. Там находился рисунок с авокадо — наверное, один из самых популярных рисунков на пластырях. Салатовые растения с коричневыми косточками размещались на тёмно-зелёном фоне.
Да, в этой картинке не было ничего оригинального, но всё же Комаэда её до безумия любил. Неизвестно, вкладывал ли дизайнер такой глубокий смысл в эту работу, но все вещи, изображённые здесь, имели хорошее символическое сочетание.
Авокадо, например, являлось знаком любви и плодородия, а тёмно-зелёный цвет — надежды. Любовь и надежда — несменные спутники друг друга. Без надежды на любовь любви бы никогда и не было, а без существования в наших сердцах любви — неважно, какого рода, — люди никогда бы не имели надежды.
А тучи всё приближались к Токио, находясь всего в километре от дома чаты Комаэда.
С кухни пахло чем-то горелым: запах этот доносился до самой лестницы, словно в угольки превратилось не какое-то блюдо, а как минимум целый холодильник.
Вероятно, Мария пыталась готовить — прирождённая "склонность" к кулинарии — это у них с Нагито семейное.
Неожиданно воздух сотряс громкий звук упавшей наземь посуды
Точно семейное...
Юноша ускорился, таки постаравшись дойти зайти в комнату до её полного уничтожения.
Миссис Комаэда, что вполне предсказуемо, стояла у кухонной тумбы, наполовину согнувшись. Её руки лежали на мраморной поверхности, а голова покоилась на них. На полу валялся кухонные принадлежности, что, видимо, упали, пока Мария пыталась достать что-то с одной из полок.
Женщина на секунду подняла голову, а после снова её опустила. Такие движение она повторила порядка пяти раз, тем самым, кажется, сымитировав движение «головой о стену», что выражало крайнюю степень её кулинарного отчаяния.
Парень чуть не засмеялся от такой картины, но, вовремя опомнившись, прокашлялся, чем и привлёк внимание матери.
— Нагито... — Мария не спросила и не уточнила — ей достаточно было лишь слышать сдавленные хрипы, чтобы опознать человека их генерировавшего.
— Доброе утро, мам, — использовав свой самый нежный тон, поздоровался парень, подойдя поближе к женщине, недалеко от которой — на плите — находились сожжённые... Нагито, честно говоря, даже представить не мог, чем некогда являлись эти кусочки тоскливой черни.
— Я тут, — она наконец подняла голову, а после, протерев глаза, развернулась к сыну. На лице её, словно грустный сорняк, расцвела усталая улыбка, — готовить пытаюсь, — констатировала очевидный факт она, с нескрываемой обречённостью осмотрев комнату. — Не получилось.
— Не получилось, — подтвердил юноша, мягко усмехнувшись. — Ничего, — парень потёр подол футболки, морально подготовившись к долгой уборке, а после, окончательно смирившись, стал поднимать посуду с пола.
Мария посмотрела на сына так, словно тот был её лучиком надежды и ангелом-хранителем в одном лице.
— Хочешь, я помогу? — предложила женщина, нагнувшись для того, чтобы поднять одну из сковородок, мирно лежавших на холодном полу. Нагито перехватил руку матери, отстранив её от посуды; Мария слегка нахмурилась, но протестовать не стала, самостоятельно отодвинувшись от места происшествия.
— Не стоит, — несвоевременно не столько ответил, сколько попросил парень уже в тот момент, когда невербальные знаки явно давали понять, что помощь блондинки не требовалась.
Комаэда-старшая окончательно разогнулась, с улыбкой прсмотрев на сына, а после отошла к тумбе и встала у неё так, чтобы ягодицы упирались в мраморную поверхность, а голова — повёрнута к сыну.
Юноша почему-то сморщился от подобного зрелища: оно ему явно не импонировала. Мария, заметив негативную реакцию сына, тут же отошла от гарнитура, встав у стены напротив холодильнику, а после, убедившись, что парня подобное расположение не смущает, расположилась поудобнее, прижавшись спиной к поверхности.
Нагито усмехнулся от подобной заботы, уже засунув что-то в навесной шкаф.
— Я тут пытаюсь не открывать твои, — Мария призадумалась, видимо, попытавшись вспомнить слово или термин, — душевные раны, вот! —торжественно воскликнула женщина, кажется, совершенно не постеснявшись того, что человек, нанёсшим эти «душевные раны» была она сама.
— Спасибо, — без доли сарказма или инории поблагодарил юноша; улыбка его в тот момент будто бы сказала: «Ты делаешь хорошее дело, и твой вины не было никогда и ни в чём. Забудь, пожалуйста, об это всём и не кори себя, потому что я сам никогда не держал на тебя обиды».
Да, слов было тысячи, извинений — миллионы, благодарностей — миллиарды, поэтому далеко не все из них можно было произнести вслух.
Мария грустно усмехнулась, посмотрев в сребрено-зеленовый омут чужих глаза, что все дальше отбегали от женщины: Комаэда-младший смотрел куда угодно, кроме лица своей родительницы.
Так и завершилась эта сцена, полная невербальных жестов, слепой надежды, приближающихся туч и разноцветных пластырей с животными, растениями, грибами и птицами.
Если бы это был фильм, то прямо сейчас комната бы точно погрузилась в кромешную темноту для перехода к следующему кадру.
— Нагито, — женщина вдруг прервала концовку, став лучом света в комнате, погружённой в ночную тишь. Она прикусила губу, поразмыслила и вздохнула, — прости меня, — медленно, почти по буквам, будто бы гурман, смакующий изысканное блюдо, выдала Мария, заставив сына посмотреть свои глаза, в которых не было больше того мутного болота, застеленного трясиной боли.
— Это пустяки. Я сейчас все уберу, – то ли не понял, то ли притворился юноша, быстро вернувшись к работе. Пересечение их взглядом тяжёлым трепетом отозвалось в сердце юноши: он не мог вынести такого правильного материнского взгляда.
– Я не об этом, — подсказала женщина, заставив юношу сглотнуть многолетний ком.
— Пустяки. Я все уберу, — лишь повторил молодой человек, подняв очередную кастрюльку.
В первый раз он имел ввиду уборку посуды, а сейчас целью его было собственное сердце, обросшее льдом. Оно давно ещё упало, разбившись на тысячи осколков, каждый из которых лежал на самом видном сердце, но не поддавался починке.
— Мы уберём, — Мария отобрала у сына кастрюлу, самостоятельно водрузив её на одну из верних полок.
Они соберут всё, что находилось в том шкафу, а после займутся склейкой маленьких израненных сердечек.
Всё будет хорошо. Даже годы страданий способны создать одно-единственное счастье, тёплое, уютное и яркое, словно солнышко.
Небо всё стремительно покрывалось хмурыми тучами сердито-серого цвета, что представляли из себя всю ярость природы.
Мать и сын находились дома: там было тепло и безопасно. Там была их семья.
— Нагито, — вновь позвала женщина, окончательно сосредоточив на себе внимание ребёнка. Своего ребёнка.
— М? — отозвался парень, решив узнать, что захотела узнать мама.
— Может... — она промялась, видимо, не совсем решившись высказать своё предложение. — Может, отпразднуем Новый Год? — с улыбкой протараторила женщина, взглянув на сына.
— А? — парень нахмурился. — Но сейчас же... — он постарался вспомнить точную или хотя бы приблизительную дату, но получилось, увы, не очень хорошо.
— Конец февраля, да, — блондинка подтвердила теорию о том, что первое января прошло уже очень давно, но всё же...
«К-конец февраля?..» — Комаэда-младший, честно говоря, ну никак не ожидал, что счёт шёл не на условные две недели, а на месяц, а то и больше.
Нагито просто... Будто бы выпал из жизни. Да, он ходил в университет — благо, «Пик Надежды» очень сильно отличался от типичных учебных заведений Японии, где даже дышать стоило по расписанию, ибо времени на учёбу при ином раскладе бы совершенно не хватало, — а так же продолжал работать на Эношиму.
Кстати о девушке... Та всё же сделала аборт, избавившись от ненужного и, быть может, ненавистного ребёнка — плода изнасилования.
Юноша поначалу очень корил себя за это, считал, что уничтожил человека, который мог стать для него лучшей частью некогда беспросветной жизни, но теперь... Теперь парень был даже рад выбору подруги.
Да, он всё ещё считал аборт убийством, но убийство всё же было лучше долгой психологической пытки. Сейчас Комаэда понимал одну до безумия важную вещь: он сам был чёртовым ребёнком, нуждавшимся в родительских объятиях, праздниках и сказках на ночь. Не было в нём никакой чёртовой зрелости — она ему, вероятно, и не нужна.
Каждый человек жил по своему, но даже в этой системе Нагито был аутсайдером, совершенно забывая о нормах, правилах, моралях и прочей ереси.
Главное для него было в сердце, а в голове... Ну... Всё остальное?
Глаза вечно по-детски невинно выглядывали из под чёлки, и не плескалось в них ничего из того, что приходило с возрастом, будто бы юноше было не без двух месяцев двадцать, а лет одиннадцать максимум.
Он просто завис в детстве, не пожелав становиться зрелым и целомудренным.
Ребёнок ребёнком.
Да и вся его семья — скопление больших детей по своей сути: мама, зацикленная на бунтарском желании свободы, папа, что выработал зависимость от чужого мнения и стал пахать как проклятый, чтобы соответствовать явно завышенным ожиданиям и даже покойный дедушка, пытавшийся контролировать всех и вся.
Большие дети, ей богу...
***
Нагито просто не смог отказать: маленький мальчик, живший в его сердце нуждался в празднике, основой которого являлось настоящеее чудо или, что немного более точно, вера в него.
— Следи за тем, чтобы эта птица не спалила наш дом, — со смехом сказала Мария, тем самым наказав сыну следить за процессом запекания курицы.
— Есть, сэр! — парень шутливо отдал честь, уставившись на стекло духовки.
Издав ещё один короткий смешок, женщина взяла со стола телефон и направилась к выходу с кухни.
— А ты куда? — в последний момент остановил её мальчик, взволнованно оглядев чужую спину. Он, честно говоря, боялся, что она не вернётся, просто бросив его так же, как и множество раз до этого — со слепой надеждой в сердце.
— Я... — женщина замешкалась и оглядела комнату. — Я в туалет! Сейчас вернусь — не бойся, — сказав эта она выскочила за порог комнаты, лишь усилив тревогу парня.
Она его бросала. Точно бросала. Неужели мать могла так сильно ненавидеть собственного ребёнка?
Боже, даже думать о таком не хотелось, хотя, конечно, выбора у юноши не было — уж лучше впитать Отчаяние порциями, чем всё сразу, — так шансов сброситься с ближайшей многоэтажки было меньше...
Стеклянные глаза уставились на стеклянное стекло.
Почему Марии так нравилось разбивать промёрзшее сердце?
Была ли причина у её бесконечной злости на сына?
Нагито не обижался. Он очень любил мамочку. Он очень-очень любил свою дорогую мамочку.
Тело его падало всё глубже — в самый омут бесконечно-болотных глаз женщины. Ему хотелось тонуть там целую весность, отравляя собственную оболочку, — так было проще, так было правильнее.
— Как там птица-рецидивистка? — блондинка зашла на кухню, прервав переглядывания Нагито и куриной задницы, из которой торчали кусочки красных яблочек. Бедная... Бедная курица...
— А? — парень отмер, как-то шокированно взглянув на мать.
— Не ожидал, что я вернусь? — с досадой поинтересовалась женщина, только сейчас поняв масштаб оставленной на сердце сына раны.
— Нет, просто не думал, что ты знаешь слово «рецидивистка», — соврал парень, получив скрытый за кашлем смешок.
— Эй, я по-твоему что, тупая? — без капли обиды и с явным весельем поинтересовалась Мария.
— Нет, просто, — парень на секунду замолк, — что вообще значит это слово? — он решил организовать для женщины шуточную проверку.
— «Тупая»? — точно поняв, о чём шла речь, перевела стрелки блондинка.
— Не-а, — со смехом протянул юноша, взглянув в глаза родительницы. — «Рецидивистка», — нарочито издевательски поинтересовался Нагито, приложив кулак к своему подбородку.
— Я знаю, — приторно серьёзно кивнула женщина, — но тебе не скажу, — задрав голову и отвернувшись, выкрутилась из ситуации Мария.
Заметив её псевдо-некапитуляционную капитуляцию — как бы странно не звучало это выражение — студент не выдержал, засмеявшись.
Затем тишину в комнате разорвал и смех его мамы, которой абсолютно наскучило притворяться гордой и высокомерной леди, неспособной признавать свои ошибки.
Они оба скучали по чему-то подобному. Да, в жизнях близких друг для друга людей явно не хватало моментов счастья и затишья.
Каждый из них, вероятно, мечтал о пластырях, разговорах по душам, ёлке и, конечно, курице-рецидивистке, что бы ни значило второе слово.
Люди, не видевшие ранее счастья, просто мечтали о любви, которой никогда не имели. Никому в этой комнате не нужен был эрос, все мечтали лишь о сторге.
Страсть и зависимость порождали кошмары, в которых не нуждались чуткие сердца, бившиеся в ритме всего живого.
***
Нагито сидел на диване, на его плече покоилась голова Марии. Плед покрывал их тела, пока звуки знаменитой комедии «Один дома» заполняли уши.
Люди, чья разница в возрасте была чуть менее двадцати лет, уютно устроились вместе, грея в первую очередь заледеневшие от боли и жестокости сердца.
Сегодняшний день спасал их от жизни, что по большей части состояла из страданий и бремени.
Рука Марии лежала на груди её сына, как бы тактильно слушая размеренное биение, что проходило сквозь рёбра и вибрацией сохранялось на кончиках пальцев.
Звуки эти дарили спокойствие, которого так не хватало одинокой и потерянной в самой себе женщине, что временами от этой нехватки хотелось волком выть на луну.
Её дыхание пусть и не опаляло мальчишескую шею, но проходило рядом с ней, заставляя парня чувствовать себя лучше. Воздух, исходивший изо рта его матери, говорил о её жизни и реальности происходящего. Нагито до сих пор не верилось, что она была здесь — рядом с ним — можно было дотронутся до руки, лишь потянувшись.
Это радовало. Это успокаивало. Это дарило чувство свободы.
Идиллию прервал дверной звонок, заставивший Комаэду-младшего вздрогнуть.
Он никакого не ждал, тогда... Могло ли это значить, что это был гость его мамы?.. Неужели Мария изначально собиралась посидеть с парнем несколько часов, а после сбежать с одним из, кажется, тысячи ухажёров?
— Открой дверь, — попросила женщина, подтолкнув сына.
— Что?..— юноша нахмурился, не поняв, почему блондинка захотела, чтобы это сделал именно он. В смысле... Это же к ней пришли, разве нет? — Но я никого не жду, — запротестовал парень.
— Поверь мне, — она заулыбалась, таки столкнув родственника с дивана, — это к тебе, — Мария подмигнула и легла поперёк, видимо, чтобы студент не смог вернуться на своё место.
— Но... — он предпринял слабую попытку возразить.
— Иди, — практически пропела женщина, со смехом легонько ударив сына по икре тыльной стороной ладони.
— Ладно-ладно, — сдался парень, двинувшись к нужному место.
Кого, чёрт возьми, принесла нелёгкая? Судя по реакции женщины, она знала ответ на этот вопрос, что пугало вдвойне.
Юноша лениво, но дёргано подошёл к двери, воровато огляделся, приблизился к дверному глазку, моргнул пару-тройку раз, затем отдалился от глазка и снова моргнул.
Нагито медленно-медленно вдохнул и выдохнул, протёр глаза руками и снова приблизился к глазку.
Картинка не поменялась.
Сначала это, конечно, смутило парня, но потом он понял. Он всё-всё понял.
Да, точно. Сейчас не был конец февраля, а Мария абсолютно точно не сидела в комнате. Объяснение всему было проще пареной репы и надёжнее швейцарских часов — мир вокруг были лишь одной сплошной галлюцинацией.
Да, точно...
На что юноша надеялся? Дурацкий мозг, нехороший — заставил парня поверить в слишком идеальную для него реальность: какая бредятина, ей богу.
Как Комаэда вообще повёлся на такой откровенный развод сознания?
Да-да, сейчас юноша вернётся, и в комнате никого не окажется — вот как нынче проводились тесты на шизофринию.
«Растворяйтесь, галлюцинации, я вас раскусил», — подумал Нагито, уже собравшись идти в свою комнату.
Вот только в дверь позвонили ещё раз, прервав шаткую уверенность парня в том, что всё, происходившее вокруг, было лишь плодом его воображения.
«Как там мама говорила? «Попытка не пытка» вроде...» — а пытка или всё-таки нет юноша собирался узнать прямо сейчас.
Дрожащая рука приблизилась к двери. Тонкие пальцы открыли защёлку, позволив неожиданному гостю показаться у самого порога.
— Привет, Нагито, — высокий — серьёзно, он был выше парня на полголовы — сероглазый брюнет с волосами цвета вороньего крыла выглянул из-за поверхности, что отворилась с привычным всхлипом.
Комаэда-младший замер как громом поражённый.
Это... Это была не галлюцинация?
— Привет, Атсуши, — со стороны гостиной донёсся мягкий женский голос; обладательница его стояла, оперевшись спиной об арку, что разделяла коридор, близкий к комнате, из которой вышел студент, и безэмоционально глядела на мужа.
— Привет, Мария, — брюнет обогнул замершего сына и подошёл к небольшому шкафу для верхней одежды — Нагито им пользовался редко, предпочитая оставлять вещи в своей комнате: он не хотел, чтобы многочисленные любовники матери глазели на его вещи — и повесил свою куртку.
— Я рада, что ты пришёл, — с полуулыбкой-полуухмылкой заявила женщина, подойдя к сыну и обняв того за плечи.
— Я не изверг, — на выдохе ответил он заставив Комаэду напряжённо взглянуть сначала на отца, а потом и на мать, — и люблю нашего сына не меньше, чем ты, — закончил он, а после, повернувшись к мальчику, устало улыбнулся. — Как ты? — спросил мужчина.
До юноши, что до сих пор не отошёл от шока, вопрос дошёл не сразу, поэтому Мария со смешком слегка тряхнула парня, заставив того окончательно придти в себя.
— Я... — он нервно сглотнул, а после, как-то слишком счастливо улыбнувшись, ответил. — Я хорошо... А ты как, папа? — и слово это прозвучало отчаянно-обнадёживающе, заставив сердце Нагито ёкнуть.
Вдруг... Вдруг Атсуши разозлится от такого обращения?..
— Я тоже, сын... Я тоже, — и не было в его голосе и капли злости, лишь усталость, смешанная с давно забытыми крупицами счастья.
Комаэда-младший почувствовал себя... Полным.
Он уже давно не ощущал ничего настолько же правильного.
Все в этой комнате улыбались: отец — устало, сын — лучезарно, а мать — заговорчески.
Да, она осуществила свой план, что помог мальчику почувствовать то, чего в его жизни не было целых двадцать лет, — семейное благополучие.
Конечно, это она пригласила мужа — он бы ни за что не додумался самостоятельно придти к семье и провести время со своим любимым Нагито.
Белая ложь, основанная на слежке за курицей-рецидивисткой, побеге в туалет и наспех отправленному мужу СМС, обернулась улыбкой её несчастного ребёнка.
Мария наконец смогла улыбнуться по-настоящему.
