Часть 26.1 — Something about caring
14 февраля 2022 г. в 20:52
Нагито зарывается в пододеяльник, прикрывая своё лицо подушкой. Он чувствует себя виноватым, глупым, но при том крайне свободным — раскрытие подпольной части жизни действительно помогло: теперь он не кажется самому себе одиноким мучеником, ведь есть тот, кто разделяет его мысли, эмоции и переживания.
Нагито рассказал Хаджиме об Изуру — всё то, что сам знал; всё то, о чём имел силы поведать. Тот отреагировал... никак. Просто каменное, будто бы бронированное лицо стало немым ответом. В тот момент юноша как никогда ранее напоминал Камукуру: Комаэда не знал, что и думать.
И ему это не нравилось.
Не нравилось размышлять о том, что творилось в душе, скрытой за этим стоическим личиком. Не нравилось чувствовать себя так, будто бы он стоял рядом с бомбой, что могла рвануть в любую секунду. Не нравилось видеть, как от него вновь и вновь что-то скрывали.
Ему просто, чёрт возьми, это всё не нравилось.
Мучительная и непонятная, эта неизвестность душила, будто бы оплетая горло толстыми верёвками: от них хотелось спастись, сбежать куда подальше.
Нагито понятия не имел, что он чувствовал прямо сейчас, лёжа на многострадальной кровати, перенёсшей на своих хлопковых плечах все его горести и печали. Были ли его душевные терзания последствиями недопустимой привязанности или, быть может, они являлись лишь воплощением его страха брошенности? Кто знает.
Пальцы прикасались к мягкой белой ткани, почти паря над ней: когда-то они с Хинатой работали здесь над тем дурацким университетским проектом. И такие эпизодические воспоминания, вероятно, являлись лучшими из тех, что хранила в себе пустая — кажется отнюдь и не жилая — комната. Всё вокруг вызывало такую адскую, практически невыносимую ностальгию, что слёзы как-то сами по себе на глаза наворачивались.
«Раньше ты был лучшей версией себя, — шептал едкий голосок где-то на краю подсознания. — Ты всё портишь, ты никогда не станешь толковым человеком, — вторил ему другой».
Нагито даже жаль осознавать, что эти речи ненастоящие — они принадлежат лишь ему самому, такому потерянному, совсем отчаявшемуся.
Когда-то давным-давно Нагито был убеждён, что главное в жизни — надежда, от которой невозможно отступить.
Как-то он даже заговорил с Эношимой на эту тему... Тогда они ещё были в неплохих отношениях. Тогда всё было практически нормально.
«— Надежда? — тогда девушка выглядела слегка возмущённой. Да и сам Нагито, серьёзно относившийся ко всей этой ерунде, не отставал. — Надежда, надежда, надежда, надежда... — повторяла она, словно заезженная пластинка. — Надежда — это скука смертная: она реально чертовски предсказуема.
— Не предсказуема, а стабильна, — нынешний Нагито со своей ранней версией спорить бы ни за что не стал — смысла в этом не было, но для Джунко этот диалог, кажется, что-то да значил.
— Отчаяние лучше: оно гораздо веселее, — чистой воды бред, фраза настолько абсурдная, что практически смешная. Да, юноша был в отчаянии, но никаким идиотским весельем даже и не пахло: хотелось то ли выбраться из этого состояния, то ли умереть себе тихо-мирно».
А впрочем плевать: рано или поздно все живые возвращаются к надежде, а мёртвые навсегда остаются детьми отчаяния. Всё это лишь вопрос жалкого, тягучего, словно мармелад, времени.
Люди, такие красивые, милые люди становятся дряблыми и ненужными, когда их поглащает тьма, забирая последние лучики света — забирая их надежды.
Всё кружится в бесконечном времени, словно в причудливом вальсе, разбивая мир на сотни маленьких кусочков. В этом спектакле все марионетки, влюблённые в своих кукловодов.
Нагито жаждет встреч с теми, кого так до отчаянного обнадёживающе любит, как потерянный среди бескрайних песков путник жаждет воды.
Хината тогда ушёл, так и не объяснившись, — Комаэда почувствовал, что его бросили, предали, уничтожили, выбросили как отслужившую тряпичную куклу в конце-то концов!
Он не хотел... Не хотел боле чувствовать себя оставленным, он мечтал, чтобы кто-то был совсем-совсем рядом, будто сцепленный с юношей какими-то прочными цепями — нити не были достаточно крепкими, — несмотря на безусловную эгоистичность этого желания.
Всё тот же белый потолок заставлял жмуриться, словно от чересчур яркого света. Он где-то слышал, что истина никогда не могла быть необъективной — оно и понятно. Тем не менее существовали абсолютная, не поддававшаяся никакому сомнению, и относительная, основанная на текущих знаниях, что были явно ограничены, истины. А ещё имелся такой термин — заблуждение — ошибочное и не достоверное мнение или знание.
Подумать только: даже такие простые вещи требовали определения.
Нагито мог назвать абсолютную истину — эдакую аксиому его сознания: он всегда верил в то, что надежда непобедима и неприкасаема. Это даже оспаривать смысла не было — такое знание являлось парадигмой.
Комаэда также мог сказать, что его пребывание в отчаянном состояние могло бы называться относительной истиной: оно не было абсолютно неверным, но и полностью правдивым тоже не являлось. У того, что он на самом деле чувствовал не было ни названия, ни описания.
А вот то, что он хоть на секунду усомнился в своей надежде, было ничем иным как заблуждением — абсолютно глупым, бессмымленным и необоснованным высказыванием, которое мог сказать лишь человек неразумный, откровенно недоразвитый.
Что же... Вот ещё одна абсолютная истина: Нагито бы хотел встретиться с Хаджиме.
А вот относительная истина: это встречала была нужна лишь для разъяснения того, что Хината думает по поводу ситуации с его отцом и братом.
И, конечно, стоит добавить заблуждение: Нагито имел какие-либо долгоиграющие планы.
Комаэда, конечно, не был уверен, но ему казалось, что мозг считал всё это — чувства других людей, собственные страдания, желания, эмоции, дружбу, отношения с семьёй, — лишь одним маленьким развлечением, что могло угаснуть, словно звёздочка из далёкой-предалёкой галактики. Жутко цинично и абсолютно мерзко для такого посредственного человека, как Нагито.
Слишком громкая стандартная — кто в двадцать втором году вообще ставил какие-то песни на вечно отключенный рингтон? — мелодия, заставившая беловолосого чуть ли не подпрыгнуть от неожиданности.
Белое «Хаджиме» на чёрном фоне показалось разве что зрительной галлюцинацией, ибо Комаэда, кажется, в последнее время слишком много думал об одном конкретном брюнете.
Но даже если это и было лишь наваждение, трубку поднять всё же стоило.
— Да? — прочистив горло, Нагито постарался не звучать слишком сонным. — Привет, — немного неуверенно продолжил он, не дождавшись ответа оппонента.
— Привет, — голос, кажется, был слишком милым, почти слащавым и до безобразия... Заботливым?
— Ты что-то хотел? — руки Нагито мелко подрагивали, он не совсем понимал, действительно ли сейчас говорил с кем-либо, держал в руках телефон да и вообще существовал.
— Да, — резко и коротко ответил Хината, уже настроившийся перевести диалог в нужное русло. — Я зайду к тебе минут через десять, хорошо? — вопрос был буто бы для галочки: тон не терпел возражений.
— Если через 10, то ты уже, вероятно, очень недалеко от моего дома, — заторможенно заметил Нагито, вскинув правую бровь.
— Верно, — Хината, видимо, решил не спорить: кому это надо, когда все уже сделали выводы?
— Приходи, если хочешь, я не возражаю, — Комаэда и правда не возражал: им двоим действительно нужно было кое-что прояснить. И чем быстрее, тем лучше, честно говоря.
— Жди, — в голосе намёк на слабую улыбку, полную то ли радости, то ли печали: его лицо сейчас, должно быть, выглядело безумно красиво. Нагито всегда нравились чужие губы, изогнутые так фантастически по-разному, — больше них он любил только людские глаза, такие яркие и глубокин, рассказывающие о человеке всё-всё-всё, словно настоящие зеркала души и вестники тела.
Нагито улыбнулся самому себе, когда гудки ознаменовали выход оппонента из своеобразного голосового чата.
Комаэде стоило бы подготовиться к приходу друга: переодеться и заправить кровать как минимум, ведь в комнате, по скромному мнению самого юноши, был настоящий бардак.