И мы горим

Он так скучал по этому запаху и по зелёному оттенку на подушечках пальцев. Он, конечно, курил сигареты, видел дым и тлеющую оранжевым бумагу, но это было не то. Это не было его самокрутками. Он так скучал по тому, как в лёгких оседает звёздная пыль; на той стороне он истосковался по грохоту умирающего мира, по разноцветным пятнам перед глазами и по покрывающим стекло трещинам. Он так скучал. Вилбур моргнул, и пятно расползлось по комнате, растянулось, залилось ему в глотку; он чувствовал запах жжёной травы и бумаги. Дым опустился в его лёгкие и осел изнутри пылающими острыми частичками, каждая из которых как будто вгрызалась в ткани и жрала-жрала-жрала заживо. Он так скучал. Его комната растворилась. Густой дым осел везде, на каждой поверхности, он рассыпался алмазным крошевом и поглотил всё, он свалился сверху, словно могильная земля, и похоронил под собой весь мир. Нет ничего. Нет комнаты. Нет Дрима, нет обязанности быть его руками и глазами. Только жёсткая кровать, Вилбур и самокрутка в его пальцах. И Квакити, застывший в дверном проёме. Его крылья, раскрытые в агрессивном жесте, но напряжённые, как при тревоге. — Ты везде разводишь такой срач? — Брось, ты же соскучился. Прямо как в старые-добрые, — Вилбур хмыкнул и прикрыл глаза, позволяя чёрному пятну поглотить все остальные цвета. Снова затянулся, глубоко и горько; дым пополз по языку вниз, пачкая глотку и прожигая насквозь лёгкие, горячий и вязкий. — Напоминаю тебе кого-то, да? — Да, — Квакити усмехнулся. Зажёг стоящую на коробке у двери керосинку; Вилбур понял это, когда чернота под его веками взорвалась алыми отблесками — осколки полетели во все стороны, раскрошились, загорелись и осыпались всюду невидимой пылью; едкой и острой, смертельно опасной. — Одну пьяную скотину. Бесполезную и жалкую. — Видимо, тебе нужен кто-то бесполезный и жалкий. Ты так стелился перед ним, — Вилбур почти видит, какое выражение мелькнуло на лице Квакити. Раздражённое и одновременно самодовольное, такое, чтобы никто не подумал, что он, такой холёный, такой весь важный, был настолько зависим от спивающегося ублюдка. — Так любил его. Любил Шлатта. — Обкуренный ты ещё более раздражающий, — Вилбур открывает глаза, немного борется с ослепляющей желтизной коптящей спиртовки и видит, что Квакити принялся бродить по комнате. Он разглядывал горшки с травой, колбы с веществами — взрывчатыми и наркотическими, яды Вилбур тут не хранил — и содержимое записей; он не понимал, конечно, не смог бы понять — Вилбур знал слишком много языков, чтобы позволить кому-то заглянуть в его планы. Насколько он слышал, Квакити знает только два языка. — Так иди. Займись своими очень важными и серьёзными делами, большой мальчик Кью, — Вилбур сделал попытку задуматься о том, зачем Квакити вообще сюда пришёл, но быстро сдался. Затянулся снова, на этот раз неглубоко, и задержал дым во рту, чувствуя, как пыль осела на его язык и зубы. Он дышал травой. Он был пылью. Звёзды раскалывали мир на кусочки. Они делали его стеклом, а потом дробили. — Конопля ещё только растёт, — голос Квакити звучал неожиданно озадаченно. — Откуда ты это взял? — Прогулялся по лесу, — заложил пару бомб, подумал Вилбур. И не сказал — это должно было стать сюрпризом для Лас Невадас позже, когда Дрим будет на свободе. Когда он придёт сюда, как в свой дом. — Собрал немного травы для чая. Немного для этого. Он показал зажатую в пальцах самокрутку и снова затянулся — неглубоко; потом сложил губы трубочкой и короткими вдохами выдохнул несколько колец. Его лёгкие снова заболели. Как будто их не хватало для того, чтобы вместить всю пыль. Вилбур закашлялся, зажимая рот ладонью. Рука горела, казалась влажной и солёной, и на мгновение Вилбур даже поверил, что увидит на ней кровь. И тогда он закрыл глаза, чтобы не видеть и не умирать. Кровь всё равно пришла. Красное расплылось по черноте у него под веками; оно гремело и взрывалось, оно было похоже на вспышку фейерверка перед лицом и стучало у Вилбура в висках так отчаянно, как будто хотело разорвать ему черепушку. Мир осыпался. Стеклянное крошево осело в его лёгких и заполнило их жидкостью. Вилбур рассмеялся. Он смотрел на кровь, залившую глаза, и ему было ужасающе хорошо. Он так скучал. — Торчок, — беззлобно фыркнул Квакити и продолжил шариться в коробках. Вилбур не прервал его. — Мне нужен порох. Звёзды рвали мир на части. — Сэмми не пожертвует для тебя? Квакити, кажется, пристально посмотрел на него. Быть может, как на придурка. Вилбур рассмеялся этой мысли; его теперь не пугало быть смешным, он не боялся быть жалким, потому что твёрдо знал, кому будет хорошо, когда весь этот жалкий стеклянный мирок поглотит огонь. — Ты скурил последние мозги, — снова попробовал уколоть Квакити, но голос у него звучал так, как будто он улыбался. У него был металлический… металлическая коронка? Металлический зуб? Вилбур понятия не имел, как это называется. Но он почувствовал металлический вкус у себя на языке, жар крови, стекающей из носа к подбородку и попадающей в рот. Ему стало хорошо. Так хорошо. Вилбур снова провалился в цветные пятна. Он видел синее и красное, и весь мир полыхал неоном, беспрерывно вращался и умирал. Вилбур дышал его осколками. Они были внутри него, и он был миром, он был единственным реальным; и ему захотелось разделить это ощущение с Квакити. Сделать его не живым, но существующим. — Хочешь? — дружелюбно предложил Вилбур самокрутку, выдыхая густой приторный дым. Лёгкие сжались, Вилбуру показалось, что его грудная клетка уменьшилась и сдавила сердце. — Я такое не курю, — Квакити сморщил нос. Но глаза у него блестели живо и опаляюще; такой жаркий, такой дрожащий, пылающий. Такой… — Никогда не поздно начать, — Вилбур рассмеялся, не зная, что именно показалось ему смешным. Он спрятал в этом смехе удушающий кашель. — Балуешься девчачьими сигаретками с отдушкой. — Они, нахуй, не девчачьи, долбанный ты наркозависимый придурок. — Так будешь? Квакити плюхнулся рядом с ним на кровать. Он выглядел злым, раздражённым; если бы он был арбалетом, то сейчас оставалось бы мгновение до того, как болт сорвётся и пробьёт чью-то черепушку. Вилбуру это почему-то показалось смешным, и он хохотал до боли, до приступов судорожного кашля, сжимающего его грудь. Ему так хорошо. Он так скучал, он так-нахрен-сильно соскучился по этой эйфории и по тому, как звёздная пыль оседает внутри него и превращает Вилбура в единственное реальное существо во всей вселенной. — Сильно же тебя вштырило. Что там? — Вилбур напряг память. Тут же сдался — у него перед глазами пульсировало красное, он не мог думать. Руки горели. Ему хотелось прикоснуться к чему-нибудь, но вместо этого он только уставился на огонёк, пожирающий его самокрутку. — Немного того. Немного сего, — он усмехнулся. — Можешь попробовать из вторых рук. Ты делал так? — Так — это как? — Я затянусь, а потом выдохну дым в твою сторону. А ты вдохнёшь? — Вилбур замолчал, собираясь с мыслями. Ему показалось, что он объяснил неправильно, но потом это потеряло значение. — Это… на самом деле, так должно вставлять меньше. Это неплохо, если ты раньше не курил траву. Это должно пройти лучше. — Так и знал, что ты законченный торчок, — Квакити фыркнул. Вилбур взял его за подбородок. Он был так близко. Он был такой охуенно горячий, он охуенно ощущался в руке, он пах перьями, табаком и немного — каким-то хозяйственным мылом; Вилбур впервые за долгое время почувствовал, что он дома. Звёздная пыль в его лёгких впилась в ткани сильнее; она пылала, она жгла его, она убивала его, и Вилбуру казалось, что ему никогда больше не будет так хорошо. — Заткнись и вдыхай, — Вилбур затянулся, стараясь удержать дым в лёгких как можно дольше. Они по-глупому сталкиваются носами. Они почти соприкасаются губами, и Вилбур выдыхает долго-долго, и под его прикрытыми веками есть только темнота. Квакити отстраняется и заходится кашлем. — Ебать. Пиздец. Что ты туда запихал. — Немного того. Немного сего. — Давай ещё, — Квакити усмехается. Поднимает голову. — Когда меня накроет? — Минут пятнадцать, может, чуть больше. Чуть меньше, — Вилбур рассмеялся; пыль в его глотке мешала, острая и обжигающая, она как будто перехватывала смех, удерживала его, превращала в хрип. Под пальцами у него всё осыпалось. Битое стекло. Оно лезло в кровоток, Вилбур снова видел красное и взрывы, он тонул в этом, когда затягивался, когда снова выдыхал дым в Квакити. Прямо в чужие губы, в эти блядские горячие, кипящие губы. Вилбур знал, что может поцеловать Квакити. И тот не откажет. Мир сыпался на пол, когда он перетаскивал Квакити себе на колени, когда они устраивались поудобнее и целовались, бездумно и страшно, и Квакити тянул его за волосы почти больно, и позволял себя кусать, покорно прогибался в пояснице и так, блять, охуительно стонал в поцелуй. Вилбуру казалось, что ему никогда не было лучше. Ему не будет лучше. Ничего не будет больше, только Квакити и его губы, и дым, разделённый между ними. А всё остальное осыпется пылью, стеклянным крошевом. Всё остальное умрёт, утонет в крови и вспыхнет в адском пламени, и Вилбур будет там, посреди конца времён. Комната утопала в звёздной пыли. Он не мог смотреть на неё, не мог открыть глаза полностью, потому что тогда он задохнулся бы в разноцветных густых пятнах, пахнущих ягодным чаем и костром. Звёзды дробили комнату на кусочки, перемешивали их как угодно, собирали заново и снова дробили, как стекло, пока весь мир не превратился в ажурное острое крошево. Квакити заелозил на его коленях, придвигаясь ближе; он казался кипящим, огненным. Ужасно горячим. Ужасно возбуждённым. Они как будто сплавились, смешались, стали единым целым, и Вилбур не понимал, где кончается его тело и начинается чужое, потому что в этом раздроблённом на осколки мире они были одним и тем же. Желание слиться окончательно казалось непреодолимым. — Потрахаемся? — отчего-то заплетающимся языком предложил Вилбур. Квакити рассмеялся. — Не сегодня и не с тобой. Вилбур поцеловал его ещё раз. И снова. Снова. Снова. Они будут презирать друг друга, они будут ненавидеть друг друга, они будут убивать друг друга — но это будет потом. Боги, это будет потом. Сегодня они там, где должны быть.