HO PAURA DI SPARIRE

      Жёсткий каблук стучал по асфальту, разрезая полуночную тишину звоном нервов Дамиано, и ритм получался вполне сносный, однако раздражающий. Под светом фонаря он стал расхаживать кругами и зигзагами подобно мошкаре, бьющейся о горячую лампу крыльями, и надеялся занятием простецким скоротать время, а тянется оно патокой: очевидно, прошло куда больше обещанных пятнадцати минут. Шестнадцать. Ожидание жутко наскучило ему. Понуро спрятал нос в ворот тёмной толстовки, в руках тиская такую же, отличающуюся лишь цветом принта на спине. Её он щедро одолжил Марлене, но та стянула с себя вещицу, не успели они пройти и квартала: жарко, невыносимо жарко. Внутренний огонёк и красное полусладкое изнутри грели её и Дамиано заодно, когда ручкой огибала она его талию и под бок подбивалась поближе, довольная, ведь капризное хочу погулять было исполнено вмиг. И за ним последовало ещё одно: неоновая вывеска неприметной забегаловки пробудила чувство голода, и след настырной девчонки простыл за деревянной дверью. Бестия — не иначе; и это додуматься же надо было предложить ей выпить! Плечи сковали колкие мурашки от холода морского, явившегося в хмельных воспоминаниях почти настоящим, — на кой чёрт тогда полез за ней? Быть может, не стоял бы теперь здесь, не думал о ней и, вот досада-то, не волновался бы ровно так же.       Её кокетливый смех ласкал его уши столько раз, между извилинами теплом просачивался, и спутать он не посмел бы его с чужим. Дверь скрипнула. Дамиано обернулся и выдохнул с вселенским облегчением и оправданной надеждой, что подозрительные трудяги-любители работать в полночь не убили её у прилавка.        — Посмотри, что у меня есть! — Со ступеней соскочила она с горящими глазами, в руке сжимая горлышко бутылки. И две яркие упаковки с бургерами, но бутылку Дамиано заприметил раньше, потому что именно её, сияя ярче звёзд, Марлена ему демонстрировала. Предвещало это беду.        — Текила. Без документов? — Одумался он и легонько по носу веснушчатому щёлкнул. — Кто продал тебе алкоголь без документов? Школьница.        — А-а-а вот это уже не твоё дело. Держи. Горячо!       Бумажные упаковки источали тепло едва снятых с огня мясных котлет. Дамиано мучился тут в ожидании, пока Марлена добивалась не тех холодных на витрине, а свежих! И свежие теперь жгли ей ладошку за наглость и искусство воле своей подчинять заигрываниями.        — Строила глазки молодому продавцу? — Попавшемуся однажды в ловушку догадаться до жестоких её методов труда не составило.        — Никакой он не молодой: ему сорок семь лет, представляешь? И трое детей, подумать только! Выглядит помладше в этом своём… как называется? Чепце! Зелёном. И я не строю глазки кому попало! — Она хихикнула, с застенчивостью ложной-ложной плечами повертела, нашкодившая малышка, ан нет: совсем взрослая и нетрезвая. — Куда пойдём?        — Мы нагулялись и идём домой, — Дамиано решил за двоих, и Марлена возражение своё и строгое «Но!» чуть было не обронила, успел он за плечики обнажённые её приобнять и объясниться: — гроза намечается, посмотри на небо. Луны не видно.       На небо она не смотрела — только на его улыбку, какую-то искреннюю и тёплую слишком. Ей становилось спокойнее, а когда хмурился — не по себе. До подъезда они добрались быстро, грозовые предвестники заставили ускорить нерасторопный шаг, и от пыли всколыхнувшейся пришлось бежать им, с хохотом прятаться за дверью и окунаться во мрак. Автоматическая лампа не реагировала на силуэты, потому и провалились в кромешную темноту, удивлённо глазея друг на друга и друг друга не находя, разве что наощупь. Дамиано полез в узкий карман за телефоном, фонарик обещал восстановить картинку некогда светлого подъезда и, сука, восстановил, осветил лифт, замерший с распахнутыми дверями. Мученический вздох и голые пролёты лестниц Марлену лишь повеселили, и двадцатый этаж где-то высоко над головой не виделся ей катастрофой. Так уверена, что не станет плакаться уже на десятом? А то! С выдержкой скалолаза пробежала пять этажей вверх, даже интересно стало, как быстро её энтузиазм иссякнет без следа, однако сил в ней оказалось побольше, чем с виду чудилось. Голубая краска с перил липла на вспотевшие ладони. С трудом отдирались крапинки, увы, поняла это Марлена, когда успела повиснуть на цветном железе и испачкать локти. Её смех стены отражали гулким эхом, она торопливо перебирала ноющими ногами широкие ступени, уверенная в своём первенстве: Дамиано с бутылкой и толстовкой тащился позади и не думал с ней соревноваться, с оторвой этой, испытывающей его терпение.        — И на крышу поднимемся, да? — Неровно дыша, вопрошает откуда-то сверху. — Оттуда, наверное, Рим ещё красивее. Посмотрим? Я хочу с тобой, Дамиано. И ты не отвертишься, не молчи, я слышу твоё немое согласие.       И смеётся. А Дамиано только угрюмо давит из себя: «Угу». Конечно, посмотрим, что за вопрос? Послевкусие от взгляда на тебя слаще не выдумаешь, и считать этажи прекратишь, и про усталость забудешь. Да пусть хоть тридцать их будет впереди! Тьфу ты..! Тридцать… Пожалуй, погорячился, как тот самый влюблённый подросток, готовый свернуть горы и шею ради восхищенных возгласов глупой девочки. Для возгласов Марлены — не восхищённых, но всё же — достаточно было поднапрячься и догнать её, по три ступени заключая в один свой шаг, дабы не осмелилась больше твердить свысока: «Ку-риль-щик!» Героини хоррора не кричат так визгливо, когда от серийного убийцы, от неминуемой смерти, наступающей на пятки, бегут стремглав. А она кричит, потому что первой хочет быть. Ему повезло: он просто мужчина и всё тут!        — Ебал я этот вид на Рим, Марлена. И грозу, и электриков, — Дамиано уселся на грязный пол, пытаясь дыхание сбившееся усмирить немедленно, и стал откупоривать бутылку.        Над головой выведена цифра «17», этажей осталось всего-навсего, а сил — никаких. И жажда мучит. Губы сухие припали к холодному горлышку как к единственному спасению от мучительной гибели. Он поморщился: текила сладко обжигала слизистую, обещая от гибели спасти и взамен опьянить до беспамятства, в коем помнить он будет только насупившуюся почти по-настоящему Марлену. Посмеялся над ней, с уголков слизывая капли алкоголя.        — Сдулась? Я так и знал. Слабачка.       Тугой рыжий хвост с макушки лениво свалился на бок, грех не сравнить её с пятилетней неряшкой, которая в обиду себя не даст, сейчас же совочек в ладошке посильнее сожмёт и настучит им по затылку насмешнику, испортившему ей песочный кулич. Совка у неё нет, а насмешник всё улыбается, злит, на ступени верхней рассиживая как на пьедестале. Тяжко даются шаги обессилившим ногам, она считает, сколько звонов из-под каблучка вырвалось, и прищуром коварным в Дамиано впивается, будто из виду потерять его боится, да не шевелится он, наблюдает.       Один — она сейчас же полезет к нему ближе первой и объятия почти дружеские перечеркнёт как помарку: не годится это притворство, не годится его осторожность.       Два — он, конечно, прекратит смеяться и пятернёй жилистой путать непривычно короткие волосы, которые хочется ей ласково сжимать между пальцев.       Три — разве не видно по ней?..       Четыре…       Ускорилась и со счёту сбилась, а когда поравнялась с ним — уселась на его крепкие бёдра. Нагло и без приглашения. В межреберье, наверняка, можно узреть, как колотится взволнованное сердце, как норовит выскользнуть, дурное и влюблённое, и гибели не страшится. Не зря Дамиано сомневался в задумке выпить, лишь выдохнул шумно, горячим опалив эти острые ключицы — они порвут кожу, порвут, и ей станет больно! Пожала невольно плечами от сладостного ощущения его дыхания так близко, а смелость исчерпала себя, не доставало её, чтобы глазоньки на его, зачерневшиеся, поднять и вымолвить: «Это я нарочно». Он пытался разглядеть адекватность в смущённом никак не по-настоящему лице, однако занятие бестолковое быстро оставил и ноги свёл, чтобы сиделось ей, чертовке, удобнее.        — Допустим, ты разрешил. Кто победил, тот несёт меня на руках, — вздёрнув нос, озвучила она условие несуществующего уговора. Забавная. И наглости у неё не занять.       Дамиано усмехнулся, отставив бутылку в сторонку. С текилой покончено, твоя очередь, Марлена. И её бы схватить посильнее, чтобы не вырвалась, и до единого вытрясти объяснения, неужели райское наслаждение для неё его замешательство и почему издевается над ним. Светится новой идеей извести его до того, что он обязательно бросит правдивое: «Мозгоёбка». Напросилась и заслужила, если быть честным. Полезла первой — это-то верно, оправдать себя уже вряд ли сможет, потому что подалась к хищному лишь любопытства ради, а долго ему разве лапой-то вцепиться? Дамиано и вцепился, притиснул за талию к себе накрепко, и выдумка её издевательская раскрошилась и посыпалась, почти как надежда с навострёнными глазками сбежать прочь.        — Плохая шутка напрашивается, — снова усмехается он и рассматривает её прямо-таки в открытую.        — Боюсь спросить… какая?        — Не надо спрашивать, если боишься, — тёмные его брови насмешливо изогнулись. И тон его томный отчего-то, пугает… чуть-чуть пугает или… не пугает вообще, прочь, притворство!       Право, упиваться кротким волнением приятно, и Дамиано даже заулыбался как обожравшийся сметаной кот, когда взгляд Марлена отвела, ногтями карябая бумажную бургерную упаковку. Какая же она непостоянная! Плачет по ней театр, по буйству эмоций в одной актрисе-дилетантке, что смутиться и смутить умудряется за миг. И не конец это. Ладонь свою горячую он опустил на её костлявую коленку. Допустим, ты разрешила. И гладит, издевательски показывает, что подоспела его очередь наглеть и дразнить и получится-то у него куда мучительнее. Марлена вздохнула взволнованно: перебарщивает он, да?.. Трепет такой, будто не она начала первой. Впору озлиться, сказать: «Прекрати!» Выразить фальшивое рвение больше не ощущать его прикосновений, показать, что заигрался он со скромницей, которую учили на колени к мальчикам не садиться и ненароком пробудили нешуточный интерес. А что, если..? Бабушка была права, мешать алкоголь с мужчинами — не смей пробовать, они только усиливают пагубное действие друг друга. Но как же ей хочется… Фальшь очевидна, не справилась ты, Марлена, хреновая актриса.        — Так… ты понесёшь меня на руках? — Спросила, легонько улыбаясь, и себя обманывала, глубоко внутри твердила себе: всё под контролем, я в порядке.        — Конечно, — полушёпотом ответил, а меж строк словно переубеждал её: в обратном, Марлена, в обратном порядке.       И сам он тоже в обратном. Пальцами по коже её перебирает, не обращает пытается не обращать внимания на юбчонку короткую и на грудь вздымающуюся. Из хвоста боле не тугого выбилась тонкая прядка, окаймляя бледное лицо. Отвлекла. Её — за ушко касанием невесомым и нежным. Марлена замлела от прикосновений, обводящих её острый подбородок, и тихим вздохам верил Дамиано куда охотнее, нежели отстранённости, язык тела не лжёт никогда, а её тело от невинной ласки готово растрепать всю правду и чуточку больше.        — Конечно, понесу, — повторился он, хоть и вопрос свой Марлена уже позабыла. — Пообещай сначала кое-что, — к уху ластиться ближе, губами щеки нарочно касается, паршивец, так-то пообещать ему можно всё, что угодно. — Мы не будем больше в кошки-мышки играть. Идиотская игра, с детства её ненавижу.       Марлена улыбнулась, рассматривала его с безумством в ярких радужках, обещающим с тобой, Давид, сию минуту сотворить что-нибудь эдакое в отместку за ласковое твоё издевательство.        — Не будем, — решила твёрдо и шею вытянула, как лебедь, наступившая в нападение, и взгляд её к губам его сухим прилип, наверное, намертво. И промолчать не смогла: — вместо этого будем целоваться. Как тебе предложение?       Дамиано головой покачал: ты неизменимая. Отнял у неё упаковки с остывшими бургерами, сместил их куда-то в сторону, чтобы не мешали, и предложение её заманчивое, разумеется, принял. Поцеловал крепко губы, пропитавшиеся алым пигментом, по которым скучал. Скучал так, словно принадлежали они ему когда-то бесконечно долго. И она тоже? Тоже скучала? Грудью жмётся ближе и обнимает за шею цепко, лишь бы поцелуй этот жаркий конца не имел, на повторе крутился, но дышать совсем скоро становится нечем. Бумажные упаковки Дамиано Марлене вернул и бутылку в придачу всучил: держи. А себе её держать велел и поднялся с пола холодного и грязного. Методы поощрения победителей так себе, но обещал же. Наказание своё до места назначения дотащит — уверен, точно оценил, сколько весит красота эта, среди прочего в мыслях слово «дюймовочка», а срывается с языка       «дохлая».       Марлена с улыбкой хитрющей надеется, взаправду она ему таковой ощущается и не сделается ему потом худо от лишнего полтинника. Нос ей, похоже, утёрли, очень уж безусильно и по-своему изящно ногами он ступени перебирал. Восемнадцатый. Девятнадцатый. И никакой крыши: двадцатый и до двери.        — Ты же останешься? — Почти утвердительно предположил Дамиано, поворачивая ключ в скважине. — На ночь. На две. На три. Насколько ты приехала — неважно.        — Если в ванную свою пустишь и самую клёвую футболку дашь. Отдашь. Тогда и подумаю.       Пустяцкие какие условия! Он молча открыл дверь и жестом благородным предложил ей внутрь войти первой, перешагнуть порог и оказаться в мрачной квартире. С улыбкой. С такой-то улыбкой в фантазиях красочных Дьявол приглашает в свой котёл: никуда не денешься, кто тебя отпустит? Она порог перешагнула. И футболку получила — не самую клёвую, потому что не клёвых у него попросту нет, — и разъяснение, как воду включить, и в лоб поцелуй. Однако при свете фонаря под горячие струи лезть она не стала: только умылась, хвост с макушки стянула и с тела сбросила неудобные вещи. Футболка тёмная с принтом непонятным, но ярким пришлась ей, как экстремальное мини, что не возмутило её и не опечалило. Как мама говорила? «Ни проблеска совести и стыда у тебя, Марлена!»       Дамиано ждал её на кухне. Зажёг остатки пахучей свечи и расселся на барном стуле у окна. Тут его место: у окна. Любимая пепельница пустая, чёрная пыль осела на стенках, а окурков — ни одного. Давненько никто не тушил о её дно тлеющую сигарету, давненько никто устало не вис локтями на подоконнике. Страшно и грустно возвращаться туда, где мало что поменялось. Ненароком обнаруживаешь изменения в себе. Улица под ногами по-прежнему тихая, единственный светофор на перекрёстке мигает ярким жёлтым: «Сами разберётесь». Как и сотню ночей до. Вечный город по-прежнему величествен, так и желает обозвать тебя буквой в могущественной его истории, и если неизменно это, то стоит, наверное, попытаться стать достойным капс лока. Шаги к высокой цели с человеком невообразимое творят, поэтому отражение в стекле какое-то другое теперь. Понурым и размытым Дамиано видит себя на фоне ночи — как и в мае, как и всегда, но не узнаёт отчего-то.        — Нужно было дождаться ливня, — в отражении он боле не одинок. Марлена подошла бесшумно и встала рядом, плечами пожала: — промокшими до костей босиком танцевать под дождём. Романтика, все дела. Сразу видно, кто не читал сопливые любовные драмы и не мазал по лицу слёзы. Нам не о чем разговаривать, Дамиано.       Он покачал головой: перебрала с вином, видимо, странная не то женщина взрослая, не то дитя в теле какой-то прелести сказочной. Красивая, в футболке не по размеру и с космами огненными, не из искусственной башки-то вырванными, оказывается, — брови выдали, коричневый карандаш прежде прятал их цвет. Так лучше даже, если вдруг оценка его весома. Романтика?.. Ах, да!        — Одни только глупцы таскаются под дождём нарочно и сластят такое дебильное занятие. Я бы не хотел умереть с тобой в один день и час от воспаления лёгких. Лет через пятьдесят — можно. А сейчас нет. — Марлена посмеялась над серьёзностью, что скользила в его словах, а он брови изогнул: неужели не прав?       Сварливый, вредный дед — прямо-таки правда с уст её сорвалась. Нравилось ей, когда давят на макушку возрастом, и не важно — реальным или психологическим. Инфантильной девицей рядышком порхать приятнее, чем примерять роль мамаши, согласитесь? Говорят, золотая середина существует и к психотерапевту в кабинет пора заявиться, но в дальний ящик сию рекомендацию и под ключ: потом. Моментом наслаждаться она всегда умела, и пока хорошо и волнующе ей с Дамиано, в объятия лезет почти по-свойски, на плечи ручонки ледяные опускает.        — Ты подумала? Добровольно останешься, или привязать тебя? — Она хихикает, а Дамиано в шею её невесомо целует и обнимает, обнимает, ведь этого хотела она, сама приластилась.        — Футболка не нравится, — морщит шутливо нос и за ворот его хватает. — Эту хочу! Снимай немедленно.       Издевается. Впрочем, с ней такое поведение срослось уже, спаялось напрочь. Нашёл, с кем связаться: сродни повестись с дурной компанией и под землю себя зарыть собственной лопатой. Дурёха, на тело его беззастенчиво очарованный взгляд уронила и стоять продолжала где-то между его ногами и подоконником с притуплённой соображалкой и губой прикушенной.        — И ты снимай.       И, вроде бы, всё честно, однако Марлена замялась видно, за спиной ладошки в крепкий замок сцепила и не собиралась вовсе за край вещицы хвататься — под ней-то ничегошеньки, пощади, Дамиано, и одевайся уже, так спокойнее. А он собирался. За край хвататься. И схватился. А потом в глаза ей посмотрел… какие же они красивые! И фальшиво невинные, чёрт возьми, и он не может с ней как-то иначе, не нежно и нахально. Поэтому ласковыми пальцы его заделались, гладили её ногу осторожно, а импровизированное платьице вслед за ними задиралось выше. И выше. Можно?.. Спрашивает, наверное, поймать желает какую-нибудь эмоцию взглядом внимательным или узнать по зрачкам, о чём думается ей, о чём улыбка эта загадочная. Марлена уверена: по зрачкам точно видно, в них тонуть и тонуть, как в чёрной бездне передоза, но мыслями своими кипучими она делиться совсем не хочет или играется, прикрывая глаза с усмешкой.        — Приятно, — и снова смотрит на него, снова очарованно. Замок из пальцев за спиной разрушила быстро, так же быстро, как футболка успела показаться ей лишней. И она её в самом деле сняла, обнажилась и вряд ли жалела об этом.       Дамиано в ней ни секунды не сомневался, потому челюсть с пола подбирать не пришлось. Взгляд оторвать — вот эта задачка посложнее будет, почти невыполнима, и он честно пытался, честно-честно, и снова, не робея, пялился, пока не осточертело, пока не вздумал со стула вскочить. Она не успела предугадать, а только ахнуть с испугу и холода стекла, в которое оказалась впечатанной спиной. На этом подоконнике давненько никто не вис локтями… И никто ни раз не сидел на нём примерно так же эротично. Ноги она, кажется, раздвигать не намеревалась, получилось невольно-случайно-неожиданно, Дамиано ведь меж её бедер постоять сам себя пустил и прижался близко-близко, что дыхание перехватило вмиг.        — Думаешь, моё терпение бесконечное, м? — Прорычал он над ухом, в корни волос вцепившись, и больно укусил тонкий хрящик, вынудил её вздрогнуть и жалобно простонать. Мало. — На грех наводишь.        — Не знала, что ты святоша. Ты не говорил. Простишь? Набожный католик.       Ей смешно, конечно, довольная вздыхает: шалость удалась, и он ласкает её шею языком и губами, за волосы крепко держит, чтобы не опустила голову и не вырвалась, словно станет она, обезумевши, это делать. О, нет, добивалась и получила, готова расписаться. Какая же развязная девица умудрилась заставить его зациклиться, ослепнуть и на других смотреть сквозь её фотографию! Потом когда-нибудь притворится удивлённым или, быть может, злым на выбор свой, снегом на голову свалившийся, когда повзрослеет вконец, когда предпочтёт другую, поскромнее. Лет через пятьдесят — можно. Сейчас — хочется одного… одну. Целовать её несдержанно, со всей страстью, что притаилась внутри за вечер, за месяцы. Альтернативу предлагая, Марлена именно это и имела в виду — голой грудью липнуть друг к другу и забыться в недружеских объятиях. Они никогда не были дружескими. Не успели. Для Антонио она подружка, а для Дамиано — нет. Таков его удел: либо любовники, либо расходимся сразу и надолго. Ему не обидно, конечно, глазами горящими рассматривает (не)подружку, перед ним распечатанную подобно новогоднему подарку, и осыпает поцелуями, потому что ему с какой-то стати можно.        — Твой пирсинг меня с ума сводит весь вечер, — это он про тонкие штанги в сосках бормочет в приоткрытый рот. Под тканью топа они были видны отчётливо, и маневр этот продуман точнее некуда. Взгляд падал ненароком, неподвластный, впору фаланги в веки вжимать до искр, а теперь не нужно, теперь нагло смотреть она сама его призвала, разделась и вниманием наслаждалась, однако от прикосновений бесцеремонных и сжиманий отдернулась:        — Не зажили, больно, Дамиано. — О болючих проколах успела пожалеть тысячу раз, и вот он, тысяча первый: Дамиано от неё руки отлепил мигом. И исправился, прижался губами, чмокая совсем легонько, ещё       ещё       и ещё       отвлекаясь на кроткое «прости».       С каждой миллисекундой она становилась всё уязвимее, с каждой миллисекундой убеждалась, как же плоха идея с подоконником. Дамиано кончиками пальцев чертил по животу узоры непонятные и размашистые, щекотно, волнительно, оттого мышцы под бархатной кожей напряглись в трепетном ожидании. Скользила в песне поэтичная просьба залезть в сердце, прежде чем хвататься за ширинку джинсов. Из уст Марлены такая звучала бы погано и лживо, потому что она скорее молила бы сердце не трогать, предпочла бы джинсы, которых на ней, между прочим, нет. Всё куда проще. Ткань белья пальцам Дамиано не оказала никакого сопротивления, ровно как и Марлена, затаивши дыхание хватающаяся за край чёртова подоконника.        — Расслабься. Я нежно. — Шепчет Дамиано и добивает её хлипкий самоконтроль в щепки. — Или… как захочешь. Скажи, как ты хочешь.       Он нежно. До помутнения рассудка. Мокрыми пальцами проникал в неё медленно, движениями дразнящими, которым она поддавалась, невольно вздрагивая. В мыслях её путанных и пошлых не отыскать ответа, ей ровным счётом без разницы.        — С тобой хочу. Плевать как.       Он так горяч, касаться страшно, но обречена она в руках чужих мороженым таять, не спасал холод стекла, которое запотевало с контурами её лопаток и плеч. Рядом с ним ненавязчивое желание оказаться под мучило её и захлестнуло вот-вот, податливо к Дамиано ближе льнула, готовая под ним изогнуться, как ему вздумается, как захочется. И всё кричать бы об этом, да стон невнятный срывается. Что сделалось с тобой, Марли?.. Доверие томилось в светлых глазах, и не светлые они уже вовсе! Чернелись, Дамиано насмотреться не мог, и когда прятались они за раскрашенные веки, с хрипотцой сексуальной шептал ей в губы: «Посмотри на меня. Ты такая горячая… огненная.» Пальцев не вынимая, останавливался, усмехался явному негодованию — желанию двинуться ближе, хоть и некуда, прижаться на нет, чтобы первым он не вытерпел. Эти движения мерные внутри — приятно и опьяняюще, но мало, так мало, что Марлена просит не издеваться, большего просит. Хорошо. По своему хотению бедрами в неё Дамиано толкнулся бы сильно раньше, прелюдию себя терпеть заставил ради её вздохов и попытки без его помощи справиться с упрямой бляшкой ремня.        — Я сам. Слышишь?..       В памяти Марлены отпечатались обрывки фраз: «неудобно» и «спальня». Наутро вряд ли вспомнит, как от жёсткого подоконника пройти к кровати, не вспомнит и момента, когда ремня на талии Дамиано не оказалось и на ней белья тоже. Жгучие его поцелуи отрезвили обмяклую девочку: коленкой в пах уткнулась, как и тогда, как впервые — манера её, нотка отличительная — напрячься вынудила по-настоящему, ухмыляясь и место себе находя на разрисованном теле. Театрально аккуратничала:        — Не прогонишь? — А ответ был ясен. Безболезненные следы его касаний полосовали кожу: так хотелось вжать в себя и не отпускать, ласкать бесконечно, даже обессиливши.        — Садись же.       — Ты думал обо мне? М? Всё это время. Честно только. — Ей казалось это важным — спросить, чудилось, если не спросит, то, наверное, умрёт.       Дамиано посмеялся тихо, как преступник, пойманный с поличным. Липучим её волосам негоже прятать лицо, правда? Место рыжим прядям на затылке, в импровизированном хвосте, и его пальцы заменили крепкий зажим, а она изнутри пылала — прежде не находила приятным, чтобы за волосы её тянули, и зря это!        — Дурочка. Ты у меня из головы даже покурить не выходишь. — Пробормотал он в зацелованную шею. — Спрашиваешь ещё. Дурочка…       Сплошь минированное поле преодолел без царапин — она довольна. И не станет врать, что слезла бы с него тут же, если бы обронил: «Не вспомнил ни раз». Упрямица, вновь попыталась бы запомниться, отпечататься на подкорке и всё равно попросила бы войти, войти в неё полностью, взять, в конце-то концов, и, желательно, так же властно. Но лежать! Улыбнулся хитро, а Марлена только и думала, какова была б картина, будь его руки привязаны к изголовью. Ой! БДСМ-наклонностей она никогда не смела обнаружить в себе, потому это Дамиано Давид выглядит так, что непременно хочется поиметь его со связанными руками, по-прежнему — как порнозвезда, яркая, с осыпавшимся чёрным карандашом под ресницами. В острые тазовые косточки он вцепился нерассчитанно — нет, без возможности трогать её он взбушуется в протесте, спутала роли фантазёрка. И плавно толкнулся в неё. В лёгком бреду, и, чувствуется, лёгкая степень всё быстрее мчится к сумасшествию: её блаженные стоны уже звучат, как сумасшествие, его помешательство.       Буйный нрав стеснился в позе этакой, Дамиано тяжеловато давалось подчиняться ей и её неторопливым, скользящим движениям. Очевидно, забавлялась так, сдержанность наигранная смешила её и возбуждала сильнее.       Сильнее…       Нетерпеливое мычание в истерзанные алеющие губы призывало не измываться — так Марлена читала и на член насаживалась всё более увлечённо, а Дамиано всё крепче к себе её прижимал, не страшась рёбра переломать в объятиях. Какой красивый у неё голос. И какая же она дьяволица толковая! Останавливающаяся нарочно. Тянет, спину выгибая маняще, и самой невмоготу. Дамиано рычит приглушенно, губами больно в шею ей впивается — наутро там обязательно обнаружится багровый след его ярости.        — Ну же..! Продолжай.       Фантазия со связанными руками хороша до невозможности — верёвки джутовой не найдётся, есть напряжённые пальцы, которыми тонкие запястья стиснуть намертво для Дамиано равно раз плюнуть. С руками за спиной Марлена удивлённо поглядывала, даже вырваться попыталась. Ненадолго тебя хватило. Угрозой сверкали его тёмные глаза, собирался он уже не поиметь — слово какое-то непутёвое, ласковое что ли, — а трахнуть глупышку. Властно, как она и просила, а если сомневалась и полагала, что снизу он не сможет, то пожалеет сейчас же. Бедрами в неё поддался сразу нещадно и, как ей почудилось, очень уж глубоко, однако глазоньки без ведома закатывались от удовольствия, и Дамиано продолжал, ещё и ещё, хватку ослабляя, а после и вовсе бросив покрасневшие запястья — она совсем не против, пластилиновая, делай с ней, что вздумается. Экспрессивен и резок, к губам припадал и целовал жадно, чтобы досталось ему одному и побольше, в забытье в челюсть вцепился и одумался тут же, по пятнышкам от пальцев проведя языком: прости, малышка, но столько чувств будишь внутри, и кожа твоя ранимая чересчур.       Мышцы влагалища бешено пульсировали, и Марлена не жалела об утерянных браздах правления, ведь она бы так, конечно, не смогла — до искр и крика, не сорвавшегося, однако, застрявшего в горле, потому что Дамиано упрямо затыкал ей рот то поцелуем, то ладонью, ни секунды не сомневаясь в её певческом таланте и хреновой звукоизоляции. Ритм его скорый уже не ловила, потерялась, а он улыбнулся самодовольно — его рук члена дело весь тот кайф, что испытывала она. Как бы запечатлеть?.. Ненасытно хватать глазами каждое дрожью пропитанное телодвижение, запоминать тактильно, какая ж обжигающая внутри. Это получалось. Дышал Дамиано рвано в грудь вздымающуюся, постанывая куда звучнее, чем в микрофон на сцене, и Марлена, несомненно, против, чтобы такие его стоны слышал кто-то ещё. Для неё они и про неё, девочку, вломившуюся в мысли с ноги.        — Будь со мной, — сказал вдруг, как отрезал, словно просто всё так и легко, и слова эти весят не больше сухого «привет». Не задумался. Не задумалась и она.        — А как же сердце?       Её улыбка сквозь негу и туман в голове озаряла сумрак. Дамиано расцеловывал зацелованное тело и, конечно, не понимал ничего, мямлил лишь: «И что? Хрен с ним». Если в объятиях этих бывать ей дозволено станет каждый божий миг, наделённый желанием, то, действительно, хрен с ним. Предложение на фоне психологического давления, и на него кивок в ответ, спешный, повисший на сантиментах.       Говорят, до оргазма в голове шума всякого — не проберёшься, неразборчиво и колко на перепонки давит изнутри. А после — одно из двух. Или выдумка бежать за дверь, раствориться в ночи, не останавливаться, не возвращаться. Или порыв остаться здесь надолго, держась за руки почти невинно, будто бы душно в комнате из-за погоды за окном. Между прочим, за окном льёт ледяной дождь. Почему-то минутой ранее этого никто не замечал, теперь — растворяющееся в тишине умиротворение ловили оба ртом и пылающей кожей.        — Даже не вздумай, — хриплый голос Дамиано защекотал перепонки. Грозился неожиданно и необоснованно. Марлена затылок от подушки отлепила, брови с недоумением нахмурив: чего-о-о? — Зареветь. Не вздумай.       Она посмеялась. Слезинки ни одной и с силой не выдавить — плакса из неё никакущая, разве что захнычет театрально в шутку, но, думается, совсем это ни к чему. В сей раз получилось иначе, картину майского вечера встряхнули и вывернули наизнанку, а там — всё по-другому, с мыслями другими и чувствами тоже другими, приятными и светлыми. Марлена несмело двинулась к нему, опять аккуратничала, безмолвно спрашивая разрешения опустить голову на грудь. Ласковые пальцы утонули в рыжих спутанных локонах, убаюкивающе щекотали темя, и мирная улыбка украшала скуластое лицо — это было похоже на согласие пустить ближе к сердцу. Она заснула очень быстро — в объятиях оказалось слишком тепло, и слишком красиво за окном звучала колыбель дождя, сопротивляться сложно и бессмысленно абсолютно.       Повелитель гроз и молний утихомирил свой пыл лишь к утру. Дамиано удалось застать алую зарю и последний вздох капель, скатывающихся по стеклу. Из постели его за ноги и за руки вытащила нужда физиологическая, и поделом ему, в отместку за горячительную жидкость, так беспощадно влитую внутрь. Желание сигарету в зубы сунуть пополнило коллекцию физиологических давно, только на смертном одре посмеет оно иссякнуть, не раньше уж точно. Прерванный сон обжёг склеры, дым ударил по ним сильнее, и капиллярная паутина их тут же пронизала, смотреть на яркое отражение рассвета в окнах соседнего дома сродни пытке: прекратить её скорее! Затяжка-выдох! Гостья тихо сопела в подушку и свои непослушные волосы. Какова чертовщина. Мания затравит его, мелькни эта прелестная картина пред глазами ещё разочек. И разочек — уже много. Глянь на неё, и насквозь видно, пропечатано, что удумать может сейчас же встать и уйти, больше не приходить, не отвечать или явиться через неделю без предупреждения. Дивно, правда же? Ему дивно, он с другими раньше дружил, мотылёк, без устали выбирающий, у какой лампы теплее и какая не спалит к чёртовой матери его крылышки. К слову, Марлена проиграла, лампа она перегоревшая и прямо-таки вовсе не пригодная, никак не объяснить, почему легко бросает он недокуренную сигарету в стакан и спешит оказаться к ней ближе. Объятий во сне поныне не терпела и вдруг жаться стала сама, носом в ключицу ткнулась, бормоча, что холодно ей, мурашки по ногам, обними, Дамиано.       Дзынь! Ночь мелькнула мгновением несоизмеримо скорым, солнце успело проснуться и вместе с ним кто-то, кто потревожил дверной звонок. Со сновидением мерзкий гул умудрился слиться воедино, хоть и морщил Дамиано лоб, не спешил всё же надежду хоронить, что привиделся он в кошмаре. Однако звонкое эхо наяву билось о светлые стены и барабанные перепонки. Мужская рука оказалась далеко не в тягость, Марлена резво поднялась с помятой подушки, простынёй тонюсенькой пряча обнажённую грудь и свой прямо-таки неподдельный испуг. Дрожащие веки Дамиано разлепил, силы, растекшиеся по постели, собрал в кулак с трудом и тяжким вздохом.        — Испугалась? — Его пальцы ласково перебирали торчащие позвонки. Ответа не последовало: Марлене дела никакого до нежданных гостей, она смутно понимала, где находится, и сонными глазами искала что-нибудь, что напоминало бы по виду её одежду.       Нужно открыть. Привычка де Анджелис выдаёт её всегда и никогда ошибочно: позвонить в дверь единожды и тихо ждать приглашения войти, можно подумать на хулиганов-сорванцов, бегающих по подъезду ради всплеска адреналина. И долго игнорировать её присутствие на коврике нельзя, ведь станет долбить в дверь пятками. Видимо, настрой у неё этим пасмурным утром не очень игривый или в неясной голове мысли кружат воронами, но пяткой и не взмахнула, ждала терпеливо, пока Дамиано натянет брюки.        — Доброе утро, — взволнованно пролепетала Вик, едва он щёлкнул замком.        — Привет, Виктория. Проходи. — В сторону шагнул, и она впорхнула в квартиру, осталась тут, у порога, мяться с опущенными в пол ресницами и проглоченным словом. Дамиано тоже мялся, онемевшей рукой встряхивая снова и снова.        — Я подумала… что нам нужно поговорить. Давно. Но мы откладываем постоянно, словно жизнь не имеет конца. И извиниться хочу. Очень-очень хочу, Дами. Порой тяжело мне сдерживать эмоции, особенно когда речь идёт о чём-то по-настоящему важном для меня. Ты важен для меня. Я погорячилась.       Она губы то и дело напрягала, сооружала болезненную улыбку и дрожь в голосе спрятать пыталась, оттого тороплив её монолог. Дамиано поспевал домыслить, а меж костями черепа мается, бьётся один вопрос: почему сейчас? И таращился на обувь под её ногами, которую почти перешагнула она и не заметила. Не заметила, что не один он был вырван из безмятежного сна ловким нажатием её пальчика. Не заметила, что одна она переживала из-за «пустяка» и слова её не рвали чужую душу со скрежетом. Затаила дыхание: почему же молчишь ты? Конъюнктива загорелась, Вик мотнула головой этак рефлекторно, как делала всегда, отбрасывая прочь отросшую чёлку, но острижена сегодня чёлка на нет и до ресниц боле не достаёт. Опущенных ресниц и взора под ними, уцепившегося за коврик у двери: босоножки, не принадлежащие никому, кто возник у неё в памяти, контрастно покоились среди тьмы мужской обуви.        — Ты не один, — озвучила горькое осознание и толкнула дверь. — Я пойду.        — Вик.       Ушла спешно. Вместо нее Дамиано громко ответил хлопок: ничего Вик не услышит, ничего из сказанного тобою. Паршивое утречко.