***
Как же лживы переписки, согласитесь? Вряд ли собеседнику абсолютно точно удастся воспроизвести интонацию, с которой вы могли бы проговорить вами же написанное, или обнаружить ваши намерения, угадать эмоции или, например, понять вас правильно, а не так, как ему захочется. В переписке можно скрыть всё, что увлечённому человеческому глазу свойственно замечать. Видимо, это искусство было подвластно Марлене — Дамиано и не догадывался, что снуётся она по римским улицам. Под толстым каблуком новых ботинок чернелся сценический паркет, на микрофон стразы налеплены, и в ладонь приятно врезаются они, скребут по перстням. На шее повис ушной мониторинг. Дамиано счастлив. Определённо стоит на своём месте и вершить собирается своё дело. А уж всё остальное, несомненно, стороннее, и яблочко раздора с безумными глазами на ближайшие два часа сделаться должно его мыслям чуждым. Умолчала, не проболталась о рейсе, дабы с места того, что своим зовётся, его не сдвинуть по нелепой случайности — надо же, предполагать себе позволила, что захочет видеть её Дамиано прямо в аэропорту! Вздор. Он лишнего рассказал, и Марлена пообещала себе в руках повертеть исчерпывающую информацию о концерте Måneskin, как только окажется в номере отеля… — Я не успела обрадоваться нашей встрече, как ты тут же меня разозлил. Рассерженная, она торопливо шагала по малолюдному проспекту и тащила за собой небольшой чемодан. На экране телефона синяя стрелочка предлагала ей повернуть направо на следующем перекрёстке. Туда, куда довести их должен был местный и, наверняка, мыслящий таксист, но балбес Антонио указал неверный адрес. Он плёлся позади, сутулясь под весом гитары, без которой обычно не ступит и шага, а тут чужой город и множество часов работы над новой музыкой — приятно щекочет внутренности предвкушение творческой атмосферы. Фетровая шляпа сползала на затылок от порывов горячего ветра, и он сотню раз пожалеть успел, что не прицепил к ней какую-нибудь несуразную ленту, кою под подбородком можно было бы завязать. — Ты можешь идти быстрее? — Марлена обернулась, и взгляд её злой не удалось спрятать даже солнечным очкам. Антонио посмеялся. — Не бесись ты, бестия. Я понял, да, у меня топографический кретинизм, можешь не повторять. Я оплачу тебе ужин и повезу чемодан, — он отнял у неё розовую ручку и пошагал вперёд. — Если бы не я, ты вряд ли прогулялась бы по этому замечательному проспекту, согласись. Его оптимизм всегда спасал самую отвратительную ситуацию. Улыбался довольно и разглядывал столичные постройки, походил на любознательного туриста, который не в Рим приехал, а в какой-нибудь прибрежный городок, жаль, шляпа не соломенная — тёмный фетр не совсем подходит к цветастой рубашке, но Антонио, конечно, на это откровенно плевать хотел. Эту шляпу смастерил для него отец, и никакие скучные воззрения стилистов не помешают ему спрятать светлые волосы под рукодельную тулью. Он старался идти быстрее, насколько позволяли вещи, и Марлена, порхающая налегке, теперь права не имела фыркать недовольно. Она догнала его у светофора и приобняла за руку, кокетливо примкнула ближе. — Мы не виделись три века, — голос её был полон тёплых чувств и нежности. — Мария рассказывала мне об уютном кафе, оно где-то поблизости. Там вкусный кофе. Арахисовый, Антонио, я запомнила, наконец, какая гадость тебе нравится больше всего. А ещё там пекут настоящие французские круассаны! Так что мы точно туда пойдём. Я не спрашивала тебя, если что, это был факт. — Я тоже по тебе соскучился, ржавая, — будь его руки свободными, он обязательно задушил бы её от радости и испортил бы причёску, однако ей повезло чуточку больше. Это дурацкое прозвище слух резало и раздражало дико, она скривила лицо и отошла от друга тут же. — Боже, я почти призналась, как обожаю тебя, но теперь иди к чёрту. И аккуратнее с моим чемоданом! Синяя стрелочка проводила бродячих музыкантов до мраморного крыльца отеля. Номер не возымел ничего примечательного, за что зацепиться бы мог глаз, или Марлена о своём дотошном любопытстве позабыла в потоке нелепых размышлений. Французские круассаны будут свежее завтрашним утром — не до них совсем. Можно подумать, ничего важнее творческой работы не найдётся теперь, ничего важнее нот, что выслал неугомонный Антонио, ничего важнее профессиональных терминов в его сложных объяснениях, ничего важнее строчки, требующей уже сотой правки — удали и перепиши, чтобы глаза не мозолила! Ничего важнее музыки, конечно, так оно и есть, да, разумеется, точно. И не вздумай ты, Марлена в отражении зеркала, предположить иное! Подле того же зеркала улеглась, руки раскинув в стороны, и рассмеялась, чокнутая, чокнутая певица, со словом «Рим» позабывшая, зачем явилась сюда. Звучное мужское имя — наваждение самое настоящее, в покое не оставляет, пропитало собой все те извилины органа-гения, каким за память отвечать природой не поручено. Для прочего не остаётся места, ни клочка для музыки, ни клочка для очнувшегося Джонатана Риччи, что бьётся в попытках достучаться до телефона с беззвучным режимом. Она его не простит, не ответит и не выслушает — пообещала себе, неуверенная, что сама прощения заслуживает. Мерзавка. Гнусная обманщица. Его идеальная пара. Через два часа после появления первых афиш поиск билетов на концерт непревзойдённых и таких желанных Måneskin превращается в миссию невыполнимую, что-то из разряда фантастики или похуже того. А первые афиши, на секундочку, появились две недели назад. Поговаривают, теперь верить в чудо — абсолютно дохлый номер, самое время присоединяться к плаксам, упустившим шанс, что на миллион, не меньше. Марлена это понимала. Да, понимала — глазки лисьи подводила розовыми тенями и вторила бедному Антонио: «Найди!» Но ничего не вышло. Ничего, кроме красивого макияжа, с которым скучать в тихом номере приравнивается к грешному деянию, жестокому и непростительному. Масса впечатлений и небывалый драйв — их уносила с собой восторженная публика. Дамиано уселся на грязный бордюр и полез в карман брюк за сигаретами. В голове всё ещё существовал фантомный гул голосов, и дерзкие мелодии как настоящие щекотали измученный разум. С каждой секундой, с каждой затяжкой в вечернюю тишину и небытие провалиться хотелось всё больше, болтовня Томаса приходилась очень к стати, не то Дамиано не совладал бы с собой и провалился бы не в тишину, а в клумбу за спиной. Так приятно и нежно июльский ветер касался разгорячённой кожи, веяло… спокойствием? О, нет, спокойствия испытать у него не получалось. Томас стоял рядом, тлеющей сигаретой у его лица бесконечно размахивал и рассказывал о Виктории, о её поведении, о её скованности на сцене — такого-то наблюдать не приходилось давно, позабылось даже глазу. Задорная девчушка угасла неожиданно, и секс в женском обличии с заклеенными сосками сегодняшний зритель узрит разве что на старых фотографиях. Для Дамиано мир устроен менее загадочным образом, и удивленного из себя корчить у него получалось весьма плохо, хреново, хреновее некуда. Сгорбившись, посиживал на остывающем камне, взглядом тяжёлым и сожалеющим по худощавому телу друга чертил кривые линии и молчал, молчал громко, многозначительно, но Томас к молчанию прислушиваться никак не желал. — И она не захотела со мной разговаривать. Такая расстроенная, смотреть страшно. Тебе стоило бы попытаться к ней подступить, я думаю, — гитарист пнул мелкий камешек и затянулся дымом. — На тебя тоже смотреть тошно, — признался и теперь-то пнул его ботинок, не решаясь провести параллель между двумя удручёнными физиономиями. — Порадуйся хотя бы выходным. Можно спать сколько влезет. — Не у всех смысл жизни вертится вокруг сна, Томас, — Дамиано вздохнул, обнимая себя за локти. Выходные каплей в море его печали чудились. — Без сна и смыслов других не надо. Так что удачно тебе отоспаться, Дамиано, чтобы синяки под глазами замазывать не пришлось. С минуту Раджи постоял над душой, пока сигарета доживала свою никчёмную невоодушевлённую жизнь, а потом ушёл. Когда-то существовал такой уговор — на сцену не тащить личное и неприкосновенное. Бывало, получалось с трудом или не получалось совсем, но они, дети эмоциональные и открытые, учились, за кулисами оставляли человеческую слабость, что сантиментами зовётся, а после всё теми же кулисами слёзы горькие вытирали, до чего ж обидно. Она наставляла остальных, пыл укрощала и всегда знала, что сказать, маленькая и не по годам мудрая Виктория, сегодня толстым каблуком к чёртовой матери растоптавшая договорённость. Отстранённая, поглядывала в пол или внимание своё делила между теми многочисленные телефонами, возвысившимися над головами зрителей. На Дамиано смотрела, когда увлечён он был не ею, а когда ею — куда-нибудь мимо, словно легче от этого станет вмиг. Дура до смешного наивная. Теперь засела в голове крепко, и тут уж непонятно сделалось, что травит молодой организм сильнее — никотин или пустые сожаления. Дамиано потушил окурок о кирпич, выпрямился и стал стряхивать с брюк осевшую пыль. Было бы столь легко вытряхнуть пыль из головы, он непременно бы так поступил. Нет, не никотин травит его, нет. Травят за недалёкое будущее переживания, травит чувство вины, злость на свою хлипкую натуру, травят глаза едко-зелёные. В сигареты таковой гадости не насовали, и с дымом не выветрится она из лёгких. Дерзкий и агрессивный Дамиано остался в памяти девичьих телефонов, остался в гримёрке, а из-за двери стеклянной вышел опечаленный, другой, какой не каждое сердце покорить бы смог. Дела ему никакого до своего недовольного вида и чужих сердец нет, увлечён заученным номером, обладательница которого не актёрствует, не притворяется, что не слышит, — она сбрасывает вызовы на втором гудке, и привычка эта ему хорошо знакома. На кожаное сиденье автомобиля небрежно, шумно бросил вещи и уселся, дверью хлопнул неслабо, водителя вынудив оглянуться. — Маттео, ты Викторию домой отвёз? — Спросил, и впрямь собираясь наведаться нежданным гостем, но… — Она сказала, что доберётся самостоятельно. Не это ли означало, что по знакомому адресу он вряд ли застанет её? Проверять теорию вероятности глупо и самонадеянно, а самое главное абсолютно бесполезно. Горячий экран к уху, и ответа по-прежнему нет, только вибрация, оповещающая о сообщении, на которую Дамиано сначала внимания не обратил. А когда обратил — нахмурился не от бешенства: от удивления и негодования. Говорят, в баре на Дальмати по понедельникам ни души. Марлена. Кто она такая, чтобы совершать грешное деяние, верно? На деревянном стуле посиживала, ширкала низким каблучком по светлому паркету и потягивала апельсиновый сок через трубочку, запачканную красной помадой, её верной напарницей на всякие-всякие случаи. И хитро-хитро улыбалась загадочному молчанию. Он слов её не понимал… нет, вру. Вернее сказать: боялся понять, потому что бездушный бар ему знаком и он совсем рядом. Нервы на пределе, а она издеваться вздумала, и сердце адреналина хлебнуло, забилось не так, как положено ему биться. Дамиано кусок лака с ногтя зубами содрал, по-доброму недобрыми словами обзываясь на Марлену, и правильный вопрос не складывался, даже ответ на него пожаловал раньше: Если не придумал оправдание для журналистов, можешь не приходить. Из всех тех отрав помнились ему теперь только чужие глаза. Они суматошно носились по отправленным сообщениям — ответь же ты, Давид, хоть что-нибудь! И приходи, обязательно приходи. — Дамиано, — бородатый водитель окликнул парня уже не первый раз, добился своего: уловил потерянный его взор. — По пути куда-нибудь заезжаем или же нет? Вы не ответили. — А… нет, Маттео, я никуда не еду. Прошвырнусь пешком. Хорошего вечера, — что-то потушило в нём пылкий огонь, и эмоциональность свою беззащитной двери демонстрировать не стал, исчез из поля зеркала дальнего вида быстро и тихо. — Хорошего вечера… Будет он-то хорошим! — Бурчал мужчина и почесывал лысеющую макушку. — Никакой работы, никакой.***
Мил старинный интерьер, слизан с какой-нибудь кинематографичной забегаловки с её занавесами тяжёлыми — из ткани такой, словно повесили их лет пятьдесят назад и висят, выгорают они с той поры, — а на стенах картины, на них что-то, что обзывают ценители постмодерном. Марлена не ценитель, дочь ценителя, подобные каракули развесившего в просторной гостиной: сдувайте пылинки с них, любоваться приятнее будет! Бывало, созывал отец на выставку, она тащилась с ним интереса ради и утрачивала то подобие интереса через две минуты скрупулёзного лицезрения сначала этой, а через полчаса той картины. Ножкой дрыгала уже рефлекторно и пальчики заламывала: нервы искрятся, папа, чего ты разглядываешь там? псих какой-то это нарисовал. Скучно, муторно, внимания её вряд ли стоит. А когда домой? И глаза на стены зала, на цветное то безобразие поднимая, всё больше хочется задать этот вопрос, однако некого теперь за рукав подёргать и похныкать. Ожидание не оправдывалось и виделось слишком долгим. Зелёные радужки подрагивали в такт с секундной стрелкой большущего циферблата: нисколько ни минута заключена в целый оборот! Шестьдесят её ударов — час! Не ми-ну-та. Голову на кулаки понуро уронила, и пряди рыжие, в высокий хвост туго собранные, рассыпались у пустого и липкого стакана. Осталось простонать разочарованно, потому что да, она разочарована во всём мире, не потакающем её потайным хотелкам. Но для начала в людях, в шумной компании, явившейся из ниоткуда. Они уселись за самым большим деревянным столом и галдели, галдели, хохотали, и все голоса их как один. Сами того не подозревая, они наотрез отказывались подыграть Марлене и кануть в лету: бар никакущий, кроме пива тёмного бармен ничего не предложит, ну что ловить вам здесь, ей богу! Уходите! Рассердилась детка — это-то гадкое слово, бесстыдно пялясь, обронил чернявый паренёк, — выпрямилась и пошагала с взглядом грозным к выходу. Не доставало знакомств случайных, ей же всегда с ними везло: ничем хорошим ни одно из них не заканчивалось, ни одно, только представьте, а впрочем… Марлена остановилась у каменного крыльца, подальше от яркого света фонаря, и полезла в сумку за сигаретой — последней — какой кошмар. Не смогла не проверить: а что, если телефон подставил её и не уведомил о новом сообщении? Нет. Не подставил, честная, чёрт возьми, безделушка. Дурак ты, Дамиано, а ещё мозгоёбкой обзываться смел, хотя сам ничуть не лучше. Не придумал оправдание — вот и беда-то в чём — нечего ручки у груди складывать обидчиво и сгибать сигарету между пальцев до тихого хруста. Пополам и в урну, но это же была последняя!.. А оправдание Дамиано не придумал, потому что считал непоколебимо: не обязан оправдываться ни перед кем. Он шёл по безлюдным переулкам, пусть не отвечал, держал в неведении её, вознамеривающуюся уходить. Написать ему нужно что-нибудь, нужно написать — телефон едва не выронила, дурочка, глаза светлые вылупив испуганно. Касания на обнажённых плечах нежные и скользящие дышать ей запретили, определённо запретили, и послушалась она зачем-то. А выдох огненный над ушком… это он. Она помнит такие же огненные, какие однажды уже сводили её с ума. — Здравствуй. Хриплый голос садится до шёпота в сдержанном приветствии. Смерти её хочет — не иначе — и улыбается в своей неповторимой манере, словно знает: не обниму её покрепче, упадёт на голые коленки, коротенькой юбкой не прикрытые. А ушибы на коже допустить он может по причине несколько другой, больно ей тогда не будет, конечно, — тут уж неважно, уточнять не стоит, верно?.. Поэтому Марлена лопатками вжалась ему в грудь и посмеялась, ребёнок сияющий, заполучила ту сладкую гадость, ради которой битый час ревела без единой слезинки. — Я почти ушла, — призналась. — Как красна девица, опаздываешь. Вместо тысячи слов пустых о скучалках и тоске шутливый упрёк, а реснички трепещущие на раз выдали глупышку, их опустила она совсем неосознанно, сломилась, слыша и близко-близко чувствуя усмешку Дамиано. Ему всё забава, и виска губами нарочно коснулся. Это даже не поцелуй и неправильно до жути. И неправильно, что ладони его по животу скользят, тепло и приятно, и что объятия только крепче, и что на его ладонях — её, не противятся они, упругие вены и браслеты ощупывают кротко. — Я успел. Стало быть, не зря. В плену сильных рук обернулась она. С лисьим прищуром — с тем же, с прежним, — вынуждала его влюблённым дурачком рассматривать себя, рассматривать и убеждаться, что влюблённый дурачок не сравнение дурацкое, не сравнение — описание. Усталый взор, мастерски прятанный, в глаза ей бросился и чёлка короткая. Непривычно. «Клёвая причёска», — подметила с улыбкой и обняла его, наконец. Скучала. Скучал. Дамиано пуще в улыбке расплылся. Амнезия хватит его сознание, погладят ласковые ладошки напряжённое тело ещё и ещё, и хватит, не пожалеет. Умом тронулся, не за что Марлену принял за лекарство чудодейственное от всех несчастий, приключившихся накануне. Не первопричина, коей на самом деле является, не зачинщица. В баре им не упасть, очевидно. За большими окнами силуэты, с десяток их мельтешит перед глазами. — Ты сказала, здесь ни души, — он посмотрел на неё, себя спросил, заслужила ли она всех тех гадких комментариев, что появятся под вторым их общим фото, а они обязательно появятся. Считать, что всякий проходимец узнает его физиономию — самоуверенно, считать иначе — глупо. А он у мамы не глупец, разумеется. — Они всё испортили. Некая Джулия почти заполучила Дамиано Давида на день рождения. Пришлось выйти. Я слишком жадная для таких подарков, — шутка пришлась ему по вкусу, самолюбие потешала, и он посмеялся, строя из себя смущённого, мало осталось от того полуголого, которого часом ранее полапали все, кто достать сумел. — Нужно придумать что-нибудь. В голове карта с отметками заведений Рима развернулась ярким полотном. Никакое из них пообещать тишины не могло, не расступятся люди, кем бы они не представились. А ему иного не хочется. Никуда не хочется, если быть честным. Всё ещё потерян и озадачен, и никуда от зелёных глаз не ускользнули глубоко запрятанные переживания. — Почему ты такой расстроенный? — На концерте последние силы из себя выжал. Всё в порядке, — и это ложь, конечно, непроглядная, первое, что упало на язык. Дамиано поцеловал её руку. Нет, не губы — они-то ярко-красные, такие оставляют обычно за собой стойкий след совершённого грешка, материал, как говорится, пройденный и проверенный. А Марлена поникла: и не подумала ни раз, что уставшим он явится, дура-дура-дура. Уже почти предположила: «В другой раз?» Дамиано перебил, над ухом склонившись: — нет. Я счастлив видеть тебя, прекрати немедленно. Она довольно хмыкнула и твёрдо решила испачкать его идеальное лицо красным, в тон футболке, если вдруг снова окажутся его губы маняще близко. — Веди меня куда-нибудь, где пялиться на тебя буду только я, — наверное, это был указ, произнесённый с поднятым горделиво носом. Наглости от него понабралась, ни от кого-либо другого — от него, улыбающегося очень хитро и пугающе. Благо, родилась Джулия двадцать пятого, благо, в бар этот привела друзей(или кого она там привела, хрен её знает и храни Господь), благо, заявленное Марленой «куда-нибудь» существует в единственном варианте. А она не такая сообразительная, не догадалась, заметался пронзительный взгляд: куда? Не секрет ведь: — Домой. Выпьем чаю. Тут уж он сразу подумал, что никуда она с ним не пойдёт, потому что удивилась, потому что с возмущением брови сдвинула и совсем смешной сделалась. О, нет, та была бы не настоящей, не той, которую он знал — кто-то сыграл над ним плохую шутку, подменил, а он и не заметил сначала. Настоящая-то одумалась, губы броские поджала, потому что смеяться ей захотелось над самодовольной его миной, и ответила кокетливо: — Это так неприлично, Дамиано Давид. — Ход твоих мыслей — вот что неприлично, девочка моя. Я в самом деле угощу. Будем считать, от намерения отмылся начисто и чай упомянул не потому, что в прошлый раз не выпили они ни кружки. Ладони в карманы спрятав, пошагал назад, откуда и явился тогда неожиданно, и знал точно, что она пойдёт, однако посматривал убеждения ради. Марлена, сердитая, замерла на месте, со своими чокнутыми демонами, что на двух плечах, не на одном, договаривалась: я пойду, и он получит по заслугам. — Паршивец ты. Понятно? — Она поравнялась с ним, и Дамиано, за руку её взяв, кивнул: понятно, пойдём уже.***
На своих двоих идти недолго, а приправить всю прелесть июльского вечера разговором, так и вовсе не заметишь, как у порога окажешься. Отвлекающей болтовни всегда бесконечно много там, где ей не место, и дышится тяжело, липкая недосказанность оседает в лёгких и душит-душит-душит, попытки растворить её горьким дымом — дрянь. Но они пытались. Из его рта в её и обратно змеилась тонкая сигарета — у него тоже, как оказалось, последняя, теперь она с красными отпечатками губ. Он не под ноги и не на звёздный небосвод смотрел, пускай призывала его Марлена: луна такая огромная, разве нормально это? Нормального в мире мало, пусть станет ещё больше или исчезнет вообще. Ему нравится наблюдать, как брови ровные соскакивают и выгибаются порой неестественно, а она, сияющая, видно, от счастья, о музыке рассказывает, с головой в ней, в музыке. А он просто в ней. От руки писать интереснее, не находишь? и поджигается бумага легко — это же самое главное. Иди по той стороне дороги, современный ты человек! И смеётся — сначала с его шутки, а потом с его же смеха, — открыто и по-детски. Забыла и его забыть заставила о насущном: сейчас только ты и я, без третьей и четвёртого. Они будут ждать звонка или ответа, извинений или прощения, а мы в тишине станем анестезией для наших душ, спасающей от бессмысленных страданий. Ладно? На один вечер. А походит вечер на мгновение. — Красиво. Дамиано бросил окурок в чёрную пепельницу и к завораживающему виду из окна стал спиной. Длинные ноготки гитаристу враг, оттого-то чуть причудливо Марлена зажимала струны, глаза б какого-нибудь маэстро повыкатывались бы из глазниц и повисли на сосудах. Сие кощунство прозрачно для Дамиано — ему красиво. Мелодия красивая, исполнительница красивая. Акустическая гитара слишком долго пылилась в углу гостиной и ждала своего звёздного часа или же возвращения блудной хозяйки, которая весьма давненько оставила её здесь как предмет непригодный для бас-гитариста. Восхищённые зенки Марлены ничего боле не увлекло, помешанная, уставилась на Дамиано: можна-а-а? Можно. Это отвлекает. — Не вздумай остановиться. Талантливая ты, — не нарочно выдержал паузу и… — Марлена Локонте. Исполосованные металлическими струнами пальцы соскользнули с грифа с протяжным и грубым звоном. Она удивилась, за фамилией своей не расслышав кроткого комплимента. — Откуда ты знаешь? — Спросила несколько возмущённо, ведь не написано нигде, а если и написано, то найти немало постараться надобно. Дамиано бровь выгнул: серьёзно? память-то у меня, видимо, получше. И тут-то она по лбу себе постучала. — Вспомнила. Всё же пусть будет Сальви. Ладно? Сухой просьбой не насытишься. Он подступил ближе и неспешно опустился на диван, расставив сильные бедра. — Почему? Так мало ответов в тебе. Таинственность раздражает, когда знать хочется насквозь, — и насквозь он разглядывал её, превосходно пользуясь неисчерпаемым умением вгонять в краску. Какую-нибудь другую девицу… эта бледная, как ядовитая поганка, лишь усмехается смущённо. — Насквозь, значит?.. А ты расскажешь мне, что с тобой случилось. Ты грустный. И когда улыбаешься, тоже. Мои попытки тебя рассмешить выглядят глупо и по-плохому смешно. И… что-нибудь ещё, что поможет мне не чувствовать себя обнажённой рядом с тобой. Замок из пальцев примкнул к его губам, раненным привычкой в тягостную минуту кусать их до красных вкраплений. Это так очевидно — она из его уст не знает ничего, о чём неведомо самой равнодушной фанатке, он известный незнакомец и всё с того! Посему не осталось ему выбора: кивай, Дамиано, и раздевайся. — Отец очень сильно любит свою фамилию, — Марлена стала перебирать кончиками пальцев струны и улыбнулась, дабы поубавилась трагичность проявления её нервоза. — И не приведи Господь, чтобы у какой-то бездарной певички была такая же! Не очень-то и хотелось. Фамилия его матери мне нравится больше. Папа говорил, крест на ней и что карьеру похороню заживо, и если назовусь так, по стопам бабушки пойду. Но это неважно, звучит же хорошо, правда ведь? В её голосе слышалась подавленная боль, против которой не помогало ничего и вряд ли поможет, а глазищи — потухшие, какими посматривала на причитающего отца, и в них только беззащитность. Дрогнет внутри, и так мерзко. — Правда, — эхом отозвался Дамиано и поднялся, прошёлся обратно к окну, куда взором мрачным смотреть легче. Не на неё, тонущую в нелюбви близкого(согласно теории) человека. Жилистыми кулаками оперся он на крепкий подоконник, почти как задыхающийся астматик в поисках облегчения, и ему легчает, выдавить из себя получается просьбу: — не слушай его никогда, слышишь? Глаза твои так сияют, когда о музыке говоришь, меня морозом пробирает. Если на него ты смотрела такими же, а он… говорил… Тогда палач из него неплохой получился бы, — ни одно слово острое повторить не вышло, какие же они омерзительные! Скулы сводит. В отражении стекла её силуэт становился всё ближе, любоваться ночным Римом не можется и не хочется, и вот она уже в подоконник вжалась поясницей, притянула к себе его враз переменившийся, теперь ласковый взор. — Однако он крупный предприниматель, — усмехнулась Марлена, словно до смеха сейчас, словно не тяжело говорить ровным голосом. — Восхищаюсь тобой, Марлена. Смеёшься ещё; из стали, наверное, тебя ковали, иногда насмотреться не могу. И твой папа будет восхищаться. Запиши где-нибудь, потом подойдёшь и скажешь: «Дамиано, ты был прав!» Она посмеялась, и получилось совсем не натужно, а ресницы опустила разве что от робкого смущения, от чувства позабытого и непривычного. Возможно, льстец он искусный, но рядом с ним внутри сады цветут. Больше не посмеет она не замечать их. — Ты так думаешь? — В любопытстве её недоверчивость, полная флирта. — Знаю. Ты сама мне это показала. Вернее, не мне, но я тоже видел и слышал свой текст твоим голосом, — сдал с себя с поличным он и с улыбкой выжидал, пока Марлена додумается: не зря же она брови задумчиво хмурит. И руки у груди сложил, готовый выслушать предположения, однако из них двоих она — доктор Ватсон. — В Сан-Ремо, Марлена. Не Амадеус придумал столкнуть нас лбами, не проклинай его больше. С него началось нечто, не отпустившее до сих пор, — не подумала бы никогда, что именно так. Спонтанные решения временами кажутся единственными верными, потому, с неподдельным коварством рассматривая избранную, Дамиано не жалел, что когда-то давно появилась у него такая вредная привычка — курить. Первое впечатление витало перед носом спустя столько дней и ночей, и оно не было обманчивым, цитаты о нём бессовестно лгут. Марлена, озадаченная, поддалась воспоминаниям: «Ты, значит…» — А ворчал так, словно тебя принудили, — она стала ближе и объяснений ждала с прикушенной губой. На его загорелой шее нервно дёрнулся кадык, и едва она устояла перед соблазном коснуться его пальцем: так нежно, заставляя проглотить слова и позабыть об объяснениях, кому они сдались, Дамиано?.. Он отвлёкся на ночной город под ногами. Языки пламени, те, что чернеются у него на спине, фантомным огнём вдруг обожгли тело, или виною не они: почему он вообще про них вспомнил? Тонул в этой девчонке, захлёбывался, и погибала отстранённость, недолго ей осталось, разве что оттолкнут его, темпераментного и влюблённого, — выберет сама. — Влюбился беспросветно, — признался весьма резко, на раздумья себе предоставив секунду. — Ворчал, потому что не хотел. Но ты ведь не спрашивала. Раздираем между отчаянием и надеждой, и в тишине, окутавшей плечи, удары сердца слышатся ровно так же, как удары барабанных палочек Итана. Вероятно, Марлена тоже их слышит — о, нет, только те, что раздаются под рёбрами. Руки одолела мелкая, противная дрожь, потому она сцепила их, похолодевшие, за спиной с видом заигравшейся делопутки, что наворотила проблем по горло и приготовилась бежать. К нему — не подумайте плохо. Не сыщет внутри столько жестокости, чтобы наедине его оставить с чувством, тревожащим её нутро ничуть не слабее, правда, она в себе не разобралась и ответить ничего не смогла. Растерялась. Дамиано ухмыльнулся — прежде не доводилось наблюдать её волнения и теперь не хотелось. — Выпьем? — Слетело с губ непринуждённо и кротко. Марлена лишь выдохнула с благодарностью и кивнула несколько раз. Как же неправильно!.. Говорила: грустный он, и сама же расстроила его пуще прежнего. Он виду не подал, актёр недоделанный, вспоминать бросился содержимое разносортных бутылок, а ей скулить хочется от стыда за себя родненькую, в отместку за нерешительность зубами больно в фалангу впилась и на месте застыла, хоть и позвал он ступать за ним. Ему не нужны её слова ради слов, и восторженных возгласов он не ждал. В голове роился настоящий сумбур, и первое, о чём он себя спросил: как я здесь оказался? Здесь — в самой что ни на есть ужасной главе жизненного сценария, прописанного кем-то, без царя в черепной коробке. Ужасна она путанным действием и прекрасной его участницей, настоящей мучительницей. И страницу не перелистнуть рывком, не оставить рваную ранку у переплёта — осталось прожить, как автор завещал. А он-то в грудь себя колотил, обещал, главная героиня, покорительница сердца, разума и члена, герою поможет. Покажет, что он не рехнулся, а если он… то и она. В горле гадко засвербело, наглотаться бы — не воды, конечно, не воды. Перечисление сортов винограда: кто-нибудь это читает вообще? Дамиано пытался, откровенно пытался, плюнув уже на втором. Марлена молча подошла к нему, и он соизволил выпрямиться, когда предложение упасть на любой понравившийся стул она упрямо проигнорировала. — Марлена..? Она смотрела на него так, будто осуждала, что обходится он с ней по-доброму слишком и понянчится, если надобно станет. Она не достойна — знает и непоколебимо верит, не смеет забывать, как легко ей давалось играть с чужими чувствами, с теми, что в карих глазах теперь читаются запросто. Всё ещё думает: «Неправильно…» И падает лбом ему на грудь, в объятиях его тёплых прячется от безжалостной правильности, преследующей её, такую бестолковую и непокорную морали. И тихо шепчет: «Я разобью тебе сердце». За что получает только поцелуй в темя.