Тех доблесть губит, тех возносит грех.
Уильям Шекспир, «Мера за меру»
Костюм, пожалуй, ничего не скроет, но, может, хоть так к нему проявят видимость уважения. Наверное. Если кто-то вроде него всё ещё может вызывать что-то, похожее на уважение. Солнца на улице не было, по крайней мере, не сегодня. Слушание назначили на послеобеденное время, потому что, конечно же, эти ублюдки хотели затянуть, хотели, чтобы он провёл не только бессонную ночь, но и бессонный день, со всей этой тревогой, скрежещущей в черепе. Последний раунд пыток, мести, которым его подвергнут. Богатые придурки. Он расчесался, зубцы расчёски впились в кожу головы. Он надавил сильнее, пытаясь оставить невидимые синяки. Что я делаю? Он убрал расчёску, прижал её к губам. Прикусил пластик. Я… ненавижу себя. Он не привык к этой мысли, но чувство было парадоксально знакомым и холодным. Он встряхнул головой, убрал расчёску в ящик в этой странной комнате. Он прошёл в офис службы безопасности кампуса. Они проверили его удостоверение личности и карманы, словно он какой-то преступник. Которым он сейчас и был. Точнее, которым он был уже на протяжении долгого времени. Но теперь все знали. Марш через кампус был неловким, со всеми этими шепотками и взглядами. В обычной ситуации он бы даже не обратил внимания, но холод всё ещё пронизывал его сквозь костюм, и он ненавидел себя за то, что не мог выкорчевать из головы тот факт, что на самом деле ему было не всё равно. Он высоко поднял голову. Вдалеке каркнула ворона. Здания из камня и кирпича были погружены в тень, и всё же ему не хотелось уходить. Как я мог всё потерять? И он знал ответ. Желание заполучить, собрать и прижать к груди всё, чего, как он думал, ему хотелось, и в конце обнаружить, что его руки изранены, покрыты синяками и волдырями, костяшки пальцев пульсируют, а его ладони — его ладони пусты.