Раз, два, три. Не досчитал до десяти, А тебя уже нет.
Это было грандиозно, феерично, просто потрясающе! Жаль только Сфинкс не видел. Даже претерпев немалую трансформацию в поведении, думается, он остался бы под впечатлением. Волка посвящали в рыцари. Огненный плащ, шелком струящийся вдоль крепкой, статной спины, сидел отменно и переливался в приглушенно-мягком свете факелов. Он не походил на те белые простыни, прожженные бычками состайников. Латы же сверкали гладкостью и прочностью, словно были заговорены эльфийской магией. А уж ее-то Волк после знакомства с заново выхолощенным благородным представителем Четвертой особенно уважал. Минуту назад он убил кровожадного дракона, потакавшего алчным желаниям людей, а после разрывавшего их на кусочки, и вот уже сейчас стоял, преклонив колено перед чинно возвышающимся королем. Небрежно оттирая кровь чудища с верного клинка, рыцарь ловил мечтательный взор юной принцессы, едва не попавшей в омут злых чар. Заметив ответный изучающий взгляд, она зарделась и моментально спрятала лицо за лазурной бахромой веера. Прелестница была удивительно хороша собой и, как подобает венценосным дочерям монархов, имела гордую осанку, узкую талию, струями скатывающиеся по спине златые пушистые кудри, нежный овал лица и румянец во всю щеку. Волк без зазрения совести пялился, не рискуя за сию дерзость быть отправленным на эшафот. Такая вседозволенность льстила и носила более чем почтительный характер. В самый раз для него. Герой глубоко вздохнул. Что-то было не так. И отрубленная голова красного дракона в его ногах уже не выглядела столь желанным трофеем. Распахнув жестокие, в крапинку, глаза она насмешливо прохрипела: «Ты проиграл, Волк». И в тот же миг его накрыло стеной витражных осколков. Серый рыцарь давно не подпрыгивал от вновь и вновь повторяющегося сна. Циклические кошмары тем и хороши, что не сворачивают с намеченного плана. Есть возможность изучить все до мельчайших деталей. Только вот — он поднял над собой руку и долго всматривался в подрагивающую ладонь — что-то все одно заставляло сердце трепетать в животном страхе. Подобно самой обыкновенной добыче.***
Погаснет свет, и деревья начнут бояться друг друга. Шагаю по кругу. Вой ветра волосы истрепал и нервы. И небо затопит тротуары слезами, Чтобы я замер и понял, Что в этом городе нет тебя. Нет тебя.
Невозможно сказать, что было первым: яйцо или курица — так же, как не к месту выуживать из памяти, кто появился в пенатах Серодомья раньше: Нанетта или та странная кудлатая девчонка. Волк наедине с собой всегда называл романтические отношения ерундой, недостойной внимания и траты времени героев, творящих историю. Себя он не без основания причислял к таковым. У него впереди нарастала недюжинная гора сложносочиненных планов. И уж девчоночье присутствие им точно было противопоказано. Из-за этих бестолковых пигалиц плодились лишь проблемы и склоки в стаях. В этом лучшими учителями им служили старшие, чья грешная судьба не день и не два оттиралась белесыми (но уцелевшими), как мел, воспитателями с полов ничего не забывающего Дома. Сердобольных уборщиц тогда звать не рискнули. Подумать только, они, мелкие сопляки, равнялись на них, впитывали каждый их разговор, запах, в самых смелых мечтаниях примеряя желаемые роли на себя. Они хотели стать ими. И эта блажь обернулась разочарованием: их подняли на самый верх и, не предупреждая, размозжили об острые скалы реальности. Серодомьей реальности. Как бы то ни было, жестокий урок был усвоен. А последний выпуск ныне живущим еще долго будет вспоминаться ночными кошмарами в назидание. Лишь раз Волк узрел в своих кропотливо взращенных убеждениях брешь. Тогда, когда единожды увидел ее. В тот день из-за морозов ввели внеплановый выходной от учебы. В довершение событийности и назло извергавшему проклятия Акуле лопнули вековые трубы, а оставшиеся с ночевкой воспитатели собрали всех в единственном отапливаемом помещении: кинозале. Там было достаточно места, Ящики притащили из комнат и каморки все мало-мальски работающие обогреватели. Накануне в Дом привезли новый фильм, так что со скуки ребята померли не сразу. Все это по случайности или нет — он же не чертов Слепой, чтобы разбираться в таких тонкостях — совпало с Ночью Снов. Он знал только имя. Ворона. Так, кажется, называли ее вечно пребывающая не в духе Химера и холодящая душу Кошатница — странная гоп-компания. Позже по коридорному шепоту-дыханию Дома, по его пестрящим болтовней стенам, по обрывкам нелепо прицокивающих от переизбытка новостей Логов, Волк, словно бы и нехотя, пронюхал больше. Ее полноценный образ был разбит и склеен вновь. Все как у всех, все как у него. Но что-то между тем оказалось не на месте: то ли один их осколков поместили не туда, то ли пары злополучных кусков вовсе не хватало. Ворона имела в наличии голубые глаза, черное собственноручно стриженное тупыми ножницами в туалете каре с настоящим вороньим пером за ухом. Дорожила черными оставшимися с прошлой жизни джинсами и в тон им — кожаной жилеткой, говорят, сама Крыса раздобыла ее для Вороны. У Вороны не работала одна рука. Вероятно, девчонка получила кличку либо не от самого вменяемого жителя, либо от не самого дружелюбного. Ибо не умеющая летать птица со сломанным крылом, только и могущая взирать с верхнего яруса крыши Дома на свободное созданное для ее полетов небо, обречена на долгую и мучительную смерть. Волку эта ситуация казалась забавной, занимательной. Не более того. Она ровным счетом ничего не значила для него, но занимала мысли. Не показывалась на глаза, но не стиралась из памяти. Выводила из себя, но при этом ничего не делала. Набирая аккорды на гитаре, он зверел оттого, что в какой-то момент ловил себя на мысли: на бэк подходил ее хрипловатый голос. В такие моменты хотелось зашвырнуть нежно лелеянный музыкальный инструмент о стену или — лучше — о голову пернатой виновницы и жить дальше как ни в чем не бывало. Но так не получалось. Гитара оставалась целехонькой, чувства тоже. А Волка свербило повыть на, словно бы ехидно насмехающуюся над ним, луну.