Раз, два, три. Не досчитал до десяти, Как наступил рассвет.
— Знаешь, молчание тебе никогда не шло, — замечает Сфинкс, слегка прищуривая глаза. В комнате только мы вдвоем. Стая, взбудораженная ликующим воплем осчастливленного Лэри о положительных изменениях в обеденном меню, пыхтя и толкаясь, давно скрылась за порогом. Первым, естественно, оказался «неотразимый шаман сего заплесневелого Четвертого царства» Табаки, по его же уверениям. Все единодушно решили дать ему дорогу, чтобы к вечернему осмотру сохранить в целости и сохранности свои кости — никто не желал придумывать оправдания, пусть Пауки их никогда и не требовали. Все просто не хотели коротать мучительно долгие часы в духоте могильных стен. Да что там говорить о придурковатом Шакале, когда, к моему величайшему удивлению, даже наш «любимый» пожиратель штукатурки не смог отказать себе в удовольствии опробовать яблочный штрудель — так его нахваливал Лог — чтоб он подавился. Меняю позу, дабы хоть немного помочь онемевшей руке. Сфинкс мог выслеживать мысли своей добычи сутками, а вот у меня попадать в список его размышлений желания не возникало. — А тебе — показная забота и вопросы в упор. Он наклоняет голову, до жути напоминая задумавшегося Стервятника. Хотя и очевидно, что он вовсе не думает, прежде чем задать очередной вопрос. Тот, который как будто и должен был стать первым среди всех прочих: — Разве я так уж редко проявляю заботу о состайниках? — кривлюсь от последнего слова и он, конечно же, замечает, но виду не подает. В его игры пусть играют те, кто его не знает или знает, но опасается. Я не принадлежу ни к тем, ни к другим, поэтому отвечаю зеркально. Получается неприкрытая издевка. «Будущий труп» — окрестил бы меня бедняга Лорд, да только это настолько правда, что убийство от рук Сфинкса (черный юмор в последнее время берет верх) только укрепит мое разочарование. — Проявляешь достаточно, — мой рот, вопреки тексту, искривляется в добродушной ухмылке, — только точно не тогда, когда поставлен в тупик обыденным любопытством, а не миссионерским чувством справедливости в помощи ближнему своему. Извини, друг, но заботиться болтовней — точно не про тебя. Он улыбается, будто другого от меня и не ждал. Лишь проверял. Но к чему это все? — Помнится, раньше приятельствовать у нас в разы лучше выходило. — Прошло довольно много времени с тех пор. В особенности у тебя, — спина Сфинкса слегка вздрагивает от неприятной для него темы, но выражение лица остается прежним. — Только не говори, что я не прав. Лучше Янусу мозги запудривай, он точно поверит. — Что ж, отпираться не намерен, — довольно легко соглашается громила, — только и ты страдать прекращай, а то у Лэри два новых прыща на подбородке выскочило — весь мозг вынес начисто. Клянет пагубную атмосферу в комнате. Ты бы и сам заметил, если бы не был настолько глубоко погружен в свои невеселые мысли. Сам же знаешь, как закладывает уши, когда он начинает ныть, — его голос приобретает низкие доверительные нотки. — И, поверь, не только у него обостренное восприятие на изменение стайного климата. Ты же не хочешь, чтобы еще кто-нибудь заметил твое состояние? На угрозу не похоже, да и не могло сказанное ею быть. Тогда что: дружеский совет, товарищеское наставление, простое сочувствие? Последнее время понимать его мотивы мне удается с трудом. Неужели и за мое воспитание решил взяться? Вот уж точно, главная мамочка Дома. Привыкать к теперешнему Сфинксу трудно, даже несмотря на несколько прожитых бок о бок лет. Бесконтрольно начинаю злиться: — А чего мне стесняться? — Ты никогда не любил выставлять наружу свои слабости. Однако в данном случае все вовсе не… С размаху хлопаю по шахматной доске перед собой. И без того нервно щипавшая в стороне перья Нанетта подпрыгивает и исчезает в пакете из-под печенья. — Может, и у тебя есть, что показать? Чувствую, что срываюсь. Но на лице Сфинкса снова не вижу и иотты изменений. Он не сердится и даже не удивлен. Он читает меня, как открытую книжку. И вовсе не пытается скрыть. Ах, да… Забыл. Оное — только моя прерогатива. Это бесит, чертовски раздражает. Мне хочется, чтобы он хоть раз, как раньше, сказал что-то напрямую. Без ныне свойственной витиеватости и скрытой насмешки, какой-то извращенной надменности. Ведь я и правда понимал тебя, но и не тебя вовсе, другого. Ну, что ты молчишь, словно знаешь про эту жизнь больше моего? Просто скажи: «Да ты втрескался, друг мой Волк, причем по самые гланды! И это во время-то девиационного закона, в который вопреки всеобщему мнению верил сам до посинения, ну, учудил. Угораздило, от кого точно не ожидал». И может тогда бы что-то, наконец, изменилось, сдвинулось с мертвой точки, сошло с якоря. Я бы долго смеялся, крутя у виска, споря, доказывая обратное, но, в конечном итоге, плюнул и возможно сделал все кардинально по-другому. Видно, я совсем свихнулся и теперь напоминаю кого-то совершенно другого, давно вышедшего из-за пропавших хлоркой закрытых дверей, за которыми еще при жизни похоронили солнце. Ответь, все вы сейчас довольны новообретенными ролями? Но как раз теперь ты проявляешь ту невыносимую заботу и желаешь, чтобы я разобрался во всем своими силами. Ты понял меня, но впервые выбрал не того человека для своей «сфинксотерапии». — Я открыт перед тобой, как Горбач для одиноких и покинутых. Но если хочешь не совета, а выплакаться кому-то в жилетку, то, думаю, на эту роль я вряд ли подойду. Прискорбно. Поэтому мне остается лишь достойно доиграть свою роль в нашем домашнем мини-спектакле про мудрого Сфинкса и заинтересованного лишь собой и своими состайниками балагура Волка. Я делаю то, что умел делать лучше всех с тех самых пор, как только попал сюда. Убегаю. — И не думал. За кого ты меня держишь, мой верный последователь? — хоть и минули давно те времена, когда среди них крутился открытый светловолосый мальчишка, верящий в непобедимого Черепа, Волк все еще позволял такую роскошь как панибратство с правой рукой Слепого. — Я всего лишь одинокий путник, сторожу свою паству. — Хорошо, если так. Сфинкс не удовлетворен ответом. Но и я не то чтобы так самоотверженно старался. — Самое время хлопнуть тебя ободряюще по плечу, но грабли куда-то в этом стайном бардаке запропастились. Так что еще скажу кое-что, несвойственное, и пойдем уже в столовую, иначе после такого налета совсем не останется ничего. Прими то, что чувствуешь. И грызня пройдет. Обещаю, — зачем-то добавляет он после короткой паузы. — Все еще не понимаю, о чем ты, — заваливаюсь поверх скомканных одеял, прикрывая глаза, зарываясь и пальцами, и мыслями в гитарные струны, — иди без меня, попробуй урвать парочку штруделей до шакальего бунта. Я чувствую его прожигающий взгляд. Но больше он не произносит ни звука. На секунду мне кажется, что я вновь слышу забавную детскую подпрыгивающую походку по деревянным половицам. Но когда заставляю себя приоткрыть глаза, ни Сфинкса, ни Кузнечика рядом нет. И не будет уже никогда. Так уж суждено. Не могу думать о чем-то несбыточном, пока есть человек, отнявший у меня все. Может, потом, потом. Рядом со мной приземляется недотепистый, плешивый черный ком с глазами-бусинами. И я, бездумно улыбаясь, ерошу ее покрытую крошками голову. Волосы за ушами предательски промокли. Я так и не смог признаться, насколько сильно хотел ее увидеть. А еще так и не научился внимательно слушать. Иначе тогда бы, в коем-то веке уловил огромное количество мертвых слов от пунктуального Сфинкса. Нужных скорее мне, нежели ему.***
Привет. У меня все в порядке, Играю в прятки. Исходил все вдоль-поперек. Найти бы хоть тень, хотя бы намек, Но солнце сотрет все тени лучами, Чтобы я замер и понял, Что в этом городе не найти тебя. Нет тебя. Нет тебя…
С царапинами прошлого в глазах и добычей в жадных когтях, в самых чаянных снах, просыпаясь от храпа Черного, ляганий Шакала или от ночных завываний флейты Горбача, он долго шарил невидящим взглядом по потолку, там, где опасливо притаился бумажный змей. Ему отводилось все меньше времени, и это ощущение не отпускало ни на минуту. Он пошел ва-банк, ведь, чтобы бороться за медали, остается только перескакивать и брать следующую высоту. А там уж и не до черновых попыток вовсе. Иллюзий Волк не питал. Если теперь Пауки и заберут его, то уже насовсем. Определенность мучила сверх меры. Лиловая сеть деревьев и трещины трассы больше не являлись во снах, чуткий нос более не улавливал вороватый аромат приключений и свободы. Все признаки окончания очередной истории Дома на лицо. Даже не выпархивающая из мыслей Ворона куда-то подевалась. Одни поговаривали, что ее забрали в Могильник, другие — что нашлись неравнодушные родственники, решившие приютить сиротинушку. Волк, опять же, не был приверженцем ни одной из этих идей. Он знал, она осталась здесь. В этих то кричащих, то неистово шепчущих стенах, в пошлом ржании Крыс, в уютном дыму Кофейника. Он слышал ее голос, слышал шорох откидываемых ею волос и неспешное царапанье тяжелыми подкованными ботинками пола. «Волк, найди меня!» — насмешливо и с тем болезненно кричала она тут и там прямо в уши: на чердаке, пытаясь, с какой-то радости, набить упавшим с перекладины термосом шишку Черному; в столовой, во время дележа бутербродов; летя наперегонки с ласточками, такими чистыми и не обремененными мечтами — он отмахивался. В ту злополучную ночь она тоже кричала. Но чуда — будь оно распространено не только на избранных — не произошло. Он не услышал испуганного до отчаяния карканья. Слишком был уверен в собственных силах. Узкая алая полоса вдалеке лазерной указкой обжигала глаза. Она разрасталась не спеша, будто разрешая насладиться последними оттенками ускользающего вчера. Свет и тьма не боролись, они были заодно — против него. «Ну же! Скорее, скорее… — шептали побледневшие губы Волка. Пот стекал по его лбу, а корпус намертво прирос к кровати, словно его привязали к пружинистому, адски дискомфортному основанию. — Совсем немного». — Волк, Волк! — не поддаваться, это всего лишь происки его отравленного слабостью подсознания. — Найди меня! Прошу! — ее здесь нет. Здесь только он, его спящая стая и алая полоса, за которой обязательно наступит будущее. — Возврата нет, Волк, ты слышишь?! Волк все еще ждал, пусть даже больше не верил. И спрятаться бы, как тогда, как всегда: от сестры милосердия, Пауков, Януса, своих чувств. Но он не успел. Страха не было. В последние секунды — точно. Иногда ведь и рыцарям может не повезти, особенно, если они закованы в медицинскую, но не рыцарскую броню. Сегодня он оказался съеденным. И рассвет в Доме наступил для всех, кроме него. Волк попытался встретить испытание достойно, насколько было возможно в его случае. Улыбнуться своей наивности, где-то глупости, погубившей его самоуверенности и такому презренному для героя концу, но улыбка все равно была похожа больше на болезненный оскал попавшего в капкан зверя. Через лицо склонившегося призрачной тенью над ним ангела смерти проступило ее скорбное, без единой кровинки личико. Губы ломано шевелились, острые глаза проклинали, но он уже не слышал. И вот последний хриплый вздох, раздавшийся столь оглушительно, сколь было сильно бьющееся в венах желание жить. Он возвестил тихий и жалкий конец хищника, обратившегося добычей. — Прости… Но ты проиграл, Волк. Я обрету свободу.