Раз, два, три. Не досчитал до десяти, А все равно не успел…
Прежде чем ты понимаешь, что лежишь во влажных, скользких комьях грязи, в нос нетерпеливо ударяет терпкий запах дождя. Воздух ощущается легким-легким, почти разряженным, а дождь — напротив — густым и на удивление теплым, похожим на кисель. Кисель ты с малых лет не жаловал, и потому сделанное открытие повергает только в большее уныние. Но долго концентрироваться на одной мысли не выходит. Мир крутится шальным оборванным клочком над пустой, словно испорченный орех, головой. И все же резкое пробуждение не вызывает желания пьяно бросаться из стороны в сторону в попытке понять, почему ты вдруг оказался в Наружности. А может, и вовсе на Изнанке, чем черт не шутит, верно? Одно очевидно: ты уже не в Четвертой. Жалобные стоны привязанной за грифель гитары, громкий храп состайников, Македонский и внезапно возникшая подушка перед лицом в последние мгновения не удивили, то были лишь неотвратимые последствия пепельной, под стать кличке, жизни, жалкие частицы тягостных воспоминаний. В голове, конечно, можно все переиграть, постараться списать увиденное на кому или что-то вроде длительного и гиперреального обморока — в диагнозах мы с тобой, мой Серый друг, разбираемся еще посредственнее, чем в людях, не помогло даже удушливое внимание Януса — но промокшие джинсы, натянутые на коленях, будто кожа на бонго, лишний раз доказывают то, что ты не Мертвец последний. Вполне себе жив и чувствителен, бродяга. Время попытаться встать и осмотреться. Ведь так каждый раз поступают путешественники, которых автор того или иного произведения внезапно забрасывает в самые захолустные и непроходимые закоулки больного воображения? Но пока похвастаться ловкостью не удается: хлюпающие кеды бескомпромиссно скользят, а потяжелевшие пряди настойчиво лезут в воспаленные от обильной влаги глаза. Чертыхаешься через чих. Темно, как в тот мучительный час перед рассветом, невольно одолевает сомнительно-тусклый приступ дежавю. Нескончаемо бегут минуты, но даже намека на просветление в отчаянно извергающемся над головой куполе не следует. И все-таки сквозь плотную стену воды как-то удается пробиться слепящим соринкам радужных бликов, от которых до немоты сводит скулы. А дальше — смутно знакомый пейзаж: высокая изнеможенно трепещущая трава, размыто-чернильные очертания маленьких четырехместных домиков с пологими прохудившимися крышами, длинная, уродливая, словно полоска шрама, коса дикого пляжа. Ничего существенного, что хотя бы вскользь напомнило о Доме, и также ничего, что бы позволило о нем скорее позабыть. Мощный порыв ветра приносит далеко не новые звуки. Весь окружающий мир встает на дыбы, предательски оборачиваясь нескончаемой какофонией: топотом ног, резким скрипом колес и уверенной дробью костылей. Словно это первый день и тебя, сопливого и самоуверенного, бегут принимать младшие. Отнюдь не лучшее воспоминание для любого, кто разбивался о порог еще тщедушным мальком. Настроение этого заблудшего места начинает меняться. Вот уже иные знакомые интонации заставляют стучащего зубами Волка стыдливо напрячься, наполняя караваном мурашек известняковую цепь позвонков. Под грубыми рельефными подошвами угрожающе хрустят тлеющие кости. Они помогают замолчать не по-детски гнусным, скрипучим голосам в голове, позволяя вдохнуть глубоко — и еще дальше — до едкого осадка на дне легких. Жаль, ненадолго. Острый жадно облепленный дождевой влагой силуэт в мгновение ока оборачивается той, о которой ты никогда не забывал, пусть, видит Бог, и пытался. Руки в боки и пробирающийся под кожу обжигающе проникновенный взгляд прямиком из Бездны, ни разу не как у благородных принцесс из правильных «бумажных» — с золотым переплетом — сказок. — Ну, здравствуй, Волчонок, — невинно дергается уголок побелевших губ. Никак не возьмешь в толк, как она незаметно появилась здесь, по левое плечо от тебя. Болезненно потянувшись и с тихим фырканьем размяв свое куцее крыло, раскручивает его то по часовой, то против часовой стрелки. Жесткие смоляные волосы неприглядно слиплись и теперь висят редкими сосульками, оголяя вид на белые оттопыренные уши, одно из которых скрывает за собой полупрозрачный очин блестяще-черного пера, а другое усеивают всевозможные кольца, оканчивающиеся потрепанными, частично выцветшими амулетами. Вздернутый нос неуловимо морщится, точно учуяв что-то неприятное, а насыщенно-голубые радужки вроде бы ненарочно выхватывают твой заинтересованный взгляд. Неожиданно ее прорывает на смех: — Что с тобой, о, великий вампир, благороднейший из рыцарей в гипсовых доспехах? Помнится мне, ты никому не позволял удивить себя. И вот опять. Поморщившись, подавляешь взыгравшее трепыхание в груди, а когда, наконец, решаешь оторвать свои голодные незнанием глаза от неспешащей что-либо пояснять гостьи, то с немалым удивлением обнаруживаешь: дождь, обещавший лить как минимум часа два, — в погоде, следует признать, разбираешься еще отвратнее, чем в людях — иссяк, будто по чьему-то насмешливому заклятию, прошептанному алой нитью губ из-под призрачной тени шляпных полей. В эту минуту тебе и правда чудится, что здесь присутствует кто-то еще, незримый, скрытно наблюдающий в отдалении, может быть даже не один. Но оборачиваться и проверять не спешишь, почему-то это кажется сейчас совершенно лишним. Ворона же насмешливо наслаждается — ставлю здоровье дражайшего Вожака — обалдевшей физиономией напротив. Девчонка наклоняет голову набок, по-птичьи (разве только милого кактуса с подходящим именем у груди не носит), и старательно вбирает волчью реакцию по кусочкам, жадно смакуя, пока, видно, ее шея окончательно не затекает, и она не возвращает ее в первоначальное положение. — Какие вы, однако, забавные, когда непрошено вламываетесь сюда, — ее простуженный голос по-хозяйски ударяет по ушам. — Знаешь, я не сильна, играя в молчанку, так что предлагаю начать наш маленький допрос с пристрастием. Чтобы наверняка не прогадать, выбираешь первое, что приходит в голову: — Для начала расскажи про это место. А потом с каким-то мазохистским смирением и трепетом наблюдаешь за тем, как ее губы, и без того не отличающиеся благородной полнотой, растягиваются от уха до уха, а глаза одобрительно сощуриваются. — Надеюсь, ты не спешишь. На горизонте пышные неясные образы, схожие с нутром лавовой лампы, — видел однажды такую в меняльный вторник у одной бахвалящейся своей находкой Крысы — тягуче перетекают в пепельно-лавандовое, а оттуда — и в тучное асфальтовое подгоняемое ветром облако. Эх, сюда бы подходящую балладу, больно обстановка располагает. Но, обратив взор напротив, скоропалительно меняешь свое мнение. Да с таким «кирпичом» у любого настрой пропадет. Невыносимая, а оттого, что молчит, — вдвойне — Ворона сидит, скрестив ноги и упорно борясь с острой травой, очевидно, впивающейся во все тощие выпирающие места. Ковыряешь сбитым носком камень, стараясь не смотреть на нее: жаждущие крови глаза столько же пугают, сколько и привлекают. Со стороны кажется, что ты готов либо разрыдаться, либо паскудно прыснуть ей прямо в лицо. Быть может, такие смешанные ощущения и доводят Крысят из Шестой до белого каления? Жаль, Смерть, обернувшись Рыжим, не вдавался в подробности, да и не до экспериментов теперь. Ты едва успеваешь подавить неопределенно булькающий звук в своей глотке, когда она, ломано передернув плечами, точно затвором винтовки, — звук, по крайней мере, схож точь-в-точь — заговаривает: — Вообще-то в моем появлении нет ничего удивительного. На Кайме так обычно и говорят: «Идёт дождь — жди новичка». Такая вот хреновенькая сигналка, — она разводит руками, придавая веса своим словам, в острых глазах ни толики сомнений. — И прости, но почему-то до конца не оставляла уверенность, что на сей раз своей участи не избежал тот самый заводила-мальчишка с выбеленной челкой. И, само собой, пришлось тащиться в это забытое всеми Псами болото, подставляясь под мерзопакостный дождь. Учти, какая это морока, прежде чем начинать возражать. Она говорит небрежно, как бы между прочим, будто ваша встреча за такой длительный период ничего не значит для нее. Хотя, если подумать, так оно и есть… Обязано быть. Ты, долго отрицающий и наученный чужим опытом, ни разу не пытался связаться с ней. Она и вовсе не мучила себя подобными мыслишками. Для Вороны Волк был лишь парнем из Четвертой, одной призрачной фигурой из девяти точно таких же, но иных. Все, что она испытывает к тебе, — гребанное ровное, без сучка, безразличие. Внутренний серый зверь, лишенный и мизерной капли сочувствия, лишь болезненно скалится на подобного рода умозаключения, усиленно напоминая, что при попадании в дышащие историями и легендами стены Дома Крестные наделяют тебя всем необходимым, ставят неистребимое клеймо, мимо которого, сколько ни старайся, не проскочишь. Переступая скрипучий — приветливый или нет — порог, твоя новообретенная личность становится открытой книгой даже для тех, с кем ты и словом не обмолвился. Конечно, если они не бедняга Черный. В ее случае тлеет надежда на обратное, и ты, стараясь придать голосу налета удивления, идешь ва-банк: — Так зачем себя заставлять? — Ворона замирает, непонимающе или только делая вид, всматривается в тебя. — Всего ничего тут, а уже позабыл? Законы, что, для тебя — шутка какая-то? — Отнюдь, — вырывается помимо воли злорадно, ничего, потерпит. Ты терпел. — Но ведь если тут, как и в Доме, заведено «встречать с музыкой», то почему бы это не сделать кому-то другому, более заинтересованному? Почему обязательно ты? Ведь изначально вовсе не собиралась почтить меня своим визитом. Не спрашиваешь, а утверждаешь. В груди запоздало скрипят челюсти сжавшихся ребер, о нос с потемневшего кончика челки ударяется очередная остывшая дождевая капля, рассеивая въедливое псевдодремлющее состояние. Непримиримые мысли роятся, что вопли в глотке у Шакала, но как раз сейчас ты бы с удовольствием перенял его доводящую до исступления привычку говорить несуразности, разгоняющие тучи над головой. Ворона цокает. — Говоришь так, будто на самом деле знаешь, что я собиралась делать, а что нет, — трава вокруг нее в одночасье редеет. — И вообще, много, думаешь, найдется тех, кто тобой заинтересован? Тогда перечисли, а я послушаю. Ей настолько неприятно? Серьезно? Чтобы перевести хлипкий диалог в более спокойное русло, цепляешься за ранее не слыханное слово. — Так вот, касательно этого «забытого всеми Псами болота»… — Ты про Кайму? — встрепенувшись, недоверчиво вопрошает Ворона, словно осторожничая, опасаясь, — не начнешь ли вновь беспардонно «рыться» в ее черепном помещении. Узловатые пальцы с заусенцами трогательно сбиваются в подсчете лепестков непонятно откуда появившейся в ладони ромашки. — Кайма? — непроизвольный смешок выходит чуть грубее, чем должно. — Так вы ее называете? — Так называю ее я, — шипит сквозь зубы, отбрасывая от себя невозможно пожамканное — и когда только успела? — растение (нарисовать про себя доводящую до абсурда пометку «не Птица»). — Про остальных не в курсе. Молчишь, стараясь подавить так и просящийся наружу дразнящий оскал. Табаки не врал: злить девчонок в самом деле несколько вероломно, но еще щекотно и чертовски согревающе. Со всем необходимым в этом случае мужеством выдерживаешь тяжелый, почти ненавидящий взгляд Вороны. — Слушай, — наконец, не выдерживая, сообщает она. — Я считаю это название подходящим и не ищу одобрения. А если что-то не нравится, у тебя будет достаточно времени, чтобы самому об этом поразмыслить. Ладно, да? Последнее предложение она произносит чуть нараспев. Хрипло, но слух на удивление не режет. Двоякое впечатление. С одной стороны невольно начинают возникать нетипичные ассоциации со старым памятным радио, где любая помеха — скорее особенность, нежели недостаток. Но, тем не менее, становится противно оттого, как она тщетно старается походить на Логов, которые сами-то из кожи шипастых курток вон лезут, лишь бы быть под стать своим титулам. И от всего этого неловко так, будто наблюдаешь за полуобнаженным артистом в гримерке во время последних минут перевоплощения. Откидываешься на спину, чуть ли не постанывая от досады и пронизывающей свежести. Ты примеряешь уже который образ, но не можешь разглядеть сути, истины, коей она дышит и чувствует. Впрочем, как ни досадно признавать, в этом нет ничего удивительного. Если бы все было по-другому, если бы ты доверял нюху больше, чем своим глазам… оказался бы здесь? Оскал вновь настырно занимает привычное место, пока рука зарывается в отсыревшие волосы на затылке. Единственный, кто бы мог прозрачно ответить на поставленный вопрос, кормит призрачных домовских червей уже не первый год. — Извини, — произносишь несколько замедленно, хоть интонация и не выражает должного сочувствия, — продолжай. — Так и быть, — все еще уязвленно, но уже гораздо охотнее соглашается она, — побуду ответственной и повторю еще раз. Кайма — обратная сторона Изнанки и стопроцентная параллель Дому. Если Изнанка славится тем, что показывает настоящего тебя, то здесь, как бы доступнее выразиться, — твоя лучшая версия. Более разговорчивая, — она замолкает, а после ее глаза неожиданно загораются, беспощадно обжигая холодным серебром абсолютно внимающее нутро. — А то ты не знал, что разговор по душам — ключ от многих проблем? Не желаешь попробовать? Настроение вновь меняется, словно по милости калейдоскопа, и вот эта нелюдимая бестия уже яростно желает побыть собеседником. Чудеса да и только. Феномен. Не Птица, хоть кличка и говорит об обратном, не Лог, пусть праздное любопытство и хамство рука об руку идут. Так кто же она, девчонка, раскромсавшая в прах твои убеждения? Та, чей голос столько раз преследовал во снах? — По-моему, здесь не о чем говорить да и разбирать проблемы поздновато, — все-таки соскакиваешь с темы, опуская глаза, пока руки остервенело впиваются в мягкую почву. — Как давно ты здесь, видела еще кого-нибудь? Ворона, конечно, все замечает. Прячет первую украдкой подаренную тебе или твоему вопросу — а, возможно, и чему-то третьему — улыбку в богатой, но бестолковой россыпи волос. Простой жест, но как раз от таких мелких раскаленных чудес сердце екает, суетливо заходится; их хранят в нагрудных карманах или за пазухой, куда крестики заправляют (если они, понятное дело, есть). А ты только затаиваешь дыхание, вдыхая ароматы буйной осени и влажного ветра, пропитавших ее волосы, кожу, одежду и, наверняка, тонкие, сухие губы, к которым незаметно ни для нее самой, ни для себя щенком последним отчаянно тянешься. — Мы разбросаны, — односложно отвечает она, призадумавшись. — Я смогла отыскать тебя лишь из-за той дурацкой столетней ракушки, выменянной у Русалки. Быстро припоминаешь: Русалкой, кажется, звали ту кроху с волосами от крыльца и до самых поблескивающих, обдуваемых семью ветрами антенн. И пока прикидываешь, как много всего пропустил и сколько знакомых лиц и кличек могло притаиться на этой самой неведомой тебе Кайме, Ворона укоризненно выдает: — Ничего сложного. Просто отслеживала твои мысли. Думаешь, признаюсь, чрезвычайно много, — а затем опускает взгляд и прикусывает расползающуюся в легкой ухмылке губу, чуть слышно добавляя. — Впрочем, в этом весь ты. Она постукивает быстрыми пальцами в ненавязчивом ритме по своему колену, а потом вдруг заливается надтреснутым, наждачным хохотом — низким, а местами вовсе пропадающим. Глаза ее при этом безумны. Безумно печальны. — Я чуть не плюнула на эту идею. Но вот я здесь. Не находишься, что ответить. Суть так или иначе понял. Вы все здесь застряли. Ничего новенького, только теперь окружающее вас нечто можно назвать не Домом, но его прямым филиалом. Даже смешно, как этот наглец не желает отпускать свои игрушки и после… Внезапная приятная тяжесть на плече возвращает тебя в «сейчас». Доверительный шепот обжигает ухо: — Заметил, да? Твой ответный вопрос: «Что я должен был заметить?» — тонет где-то глубоко внутри, так и не сорвавшись с языка, когда что-то неясное и массивное проплывает над головой, отбрасывая гигантскую пугающую тень на пляж, на домики, на холмы, зыбко очерченные вдалеке. Глаза будто заново окунаются в высеченное-выдолбленное-выскобленное, а после размазанное-закрашенное-неуничтоженное на стенах в коридорах и кабинетах грустное творчество вожака Второй. Бывшего вожака. — Впечатляет, — произносишь с придыханием, без малого почтительно. Не думал, должно быть, что тебя еще может что-то настолько поразить. И это-то после вашего тихони, веснушчатого безропотного ангелочка, любезно отправившего тебя на тот/этот свет. Небо кажется впервые таким широким и полным, не ограненным ни Расческами, ни собственными несбыточными мечтами. От края до края альбомного листа. Не скрыться теперь на чердаке, в горах да шалашах Леса. С тоской узнаешь стиль Леопарда. Это правда, среди Старших кумиров ты никогда не искал, но к пятнистому художнику относился с особым вниманием: он не распалялся глупыми разговорами и бесполезными стычками двух группировок, а действовал, занимался тем, во что искренне верил и заставил поверить других. И ни одна штукатурка, ни один нож или деревянная крышка с погребальными речами священника не смогли заглушить его, вычеркнуть из истории. Это ли не желанная победа? Но все ли из вас достойны такой памяти? — Он подготовил проход, но после Старших было жутко натоптано, — в ее лице отразилась мертвенная бледность, подобная той, что настигает нас спозаранку у зеркала после продолжительной болезни. — Не все смогли найти верный путь… Перед глазами невольно вспыхивает цветастый хвост воздушного змея, в которого ты вглядывался не ранее как вчера. Да, тогда вы все заболели и надолго, а затем приняли меры, благодаря которым смогли пусть не сразу, но встать на ноги; меры, которыми ты собственноручно, поддавшись эгоизму, пренебрег. В конечном итоге, не оправдав их даже для себя. Да и Акула бы с ними, со всеми. Потому что следующая фраза, произнесенная полушепотом и кажущаяся твоей больной грезой, окончательно сдирает последний тусклый гобелен душевного равновесия. И замок рушится, камня на камне не оставляя. — …Но, Волчонок, я правда рада, что тебе повезло. В тумане, лиловом и тихом, скользит тень быка, асимметричными рогами поддевающего почти осязаемый подол небосвода. Тонкие ноги неспешно вышагивают, то впиваясь в утопленную густой пеленой морока землю, то скрываясь за полосой горизонта. Выше, в дымке облаков, маячат вытянутые силуэты причудливых крылатых гигантов. Ворона сказала, что чем блеклее они становятся в Доме, тем ярче и реалистичнее проявляются здесь. И тебе, как тому шестилетке много лет назад, вновь хочется верить. И не только потому, что мир вокруг похож на одну сплошную грезу, подаренную одним домовцем другим. Ее рука, напряженно сжатая в кулаке, находится в нескольких сантиметрах от твоей. И что делать, если это та самая непреодолимая грань? В глубине глаз девчонки тлеет прошлое, частью которого ты, сколько ни переубеждай, не был… «Волков с древности сопровождали милые готичненькие пташки, вороны с голубыми глазами», — так в перерывах между раскладыванием пасьянса приговаривал этот засранец Табаки, а в итоге все закончилось тем, что он сделал твое фото с варварски выдернутой (вопреки возражениям Горбача) из дневного сна Нанеттой. По нему и не скажешь, но знал он определенно больше, чем позволял себе яростно выплескивать. Ей часто доставалось от девчонок постарше. Бедуинка и Ехидна задирали с первых часов появления в их общей комнате. Химера, натура легко воспламеняющаяся и выделяющая при этом ядовитые пары сарказма, была не прочь дать пинка. Спица появилась позднее нее, но была так тиха, что прибавления в их девчачьем строю Ворона особо и не заметила, что уж говорить об остальных. Спирохета почти все свободное от учебы время (то есть все время) проводила на крыше за прослушиванием панк-рока, Кукла — с карманным радио и фарфоровым личиком, растворяясь в бесконечно коротких пролетах лестниц, ведущих в соседнее крыло. Габи, в целом незлобивая, но отстраненная, лечила кровоточащие шрамы на использованном сердце проверенными пластырями с улыбкой белокурой Монро — им обеим не везло в любви. Стекла, по всей видимости, была единокровной сестрой Шакала Табаки с нечеловеческим вниманием ко всякого рода мусору. Чумка сторонилась тех, с кем не общалась, то бишь все ту же Ворону. Кошатницу пернатая просто боялась до дрожи в выступающих коленках и никак не могла привыкнуть к ее глазам, рукам и ушам, в роли которых выступали послушные, но такие же напрягающие, как и хозяйка, коты. Что касается Рыжей, то она была вхожа в любую стаю и комнату, в частности; всем она была сестрой, добрым ангелом-хранителем, ее крылья были белы, ее всегда приглашали в игры и без уговоров оставляли на чай, с ней всем было просто. Но не Вороне. Рыжая, конечно, и к ней пыталась дотянуть свои жгучие до слепоты лучи — она испытывала эту настойчивую тягу к тем, кто более других нуждался, — вот чувствовала как-то и все. Но Ворону такое положение вещей пугало гораздо сильнее негуманных наказаний Крестной. Кажется, в самом имени Вороны, произнесенном вслух, каждый раз рождалось что-то издевательское, оскорбительное, слишком прямое и суетливо-беззащитное. Запятнай она своей гарью белые перья Чайки Джонатана, потомки бы ее не простили. Та самая Ночь Монологов проходила чересчур уж однообразно: пресность и затхлость заполнили девчачий коридор, и даже взъерошенные плоские спины последователей Кошатницы казались выкрашенными в единой серой цветовой гамме. Муха без энтузиазма, с легкой зевотой раскладывала свои засаленные картишки, пока большинство девиц ленно всматривались в чье-то туманное будущее и заискивающе втягивали ушами рассказ о нем же — никакой новизны, а ведь раньше провидицы по-настоящему ценились, жаль, но их время безвозвратно прошло. Суккуб липко хихикала, выглядывая из-за плеча опечаленной чьим-то «проклятием безбрачия, выжженным на роду, дорогуша». Русалка заделалась Македонским и сновала с кружками настоек, одолженными у Кролика, туда-сюда. Всем хватало комфорта, всех все вроде бы если не устраивало, то не раздражало, а ей хотелось полета, тянуло к неведомой свободе вне этого гадюшника. В том парне с непримиримым звериным взглядом из Четвертой Ворона ее видела, к чему отрицание. Но алчности требовали амбиции, а времени отводилось все меньше. А Волк… Что, собственно, Волк? Он в самом деле, не ведая того, оказался вампиром, укравшим сердце и мысли непутевой, лишней даже в собственной комнате птахи. — Чего ты хотел, Волк? — внезапно, будто продолжая заброшенную ранее мыслительную цепочку, спрашивает она, но, заметив движение с твоей стороны, сковывает одним взглядом. — Молчи! Не нужно лгать. Ты хотел быть лидером в своей тогда еще только зарождающейся стае, позже тебе этого показалось мало, а завоевав доверие Кузнечика и наслушавшись сверх меры его щенячьих восторгов в сторону Старших, в особенности Черепа, у тебя родилась ну совершенно занимательная идея: ты захотел власти да причем единоличной, ибо остальные были слишком глупы и нерешительны, их хватало только носы друг другу в перебранках расквашивать. Но ты… ты бы обделал все четко, ловчее самого умелого трюка Фокусника. Хочешь не хочешь поежишься. Слушать правду еще тоскливее, чем вникать в нее самому. Когда внутри все окончательно перевернулось? Так это простой вопрос: аккурат после той страшной ночи, семь лет назад. Каждому в Доме известно, что ему предстоит встретить два Выпуска. Первый дается в назидание, а вот что делать со вторым — решать только тебе. Ты выбрал жизнь и, стоя на краю своего маленького мирка, прокричал об этом изо всех сил ввысь. А после пропал голос и, чтобы не травмировать и так находящегося не в себе светловолосого друга, ты просидел на остывающей жести до позднего вечера. Тогда-то, в одиночестве, глотая сопли, скуля сквозь саднящее горло, и приказал себе не думать. Ничто лишнее, несущественное не должно было завладевать разумом. Ведь у тебя появилась цель. — Я не лучше тебя, — наконец из ее голоса исчезает безжалостная сталь, и даже взгляд на пару тонов теплеет. — Думала, смогу все, стоит по-настоящему пожелать, была бы брешь. А сила только и ждет того, кто ее подомнет. Храброго, отважного, готового переступить через грань — такие нынче ценятся. Мы в самом деле похожи. С одной лишь разницей: ты хотел подчинить Дом, я — Изнанку, — усмехается, облизывая пересохшие губы, и поднимает на тебя глаза. — Но нам обоим ничего не удалось. И удача тут ни при чем. Ни Дом, ни Изнанку подчинить нельзя, как и свободно мыслящего дурака. Они сами устанавливают законы, решают, кого любить и ненавидеть, презирают бессилие и трусость, качают в колыбели Слепого и подобных ему. Тягостно это осознать. И ещё тяжелее смириться. Я, например, никогда не была особенной для Дома. Ну, а ты… У тебя, казалось, все впереди. Вообще удивлена, как Он отпустил тебя так легко. — Следуя твоей птичьей логике, нашего веснушчатого ангела он предпочитал больше. Ворона рассеянно качает головой, до хруста заламывает пальцы. — Не злись, на правду не злятся. — А по мне видно, что я в бешенстве? — По-моему, это очевидно, — моментально находится она, а следом, к твоему удивлению, отвечает на так и не произнесенный вслух вопрос. — Пусть я и уверена в твоём неблагоразумии, но должна признаться: отсюда есть выход, но лишь однажды и не для всякой заблудшей душонки. — Я вхожу в это число счастливчиков? — нетерпеливо. Ворона не моргая смотрит на тебя, слабая грустная улыбка, растянувшая клюв, уверенно отрицает и намек на подобное благо. А звуки, наполняющие Кайму, сливаются в одну безнадежную симфонию, твердящую без умолку: «Я — твой новый Могильник. Только теперь тебе не сбежать ни от сестер, ни от Пауков. Ты выбыл из игры. Там, в стенах Серого Дома, этот слепец нарадоваться не может, сидит, прислонившись к одной из стен, бесцельно всматривается мутными белками в свой ненаглядный Лес и, может, даже улыбается». От чересчур развитого воображения, от того, как живо торчала и изгибалась из темноты улыбка Слепого, дурнеет. И внутренний зверь прижимает голову к земле. Ворона не торопит, дает принять новые правила игры, она составляет подошвы ботинок друг другу и разглядывает, разглядывает, вероятно, желая найти хоть какое-то отличие. — Обидно немного, не находишь? — бессильно раздается, и даже не сразу понимаешь, что от тебя. Кривая ухмылка вновь рассекает ее худое лицо, пока девчонка кивает самой себе: — Даже не представляешь, насколько. Выходит, я еще более сумасшедшая. — О чем ты? Жестом руки вторично останавливает тебя, а потом ни с того ни с сего падает лицом в дрожащие ладони и упоительно шепчет, останавливаясь только затем, чтобы со свистом глотнуть воздуха и продолжить бессвязно вновь: — Нанетт… Знаешь, она совсем уже зрелая. А помнишь, каким птенцом была? Маленьким, большеголовым и взъерошенным, будто кусок безобразной сажи. Ну, конечно, помнишь, чего это я… — девчонка не с первого раза поддевает лоснящуюся прядку у уха и прокручивает между двумя пальцами. — Она вовсю летает. Горбач присматривает за ней, а еще — за собаками и какими-то чудаковатыми бритыми фриками… — Тебе и об этом известно? — но догадливый холодок уже бежит по удивительно податливой спине. А в следующую секунду эта девчонка с влажными от непролитых слез глазами и взъерошенной гривой подтверждает твои опасения. — Нанетта стала моими глазами. Связь случается не всегда, и я не могу ее контролировать, она просто… внезапно накатывает, — пристыжено мямлит в сторону. Берешь паузу на пару секунд, чтобы прийти в себя. Не выходит. — Наверняка прозвучит безумно, но… Порой мне казалось, что ты на самом деле была ею и наблюдала за мной, за Четвертой. Теперь-то я понимаю, какая это глупость — чувствовать и ничего не предпринять. Ворона шумно вздыхает и заводит руки за голову, проводит оледеневшими подушечками по гусиной коже шеи, окончательно справляясь с накатившими эмоциями. — Ты все еще недостаточно веришь, Волк. Может быть, поэтому Дом тебя так внезапно отверг, с кожей отодрав от себя. Думаешь, не больно было, не хотелось обратно вернуть? Да будь у меня твои возможности… — она отводит голову в сторону, позволяя услышать остаток брюзжания. — Это все Черный, это он, верзила, сбил тебя с толку. Надо было выклевать ему глаза. Подозрительно скашиваешь взгляд на это надутое создание, прикидывая, смогла ли.? — Ты это несерьезно. Во всяком случае, развенчивать теории основной массы он от этого бы не стал. — Зато спесь бы с этого маленького паскудника сбилась, думать начал, прежде чем рот открывать. — «Маленького паскудника»? — повторяешь совершенно сбитый с толку, с лёгкой ухмылкой добавляя. — Это ты про Черного-то? Прекрати задираться. Наш Белобрысый бугай явно постарше тебя будет. — Хах, ну ты даешь! Не говори ерунды, Серый чудила, — остаток фразы слетает быстрее, чем она, с глазами по блюдцу, успевает прикусить язык. Если не знаете, как выглядит отчаяние, то вообразите пушку, направленную прямиком в грудь. Вы видите, как производится запал, как фитилек медленно умирает в немногочисленных искрах пламени, а затем грядет ударная волна — это снаряд безжалостно пускается бойком к конечной цели. Секунда, и тебя ломает, как гипсовую фигурку, срывает крышу, будто до того удерживаемую хлипкой демонической печатью. — Что ты… — Ты слышал, не прикидывайся. Она права, ты определенно слышал хруст, громкий болезненно оглушающий. Не хочешь отрывать ладони, добела прижатые к ушам, не хочешь видеть кровь, стекающую по пальцам. — Как… как давно? Нет. Не то. Сколько? Ее лицо стремительно сереет. — Ответь. — Зачем? Сам все прекрасно видел. Неужели память подводит?***
ДОМ Интермедия Под сводами Дома, замолкнувшего в смиренном ужасе, раздаются глухие удары обессилевших мальчишек. Удар Мустангом оказывается решающим. Дыхание сбивается, сердце колотится сумасшедшей дробью, когда они всей толпой, дико крича и отдавливая друг другу ноги, наваливаются на дверь и чувствуют, как она, проигрывая, сходит с петель. Он бежит впереди остальных, ориентируясь только на удаляющуюся спину светловолосого мальчишки с пружинками в ногах. Впереди сгущается тьма, но вы стремитесь к ней, как к какому-то живому требующему помощи существу. И она, будто чувствуя это, отступает, отскакивает от пшеничной головы Кузнечика. Стены впервые на его памяти молчат, и в кишке коридора не слышно больше ни вздоха, ни шороха. Конец встречает их могильным смрадом. Мерцает загвазданная лампочка, шелестят на сквозняке клочки обоев, а по линолеуму из-под разверзнутых тел побратавшихся Старших одним общим пятном темнеет кровь. Команда Черепа, команда Мавра. На шаг впереди, утопая коленями в стремительно остывающей жиже, замер любимец Лося. Кажется, он сам испустил дух, и Волк рвется вперед, но оказывается остановлен. Липкая девичья рука из последних сил цепляется за его штанину, оставляя на ней все такие же бурые разводы. Расширенными от шока глазами Волк всматривается в искалеченное тело у своих ног. Раздается всхлип Фокусника, ещё один. Пауза лопается, как мыльный пузырь, все что-то оглушительно кричат, кто-то рыдает и трясет застывшего истуканом Кузнечика. А Волк не может оторвать взгляда от нее, своей крестной, имя которой должен был знать наизусть, но почему-то позабыл бесповоротно, от ее перепачканных блестящих волос, немигающе уставившихся на него глаз, подрагивающих, стянутых спекшейся кровяной коркой нитевидных губ. Старшая что-то отчаянно силится прошептать, и, словно в забытьи, вампир Четвертой нагибается ниже, в следующую секунду ощущая, как она из последних сил толчком подается вперед и обхватывает его за шею, максимально приближаясь к уху. — Жи…ви… Живи, мой серый чу-д-дила… — дрожит, как от озноба, а вместе с ней и тусклый голос, — во что бы то ни стало живи.!***
С силой выныриваешь из-под толщи губительных воспоминаний. Тебя встречают сожалеющие глаза Вороны. Промаргиваешься, ожидая, когда чертова резь в глазах прекратится. Сжимаешь трясущиеся руки в кулаки, чтобы в следующий миг стиснуть ее в стальных тисках истосковавшегося по неправильно забытому человеку. Тонкий скулеж тонет в хриплом дыхании. Вороне кажется, что она задохнётся в тот же миг, когда кончики волос на шее вновь становятся мокрыми. Ей и больно, и безумно тепло на сердце. Век ворон по сравнению с воронами безумно короток — знала ли ее благодетельница про то, когда одаривала этой кличкой? Теперь уже и не узнать. А она при всей своей проклятой натуре слишком горда, чтобы признать, будто может испытывать страх. Нет-нет, даже если припрут к стенке, не признает. — Почему я тебя не помню? — бесцветно вопрошаешь, утыкаясь в ее ключицу, — холодная. — Как я мог тебя тогда… — Видеть? — помогает и, ощущая кивок, продолжает. — Ты не спятил, я правда не пережила Выпуск. Но все же не могла не вернуться. Желание жить было слишком сильно, я должна была присмотреть за кое-кем. Догадываешься, кто этот герой? Как я уже говорила ранее, ответственность бьет во мне ключом. Но это было глупое, скоропалительное решение, сейчас понимаю: я не имела права вмешиваться в текущий ход времени. Что-то пошло не так, и мой разум разделился надвое. Я разбилась о порог в двух воплощениях, и это сократило мое пребывание в Доме. — Вот почему я слышал тебя, — перестав реагировать на ее слова тактильными ответами, подаешь, наконец, голос. — Но как ты оказалась здесь вновь? — Все еще непонятно? — легко выпутавшись из объятий, она вытягивается в полный рост, с наслаждением впитывая в свою меловую кожу кусочки небесного витража. — По той же причине, что и ты, — меня ушли. Дважды. На этот раз, думаю, окончательно. Настолько просто, до смешного очевидно. В голове все в конец перепуталось да перемешалось. Сомнений в ее откровенности нет, тогда почему слышать правду оказалось так омерзительно? Тебя надурили, предали, растоптали, будто несмышленого детеныша. Не потому ли, что бездоказательно считал эту девчонку сильнее многих, прочих? Но было ли так на самом деле или просто хотелось верить в то, что она сможет пережить предстоящие события? Ты думал стать Хозяином, чтобы выжить и чтобы выжила она, ведь единый лидер — залог спокойствия всех живущих под одной крышей. Смешно, что в тот самый миг озарения ты уже ошибался. В тот день, в кинозале, на миг пересекшись взглядом с ее, тебе вдруг искренне захотелось этого. Один проникновенный взгляд. И, лежа в окружении оравы неприкаянных домовских душ под жалкой бархатной имитацией ночного неба, ты вновь сумел мечтать. Вот так просто заглушить внутреннего зверя и вновь стать тем самым Волком из Могильника, героем, а не жестоким рассказчиком. У Вороны мелькает престранная для текущего момента идея — устроить посиделки с местными поселенцами за звание «Признание года». Пожалуй, она бы заняла первое место… с конца. И все же, по-существу: что бы ждало ее вне стен Дома? Ни-че-го. То, что гораздо хуже смерти, хоть о ней никто старался зазря не упоминать. Забвение, пустота, бессилие — на деле оказывались синонимами. Вне Серого они были никем, в нем — всем. Дом принимал не каждого, но все же стремились к нему многие, даже однажды отверженные, ненавидящие и ценящие его так же, как себя. Их жизнь напоминала изощренную, страдальческую пытку. Ее жизнь не исключение, а лишний раз доказательство. — Я, как прыгун, — задумчиво гипнотизирует взглядом нелепые мальчишеские ботинки на своих сухих ногах, лишь бы не встречаться с твоим жалостливым или безразличным — одна беда — взглядом, — только вот прыгнула в одну сторону. Сглатываешь чересчур громко и не в такт, опустив глаза, надеясь тем самым перекрыть бьющееся у самой глотки сердце. — И как это ты умудрилась, Пернатая? Пожимает плечами, несносная стерва. — Решила взлететь. Ночь Монологов, знаешь ли. Еще одна нелепица, придуманная вашим любезным маленьким пронырой, — ее взгляд все также направлен сквозь массивные носки ботинок, но теперь в нем крепится безмятежное превосходство. Следующие слова заставляют минорную пластинку внутри тебя остановить ход, а самого замереть со спертым в груди воздухом. — Я проделала дыру в том лживом бумажном мирке, открыв этот. Всякая дорожка, чтобы стать протоптанной, требует первого путника. Как видно, он не наврал, — тень улыбки скользнула по расслабившемуся лицу. — Я решила оправдать выбор моей крестной. Удалось, как думаешь? Ворона не спеша оборачивается и видит перед собой, пожалуй, самую непредсказуемую реакцию. — Что не так? — вытаращивается она своими круглыми глазами, — Чего зубоскалишь? Ее лицо начинает нервно подергиваться, и ты в мирном жесте отгораживаешься от нее обеими руками. — Да нет, не принимай на свой счёт, просто, — отбрасывая волнение, осторожно подбираешь слова, — ты сделала то, на что, по-видимому, я оказался не способен. Между дилеммой, избавить мир от своего присутствия или подобрать его под себя, я предпочел второе. И если бы не твоя жертва, кто знает, где бы я в итоге очутился. Ворона уверенно подходит ближе и кладет тяжёлую ладонь на твое плечо. — По-моему, здесь нет ничего постыдного. Ты сделал выбор сам, без принуждения. Так или иначе, это привело к единому результату, разве нет? Ты не проиграл. Ты не сдался, ты пошел по более сложному пути, пусть и выбрал довольно скользкий метод. Тебя гнетет, что не пошел в атаку лоб в лоб, но при этом прекрасно знаешь, Дом ни за что не дал бы Слепому проиграть, — голос после паузы стихает. — Глуп и отчаян тот, кто решится на подобное. И за это странно осуждать. Волк, ты… — Я рад, что смог вот так поболтать с тобой, Ворона. По правде, мне этого очень не хватало, — тебе еще это неведомо, но от того, как ты улыбаешься, у нее нестерпимо сосет под ложечкой. Жёлтые глаза вновь смотрят на девушку с пернатой кличкой все с теми же обожанием и мечтательностью, с какими много лет назад. Неровные черные локоны рассыпались по твоей руке, пока мысли бродили совсем в иных мирах. — Интересно, как там все, чем занимаются? Этим летом вместо поездки на море Черный с Помпеем предложили устроить соревнования по волейболу. Гомер, само собой, протестовал, но кто его послушает… Эх, жаль ты не видела, каким взглядом в коридоре одарил его Сфинкс после воспитательского собрания — умора редкостная, надеюсь, у старикана ноги хоть не подогнулись, а иначе даже Фазаны уважение перестанут выказывать, хах. Сфинкс… — в голосе умело скрытая дрожь. — Легко ли он воспринял мой «английский» уход? Внутри голубоглазой пичуги дергается струна, другая. — Вы еще встретитесь. Они найдут нас здесь — несколько неопределенно произносит она. — Не все правда. Но нужно надеяться, ведь Дом забрасывает свои ниточки-паутинки не наугад, Волк, не наугад… Вслепую шаришь по пышной осоке, пока не выцепляешь худенькую ладонь и не сжимаешь утвердительно. Вот так. И не страшно вовсе. Лапы-то у нее совсем-совсем крошечные, как у ребенка, и глаза по-своему красивы, мудры. А ты словно в горячечном бреду и дурмане настоек — приятно. — Волк… — Чего тебе, Пернатая? — произносишь с плохо скрываемой лаской, ведь даже бирюки способны на сентиментальность. Девчачьи глаза в голубом огне. — А сыграй мне?***
Ее последние минуты на крыше не назвать трагичными. Возможно, Дому она ничем и не запомнится толком. Шорохом отбрасываемой челки, пером, спикировавшим на повороте… Она пробыла здесь недолго. Иные же смогли за тот же срок воплотить гораздо, гораздо больше. Ворона надеется, что у этого неосознанно захватившего все ее сознание мальчишки все получится. Одинокое перо планирует во тьму пыльного угла, оставляя единственного крестника в холодном мраке. На гитаре в Четвертой лопается свежеперетянутая струна. После ухода — неважно куда — вещи состайника безжалостно уничтожаются. Таковы безоговорочные правила, коих у Дома было куда больше, чем хотелось тем же воспитателям. В ход шли предметы гигиены, постельное белье, нажитое в стенах Серого добро и даже общие воспоминания. Рука не поднялась лишь на снимок: последний предел, где был запечатлен парень, умерший еще летом, и плюшевый ком, в котором нетрудно угадать питомицу Четвертой. Курильщик делает последний штрих и, прежде чем захлопнуть блокнот, мелким почерком выводит в уголке пришедшую в голову бессмысленную надпись:«Волков всегда сопровождают вороны с голубыми глазами». Наступает рассвет, сулящий иссушающий полдень, и домовцы, распекаемые духотой, вываливают во двор, чтобы успеть занять свои места перед игрой. Конь и Лэри, первыми предпринявшие такую попытку, сидят в благодатной тени в окружении шелухи от семечек и зашкаливающего снобизма; Шакал Табаки уже около четверти часа надрывает связки, подгоняя Мака, которому никак не удавалось выкатить Мустанг, вгрызшийся осью в коляску бледнющего, несчетное количество раз пожалевшего, что вообще выбрался из спальни, Курильщика. Сфинкс последний спускается с крыльца и вдыхает раскаляющийся воздух прямо через фильтр незажженной сигареты — грабли забрали на ремонт — а привычку не демонтировать, не истребить. Взрослые зеленые глаза цепляются за ветку с раскачивающейся на ней Нанеттой. Пару секунд птаха царапает клювом о неровные выступы, а затем впивается ответным блестящим взглядом в глаза громилы. Достаточно для прощания. Издав пронзительный крик, птица отталкивается от импровизированного насеста и воспаряет ввысь, выше крыши, выше блестящих нитей проводов, выше беззаботного чириканья ласточек.Ничего не успел Сказать, глядя в глаза.