О чем не рассказал Победоносец

— Под меня копают! Это любимая фраза моего отца. Я ее с детства слышал. Ну, сейчас я, конечно, еще не совсем взрослый… короче, фразу эту помню лет с четырех. Тогда я понимал ее буквально и принимался искать лопату, но лопата стояла там, где ей и положено, в домике садовника, а туда не всегда пускали, чтобы я не набрался от садовника дурного. А чего в нем было дурного? Разве что руки всегда грязные, он постоянно пересаживал цветы или поливал их, и бормотал себе под нос всякие интересные вещи: «Куда черт не сможет, туда бабу пошлет», «Где два поляка, там правды три» и еще «Ох, богатые паны, на троих одни штаны». Думаю, отец поговорки и не одобрял. И грязные руки тоже. Будь его воля, он бы весь мир заставил молчать, ходить по струночке и каждую минуту мыть руки. А мама его всегда слушалась и все за ним повторяла. А при этой его фразочке: «Под меня копают!» тоже начинала нервничать вместе с ним. «Копают» могло означать всякое. То на каком-то приеме ему показалось, что его обошли, то ему подготовили доклад, а в докладе были неверные сведения, то его не наградили орденом, а он рассчитывал… С орденами вообще ерунда. Раньше ордена давали за подвиги. А теперь за выслугу лет. Ну какая же это награда за выслугу лет и чего из-за нее расстраиваться? Ну не дали за пять лет службы, дадут за десять. Только в этот раз он слишком громко и часто кричал: — Под меня копают! Копают, понимаешь ты это, Вера! Но вообще я и к этому привык. Тем более, меня посадили играть на пианино. Вот зачем в наше время человеку уметь играть на пианино, если он этого не хочет? Только попробуй скажи, сразу крик начинается: «Общее развитие, высокая культура!» Для общего развития я бы лучше кремневый пистолет сам попробовал собрать. Но, конечно, дома никто не позволит, потому что это опасно и может случиться несчастье, а под отца и так копают. К тому, что под него копают, я привык. Я не привык к тому, что мама, вместо того, чтобы ответить: «Успокойся, все будет хорошо, Север», плакала и повторяла: — Но что же мне делать? Ты же все знал! Что же мне делать! — Раструбят! — кричал отец. — Раззвонят! Ты же знаешь, какой у меня департамент! Нам придется идти у них на поводу, я не могу позволить себе скандала, Вера! Я не выдержал, бросил пианино и пошел прятаться за дверь. У нас в коридоре, если встать в темном закрутке, слышно очень многое из того, что говорится в комнатах. Сверху наверняка замаскировано вентиляционное окно. Дом наш очень старый, я когда-то воображал, что его построили во времена величия Речи Посполитой, и что рыцари прошлого через тайные лазы узнавали секреты врагов… Потом я поделился этими мыслями с дедом. Он очень смеялся и сказал, что дом наш, конечно, старый, но ему точно много меньше тысячи лет. Что в настолько древних домах просто не живут, из них делают музеи. Дед у меня замечательный. Он даже смеётся необидно. А ведь он прикован к инвалидной коляске после аварии. Если бы отца…да, я знаю, что так думать нехорошо. Так вот, если бы отец был прикован к постели, мы бы все взвыли. Мы и так воем. Если плохо ему, то плохо всем! Только дед как-то умеет его укрощать, просто сдвинет брови, скажет вопросительно: «Север?» и отец сразу перестает бушевать и объясняет деду чуть ли не плаксивым тоном, что под него копают… В тот раз они меня не заметили. Не обратили внимания даже на то, что я перестал играть. Отец так и кричал на маму, что им придется пойти на поводу у кого-то, а мама плакала и винила себя. Непонятно только, в чем. Конечно, что же случилось, не стоило у них и спрашивать. Отец считает, что «детям» вообще ничего говорить нельзя, мама его во всем поддерживает, я же говорю. Детям! Ну ладно, Катержинке («Каська» они говорить не разрешают). Ей четвертый год. А мне тринадцать в апреле. Раньше в этом возрасте надевали латы, скакали на врага, совершали подвиги! А мне до сих пор кинжал, переделанный из кухонного ножа, припоминают. Нет, дед меня понимает больше. И бывать у него интереснее. Мне повезло — в тот день меня к деду отправили. И не повезло — отправили с шофером. Будто бы я сам не мог дойти или на велосипеде доехать. Тем более, добираться всего ничего. У деда бывать я люблю. Там никто не трясется над порядком, можно залезть на чердак. На крышу нельзя, вот тогда дед сразу говорит: «Внук, видишь, где я сижу? Хочешь тоже в коляску со мной за компанию?» Говорит примерно таким тоном, как с отцом. «Внук» — это самое строгое его обращение, он никогда не ругается. В отличие от отца. Ну и в столовой у него тяжёлые дубовые кресла, а не жёсткие стулья, в них можно сидеть удобно, а после обеда ещё посидеть, и поболтать, и даже развалиться, и из-за стола никто не гонит. И сейфы. Три сейфа в разных комнатах, я был уверен, что там драгоценности, как в книгах про пиратов. Нет, пиратов я уже давно не люблю. Целый год. Перерос. И у деда в сейфах не деньги — как он сам говорит, это просто бумаги. Я однажды спросил: — Ценные? Он приподнял брови и ответил: — Информацией. Ну так вот, меня шофер повез к деду, а Катержинку вручили няне. Она тоже просилась к деду, но ее, слава Божьей матери, не послушали. Нет, я ее люблю, но она мелкая и мешает… Когда я приехал, дед разговаривал по телефону в приемной. Когда-то он работал дома и приемная была ему необходима. Телефон у него только там. Он зажал слуховую трубку между ухом и плечом и махнул мне рукой, чтобы я проходил дальше. Разговор я услышал мельком: — Знаешь, Север, в твоём доме свободно уместится половина Варшавы, с этой стороны я вообще не знаю, чего ты опасаешься… Я не стал задерживаться, подслушивать ведь нехорошо и недостойно, сел в столовой в одно из этих замечательных удобных кресел и стал ждать. Рядом лежало письмо, стояла чернильница с ручкой. Видно, дед торопился и не убрал его. Я это письмо к себе и не продвигал, так, попробовал разобрать верхние строки, глядя под углом. Кое-что получилось. …по свидетельству очевидцев, с истцом вдруг сделался припадок, близкий к эпилептическому, немного придя в себя, он набросился на адвоката и начал душить его с криком: «Убийца, убийца». С большим трудом обезумевшего истца оторвали от жертвы его ярости и поместили в психиатрическую больницу. Адвокат никаких пояснений дать не мог, с безумцем ранее знаком не был и ничего не знал о его мотивах. Заметка, как видишь, совсем короткая и бестолковая, сохранилась газета скверно, ведь выпущена она была в 1938 году. Тем не менее, я уверен, что это наш случай и ещё одно свидетельство, потому что в ней приводилось имя адвоката — Эрнст Кальтенбруннер… Почерк у деда каллиграфический. Мне бы такой. Я пытался разобрать ещё что-то, но тут надо было уж очень сильно наклониться в сторону письма, я так и сделал, но тут вошла горничная и заахала: — А разве молодой пан не знает, что нельзя читать чужие записи? У нас дома отец бы обрушился на горничную, если б она вздумала сделать мне замечание. Дед считает по-другому: — У Божены большой жизненный опыт, во многих вещах она разбирается получше нас с тобой, слушай ее и не обижайся, она тебе добра желает. Вот почему-то от деда это действительно не обидно звучит. От отца выслушивать визгливые крики: «Я тебе добра желаю!», когда он при этом отправляет в угол стоять на коленках, — неприятно. Уж лучше бы он молчал. Дед не наказывает, но может так посмотреть или сказать: «Я в тебе разочарован»… И в тот момент я как раз услышал скрип его коляски. Я шарахнулся от письма и умоляюще посмотрел на Божену. Она меня не выдала, молодец! Просто убрала чернильницу и стала стелить на стол скатерть, письмо отдала деду. Он отъехал к сейфу и спрятал письмо. За чаем мы поговорили, как всегда: сперва на обычные темы о том, что скоро осень и школа, и что родители планируют сделать из меня дипломата, а я против. Потому что эта профессия сейчас потеряла смысл, страны максимум могут вяло переругиваться. Вести переговоры в таких условиях совершенно неинтересно, все равно, что жвачку жевать. Раньше, возможно, от посольской миссии что-то зависело, теперь не зависит ничего. Дед как-то поскучнел, обернулся на сейф и сказал: — Не всегда такая интересная жизнь к добру. Знаешь, и соломенный мир лучше железной драки. Но ты прав, человек сам выбирает свой путь. Только вот кем ты себя видишь в будущем? Беда в том, что в будущем я себя вижу слишком много, кем. Больше всего хотелось бы путешествовать. Но и изобретать бы что-то хотелось, и исследовать, и… Короче, слишком много желаний, я же говорю. Так что с этой неприятной темы мы соскочили, я только лишний раз убедился, что он на моей стороне. Только бы он жил ещё долго-долго. До моего совершеннолетия…но оно наступает только в двадцать один год. Это Британия прогнула под себя Соединённые Штаты. Так говорит дед. Не совсем пойму, в чем она прогнула — разве что в том, что совершеннолетие не в восемнадцать, и некоторыми названиями. Потом я спросил, что там такое у отца и почему под него копают. Дед немного задумался и сказал: — Я полагал, они сами тебе рассказали. Ну тогда понимаешь, дома у вас скоро будет новый член семьи. Взрослые иногда любят говорить загадками. Кто? Бабушка приедет, мамина мама? Отец не очень любит, когда она приезжает, и не скрывает этого. Бабушка не из нашего круга, как он однажды выразился. Мама, получается, тоже была, но она молода и красива, а это многое извиняет. Так тоже говорит отец. Он не знает, что я это слышал, они все не знают, сколько я слышу. Даже дед. Нет, конечно, про бабушку он бы так не сказал. Хорошо, если в доме наконец заведут собаку. У нас нет даже сторожевых, потому что от них грязь и они много едят. — Какой член семьи? — Девочка, — нехотя ответил дед. Девочка! Ещё одна сестра, меньше Катержинки. Это неплохо, но… Играть с ней мне не дадут, когда она вырастет, я буду взрослым, так что ни о каком родстве душ речь не идёт. Катержинка и то для меня слишком мала. У меня, наверное, физиономия вытянулась. Притворяться-то я не умею. Начал высказывать деду все свои соображения, а он засмеялся: — Да нет, что ты, она большая и даже старше тебя. Не намного, на пару лет. Родители ничего тебе не говорили? — Нет. Только папа сказал, что под него копают, но ты же знаешь, он всегда это говорит. — Ну, в общем… — дед задумался. — Знаешь, лучше будет, если тебе все расскажут родители. А сейчас хочешь, спустимся в сад? И мы спустились. Сад у него отличный, не то что у нас. Наш красивее, может быть, но какой-то он весь освоенный. Ни одного неухоженного клочка. Везде цветы с одинаковыми интервалами между ними, подстриженные кустарники, посыпанные дорожки. По ним идёшь и боишься. Я уже и не хожу. По ним летать надо. Только около нашего загородного дома есть нормальный лес, но ехать туда далековато. Сад у деда — это Америка доколумбовой эпохи. Там есть все. И деревья, растущие как они сами хотят, и камни, не альпийская горка, а просто глыбы, напоминающие скальные останцы. Их выворотили из земли, да так и оставили. За травой, конечно, в основном ухаживают, но без фанатизма, а цветы есть все, и садовые, и полевые. В таком саду действительно можно играть во что угодно и мечтать, что ты — кто-то из героев Жюль Верна, например… Столько времени прошло, а лучше его книг все равно нет. На такие темы никто не пишет. У моего деда есть знакомый писатель, его даже называли лучшим поэтом современности, но он и прозу пишет. Только исключительно какую-то нудоту про любовь. Я однажды набрался смелости и спросил его, почему он не пишет про настоящие приключения и открытия, а он посмотрел на меня сверху вниз и ответил: — Потому что это никому не интересно. Я бы поспорил, что это интересно мне, но он уже отвернулся и стал беседовать с дедом. Это давно было. Теперь я, конечно, не стал бы унижаться. Этот поэт был из тех взрослых, что воспринимают детей как помеху. В тот день прогулки не получилось. Я думал, что может подвигнуть моего отца взять в семью ребенка. Чудеса! Да он кошку взять не разрешает, потому что кошка много ест. Ага! Огромный дом с прислугой, садом, каминами, автомобилями… И нас объест кошка. И вот теперь он готов приютить целого человека, ведь какова бы ни была эта девочка, она явно ест побольше кошки! Я долго над этим вопросом думал и в конце концов решил. Отец ведь глава департамента по образованию. Он хотел себе какую-нибудь более серьезную должность, но пока выходит только эта — следствие того, что под него копают. Видимо, он хочет взять девочку-сироту, чтобы показать, как он старательно работает. И тогда он получит нужную ему должность. Вот только бы потом он не выставил эту сироту, добившись желаемого, потому что он это может! Я подумал об этом и забыл. Мысленно посочувствовал сироте, но ведь ей наверняка и так плохо в приюте или как там эти ужасные вещи называются… Отец иногда говорит, что там ужасные условия и мне надо ценить те, в которых я живу. Я и ценю. Правда, иногда очень хочется сбежать из дома, но маму жалко. Дед приехал к нам через пару дней и сказал, что погостит. Я обрадовался, да все обрадовались. Даже садовник, хотя у нас в доме не оборудованы пандусы и только один грузовой неудобный лифт, поэтому именно садовник помогает деду перемещаться по лестнице. Он и помог, приговаривая: — Хорош и хлеб с солью, когда по доброй воле! Я хотел помочь, но меня отправили в комнаты — приготовиться мерить гимназическую форму, а то скоро придет портной… Но я не успел уйти, зазвенел колокольчик, соединённый с воротами. Я думал, это портной и остался ждать на лестнице, поднявшись только на полпролета. Горничная впустила незнакомую женщину и девочку примерно моего возраста. Матерь Божья, это была просто самая рыжая девочка в мире! Стояла и испуганно оглядывалась, такая тощая, с обклеенным всякими картинками дорожным чемоданчиком. Да, такая девочка съест ненамного больше кошки! Она посмотрела на меня своими огромными глазищами, не скажу даже, какой у них был цвет, а ресницы были такие же рыжие, как ее волосы. Говорят про белёсые ресницы, что они как бы присыпаны мукой, так вот, у нее они были присыпаны будто цветочной пыльцой. Может, она была и старше меня, но незаметно. И точно непохожа на юных пани из гимназии. Тут и мама вышла из бокового коридора. Горничной сказала что-то сквозь зубы, та метнулась прочь и вернулась со шваброй. Встала, держась за палку, готовая протереть пол, едва прихожая освободится. Наверное, они обе боятся отца. Он слишком любит порядок. Женщина, что привела девочку, заговорила с мамой, показывала ей какие-то бумаги. Наверное, это была служащая из приюта или откуда там девочку привезли. Счастливая она, их там вряд ли заставляют над пианино часами чахнуть. А где же она учиться будет? Мама с женщиной поговорила, а та все косилась на швабру в руках горничной. И потом быстро засобиралась уходить. Меня они не замечали. Но тут со второго этажа раздался голос деда: — Сударыня, могу я вас попросить на минуточку? Он выехал на своей коляске на площадку и остановился там! Женщина посмотрела на него. Она только что так торопилась уходить, но сразу просветлела лицом и с готовностью стала подниматься вверх. Даже про горничную забыла, которая так и стояла со шваброй, словно с ружьём наизготовку. Мама огорчённо вскрикнула: — Пан Пётр! Наверное, хотела попенять деду, что он позвал эту женщину наверх, но не осмелилась продолжить. Ему она не возражает. Зато заметила меня и рассердилась: — Что ты тут делаешь? — Жду портного! — Иди немедленно наверх и жди в своей комнате! Я поднялся на площадку второго этажа. Правда, пошёл не в свою комнату, а остановился в коридоре. Дед разговаривал с той женщиной, нарочно я ничего не подслушивал, просто в коридоре хорошо слышно. — …хорошая девочка, — говорил незнакомый женский голос. — Все, знаете, для других, когда с ней разговаривают, она не сразу отвечает. Но она не тупая, нет, она просто боится ответить быстро и обидеть вас. В смысле, не вас, ну, вы поняли, пан. А непосредственная какая, если видит что-то, не может сдержать восторга, сразу радуется: утки, заяц, лесочек красивый, понимаете? Фантазирует немного, как все дети. Были мы недавно с группой в Жешуве, это Подкарпатье. Побывали в Старом городе, потом дети гуляли в парке, а она цветов нарвала и несёт куда-то. Я у нее спрашиваю, куда, а она изумлённо так отвечает: так вот же, памятник солдату, неужели вы не видите памятник и надпись? Солдат Ян, надо ему букет положить. И тут озирается вокруг и спрашивает удивлённо, где памятник. — Странная фантазия! — в коридоре голоса искажались эхом, но мне показалось, что дед и впрямь взволнован. — Больше такого не было? — Не было, не волнуйтесь, пан! — стала убеждать его женщина. — Один раз девочке в голову взбрело так поиграть. Она девочка добрая, с удовольствием с младшими возится, ваша дочь… — Моя невестка. — Простите, пан. Ваша невестка непременно ее полюбит. И тут голос у нее поменялся и она начала отказываться: — Нет-нет, простите, пан. И ваша дочь…невестка, простите, спрашивала…вы мне ничего не должны, за мою работу платит государство. Не обижайте меня. — Сударыня, — очень мягко сказал дед. — Сударыня, у вас же есть дети, просто купите им что-нибудь от нашей девочки. Скажите, что сегодня одна девочка обрела семью, и пусть они за нее порадуются. — Ну, если так, пан… Благодарю! Деньги он ей дал, понял я. Всё-таки люди, которые побогаче, любят благодетельстовать других. Будь я беден, никогда бы не принял деньги просто так, это же ужасно унизительно. В свою комнату я успел спрятаться, и эта женщина прошла мимо закрытой двери. Почти сразу снова зазвенел колокольчик и я спустился по лестнице, думая, что это портной. Но это был отец. Он пришел не один, с какими-то двумя незнакомцами, которые выглядели не так, как его коллеги из департамента. На них были куртки, береты, удобные широкие брюки, у одного переносной фотоаппарат — я бы тоже такой хотел. И наверное, у меня бы такой был. Просто на вопрос, зачем он мне нужен, я ляпнул, что хотел бы снимать не одноклассников и родных, а природу, делать всякие редкие снимки. Отец надулся и сказал, что это недостойное увлечение. Так у меня фотоаппарата и нет. И тут — надо же! — отец махнул мне рукой, подзывая вниз. Вообще он не любит, когда к нему приходят, а мы, дети, «путаемся под ногами». Хотя это смешно. Даже трёхлетняя Катержинка уже не путается. — Марек! Как удачно, что ты тут! Быстро спускайся. Вера, пусть принесут Катержинку! Марженка, примите чемодан у юной пани, спрячьте его куда-нибудь с глаз долой! Ну, господа, подождите буквально одну минуту. Началась небольшая суматоха. Няня прибежала по звонку колокольчика и принесла испуганную, капризничающую Катержинку. Отец размахивал руками и руководил: — Быстро, все сюда! Марек, встань впереди! Вера, возьми Катержинку! Вот так, а ты иди сюда, — это он новенькой девочке. Так и не назвал ее никак, имени у нее нет, что ли? И как ее звать? Она рыжая, как гриб лисичка…  — Ну, пожалуйста, фотографируйте! И не задерживайте нас, малышка хочет спать! Так хорошо? Мы впятером сгрудились у нижней ступеньки лестницы. Мама держала на руках Катержинку и ни слова ни сказала, что ей тяжело, отец так покровительственно обнял за плечи Лисичку. Я-то был рядом и видел — он ее не коснулся, будто она была заразная, держал руку на весу. Фотограф отошёл к дверям, его товарищ ожесточенно строчил в блокноте. — Улыбнулись! — скомандовал отец. Фотограф отставил свой аппарат: — Минуточку, пусть юный пан присядет на ступеньку, он высокий… Вот теперь хорошо! Улыбнитесь все! Всё, пожалуйста, и вы, юная пани… И малышка! Катержинка надулась. Мама с приклеенной улыбкой шептала ей что-то. Отец растянул уголки губ, но его челюстью можно было слона пришибить. Лисичка вымученно улыбалась. Фотограф сделал пальцами левой руки у себя над головой рожки. Катержинка засмеялась. — Отлично! Аппарат щёлкнул, всех ослепила вспышка. Фотограф попросил всех оставаться на местах и сделал ещё снимок. Началась новая небольшая суматоха. Товарищ фотографа пытался подойти ближе к отцу: — Пара вопросов, позвольте! Отец подхватил на руки Катержинку и выставил ее вперёд, словно щит: — Завтра! Дети устали! Гости ушли чуть медленнее, чем могли, оглядывались, будто ожидая, что им скажут ещё что-то. Отец поставил Катержинку на пол: — Беги к няне! Вытащил из кармана платок. Утер лоб. Посмотрел по сторонам, не глядя в сторону Лисички. Она сразу оказалась какой-то невероятно потерянной и смотрела так, будто боялась, что теперь, после общего фото, ее выставят вон. Но мама шепнула что-то горничной, та подскочила к девочке и повела ее в боковой коридор, в комнаты прислуги. Отец снова утер лоб и сказал: — Такие дела. За глупость иногда приходится расплачиваться сильнее, чем за подлость. Это он здорово сказал, я даже решил запомнить, хоть и не понял, к чему. И тут наконец пришел портной. Ещё несколько дней на журнальном столике не появлялись свежие газеты. Но смысл этого я понял только на Рождество.